дорогой Alain

Здравствуй, царь ты мой предвечный
С неземною красотой,
Ты венок мой подвенечный,
Мой молочный, Мой сердечный,
Перстенечек золотой.

Чем живешь? Где почиваешь?
И кого жалеть охоч?
Лучик солнца почитаешь
Или царственную ночь?

Унесло которым лядом?
Миля или же верста?
Или крутишься ты рядом
Веретенцем у перста?

Я гадать не мастерица-
На подсказки не скупись;
Чем волчком в лесу таиться,
Личиком оборотись.

Одарю тебя я щедро
Не брильянтовою горкой,
Не искусною эмалью -
Только болью самой первой,
Поцелуем первым горьким
И полуночной печалью.

Монета в колодце, молитва в капелле,

Платочек на ветви и плач на коленях,

Записка в часовне, песок на могиле,

Гадание в бане и стыд на овине,

И мутная гуща, и пепел неровный,

И сон не идет, и король не бубновый,

Венок не плывет, а звезда лишь вторая-

Не каждой твари находится пара. 

На лощёный Летний сад

Девы старые глядят,

Как святой на преступленье,

Словно пастырь на ягнят:

Вроде жаль, а вроде верно. 

Хоть бы знать, кто виноват. 

Я выхожу из студенческого общежития, чтобы дойти до аптеки. Ранее на кухне я поранила палец ножом, разрезая дыню. Соседка по квартире засыпала мою рану морской солью (столовая не помогла), а я брызнула на рану парфюмом, который, вообще-то, использую крайне редко, так как нехорошо. В общем, аптека была закрыта, потому что суббота, и завтра будет закрыта, потому что воскресенье. Люди отдыхают. В расстроенных чувствах опять перехожу дорогу, так как решаю купить хотя бы пластырь в продуктовом магазине. И, о чудо, русская речь. Две женщины и рыжий пухленький мальчуган подошли к светофору. Тетки явно не подозревают во мне свою и матерятся так, будто завтра за русский мат будут штрафовать на всех улицах Абердина, поэтому  они решают выговорить уж все, что накопилось. За пеленой чувств еле проглядывается смысл: окна в доме поставили не так, как хотелось бы хозяйке. Почему столько мата? Русские не дикие (sic!), и я не привыкла слышать такую трехэтажную речь от женщины, обсуждающей свои проблемы с подругой. Возникает ощущение, что они представляют себя в языковой изоляции. Черная дыра не пропускает свет. Когда вокруг тебя никто не понимает, ты обретаешь силу бесконтрольного высказывания. Ты можешь солгать, обозвать, открыть коробку со своими языковыми тараканами: гуляй, таракан-таракан-тараканище! Тебя я назову жабой, а тебя слоном, я скажу тебе это почти в лицо, dearsir, когда буду проходить мимо. Когда ты думаешь на другом языке, отличном от языка страны, где ты проживаешь, вокруг тебя звенящая тишина, фоны фонят, но смысл не доходит и получается, что языка вокруг нет: только голый шум, в общем, тихо. Я «молчу», непривычно «молчу» уже третью неделю. А кто-то пускает желчь изо рта и ему от этого вкусно, а точнее не так пресно жить. Палец немного болит, а значит, в понедельник придется покупать перекись и зеленку и искать в словаре, как это будет по-английски.             

Что за взбалмошный и сумбурный

Выпал скульптор твоей стране?

И за что изразец фигурный

На бумажной висит стене?

Он тебя изваял на горе

По пропорциям всех Венер,

Чтобы выставить в чистом поле

Без художников на пленэр.

Что же мне из античной пыли

Откопать? По какой реке

Плыть, за глупости чтобы любили

И за родинку на щеке?

Остров ежевичный в море отыщу,
Облачко пушицы с ветром запущу,
Буду рвать рябину и веночки плесть,
У земель восточных ждать от милой весть.

Заведу привычку поутру вставать,
Клетчатым платочком застилать кровать;
Как стемнеет рано, стану ворожить:
Долог срок положен ожиданьем жить?

Заведу овечек, стану пряжу вить,
Сколочу кораблик в море рыб ловить;
Серую селёдку в сети наловлю,
Буду есть соленой, хоть и не люблю.

Память спрячу скромным крестиком на грудь,
В общем, всё в порядке… Буду как-нибудь.

Заменив глюкозу жгучей солью,

Я гнию, как заграничный фрукт,

А казалось, даже и не вспомню,

Разменяв рублёвую на фунт.

Как ты проросла во мне без почвы,

Никогда тебе не расскажу -

Оторвав одежды лоскуточек,

Узелок на память завяжу.

Северное море безмятежно,

Но предсказывать умеешь ты сама:

"Крокусы цветут, а значит, снежной

Будет предстоящая зима".

Пчела гудит, и мак цветет,
В нектаре липкая земля,
Но сумма всякая несет
В себе присутствие нуля:

Зеленому не вечно быть,
Поестся цвет бесцветной тлей,
И я с тобой смогу делить
Лишь тучи над сырой землей.

Нервная веселость, смутная тоска;

Крепость к небу рвётся слева от мостка,

Крепость отобрали триста лет назад,

Крепость подпирает новенький фасад.

Вещности оправа - окна поездов,

Мимо промелькает остов островов;

Мне на размышленье этот краткий путь

От "того, что было" до "куда-нибудь".

Пьесу миленькую Крейслер

Не о нас с тобой писал.

Притянули поезд рельсы 

На грохочущий вокзал.

Изменить судьбе непросто,

Так душою не криви:

Пусть играет "Lacrimosa"

На помин моей любви.

Моше-Моше, какое наказанье

Готовит век бессмысленных речей?

Чьих первенцев готовят на закланье,

Бараний будет принят откуп чей?

Для "египтян" Песах - не праздник Пасхи,

И тонет испокон за ратью рать.

На чьей мы стороне, гадать напрасно:

Чему уж быть, того не миновать.

"Футуристичность Пастернака"-

Читаю чётко в четьях сонных,

В публичной спя библиотеке,

Вгрызаясь в страшные слова:

"Футуристичность Пастернака"

Вам, уважаемым, не кажется,

Что Просто Пастернак - поэт?

Непредсказуемы приметы,
В две стороны бежит река:
Кому - пирога, две монеты,
Кому - кусочек пирога.

В семи невыгаданных строках

На ранних сроках бытия,

Как слово, данное пророком,

Тебя

Заучиваю

Я

.

Словно кончиком волоска

Выводил стерженёк графитовый

Слово - капельку от соска

На листок, молоком пропитанный

Только

Тем, что грифельная доска

Называла воды волокитою,

Обернутся моя тоска

И кольцо с тремя фианитами. 

Подари мне померанцевых цветов.

Для цветов сосуд давно готов:

Слеплен глиной, кровью и водой

В день шестой.

До пяти лет я засыпала у мамы на ладони. Когда я перестала помещаться в ладошку, в которой мама берегла мой сон, блаженство засыпания и теплая забота под левой щекой сменились чувством страха. Засыпать - страшно.

Последнее, что я, маленькая, видела перед тем, как "превратиться в кокон" - мамино плечо. Когда же мы с мамой повзрослели (в мои 6 лет), я обрела зрение и обнаружила себя, на которую смотрят картина, ковёр и шторы, в двуспальной скрипучей кровати. С того времени вещи тоже обрели глаза и стали смотреть на меня. 

Ковёр воплощался своим орнаментом в львиную морду с незрячими глазными яблоками (меня и сейчас немного пугают львы без зрачков в парках) и брылями-завитками ионического ордера, этой же мордой на меня косились обои. 

Когда мама гасила свет в спальне и уходила в неизвестность закоридорных комнат, подножия двух гор на картине, висевшей между кроватью и ковром, превращались в два черных кратера, предвещавших мрачную бездну, я старалась не поднимать туда взгляд, но, как известно, бездна затягивает. Под тяжестью моего тельца скрипела кровать (особенно при поворотах). Я не соглашалась с тем, что эти звуки - плоть от плоти, и боялась до гусиной кожи и взъерошенной шерстки кого-то под кроватью, потому что этот кто-то мог меня... Но что он мог, я и сейчас не знаю.

Главным страхом были шторы. Наслушавшись историй о ночных ограблениях, я думала, что воры заберутся ночью в мою спальню (мы жили на втором этаже и выход на балкон находился в моей комнате) и убьют меня (интересно, зачем?), а я даже не увижу, как они будут пробираться из-за шторы. В принципе, там могли быть не только ночные убийцы: перспектива любого зашторного соглядатая пугала меня.

В шкафу за моей головой, конечно же, жил домовой, и я придумала себе запрет на открывание шкафа. На всякий случай я не смотрела в него и днем.

Когда мне исполнилось двенадцать, родители решили избавиться от старья и свезли его на дачу. Вместе с вещами ушли страхи. Я ночевала на даче и видела эти вещи, но они, брошенки, уже не обладали той мистической силой, которая заставляла меня прятаться с головой под одеяло и представлять себя в золотом (сорока!) защитном куполе. Я лежала в позе покойника, уговаривая себя не бояться: в шкафу никого нет, это всего лишь горы, а балкон закрыт - и так каждый день. Засыпать - страшно.

Сколько башен ни строй,

Сколько швей из блядей

Ни шей - на постой

Тянет его детей. 

Вопреки "не убей" убьют:

Око за око и зуб за зуб.

Нонь от теперь

Заколачивай дверь:

С неожиданностью ЧК

Дешевой водкой согретая 

Сухая рука курильщика

Будет просить сигарету.

Снегопад, не слышно песен,

И доклад мой не заучен.

Вкус-укус, а запах пресен, 

Наст синячен и замучен:

"Я задроблен вьюгой юной,

Накопившейся печалью".

Ты права, что крики, Юнна, - 

Лишь молочное молчанье.

Ни глотка, ни птиц, ни вздоха

Не подарит отдаленье.

Я верчу в руках матрёху.

Хруст. Последнее деленье.