Во время паломничества по Тверской области, в Свято-Тихоновском женском монастыре города Торопец

обратила внимание на икону Благословение, которую называют еще и "харбинской"...

 

[620x388]

В центре распятие, а слева от него - Патриарх Тихон, справа - Николай II. Оба – лицом друг к другу и взглядами чуть кверху, к кресту. В руках Патриарха  крест, царь опирается на меч – оба символизируют святость и мученичество.

Мне, как потомку харбинцев, естественно стало особенно интересным – отчего именно так.Подошла к молодой насельнице, продающей свечи, церковные книги, иконы и принимающей поминания. Спрашиваю о происхождении названия «харбинская» и кто писал, откуда именно такой сюжет.
Отвечает, что икона эта - современный список с настоящей, харбинской (1930). Более того не знает. На этом я и успокоилась. Как оказалось до поры до времени, разве могла предполагать – что именно так разовьются события.

По возвращении в Москву, дома уже, разглядывая свои фото – что сделала в поездке и в том числе в монастыре, решилась написать знакомым харбинцам. А вдруг кто-то да что-то припомнит, может знают и эту икону, и то – где и кем писана, ну и в каком храме она была. Предполагала, что может быть в часовне Венценосных Мучеников. Ответы пришли скоро, в тот же вечер. Но, к сожалению, никто такой иконы - не то чтобы не видывал, а и вовсе слыхом не слыхивал.  Да, к тому же еще и усомнились, что таковая вообще могла быть в Харбине 1930 года. Ведь на той монастырской  фотографии, что я посылала, царь изображен в нимбе святого. А канонизация была уже в наши дни в 1981 году и никак не могло быть на харбинской иконе такого изображения даже в Зарубежной православной церкви, при всем при том, что за убиенную царскую семью и особенно за царя молились там многие. И мои КВЖДинские родные точно так же молились, как и портрет царя не снимали в гостиной до самого отъезда в Союз. Но, получив такие ответы от друзей и знакомых, выражающих сомнения в реальности существования харбинского первоисточника, и моя эмоциональность дала течь ускользанием в сторону сомнений - вроде как и верила, и засомневалась уже, ища в своих рассуждениях аргументы и «за» и «против». А они балансировали час от часу, побуждая меня искать далее. И влезала в поисковики Интернета, но тщетно пока – потому как даже имен еще не было, не знала. Ну, чтобы хоть как-то за что-то зацепиться и искать. Наутро, 3 июля решилась позвонить в монастырь матушке-настоятельнице Иоанне и все уточнить. Среди информационных буклетов РООИ «ПРОФОНД», подаренных во время паломничества, отыскиваю и Свято-Тихоновский женский монастырь, что в городе Торопец Тверской области. Там указаны и координаты для связи.  Набираю указанный номер телефона, и совершенно неожиданно слышу голос матушки Иоанны. Поздоровавшись и сказав, что я одна из вчерашних паломниц, прошу рассказать о заинтересовавшей меня иконе. Взволнованно поясняю, что мне это особенно важно, потому как сама являюсь потомком харбинцев и собираю историю русского Китая. Матушка очень добра и так же взволнована, как и я. Как оказалось в ходе разговора, харбинская тема ей очень близка, интересна и понятна, потому как до пострига – в миру еще, до и после ВУЗовской учебы, она ею очень даже интересовалась - много читала,  даже писала о том - в своих исследовательских трудах.

На слух торопливо записываю:
Икона «Благословение Свято-Тихоновского монастыря» список художника Филиппа с харбинского первоисточника 1930г., иконописной работы харбинца (образ был навеян трехкратным сновидением, потому и называлась «Сон мученика». Там еще были изображены Распутин, Елизавета Федоровна и Александра Федоровна. Поступила от Волотченко из Швеции.  Передана в церковь Св.Николая в Пыжах на Третьяковке в Москве). Список немного видоизмененный, т.к. иконописец Филипп для вновь открывающего монастыря писал и по благословению, не мог он целиком повторить не совсем канонический сюжет, рожденный представлением и мастерством харбинского художника, что различается с каноническими церковными представлениями, на взгляд современного иконописца.

Записав все это, благодарю матушку Иоанну за сердечную отзывчивость. И мы еще немного, несмотря на её занятость, это я понимаю уже по тому - как слышу, что она кого-то невидимого мне, просит немного подождать. И мы прощаемся. Обещаю информировать о моих поисках и

 

«Я ем пепел, как хлеб, и питие мое растворяю слезами» (Пс. СI,1,10)

Кто-то мудрый однажды сказал, что у пепла не бывает запаха. И эта мысль разнеслась по свету.
А ей всегда казалось, что пепел - это память. И у неё есть свой - цвет, вкус и запах.

Его привезли в цинковом гробу. Вернее то, что от него осталось. А осталось – буквально ничего. Только горстка пепла, который не видим был даже в крохотное окошечко цинкового гроба. Панихида была грандиозной. Как ни как - два владыки и большее да малое священство. И множество людей, что стояли с двух сторон улиц – от вокзала до соборной площади, образуя многоликий и пестрый - живой коридор. Люди отдавали дань уважения её мальчику, хотя многие даже и не знавали его прижизненно.

Поминальные речи, призывы вечной памяти. И что-то там еще. Она плохо понимала и почти ничего этого не слышала. Мысль вертелась вокруг одного. Молодой, красивый, умный, добрый, веселый. Как же он любил жить! И как любили его. А теперь? Теперь даже тела, холодного и безжизненного, даже такого - нет. Будто и не было его на свете. И в этом большом и нелепом цинковом ящике – только малая горстка пепла. И память. Память. Со своим голосом, цветом, запахом и вкусом, но теперь уже с примесью горечи. Бессильно-злой да полынной. Когда даже христианское смирение отказывается принимать эту данность.

А потом был поминальный зал в ресторане. Господа чиновники, святое воинство – кто с крестом, кто в погонах, местная и заезжая власть, и все они – кто знал или вовсе не знал… пили и ели за его упокой. Да за него ли? Смачно, жадно, шумно. И было душно – от вкуса, цвета и запаха – пепла былого семейного счастья. И разум ускользал в недавнее ощущение его. Пепел ложился неровным слоем её воспоминаний. Вот он подходит сзади и ласково берет за плечи, поворачивает к себе: «Как дела, сестренка?» И улыбается по-доброму и широко…

Что она знала о нем? Как, где, с кем и о чем – были его последние мысли?
Все сгорело в единый миг. И лишь горстка пепла… Да его ли?! Этого она не узнает уже никогда. И всю последующую жизнь, будет истово молиться - со слезами – за упокой его души. Молиться. И не верить, что Здесь его - уже нет. Как и не знать - Там ли он. Ведь тела-то не было. Только крохотная горстка пепла. Может даже и не его вовсе. О, как горька эта мысль, этот вкус - осознания - горя!
<aвгуст 2009>
 

© Copyright: Людмила Солма, 2009-2014
 

«Я ем пепел, как хлеб, и питие мое растворяю слезами» (Пс. СI,1,10)

Кто-то мудрый однажды сказал, что у пепла не бывает запаха.
И эта мысль разнеслась по свету.А ей всегда казалось, что пепел - это память.
И у неё есть свой - цвет, вкус и запах.


...За соборной оградой, тихое пристанище. Уголочек земной юдоли. И дерева. Молодая женщина, в глубокой своей печали, задумчиво стояла у могилы брата. Красиво-монументальный склеп для горсточки праха. Белоснежно-девственной красоты, гранитное надгробие. В котором не было его самого, а был лишь пепел. И она верила и не верила, что он погиб. Сгорел заживо, как говорили. Двадцати одного года от роду. И смотрела она в этот высоченный крест, и фотографию на нем. Обездвиженная тяжким горем. В безмерной своей скорби - испепеляющей её саму и денно и нощно. Порой и с опустошенным взглядом, потому как время от времении уходила куда-то далеко-далеко в себя. То в бездонную черноту провалов собственной памяти. А то и снова, в который уже раз, оживляя к жизни его образы - то маленького мальчика, то школяра, то юношу - каким хорошо знала и очень любила. И вспоминала, как после ранней смерти их матери, была ему доброй и верное старшей сестрой и подругой, и задушевным старшим товарищем. Но, в тот день представал он перед ней уже и в каком-то новом свете. Неведомых его дружб, привязанностей, взаимоотношений - о которых она уже не знала. Не могла всего знать, потому как и подросший птенец вылетел однажды из домашнего их гнезда во взрослую свою жизнь...

Та другая, юная, совсем еще девочка. Которую так часто видела и только здесь, именно у этого надгробия. Та, которая не решалась даже подойти к ней раньше. И лишь издали в скорбном молчании стояла всегда, где-то рядом. Чувствовалось и она сопереживает горю, вместе с ней - его сестрой. Просто сегодня они, встретившись взглядами, поклонились друг другу. И девушка вдруг заговорила. И стала рассказывать. И рассказывала так торопливо, будто заклинала к жизни, несуществующую уже среди земных людей тень её неземного счастья. Монотонным голосом, как в церковно-поминальный речитатив. И это врезалось в память новыми моментами. Так болезненно, и так незнакомо. Вызывая то ли головную боль, то ли чувство кружения и прострации. Она и почти не вслушивалась-то в слова. Но, картины сами возникали, сменяя друг друга. Вот они впервые встретились. Понравились друг другу. После поняли, что это любовь. Без которой трудно вынести долгие ожидания. Но, краткость встреч. И обещания - новых. И снова ожидания. А за ними и светлые радости. И добрые надежды. И планы на их будущность вдвоем.

Как хотел он познакомить её с семьей, и сестрой. Но, не случилось этого. И вот она, ходит и ходит сюда. И выплакивает свое невестино горе. И не мыслит себя без него.  Так стояла одна и выслушивала эту заунывную исповедь другой. И все давило её изнутри, разрывая мозг, закипанием мысли – для чего, зачем, почему им все это. Где же справедивость-то земная…

Больше никогда уже эту девушку ей не доводилось встречать. Потому как и самой к тому времени надо было уезжать из города. Возвращаться домой. К мужу и его службе. В их поселок у красивой реки. А тогда, в тот момент, у пронзительной этой, последней её черты прощания с братом, невольно подумывалось - в монотонность нечаянной собеседницы: «Вот приеду сейчас домой и все расскажу ему. Брату! Как была на его могиле... и как там... у белого надгробья с красивым его портретом... встретила её... Его любовь - милую и славную девочку, будто гимназистка (И отчего это он раньше не познакомил нас с ней?) И как та говорила и говорила о нем, и о нем. Что тоскует очень и любит. И все время думает... И приходит часто сюда с цветами... И что-то обрывалось у неё внутри. И она это ощущала необычайной нервной болью. И двоилось, троилось и множилось это - осознанием того и иного. И чего-то еще, о чем припоминала с большим трудом. И будто почва покачивалась, да ходуном ходила. И сотрясал озноб. Так реальность уплывала из под ног, уводя в небытие - её исстрадавшуюся душу. Но внезапно приходила и в себя. И тут же спохватывалась, будто очнувшись: «Боже мой, Господи! Да не уж-то я схожу с ума! Ведь он здесь, здесь! Под этими камнями! Горсточкой серого пепла…»

А она и была на грани всего того, что называют люди - обезумием в горе. И только заботами мужа, оберегаемая, сохраняла еще в себе способность – двигаться,  мыслить и жить. Надо было отрываться. Уходить, возвращаться и уезжать. Но, и оторваться от этой могилы тоже ведь не доставало сил. И она неволила себя, понуждая - и в том, и этом, как и во многом другом. Кроме одного. Куда и возращалась снова и снова, и так раз за разом.
<август 2009>
 

Украинский священник Александр Дедюхин делится впечатлениями от поездки в Крым (фотографии произвольные).

 

Пролог.

 

5 марта очень спонтанно решилось поехать в Крым. Торкнуло. "Делегация" попов от Полтавской епархии была небольшой. Архиепископ Федор, отец Георгий Лобачевский, отец Иван Орловский и я. Когда выехали были не уверены, что доедем, ибо про блок пост на Чонгаре рассказывали всякое. На подъезде к Крыму я, как самый русский сел, за руль "Мерседеса Вито", да так во время всей поездки по Крыму и оставался попом на мерседесе, просто потому, что этот мой Крым уже изъедил вдоль и поперек и партизанам на мерсе нужно было знать тропы. Доехали без проблем. 

[показать]