Ложный круп

Кутали меня до неимоверности. Глядя на зимние снимки 1963 года, видишь колобка, закутанного в пальто и замотанного шарфом по самые глаза. Поэтому зимой мне всегда было томнее, чем летом, когда мне разрешали хоть как-то раздеться. Меня так берегли от простуды, что я прел заживо. Виноват в этом был «ложный круп», все детство терзавший меня страшными приступами удушья и доводивший до отчаяния мою мать.

Ложный круп, болезнь, в которой я до сих пор толком не разобрался. Откуда она у меня взялась? Почему именно у меня. Сколько я знал ровесников, детей и внуков знакомых, людей с которыми просто общался на протяжении всей своей жизни, сколько читал в книгах, сколько смотрел в кино - нигде ложного крупа не встречал. Поэтому я сомневаюсь - была ли она у меня на самом деле или это проявление какого-то другого патологического процесса в моем организме? Вопреки всем медицинским постулатам, утверждающим, что болезнь проходит к 6 годам, когда гортань ребенка расширяется, последний приступ случился у меня в 12 лет.

Это ужасная болезнь, проявляющаяся в неожиданных, нарастающих, приступах удушья. Причем приступы случаются чаще всего утром, при пробуждении. Ощущение такое, будто тебе на голову надели полиэтиленовый пакет и ты, с трудом, втягиваешь в себя воздух. Выдыхать легко. Но вдохнуть снова трудно. Поэтому добавляется еще и сильная резь в легких. Сопровождается приступ диким страхом и повышенной моторикой, когда ты пытаешься куда-то бежать, рвешься, рвешься...

Редкостная гадость, отравившая мне все детство. «Золотым» его я не назову, говенным - запросто! Я жил в постоянном страхе, каждое утро просыпаясь с мыслью - будет или не будет? Схватит или не схватит? Свистит или не свистит? Пробуя покашлять, слушал - какой кашель? Лающий? Нет! С трудом прогоняя от себя мысль: «Задохнусь или еще поживу?

Лечения от этой дряни не было, только в 1968 году появился супрастин, который, не лечил и не снимал приступы, но уменьшал их силу. После него, я свистел, но дышал, не задыхаясь и не испытывая ужаса приближающейся смерти.

Считается, что первопричина болезни в воспалении гортани, но мне кажется возможно от излишнего прилива крови к гортани – от диабетического полнокровия. Ведь я был толстяк. А может просто - жир душил или аллергия на домашнюю пыль?







Во всяком случае, для матери простуда была понятной проблемой, поэтому она боялась каждого ветерка, укутывая меня зимой и летом. В квартире она так боролась со сквозняками, что устраивала душегубку.. Газенваген! Лучше мне от этого, конечно, не становилось, скорее наоборот становилось хуже. Ни о каком закаливании не могло быть и речи. Я был абсолютно тепличный ребенок. Поэтому любой холодок или ветерок приносил мне болезнь. Болел простудами я долго и тяжко. То насморк, то кашель долгий и упорный, то ангина, то стоматит, высокая температура это было мое нормальное состояние. Болезни устраивали хоровод в нашем доме. Уходил кашель, приходила ангина. Уходила ангина, приходила еще какая-нибудь гадость. Порочный круг. Я болел, болел и болел. Причем эти страдания мучили меня не только в школе, но и, потом, в институте. И только, когда я начал работать и стал реже появляться в родном доме, они отступили. А как только я покинул свою детскую квартиру навсегда, то ангиной болел два раза за тридцать с лишним лет. Видимо домашняя пыль или еще какие-то компоненты этой квартиры действовали на меня не лучшим образом.

Поэтому в детстве я был лишен самого главного детского лакомства – мороженого. О, как я завидовал детям, которые жрали его у меня на глазах. Ух-х-х, суки…

Сранюшка

В детстве, по большой нужде, я, вместо унитаза, пользовался детским стульчаком, который ласково называл «сранюшкой». Причем делал это прямо в комнате, на глазах у родителей.

Все это повелось еще с общей квартиры в отцовом доме, где мне запрещалось выходить из комнаты, хотя нашей соседкой была одна-единственная молодая женщина. Но!

Но... мать приревновала к ней отца, поскольку та была его помоложе, они оба интересовались модной музыкой и обменивались пластинками. Закончилось это кошачьей дракой и выдиранием волос, хотя милицию, как я понимаю, не вызывали. По этой причине, мать увезла отца, от греха подальше, в деревянный дом на Комсомольскую, где не было, ни воды, ни туалета, а меня оставила с бабкой, строго-настрого, запретив выходить из комнаты, чтобы «ненавистная Маришка» не причинила бы мне какого-нибудь вреда.

Ревность и ненависть к Маришке у моей мамки была настолько велика, что она возненавидела даже довольно милую певицу Майю Кристаллинскую, очень любимую, и моим отцом, и «ненавистной Маришкой». К несчастью, любовь к этой певице была передана мне по наследству. И было обидно, что, когда Кристаллинская умерла, мать возрадовавшись, сказала: «наконец сдохла».

Мораль сей басни такова - Матерей, как и любых женщин, мужчинам не понять! Мальчиков должны воспитывать мужчины!

Почему то, у мамки с бабкой вызывало умиление, если я начинал этим заниматься, когда они обедали или смотрели телевизор. Меня никогда не стыдили, не делали замечаний, не отправляли со «сранюшкой» в туалет или прихожую, ничего сри где хочешь и сри сколько хочешь. В этом плане, свобода у меня была полная.

Малая нужда также справлялась в комнате, правда, вместо традиционного ночного горшка мне ставили литровую стеклянную банку. По своей небрежности, я часто забывал эту банку вылить и вымыть (хотя не помню, чтобы я, вообще, когда-нибудь ее мыл) и она стояла, воняя, весь божий день в комнате. Когда я учился в первом классе, то попадал из-за нее в неудобные ситуации, когда ко мне приходил кто-нибудь из одноклассников, особенно Марина Фомина, а у меня рядом с кроватью красовалась банка с протухшей мочой.

Значит «баночка» сопровождала меня лет до 8-9.

А вот, во сколько лет я перестал пользоваться «сранюшкой» - не помню. Видимо, когда, разжирев, перестал в ней помещаться, поскольку у нее были жесткие подлокотники. Вероятно - до первого класса.

Дошкольные воспоминания – я, двор, соседи и мир вокруг

Я

В детстве я был очень полным ребенком. Сказался перекорм самых ранних лет. Любовь наших родителей к своим детям, в условиях всеобщего нищенства и тотального дефицита, никак не могла найти свою форму проявления.

Как выказать свою любовь? Жене можно купить цветок. Отцу - бутылку. Матери - платочек. А ребенку?..

Купить телевизор? Самую необыкновенную и удивительную игрушку тех лет. Так копи деньги больше года. Хорошую одежду? Стой неделями в очередях. Красивую игрушку? Только если знаешь в какой день ее «выбросят» (был такой термин) на прилавок. Но главное - на все это требовались деньги. А у моих родителей именно их-то и не хватало. Отец зарабатывал 56 рублей, мать - 72.

Когда мои родители расходились, то из-за проигрывателя пластинок разгорелась свара. Я, не совсем правильно в свои пять лет понимая, что такое деньги, никак не мог уяснить причины этого. Сейчас знаю - проигрыватель стоил 59 рублей - мамкина зарплата за месяц после вычета налогов. Можно поскандалить!

А вот накормить молоком и хлебом можно было запросто. Дешевизна и доступность этих продуктов позволяла. Крупа стоила баснословно дешево и была в каждом магазине. К тому же, вырвавшиеся из тесных уз карточного распределения продуктов, люди, думали, по большей части, о еде.

Люблю - кормлю! Сильно люблю - сильно кормлю! Ничего иного малоимущие родители предложить своим детям не могли. Не думаю, что фантазия у них не играла. Ведь носил же мой отец галстук-шнурок, да и мать купила какое-то колечко с синтетическим рубином. Но все это они могли позволить только раз, отказав себе во многом на несколько месяцев. А ребенок растет, ломает, теряет...

Вот и кормили меня, словно на убой, причем все, по очереди - сначала бабка, потом мамка, а затем и отец.

Я, в те годы, видимо громко сопел при ходьбе, как старик, готовящийся к апоплексическому удару. Недаром, отец мне дал прозвище «паровоз»... Плохо, но... так было. Хотя, глядя на дошкольные фото, меня не назовешь толстяком, так – полноват, но не до омерзительности. Освинение мое началось позже – в школьные годы – и мне кажется, что в этом виновата не только низкая цена хлеба, но и развод родителей.

Мать, оставшись одна, как все одинокие женщины, не знала на кого бы выплеснуть свою, нерастраченную на мужчин, любовь. Нового мужа она не нашла, любовника тоже, бабка была уже стара и ни в чем, кроме смерти, не нуждалась, собачки-кошечки у нее не было, оставался один я, на которого и пришелся весь удар любовного безумия. Может все бы было не так плохо, если бы у мамки были деньги. Ну баловала и баловала - детям это нравится. Но, в отсутствии необходимых для балования средств, оставлось одно - булки!

Действительно, ребенок просит игрушку за 70 копеек, а булка стоит всего 10, так выгоднее купить ему две булки – и сэкономил, и накормил, и любовь материнскую выказал, а главное - дал больше, чем просили - вместо одного - два. Ребенок в ценах-то не кумекает. Пистолет не купили – жаль! Зато целых две булки - хоррошо!

Вот и понеслась… В Обжорный ряд...

И к третьему классу я стал напоминать поросенка. Скорее, даже свинью, поскольку в свои неполные 12 лет весил 66 килограмм, что привело в ужас, даже видавших виды врачей.

Но мать не понимала или не хотела понимать, что за все это мне приходится сейчас и потом придется всю жизнь расплачиваться даже не то, что здоровьем, а «качеством жизни». Ведь моя комплекция сильно ограничивала меня в возможностях - многие детские игры и шалости становились мне недоступны. К тому же, из-за этого, я становился объектом насмешек и издевательств, а также негативного отношения сверстников и, особенно, сверстниц.

Мамке это все было безразлично. Она называла моих обидчиков дураками и насмехалась над их худобой, превознося мою полноту, как признак здоровья и благополучия. Но я, всем своим существом, ощущал, что это не так, что мать врет. Трудно было поверить в то, что все люди неправы, высмеивая меня, как толстяка. Это был первый удар по нашим с матерью отношениям, приведший, через несколько лет, к полному разладу, вернее - взаимной неприязни.

Помнится еще, что меня очень много и очень долго кормили гематогеном от малокровия. Почему-то в те годы модно было бороться с каким-то мифическим малокровием. Мать два-три раза в год проверяла мне уровень гемоглобина. Ее сестра Нина также боролась с малокровием своего слоноподобного сына Димки. Но тому повезло больше вместо гематогена его поили Кагором считалось, что именно это крепленое вино помогает от малокровия. Интересно кто пустил такую шутку? И вообще мать говорила, что его делают из вишни!? Интересная трактовка. Не знаю спас ли меня гематоген от малокровия, но от худобы уж точно.

Мамкина смерть

Прочувствовав, что сбрызгивание не помогает улучшить мою успеваемость в учебе, да и от ремня тоже невелика польза, мать придумала меня пугать своей смертью. Находя в дневнике очередную двойку, она устраивала истерический припадок с криками, соплями, слезами, дрыгала ногами, весь этот спектакль обязательно завершая магической фразой «доведешь меня до могилы, я умру, а поскольку твой подлец-отец тебя бросил, пойдешь в интернат и все игрушки у тебя отберут!».

После чего, свалившись на диван, изображала умирающую.

Вот так да!

Смерть матери меня ни капельки не волновала! Но игрушки!

В 1970 году у меня умерла бабка и я отчетливо помню, что никаких слез я не проливал, никакой тоски не испытывал. Мне настолько была безразлична ее смерть, что даже вспоминать об этом стыдно, но что поделать что было, то было. Меня не волновал и интернат, но вот игрушки!

Игрушки! Это уже серьезно! Самое страшное наказание. Потерять игрушки! Что может быть страшнее для ребенка!

Я представлял себя в казенной комнате с крашенными в зеленый цвет стенами, пружинной кроватью, ОДНОГО без моих любимых машинок, без любимых карандашиков и альбомчиков, где мне так нравилось рисовать, без моих книжек, в которых я, в основном, разглядывал картинки. Жизнь без милого детского уюта, что так дорог ребенку, мне казалась гаже смерти, от чего на душе становилось страшно и горько. Хотелось не заплакать, а завыть.

Правда на мои оценки это почему-то не влияло. Я продолжал так же плохо, и учиться, и вести себя в школе. Двойки и замечания сыпались, как горох из мешка.

Эти мучения терзали меня около полугода. Мать визжала, хотя и не помирала, но корвалолом и валидолом провоняла вся квартира и мне смерть матери казалась предрешенной и довольно скорой. Страх потерять свои игрушки подтолкнул меня на решительные действия. С моим другом Колькой Пилясовым, взятым, как говорится, для смелости, я направился в интернат. Тем более, что в нашем районе их было целых две штуки. Я выбрал тот, что поближе - так, где впоследствии размещалась управа «Хорошево-Мневники». Интернат по виду ничем не отличался от обычной школы такое же пятиэтажное здание, только одно был учебным, а другое спальным. Мы, без опаски, зашли и спросили как пройти к директору. Какая-то нянечка с тряпкой в руке, дико на нас глянув, указала куда пройти. Директора не было и нас приняла какая-то женщина, кто она была не знаю, может быть даже медсестра – вроде как на ней был белый халат, а может быть и нет. Трудновато вспомнить.

Я, как смог, так и изложил суть проблемы. Помнится, что в моем путанном рассказе я все время сбивался на игрушки разрешат ли мне их взять с собою в интернат? Не знаю насколько понятно я объяснял, но женщина поняла меня. И спросила сколько лет моей маме. Я ответил сорок. Тогда она спросила есть ли у меня отчим. Я ответил нет. «Твоя мама одинока» произнесла она тихим, но очень отчетливым голосом «ей тяжело одной тебя воспитывать, тем более, что ты плохо учишься и, тем самым, огорчаешь маму. Но она тоже не права так запугать тебя, что ты даже пришел узнавать отымут у тебя игрушки или нет. Она еще молода и ничего с ней не случится не бойся, но, все-таки, учись получше, не расстраивай маму, и все будет хорошо. А главное помни игрушек твоих у тебя никто никогда не отнимет.»

Так и вышло мать прожила еще полвека после этого, а мои игрушки так и остались при мне. Много серьезного я потерял в этой жизни, а вот игрушек никогда не терял.

Страшилки Советского Детства

О том, чего призывала бояться меня мать я уже рассказал. Пришло время рассказать и о том, чем всех нас, тогдашних детей, пугали родители, о чем предостерегали, как приказывали вести себя.

По рассказам родителей, мы должны были опасаться любого взрослого, который обратит на нас хоть какое-то внимание, и при этом не будет ругаться и прогонять прочь, а, наоборот, поведет себя ласково, будет звать за собой, или же сам пойдет за нами. Неважно как он будет выглядеть - мужчина, женщина, старушка - сторониться надо всех.

Не знаю, чем этот страх был вызван, поскольку не знаю ни одного случая, чтобы кого-то из ребят где-то изнасиловали или убили.

Моя мать была в ужасе от Ионесяна, рассказывая о нем так, как она не рассказывала о войне, представлявшейся в ее рассказах не ужасом, а веселым приключением, когда отменили школу и можно было целый день кататься на метро, а ночью - бегать и смотреть, как старшие мальчишки сбрасывают с крыш зажигалки, топтать их ногами и собирать еще теплые осколки. Ионесян - другое. Ионесян - чудовище - исчадие ада, убивающее топором маленьких детей. Она так гиперболизировала его преступления, что, когда я, ставши взрослым, прочитал хронику, мне стало скучно. В ее интерпретации Ионесян, как Фантомас, запросто уходил от преследования и легко проникал в чужие дома, произнеся только одно слово: «Мосгаз». Он представал, и гипнотизером, и ясновидцем, и мастером маскировки, к тому же, по ее словам получалось, что преступничал он лет сто и переколошматил половину города. В натуре, все оказалось намного прозаичнее. Поэтому я не знаю можно ли верить ее словам, что «вся Москва тряслась от страха», «прислушивались - идет ли Ионесян по лестнице или нет», «не выходили из квартир», «ходили по улице группами, не поодиночке». Скорее всего, что нет! Это очередная мамкина фантазия. И только об одном мать ни говорила ни слова - о его национальности. Никакого упора на то, что он - нерусский, вернее всего - армян, не было.

Хотя причина такого испуга и, соответственно, преувеличения (у страха глаза велики) мне, кажется, ясна. Выросшая на задворках Казанского вокзала, среди воров, жуликов и проституток, где каждый третий пацан сидел на нарах, она была знакома с «понятиями», по которым «вор детей не обижает»! А этот мерзавец - не только грабил, но и убивал именно стариков и детей. Это пошатнуло ее представление о мире - она не на шутку струхнула.

Ведь, на самом деле, я не скажу, что мы жили, как в раю. Грабить нас грабили, причем частенько, давать по морде - давали (иногда за дело, но чаще всего просто так, чтобы руку размять). Но все это происходило между подростками можно сказать одногодками. Взрослые, даже старшие, малышни не касались (за исключением того прискорбного случая, когда мой двадцативосьмилетний сосед, отнял у четырнадцатилетнего Кольки на улице магнитофон), не били, не грабили и, уж тем более, не насиловали и не убивали.

Но про насилование нас, мальчиков, частенько предапреждали.

Родители (причем родители многих ребят) особенно напирали на «грузинов» (тогдашний синоним «лица кавказской национальности») и, таким образом, слово «грузин» стало для нас самым грубым ругательством, соответствующим зоновскому «петух». Если кто-то из ребят на кого-то очень сильно обижался, то сквозь зубы цедил «г-р-у-зин!» Ни к чему хорошему такой разговор не приводил и всегда заканчивался дракой, порою, очень жестокой. Илью Басиладзе никто никогда грузином не называл - стеснялись, хотя ни он, ни его отец от своей нации не открещивались. Самым любимым анекдотом нашего детства, был такой: «Заходит грузин в отдел мужского белья и спрашивает: - Дэвушка, у вас эсть трусы 60 размэра? – Опоздали, только что купили! – Вай, вай, вай, какая жопа убэжала!». Когда двор узнал, что Леньку Рыжего летом повезут в Гудауту, то вырезали ему из картона нажопник. В результате он закатил родителям такую истерику, что они потащились в Крым.

Также нас пугали какими-то сектантами и евреями, приносящими человеческие жертвы. Прямо по Высоцкому «и пьют они кровь христианских младенцев...».

Особенно страшили Еврейской Пасхой, уверяя, что жиды делают мацу с кровью жертвенного ребенка, которого кладут на торчащие острые гвозди, поэтому пластинка мацы вся в мелких дырочках. Соответственно, перед Песахом следовало вести себя особенно внимательно. Ни с кем из взрослых не разговаривать, ни за кем не ходить, даже, если будут уговаривать или уверять, что «тебя мама позвала». А особенно следует остерегаться горбоносых бабушек, пейсатых или одетых в черные шляпы, личностей. Это уж точно резники, режущие субботних кур и невинных детей.

Причем эта блажь не преподносилось какой-то сказкой-страшилкой для несмышленышей, а рассказывалось на полном серьезе, как будто бы наши родители сами присутствовали при этом. Вот только даты наступления Еврейской Пасхи никто толком не знал, уверяя, что за неделю до Христианской...

Про сектантов говорили такое! Такие страшилки рассказывали, что волосы вставали дыбом. Почти все из слышанного Читать далее...

Страх смерти

Этот кошмар преследует меня всю жизнь.

Хотя сейчас, ставши стариком и похоронив множество знакомых и любимых людей, я как-то свыкся с мыслью, что все на свете имеет, и начало, и конец. И, поэтому, рано или поздно, веселое приключение, под названием Жизнь, закончится. Пусть и злобен Бог, но он все-таки снизошел к нам, смертным, и сделал так, что чем старше становишься, тем больше теряешь интерес к жизни и даже не жалеешь об этом. Уходят интересы, уходят желания, уходят привязанности, оставляя тебе лишь пресное физиологическое существование, бессмысленное и бесцельное, которое очень скоро приедается и ты уже не то, что боишься смерти, а, наоборот, ждешь не дождешься, когда она придет. А если он, вдобавок, насылает на тебя тягостное, неизлечимое заболевание, то ты всей своей душою стремишься к смерти, пытаясь, иногда, приблизить ее собственными силами.

Ну, а если ты молод, то смерть представляется ненавистным злобным чудищем, прерывающим цепь твоих удовольствий.

Не знаю, когда я в первый раз ощутил страх перед смертью. Даже не понимаю, каким образом пришла ко мне мысль о смерти. Ведь дети обычно не задумываются об этом, для них смерть – очередная игра, смысл которой очень прост – «ты убит вставай!» В своих играх ребенок проживает великое множество жизней, умирая и воскресая вновь и считает это естественным.

Я тоже вел себя так. Но, в какой-то момент...

Может быть, костлявая рука Ложного Крупа, крепко державшая в детстве меня за горло, пояснила несостоятельность положения «ты убит вставай!» И, вопреки устоявшемуся среди детей мнению, я почувствовал, что смерть – это не игра. Что это очень серьезно .Что она не только страшна, но неизбежна и непобедима. От нее не убежишь, даже если ты очень быстро бегаешь, от нее не спрячешься, даже если ты лучше всех играешь в прятки, ей не скажешь «чурики», ее не обманешь, сказав, что это не ты, а Колька. Смерть - это ни отец с извечным ремнем, ни злая учительница, ни подлая соседка, которых можно уговорить, упросить, умолить, в конце концов. Ведь даже взрослые, которым, как кажется детям, подвластно все в этом мире, пасуют перед Смертью. Значит Смерть – властелин, повелитель всех живущих на земле. И как бы я не хотел – мне обязательно придется умереть.

А умирать мне очень не хотелось! Не наигрался!

Я пытался поделиться своими рассуждениями с ребятами, но меня никто не хотел слушать. У моих ровесников, в пять-шесть лет, разговоры о смерти вызывали неподдельный смех. Умер – это смешно, потому что в шесть лет мало кто умирает по-настоящему. По их реакции я понял, что о смерти они никакого представления не имеют и иметь не хотят. Для них она – «бука», которой пугают маленьких, несмышленых детей, когда они слишком сильно расшалятся.

Я стал задумываться о смерти, что это такое? Зачем она нужна? И как она ко мне прийдет? А что же будет потом?

Я думал… думал… думал…

Вспоминал, что я слышал о смерти от мамы, от других старших. И все никак не мог представить себе, что меня, или сожгут, или закопают под землю и червяки будут есть мое тело. Уф!... Б-р-р-р…

И никак не мог понять - ну как это - я есть. Руку уколешь - больно. А червяк жрет - не больно? В окно выглянешь - деревья, дома, люди ходят. И вдруг этого не станет... Что тогда?

Я попытался представить себе это...

И тут на меня накатила жаркая волна ужаса. Она пробежала от ног вверх к голове, а потом снова спустилась вниз.

Поскольку я осознал, что этот мир, такой прекрасный, такой интересный, в котором много хорошего, доброго, пусть и не всегда, созданный как будто бы специально для меня, в один, не очень прекрасный день, исчезнет навсегда! Не будет цветов и дождя, не будет холодного снега и осеннего ливня, не будет шума ветра, не будет вкусных конфеток, не будет голубого неба и зеленой травы…

НИЧЕГО НЕ БУДЕТ!

И меня не будет!

И вот это НИЧЕГО привело меня в панику. Я никак не мог заглянуть за эту невидимую границу разделяющую бытие и небытие. Я размышлял. Я представлял это как сон, но во сне я просыпаюсь, а здесь – я уже никогда не проснусь. Столетия пролетят, высохнут моря, разрушатся горы, а я этого не увижу. Но главное – куда денется все то, что я помню! Воспоминания о маме, о запахе клубники, о мяукании котенка – куда все это денется. Голова трещала от недетских вопросов! Мне виделся какой-то темно-коричневый занавес и все. Дальше – ничего. То ли не было ничего, то ли разглядеть было невозможно. Я никак не мог понять того, как это будет для меня, когда ничего для меня не будет! Неужели солнце встанет без меня и я его не увижу-у-у-у-…!!!

В такие моменты мне хотелось дико кричать, заливаться слезами, дрыгать руками и ногами, биться головой об стены, с криком – «Не хочу умирать! Не хочу!» Мне не хотелось не играть, не взрослеть, вообще ничего делать не хотелось, поскольку все это казалось мне бессмысленным. Все равно умру! Так зачем же!

Слезы текли у меня из глаз, в голове шумело, кружилось, мне казалось, что я переворачиваюсь в воздухе так, как будто бы нахожусь в воде, когда голова перевешивает Читать далее...

Мамкины «пугалки-предупреждалки»

Я уже рассказал о том, чего заставляла меня бояться мать.

Но, помимо этого, у нее в запасе было несколько «страшных» историй, которые она, с завидным постоянством, рассказывала мне. Желая, как она уверяла, предупредить меня об опасности, дабы я знал, что бывает в жизни, если не послушаться дельного совета или свернуть с правильного пути. Но мне кажется, что ей самой нравилось их рассказывать и вспоминать, ведь «пугалки» были очень занятные. Причем мать, тогда еще совсем молодая, рассказывала их так живо, так художественно, так занимательно, что мне, каждый раз, как я их слышал, действительно становилось страшно. И это, несмотря на то, что я их слышал много-много раз и знал практически наизусть. Нет, в конце концов, по прошествию определенного количества лет, они мне, естественно, прискучили и я потребовал новых страшилок. Но мать, к сожалению, ничего нового предложить мне не могла. На мое счастье, к тому времени, я стал заметно старше и оторвавшись от мамкиной юбки, стал больше видеть, стал больше общаться. Жизнь начала преподносить мне, хоть отбавляй, таких «страшилок», что волосы на голове вставали дыбом.

Но это, тема другого рассказа.

В этом, я ограничусь только мамкиными «предупреждалками».

Мененгит

Первая и самая важная, по мнению моей матери, пугалка, скажем так, именовалась Менингит. Почему-то мать очень боялась, что я подхвачу эту болезнь и постоянно мне про него долдонила. Что нельзя ходить без шапки, что надо закрывать ушки, что надо надевать не легкую, а теплую, шапочку и так далее. В своем стремлении нахлобучить на меня шапку потеплее она доходила до полнейшего идиотизма. Все дошкольничество я проходил в каких-то неимоверных шапчонках, чуть ли не платочках, придававших мне сходство с девченкой, которых я, естественно, сильно стеснялся, но матери перечить, и боялся, и, в тоже время, понимал что это бесполезно. Малышу собственного мнения иметь не положено, как и не положено возражать взрослым. Вся надежда была на скорое повзросление, когда я смогу, наконец, произнести заветное: «Я так хочу!» И не просто произнести, а еще и сделать так как хочу, без оглядки на старших.

Даже, когда пошел в школу на меня продолжали напяливать шапки, причем не по сезону теплые. С сентября по май я ходил в кроличьей ушанке, вечно мокрой и тяжелой от пота, потому, что, несмотря на свою полноту, бегать с ребятами я любил.





И вот, чтобы убедить меня в необходимости надевать шапку, существовала такая история: «Ездили мы в молодости убирать картошку. Дело было уже в конце августа, когда вечера стоят холодные, а ехать нам пришлось в кузове грузового автомобиля. Дорога была ровная, грузовик ехал быстро, встречный ветер дул крепко и мы полегли в кузове, укрывшись от ветра за кабиной грузовика, для верности, поверх шапок, накрутив еще и платки. А один парень, поднялся, оперся руками на кабину и подставив голову встречному ветру, говорил как здорово, что ветер обдувает голову и развевает его кудрявые волосы. Он стоял горделиво и красовался собой. А когда они приехали в колхоз, то у него неожиданно заболела голова. Сначала несильно, потом, за ужином, сильнее, потом, к ночи, еще сильнее. Он пошел ложиться, но голова заболела так сильно, что он начал стонать, ругаться, скрипеть зубами, а, потом, забормотав нечто бессвязное, буквально минут через двадцать, умер. Его погубил Менингит!» И, конечно, эта страшилка всегда заканчивалась словами «Никогда не ходи без шапки!»

Эта пугалка возымела свое действие без шапки, особенно зимою, я не ходил, да и не хожу по сей день. Привык за многие годы носить, даже летом, какой-нибудь головной убор. А в детстве, завороженный этой страшилкой, я часто пугался, когда, например, забывал одеть шапку в прохладную погоду или же одевал слишком легкую шапку в мороз. Приходя домой я сидел грустно, трясся от страха, ожидая смерти, все время прислушиваясь к себе начинает болеть голова или нет?

Отравился колбасой



Вторая пугалка должна была отвратить меня от некачественных продуктов питания, которых, в то время, было полным-полно. Правильнее сказать не было качественных, а некачественными были абсолютно все, Просто одни из них были более-менее съедобны, другие несъедобны вовсе, а третьи откровенно ядовиты. Так вот, чтобы я не ел всякую дрянь, мать рассказывала историю, которую можно было бы назвать: «Отравился колбасными хвостами».

«Когда мама работала проводником электрички (имелась в виду мать моей матери, то есть, моя бабка), то в вагоне ехал человек, который ел колбасу. День был жаркий, поезд тащился медленно, как похоронные дроги, поэтому ехал он достаточно долго и колбаса подпортилась. Но он так проголодался и так хотел есть, поэтому съел батон целиком, вместе с колбасными хвостиками. Даже мама, проходя по вагону, сказала ему - не ешь концы - отравишься. Но он ответил: «Жрать хочу!»

А потом, когда мама назавтра пришла на работу, к ним пришел милиционер и начал расспрашивать ехал ли такой пассажир в их поезде, показывая, то ли его фото, то ли Читать далее...

Детские страхи

Не скажу, что в детстве я много чего боялся, кроме салюта, но было... Было! Мать, в глупом страхе за мою жизнь, пыталась привить во мне страх ко всему, что есть на свете. Этого - бойся! Того - бойся. Но я, как и большинство детей, считал слова старших не то, чтобы глупостью, а относился к ним с недоверием, генетической памятью понимая, что они перегибают палку, преувеличивая опасность.

Например, собаки - как не желала мать приучить меня бояться собак, ей этого так и не удалось. Как все, вышедшие из крестьянской среды люди, я тяготел к домашним животным, вначале преодолевая страх, навеянный матерью, а потом уже и совсем без боязни.

Мать хотела, чтобы я боялся всего того, чего боялась она сама и это объяснимо Но, каким бы малым не был ребенок, он всегда имеет свое собственное мнение, зачастую идущее вразрез с родительским. Страх перед электричеством, купанием, лазанием по деревьям, катанием на велосипедах, усердно вгоняемый мамкой в мою голову, не прижился там, хотя и внес нечто негативное в мою жизнь. Например, я так и не научился плавать, что во взрослом состоянии принесло мне некоторые неудобства.

Но я боялся совсем не того, чего призывала бояться мать. А чего-то своего, собственного, личного, наверное, запрятавшегося там, в сплетении хромосом, переданного мне моими дальними-дальними предками... об этом я уже писал в «Первомайском салюте».

Ну вот, например, моим вторым детским страхом были черепа и скелеты. С чего бы? Никто меня скелетами никогда не пугал ни отец, ни мать, ни бабка. Бабка, наоборот, говорила, что мертвецов бояться глупо. Ты живого бойся - живой обидеть может, а мертвые не кусаются. Но я все равно боялся, Причем страх этот прошел только к 12-13 годам.

Стоило мне только, пусть даже краем глаза, увидеть в книге или на экране телевизора череп или скелет, как я, сразу же, вздрагивал. Но не просто так вздрагивал, а вздрагивал так, будто бы во мне взорвалась бомба. Казалось все во мне разлетается в разные стороны. Даже дыхание перехватывало. Это от одного-то взгляда!

В школе меня передергивало от вида школьного анатомического скелета, от которого я старался отводить глаза. Панического страха уже не было, но оставалась какая-то неприязнь, гадливость, что ли.

Да и до сих пор ощущение гадливости, нежелание смотреть на кости людей и животных осталось.

Третий мой страх был весьма оригинален, слава богу, он довольно быстро закончился. К 910 годам его уже не было, Но меня он угнетал сильнее всего, потому что всегда был рядом со мною. Как смех судьбы за спиной. Имя ему атомная бомба!

Мое раннее детство пришлось на самый разгар холодной войны. Два идиота Кеннеди и Хрущев, олицетворявшие две политические системы Земли, затеяли дурацкую игру. В обоих странах положение было не лучшее. Про СССР и говорить было нечего - целина, химизация, космос и кукуруза привели к такому упадку, к такому неурожаю, что крестьяне, получившие после Сталина паспорта, бросали все и бежали в города, тем самым, только ухудшая ситуацию. На США надвигался бензиновый кризис - переломный момент, с которым их мир изменялся не только физически, но и духовно - от бессмысленного расточительства к разумной экономии, от показного размаха к скромности..

Нет лучшего средства, отвлекающего народ от дум о своем бедственном положении и поиска причин, его вызывающих, чем война. Война, демонстрирующая, что причина всех бед лежит за пределами страны и уводящая гнев народных масс от собственного Правителя.

Слава богу, до войны не дошло, поскольку одного гада шлепнули в Далласе (памятник убийце поставить надо), а второго упрятали в домашнюю психушку (спасибо Брежневу за это).

Ну, а до этого, в 1962-1964 годах нагнеталось напряжение. По телевизору, изо дня в день, показывали страшилки про Хиросиму, Нагасаки и еще какой-то, разбомбленный американцами город, название коего я позабыл. А бабка, передвигающаяся весьма скверно, на улицу почти не выходила, поэтому смотрела телевизор с утра до ночи. Не надо забывать, что для нее, домашнее кино было внове. Поэтому волей-неволей я, хотя бы краем уха и, хотя бы краем глаза, но слышал и видел эту трепотню и, несмотря на малый возраст, осознал, какая опасность нависла над всеми нами. И испугался!

Днем, ужасы прогоняло солнце и детские игры, но зато ночью, когда темнота выползала изо всех углов, усиливая мои страхи, мне чудилась атомная война, слышалась поступь смерти. Сейчас я усну - думалось мне - и не проснусь, потому что - сгорю и испарюсь, как те, в своей далекой Хиросиме! Я заворачивался в одеяло с головой, чтобы ничего не видеть и ничего не слышать, но это не помогало. Ведь страх был внутри меня и спрятаться от него было невозможно.

В довершение моих несчастий, тогда над городом частенько летали самолеты (такое повелось еще с довоенных лет, когда Чкалов, возглавил подразделение воздушного патрулирования Кремля), поэтому время от времени я слышал отдаленный гул пролетающего самолета. Это настораживало, пугало и прогоняло сон. В глазах вставала знакомая картина ядерного гриба. Читать далее...

Полеты во сне

А теперь, продолжая разговор о снах, самый счастливый сон, который бывает, к сожалению, только в детстве это полет.

Летал во сне я достаточно часто, но практически всегда на одном и том же месте. Почему? Загадка, которую вряд ли я смогу разгадать, а, когда, быть может, разгадаю, вряд ли смогу об этом рассказать. Поняли почему? Надеюсь!

Мне снился яркий солнечный день, но без солнца не небосводе. Было светло, даже очень, но чем освещался пейзаж - неизвестно. Может быть небом? Краски, правда, были какие-то неестественные, потому что кристально чистые, без полутонов, как на фотографиях в Журнале «National Geographic». Таких цветов в природе не бывает. Всегда где-то потемнее, а где-то посветлее, но мне снились очень ровные сочные цвета. Как будто бы видимое мною было нарисовано эмалевыми красками. Зеленая трава – однообразно зеленая - простиралась до самого горизонта. Небо голубое, совершенно ровное от одного края до другого и на нем ни облачка. Река синяя – не меняющая свой цвет ни вблизи, ни вдалеке. Волны были, но они смотрелись белыми «барашками», будто бы по чистой синей глади, художник провел несколько белых извилистых линий.

И что интересно - кругом ни одного дерева, вообще ничего, что могло бы затмевать горизонт - ни куста, ни здания, как будто бы я стою на сцене что ли?

Короче - все говорило о том, что это - всего лишь сон, а не реальность и даже не подражание реальности.

Вначале, я видел себя, как бы со стороны. Справа излучина реки. Слева высокий обрывистый берег на котором я стою. Берег почти отвесный, он желтый-желтый. Внизу кусты или деревья что-то густое и зеленое, еще правее река и за ней еще правее низина, заливной луг, изумрудно-изумрудно-зеленый. Такой свежий и чистый что просто ах! Красота!

Я балансирую на краю обрыва, то наклоняясь чуть правее, то наклоняясь чуть левее. Теперь я вижу себя, и со стороны, и, в тоже время, чувствую, что стою на грани, ощущаю всем телом эту шаткую неустойчивость. Удивительная двойственность, странная и необъяснимая. И вот еще - я качаюсь, чувствую, что качаюсь, но горизонт стоит на месте и не раскачивается вместе со мною. Я держусь, но понимаю, что если качнусь посильнее, то полечу с обрыва. Но это почему-то вызывает не страх, а, наоборот, какое-то щемящее чувство грядущего наслаждения, которое, впоследствии, я ощущал только перед встречей с женщинами.

Мои колебания продолжаются несколько секунд...

Рывок...

Внутри меня все падает, вздрагивает, замирает и я лечу..

Плавно и медленно. Ни взмывая вверх, не опускаясь вниз. Лечу, вернее даже - плыву по небесам, поскольку, когда мы говорим «лететь», то подразумеваем быстрое движение. Я вижу как внизу проплывает берег, вижу полосу прибоя, волны... Вроде бы река была не такая большая, но сейчас, когда я над ней пролетаю, она оказалась огромной, как море. Все вокруг такое яркое, чистое...

Я лечу над рекой...

Наконец, река заканчивается и начинается луг... Луг - бесконечно зеленый, такой бесконечный, что я никак не могу, даже с такой высоты, разглядеть горизонт. Зелень течет и течет внизу.. Как будто бы подо мной крутят зеленую ткань. Травы не видно, один только ровный зеленый цвет. Просто я знаю, что это - луг.

Я лечу... а на душе такое светлое, такое чистое, необыкновенное ощущение, удивительное сочетание ощущения полета и падения, страха и наслаждения. Я не лечу, а парю над землей, как парят орлы. Я парю, парю, парю…

Но вот движение мое ускоряется, я падаю! Трава кидается к моим глазам... рывок вверх... снова вниз... мелькает то голубое небо, то ярко-зеленая трава, сердце замирает, будто бы останавливаясь... все, что я вижу смазывается, сливается в круговороте.. Я шарахаюсь… вскрикиваю... и проснулся!

Иногда мой полет затягивался. Я выполнял несколько кругов над рекой, то поднимаясь повыше, то спускаясь пониже. Подлетал к обрыву, пролетал вдоль склона и, что интересно, мог различить рытвины и неровности на его поверхности. Склон был настоящим в этом сне! Он не был, ни ярким, ни одноцветным. Я видел реальный песок с камушками и какими-то чахлыми кустиками травы, Снова пролетал над рекой, любуясь ее темным ультрамариновым цветом. Потом разворачивался и летел над заливным лугом внизу все было зеленое. На виражах приятно замирало сердце. Подъем... спуск… снова подъем... спуск… немного вправо... немного влево... Как на горках. Ух-ух. А потом - традицонный рывок, круговерть и пробуждение.

Никогда не ощущал приземления, всегда просыпался раньше.

Реально такого место я нигде не видел. Да и вряд ли оно может существовать. Чем-то оно напоминает берег Оки в районе Константинова, но там не такой крутой склон, или берег Волги ниже Саратова, но там нет такого зеленого луга. Там все желтое от песка. Я уверен этого места на Земле нет, а если оно и есть, то там мне лучше до поры до времени не появляться.

Когда-нибудь я приду сюда.

Ибо «я есмь алфа и омега, начало и конец...»

Детские сны

Общеизвестно, что детям часто снятся страшные сны. Почему?

Задумаемся. Наверное многие понимают и на себе неоднократно проверяли, что страх - естественная реакция на неожиданное, на неизвестное. Если вы, открывая дверь в свой кабинет, вместо привычной канцелярской обстановки видите, например, море, солнце и песок, то наверное, содрогнетесь. Хотя, сами по себе, эти предметы никакого страха не вызывают. Пугает неожиданность и непривычность их появления. А детям, как нуворишам в этом мире, все ново и неизведано. И обилие страшных снов, как мне кажется, ни что иное, как реакция разума на информацию, к которой он еще не привык, с которой он не знает, что делать. Как с ней поступить - отбросить или положить. А если положить - то куда?

Меня в детстве, и даже в более старшем возрасте, преследовали пять разных, время от времени повторяющихся, кошмаров.

1. Незажигающийся свет.

Он снился мне особенно часто и был таков я, натурально, просыпаюсь, причем совершенно не ощущаю того, что я, на самом деле, сплю. Встаю, выхожу в прихожую, кухню или туалет, где, естественно, ночью темно, привычным жестом щелкаю выключателем, а света нет! Я вижу люстру, но она не горит. Тогда я щелкаю еще, еще и еще а свет так и не зажигается. И тут, я, с ужасом, начинаю понимать – это не лампочка перегорела, это что-то другое, ведь в жизни никогда не бывает так темно! У меня холодеет все внутри. Это не та темнота! Это тьма-тьмущая! Только что я еще видел стены, даже пейзаж за кухонным окном, какое-то окно в соседнем доме светилось. Видел лампочку, которая не светит.

А теперь - нет!

Я оглядываюсь по сторонам и не вижу ничего, кроме непроглядной тьмы. Ужас охватывает меня, но я, каким-то образом, собираюсь с силами и, на ощупь, снова нахожу выключатель. Но он щелкает вхолостую. Света нет! И до меня доходит, что его не будет уже никогда. И вот тогда приходит несказанный страх. К тому же, я чувствую в этой непроглядной тьме, что-то есть. Что-то, чего я не вижу и никогда не смогу, при всем своем желании, увидеть. Не скажу что оно злое, просто неизвестное, непонятное, пугающее своей загадочностью. Что мне делать? Что ждет меня? Что это, вообще, и где я?

На этом месте я обычно просыпаюсь.

Когда я задумываюсь над смыслом этого сна, то мне кажется, что именно так и должна выглядеть Смерть.

2. Отчуждение

Второй сон – самый пугающий. Я просыпаюсь, открываю глаза, смотрю на стену, около которой сплю, и вижу, что она находится намного дальше, чем была тогда, когда я засыпал. Я не могу понять она ли так далеко от меня, или я, наоборот, далеко от нее.

В общем, как бы то ни было мне становится очень страшно. Ведь я не понимаю где я дома или уже нет и что произошло со мною или со стеной. Пытаясь разобраться в ситуации, я протягиваю руку, чтобы дотронуться до стены, а рука удаляется в пространство… она вытягивается... вытягивается... становится длиннее... длиннее… причем с огромной скоростью, а стены все нет и нет…И я уже не пойму - рука ли моя улетает в пространство или я отлетаю от своей руки, лежу ли я на кровати или повис между небом и землей? Я ухожу или возвращаюсь? Проваливаюсь или взлетаю? Ж-ж-жуть!

Хорошо, что я все-таки, просыпаюсь

3. Падающий самолет.

Иногда, среди, в общем-то, обычного сна, неожиданно, я вижу, что с неба падает Нечто такое огромное, такое страшное, готовое накрыть собою всю землю, уничтожить меня, и всех, и вся, и нет никому от него спасения. Страх пронимает меня, но ноги мои прирастают к земле, я не могу убежать, даже не потому, что нет сил, а потому, что понимаю - это бессмысленно.

И, когда, меня уже должно раздавить этой дрянью, я, рывком скинув одеяло, просыпаюсь.

Зачастую это Нечто выглядит как большой гудящий самолет, от которого веет смертью, который распространяет ужас округ себя. Я еще не вижу, что он падает на меня, но уже, заранее, чувствую это. Я пугаюсь. Ищу спасения. Думаю - кукда бы мне скрыться. И тут, замечаю, что он, с бешенной скоростью, падает на меня. Я пытаюсь убежать, но он гонится за мной гул и шум преследуют меня, то приближаясь, то отдаляясь. Он играет со мной как кошка с мышкой, то давая надежду на спасение, то напрочь отнимая ее. Я бегу, бегу, бегу… и слышу, как самолет, с жутким грохотом, падает за моей спиной, ощущаю, что меня догоняет взрывная волна, как она бьет меня спину... подбрасывает... я понимаю, что это - Конец и с этим просыпаюсь.

Бывает, что этот сон всего лишь мгновенье - рев, шум, Нечто, летящее, несущее страх, догоняет, падает...

Рывок - и я просыпаюсь.

Без холодного пота...



4, Дверной проем.

В общем-то, не столь страшный, не такой уж ужасный, но какой-то омерзительно тягостный и тянущий (скажем так) сон. Он не бьет, не вгоняет в холод, не наводит панический ужас, от гнего не хочется бежать, кричать... Но он медленно отнимает все жизненные силы, будто бы растягивая меня на дыбе или выжимает винным прессом.

Мне снится, что стою перед дверью (двери бывают очень разные - может быть и стеклянная дверь метро, обычная входная дверь подъезда, Читать далее...

Прощай, детский сад

Меня, в четырехлетнем возрасте, родители решили устроить в детский сад, находящийся в Даевом переулке, что, в общем-то, одинаково далеко, и от отцова дома на Кутузовском проспекте, и от мамкиной работы в Кунцево. Но, в те годы, детей народилось так много, что детских садов не хватало. Собственно говоря, выбирать было не из чего.

Теперь вопрос - зачем вообще это было нужно?

Ведь матери требовалось, после работы, ехать за мною в детский сад, потом, со мною, на Кутузовский, а оттуда возвращаться на Комсомольскую. А утром, соответственно, повторить весь этот путь в обратном направлении. Зачем эти мучения, передвижения, потеря времени и сил, причем, ощутимая?

Мать уверяет, что хотела приучить меня к коллективу, дабы впоследствии, мне было бы легче учиться в школе, и в институте, да и работать тоже. Чтобы я не был «маменькиным сыночком».

Если бы это было правдой, то, наверное, надо было начинать пораньше - еще с яслей. Или хотя бы позволить мне большего общения со сверстниками во дворе. Однако этого не было и я играл всегда один, под присмотром бабки или матери. Никаких закадычных друзей в отцовом дворе у меня не было, поскольку меня берегли «от дурного влияния улицы», как нередко повторяла мать.

Поэтому, мне кажется, что истинной причиной была моя бабка, которая, как я уже писал, была не по годам дряхла, и не имела никаких сил со мною заниматься, а точнее - приглядывать за тем, чтобы я чего-нибудь не натворил.

Типа - спички детям не игрушка!

Всему этому предшествовал достаточно неприятный случай, который я, к сожалению, совершенно не запомнил, поэтому передаю его полностью со слов матери.

У бабки, как человека болезненного, был целый ворох разного рода лекарств, который хранился в надкомодном шкафчике, куда мне так просто было не залезть. Во всяком случае - рукою, даже если бы я встал на цыпочки, мне, ну никак, не дотянуться. Видимо, поэтому, ящик тот и не запирался. Уж не знаю, насколько эти лекарства были опасны, но мне наистрожайщим образом, было запрещено к нему приближаться. Родители понимали, что рано или поздно я вырасту и смогу дотянуться до шкафчика, поэтому пытались объяснить мне, что этого делать нельзя.

Идиоты!

Лучше бы купили замок!

Любопытство - главный жизненный стимул, но одновременно и то, что сгубило кошку. Как они забыли о том, что запретный плод сладок, а для детей - в особенности. Ведь мой отец сам не так давно вышел из детского возраста. Неужели он-то не понимал всей опасности подобных запретов? Не вспоминал свое детство? Хотя, есть такое подозрение, что в семье он слова не имел. Малыш еще - на пять лет младше матери! А может, сказалось атеистическое советское воспитание? Пускай мать, на склоне лет и объявила себя христианкой, но так и не выучила, хрестоматийные «Десять заповедей» и «Отче наш».

К тому же они просмотрели, как я вырос из ползункового возраста и научился пользоваться табуреткой.

Мы жили в коммунальной квартире (две комнаты, две семьи) и конечно, поскольку в каждой семье хранились несметные сокровища, на каждой комнатной двери имелся замок. На нашей двери, к несчастью, стоял самозакрывающийся - достаточно было только хлопнуть дверью и он срабатывал1. После чего его можно было открыть только ключом.

Так вот, бабка отправилась на кухню, открыв, перед этим, пошире форточку, дабы проветрить комнату. Ключ она, естественно, с собой не взяла, поскольку вышла всего лишь на минуту. Но, доя беды минуты хватило! Внезапный порыв ветра захлопнул дверь. Замок защелкнулся. Я остался один в комнате. Бабка - за дверью.

Видимо, сразу же вспомнив про свои лекарства, в панике, она начала дергать и давить дверь. Правду говорят, что в экстренных ситуациях силы людей непомерно возрастают. Шестидесятилетняя старуха, которой лишний раз было тяжело выйти на улицу, сумела оттянуть дверь настолько, чтобы через щель увидеть страшную картину. Я, поняв, что бабке теперь в комнату не войти, первым делом, рванул к заветному, запретному шкафчику и, встав на табуретку, уже роюсь в его содержимом. Бабка омертвела от страха! Соседка была на работе. Бабка в квартире одна. Бежать за помощью куда-то было уже поздно, ведь я мог в любую секунду начать пробовать ее снадобья на вкус. А там были, и порошки в фантиках, и таблеточки разных цветов, форм и размеров. Все такое необычное, загадочное и интересное. И, вероятно, очень вкусное! Ведь недаром мне запрещалось туда залезать.

Не найдя под рукою ничего подходящего, что могло бы помочь открыть ей дверь, она отчаявшись, с разбега рискнула ее выбить. И ей это удалось! С ее то комаринным весом! Ведь бабка была невысокого рост и повек жизни очень худая. Из последних сил она оттащила меня от смертельного шкафчика, вырвала из рук какую-то дрянь и рухнула, как была, посреди комнаты.



Она не вставала почти неделю...



Воспитанный в семье, набалованный, я не выдержали и нескольких часов в обществе себе подобных, лишенный своих вещей, игрушек, уютной домашней обстановки, внимания, в конце концов. Детсадовская нянька, в отличие от родной Читать далее...

Колыбельные песни

(Тексты всех песен приведены в Приложении №1)



Хорошо помню как мать пела мне колыбельные песни.

Я закрывал глаза, мне виделось черное небо, а на нем звезды... Много звезд... и маленькие, и большие, Причем их было нереально много, как никогда не бывает на настоящем небе. И все они светили достаточно ярко, перемещаясь, время от времени, по самым замысловатым траекториям. А среди этих звезд звучал мамкин голос. Он был высоко-высоко вверху, где-то даже выше звезд, выше неба, а я лежал глубоко внизу и пытался образно представить себе то, о чем пела мне мать1.

Песни были очень разные, поэтому и фантазии мои сильно отличались друг на друга. Здесь я описал только самые запомнившиеся мне песни, те, которые мать пела довольно часто. Хотя, она перепела мне, наверное, весь тогдашний популярный репертуар. Услышав какую-либо песню по радио2, она старалась тотчас же ее запомнить, чтобы вечером спеть мне.

Классические колыбельные «Спи, моя сапа, усни, в доме погасли огни...» с несколькими разными вариациями текста, рисовали картины очень маленького, скорее даже кукольного, чем настоящего, домика в два этажа (чем-то похожего на тот, что стоял перед нашими окнами в отцовом дворе), в котором, одно за другим. гасли окна, а затем возникали совершенно фантастические вариации на тему Ветра, Солнца и Орла, которые и словами-то описать почти невозможно. Ветер рисовался мне каким-то лукавым облачком, постоянно меняющим свою форму, вертящимся, то влево, то вправо. Таким же непоседливым, как и я сам. Солнце не было похоже на то, что рисовали в песне «Пусть всегда будет солнце» - кружочек с торчащими палками Оно скорее напоминало щит Давида, но, по-моему, с удвоенным, если не утроенным, числом граней. И было какое-то солидное, тяжеловесное, вряд ли походившее на няньку, если только не на знаменитую Фрекен Бок, о существовании которой я, в то время, естественно, не знал. Орел был совсем какой-то ненастоящий, похожий на голубей, которых я каждый день наблюдал из окна. Я даже не знаю - показывали ли мне картинку орла или нет. Наверное в какой-нибудь книжке орел встречался, но не запомнился мне. Единственное что я знал наверняка о нем - то, что Орел - большой. Вот и видел во снах эдакого большого голубя с громадными крыльями, которые он поднимал и складывал совсем не по-орлиному. Помню еще, что в словах «ветер после трех ночей, мчится к матери своей» я видел себя, провинившегося неизвестно какой виной, и возвращающегося домой, но среди белых облаков. И мать смотрела на меня откуда-то свысока. Ее лица я не видел, да и ее саму не видел тоже, просто знал, что она на меня смотрит. Потом, повзрослев, я узнал, что так в религиях описывается Рай.

Мне становилось очень весело, когда мать, уставшая до неверояности, начинала путать слова и строчки, заставляя птичек засыпать в пруду, а рыбок в саду. Порою, мать начинала петь все тише, и тише, и засыпала раньше меня. А, вместе с нею, уже безо всяких песен, спокойным сном засыпал и я, убаюканный ее теплым дыханием.

Из популярных песен запомнились: «В далекий край товарищ улетает», «Сиреневый туман» и «Случайный вальс».

Засыпая под первую песню, я пытался вообразить тот самолет, за которым летят «родные ветры». И мне рисовалась довольно интересная и яркая картина. Ветры мне виделись, как на книжных иллюстрациях, в виде седых старцев с раздутыми щеками, которые, то догоняли, то обгоняли самолет, в общем, играли с ним, как стая щенков. Мне очень нравилась, и эта песня, и эта моя фантазия. Было в ней, что-то такое доброе, высокое и восторженное. Но в своей жизни я так ни разу и не летал на самолете. Сколько раз я не пытался это сделать, страх высоты, ощущение пустоты под ногами, все время останавливали меня.

Фраза: «Любимый город в синей дымке тает» мне почему-то слышалась как «Любимый город в синий дым кидает». Либо я не знал слово «дымка», либо мать, у которой рот с устатку не раскрывался, так произносила, а может мне этот вариант просто нравился больше –- не знаю, не знаю…

В этой песне есть еще предложение: «Любимый город может спать спокойно» и, когда я долго не засыпал, мать начинала акцентировать на словосочетание «спать спокойно». Иногда в легкой форме – просто пропевая их погромче и поочетливей, как бы разрядкой3, а иной раз (когда было уже невтрепеж) – в приказной, с такой экспрессией, будто бы хотела вбить эти слова в меня, своим голосом, как молотком.

Несчастная – она, как большинство советских женщин из простых семей, работала! Ездила с Комсомольской в центр города на работу, затем приезжала на Кутузовский ко мне, а, уложив меня, возвращалась снова на Комсомольскую, шила, стирала, вязала, убирала, готовила обеды. И в довершение, на ночь глядя, пела мне песенки, не давая ими заснуть себе, и убаюкивая меня.

А вот «Сиреневый туман» мне, в те годы, оказался не по зубам. Я никак не мог понять зачем прощаться навсегда, когда можно просто уехать вдвоем или же не уезжать совсем. Своей непонятностью меня очень мучила эта загадочная песня! Мне казалась она Читать далее...

Дома ломают!

Я почти не помню этого во мне остались скорее не воспоминания, а ощущения пережитого. Все остальное со слов матери.

За отцовым домом, вплоть до Украинского бульвара, был большой район Луговых переулков, застроенный старинными, конца XIX начала ХХ века домами1. В нем было четыре параллельных Луговых переулка и три Бородинских. Один из них (Четвертый Луговой) проходил перед отцовым домом, куда выходили его парадные двери. А в сторону новопостроенного Кутузовского проспекта - черные. Вполне возможно, что когда-то этот район заселялся работниками близлежащего Трехгорного (по советски - Бадаевского) пивзавода открытого в 1876 году, поскольку уничтоженная ныне Вторая Бородинская упиралась точно в контору пивзавода.

Отцов дом стоял особняком - самым последним по счету и самым новым по времени - его построили только в 1926 году. Видимо для руководства, поскольку помимо газа и электричества в квартирах были кухни, рукомойники и туалеты. Типичный американский многоквартирник, как тех, что были построены на Новых домах.

Райончик этот был, судя по сохранившимся фотоснимкам, довольно неказистый, но, как зачастую бывает, очень тихий, спокойный, милый то, что называется для людей. Район соразмерный человеку. Без высоких потолков, громадных фасадов, широких улиц. В большинстве своем, двухэтажный, конечно не в три окошка, как в деревенских домах (все-таки столица, хоть и постыдное Замоскворечье), но в пять-шесть, а иногда, и в восемь. В какой-то песне мне довелось услышать фразу «улочки-шкатулочки» очень точно описывающую подобную застройку. Когда домик по фасаду раза в два больше своей высоты, из-за, практически обязательного, слухового (мансардного) окошка и четырехскатной кровли, он действительно напоминает шкатулку или старинный ларец. Недаром в каком-то музее я видел ларчики, разрисованные под домики - с нарисованными дверями, окошками, выглядывающими из них дамами и даже кошечкой на крыше.

В конце 50-х годов застройку Луговых переулков пронзил Кутузовский проспект логическое завершение Воздвиженки, чтобы там не говорили любители истории и полуразвалившихся зданий, сткавший парадным въездом в Москву для гостей из Европы. Вся непрезентабельность этого районе сразу же была надежно упрятана за помпезными высокими домами, как Кутузовского проспекта, так и Доромиловки. Стоя возле витрины «Дома игрушки» на широком проспекте с красивыми домами, трудно было поверить, что за углом находятся закопченные, краснокирпичные, корпуса карандашной фабрики «Сакко и Ванцетти» и Бадаевского пивзавода2. Точно также был запрятан и район Луговых переулков между Кутузовским проспектом и Дорогомиловской улицей.

Но в начале 60-х годов на его месте решили построить городок для иностранцев3. Поэтому вся старая застройка была снесена и на ее месте выросли новые дома, какого-то казарменно-безликого свида, обнесенные высоким забором с колючей проволокой поверху. Ненамного привлекательнее старых, если даже не менее. только что повыше, да поновее и, естественно, со всеми удобствами. В эту «резервацию» не сразу, но все-таки попал и отцов дом. В 1976 году там еще жили простолюдины, а, приехав посмотреть на него в середине 1980-х годов, я увидел в окнах какие-то черномазые рожи. Зато появились выносные лифты, а к торцу подоткнули восьмиэтажную кирпичную пристройку. Помимо этого, как я узнал позднее, в квартирах сделали ванные комнаты. В начале 2000-х годов, его снова заселили русскими, видимо посчитав неуместным предоставлять такой хлам иностранцам. Ну, а своим, как говорится - любое дерьмо сойдет.

Не графья!

Теперь этот дом представляет собою анекдотическое зрелище. Восьмиэтажная пристройка, вместе с бывшим переулком, по-прежнему, находится в ведении дипкорпуса, поэтому его парадные двери заделаны, а вход-выход организован через черные. Восточные окна смотрят на глухой забор и моток колючей проволоки над ним - великолепное зрелище.













И вот, в 1964 году, приступили к массовому сносу зданий. По-советски! То есть - с размахом и бестолково. И, естественно, без какого-либо внимания к окружающим. Стройка даже не была обнесена забором. А о защитном дождевании невозможно было и помышлять. Вся округа походила на зону боевых действий. Какие-то дома были начисто снесены, зияя ровными площадками, другие - полуразрушены и представляли собой огромные кучи мусора, а кое-какие еще гордо возвышались среди развалин, как последние, оставшиеся в живых на поле боя, солдаты, среди множества убитых и умирающих. Мать волей-неволей была вынуждена, гуляя со мною, проходить посреди всего этого, ибо парадные двери дома выходили именно в эту сторону, а черные были наглухо заколочены.

Итак, мы вышли из нашего подьезда и повернули к Кутузовскому проспекту. Не знаю - может моя мать недоглядела, а вероятнее - и не хотела глядеть. Замечу, походя, что она не то чтобы не внимательная, а смотрит, что называется, в себя, обращая внимание лишь на то, что лично с ней связано. Меня она держала за руку, поэтому зачем ей нужно было смотреть по Читать далее...

1962-65 гг. Отцов дом

Об отцовом доме сохранилось единственное воспоминание.

Я сижу на окне, а, может быть, и около окна и смотрю на оранжевый шар заходящего солнца. Солнце клонится к земле, становясь все сочнее, громадней и насыщенней, а я заворожено гляжу на него и не могу оторваться от этого зрелища. У меня болят глаза, по щекам текут слезы, которые я пытаюсь утереть рукою, но, несмотря на это, я, упорно, продолжаю смотреть на закат. Я забываю есть ли кто-то рядом со мной или нет. Я не вижу комнаты. Я вижу только, ставший уже малиновым, диск заходящего солнца. Вижу, как постепенно темнеет во дворе, как растет тень от стоящего во дворе флигеля, как солнце медленно уползает за горизонт, давая отдых моим усталым глазам, и виднеется уже наполовину, потом начетверть... потом скрывается целиком...

Но на мою беду, напротив, начали строить высокий дом. И теперь, еще желтое, а не оранжевое, солнце, еще не клонясь к закату, скрывалось за строящимся домом. Этажи в новом доме росли, как на дрожжах, и, с каждой неделей, солнце скрывалось все раньше и раньше. Теперь во дворе темнело быстрее, уже не было теней, поскольку двор целиком был погружен в одну огромную тень, зато сумрак длился дольше. И глаза болели меньше. Но я все равно сидел и смотрел.



Все воспоминания закончились, даже комнаты не помню. Одно только солнце.



Удивительно!

На противоположной стороне Кутузовского проспекта стоял дом где жила девочка, уверяющая, что, порою, бабушка водила ее играть в наш двор, где была большая песочница и качели. Но, ни я, ни она, этого не помним. С ней мы встретимся только в 9 классе, когда она уже переедет из этой квартиры, в совершенно другой район города. Нам придется пережить, и счастье, и горе первой любви, первый поцелуй и первую потерю. Мы проживем всю жизнь, порознь, так и не увидев друг друга, изредка переговариваясь по телефону...

Но все это будет потом, намного позже.

А пока, в свои три-четыре года я сидел на окне и смотрел на свое будущее, на свою первую и, честно сказать, единственную, любовь, даже и не подозревая об этом. И даже не подозревая, что такое любовь, вообще.

Всем остальным москвичам, сей дом памятен тем, что в нем помещался первый, и единственный в то время, московский магазин телевизоров «Голубой экран». Мне запомнилась его огромная витрина, заполненная множеством синих экранов. Наверное их было штук двадцать. Черт знает. Маленькому ребенку и восемь - много! Я иду вдоль нее, а на экранах мелькают, то какие-то смутные образы, то какие-то полосы, то просто – светится пустой экран. Иногда по всем экранам шла полнейшая рябь, так, что у меня начинала кружится голова. Чехарда полнейшая, но она мне нравится, видимо, поскольку очень необычна. Необычна, - ведь другой такой нигде нет.

Кстати в этом магазине мои родители покупали и свой первый телевизор «Аврора», который я совершенно не помню в отцовом доме.

Моим родителям настоящим адом стал, расположенный рядом с «Голубым экраном», магазин «Дом игрушки», в котором я мог пропасть навсегда, если бы меня не утаскивали из него. А какие слезы, какие крики при этом я издавал. Мать помнит до сих пор! Сохранились в памяти залы этого магазина, стены раскрашенные в яркие, веселые цвета с картинками (в советских магазинах этого принято не было, поэтому так хорошо запомнилось мне). Помню переходы из зала в зал, очень неудобные, потому что узкие и со ступеньками. В них всегда толкался народ и пройти, не зацепив кого-нибудь, было невозможно. А я вечно умудрялся застрять между взрослыми, иногда, случайно получая рукой или сумкой по морде.

Редко-редко я уходил из магазина без, пустяковой, но покупки, что больно било по карману, моих малообеспеченных родителей.



Помню еще одну сценку.

Ближе к гостинице «Украина», на углу, был книжный магазин. Мы все я, отец и мать идем от него к «Дому игрушки». Я тащу за собой на веревочке игрушечный трактор с прицепом, в котором лежит коробочка ванильной соломки, одинаково любимой и мной и моим отцом. Отчетливо помню шум, страшный грохот от пластиковых колес игрушки1. Может он и не был таким сильным на самом деле, но таковым остался в моей памяти. Мне запомнился исключительно шум. Почему?

Мать рассказывала, что на первомай то ли 1962, то ли 1963 года в витрине «Дома игрушки» был выставлен портрет Хрущева, рядом с большой розовой плюшевой свиньей. Простоял он недолго к вечеру его убрали. Насколько это правда не могу знать. Сам лично не помню, даже если и видел.

Мне нравилось гулять по автостоянке, которая находилась между современными домами №9 и №11. В доме №11, то ли жили иностранцы, то ли располагались какие-то импортные конторы и на стоянке можно было увидеть самые разнообразнейшие автомобили. Сохранилось мое фото около «Мерседеса». Со слов матери я запросто отличал «Опель-кадет» от «Опеля-адмирала». Каким образом не знаю, не помню, но хорошо запомнил свои вылазки между, казавшимися тогда мне очень высокими, автомобилями.

На крыше углового дома Кутузовского проспекта с набережной, напротив гостиницы Читать далее...

1962 г. Метро

Еще одно яркое и хорошо запомнившееся событие моего самого раннего детства - поездка в метро. Хотя опять же - помню все это со стороны, будто бы смотрю про себя кино. Чего хотеть! С двухлетнего возраста в памяти остались крупицы воспоминаний. Все остальное - реконструкция, по словам матери, плюс собственная фантазия.

Отец ставит меня на пол, а пол подо мною начинает выделывать такие кренделя, что я не могу на нем удержаться. Я ставлю ногу, а он проваливается вниз. Я гонюсь за ним, но он, неожиданно, выпрыгивает обратно и больно тюкает меня по пятке. Удар силен и если бы не руки отца я точно бы улетел куда-нибудь в сторону. Тогда отец делает следующую попытку. Неудача! Еще одну... еще.. еще... Пол болтается из стороны в стороны, я топаю-топаю, но мне никак не удается попасть с ним в такт и удержаться на нем.

Родители склонились надо мною они смеются. Я поднимаю голову, чтобы посмотреть на них. Но не вижу лиц, только какие-то смутные контура, зато хорошо слышу их смех. Они высоко надо мною - не дотянуться, а еще выше - круглые лампы вагона, похожие на большие желтые капли. Они слепят мне глаза, наверное поэтому я и не вижу родительских лиц. За окнами чернота и мелькание лампочек, слившихся в одну рваную линию. Здесь очень шумно, намного шумнее, чем на улице. Шум какой-то давящий, тревожный, и я бы давным-давно испугался и заревел от страха, если бы не сильные руки, которые держат меня и придают мне смелости.

Народа много на меня смотрят не только отец с матерью, но и другие люди, возвышающиеся надо мною громадными столбами. Они тоже смеются. Я не вижу их улыбок, не слышу их смеха, но ощущаю это. Ощущаю общую теплоту и доброту. Мне становится радостно и я громко и заливисто смеюсь…

Ставши старше, я уже не так радостно относился к метрополитену. Не скажу, что я не любил его, просто боялся. На меня наводили, да и сейчас наводят (стоит мне только представить себе метро) дикий страх плотно закрывающиеся двери вагона. Говорят, это называется клаустрофобией. Вывих - короче! Может быть. Но мне кажется это еще и порождение моей буйной фантазии, рисовавшей мне дикие картины возможной паники в вагоне, если вдруг, не приведи господь, что-нибудь случится. Поезд сойдет с рельс или начнется пожар. Как эти, довольно милые люди, окружающие меня, начнут рвать и топтать друг друга в надежде вырваться и выжить. Западня!

Хотя клаустрофобией я точно болен, поскольку комнаты без окон, кабины лифтов, глухие металлические двери, даже обычные защелки в туалетах и те оказывают на меня гнетущее воздействие.

Когда поезд со ярко освещенной станции устремлялся в темный зев тоннеля, мне становилось жутковато, будто бы я навсегда прощаюсь с землей и светом и останусь в подземелье навсегда. Голова шумела и кружилась, я ощущал, как воздух вокруг меня уплотняется, становится вязким и тягучим, словно сгущеное молоко и надышаться им уже невозможно. Я судорожно вдыхал его, как рыба выброшенная на берег, но грудь им не наполнялась. Мне все время хотелось вдохнуть больше, чем я выдохнул, но этого не получалось. Воздух застревал у меня в горле, отего грудь раздирало так, будто меня душили подушкой. Я бледнел, хватался за поручень, чтобы не упасть. Есть мнение, что когда человек сходит с ума (а это состояние, иначе, как безумием, не назовешь), то теряет контроль над временем. Поэтому мне казалось, что поезд едет бесконечно долго, что он заблудился в кромешной темноте тоннеля и направляется прямиком в ад1. Что это - конец? И, чтобы не завопить от страха, я считал время по часам сколько секунд этого кошмара мне остается? Благо ездил я мало, по одним и тем же маршрутам, и знал наизусть расстояния между станциями2.

Еще я боялся стрелок.

На железной дороге я был не так пуглив. Там стрелки пролетали с грохотом и свистом, но в метро - каждая стрелка отдавалась в моей трусливой душе. Я боязливо ждал одного - вот сейчас слетит! Слетит поезд в рельс - со всех сторон стены - и вагон, вместе со мною, сомнется как консервная банка, придавленная ногой. Я физически ощущал, как ломающиеся, сгибающиеся и отлетающие детали вагона вонзаются в мое тело. Жжжуткий конец!

Садился я, исключительно, в головной или хвостовой вагон, в расчете на то, что при нештатной ситуации из них выбраться будет немного легче, чем из середины состава, где, в начавшейся панике, люди просто перетопчут друг друга и своими телами забаррикадируют выход. Я всегда с грустью смотрел на толстенные стекла вагоном и понимал - такие кулаком не разобьешь! На мою радость, не помню уже когда, после очередного пожара в метро, в вагонах наставили огнетушителей. Такой железной дурой можно было проломить стекло любой толщины.

Страх охватывал меня уже, как только я приближался к наземному павильону метро.

Зато, какое счастье было возвратиться снова на дневную поверхность будто бы тяжкий груз свалился с плеч. В голове стучала только одна мысль жив, жив, жив и еще раз жив!

Полным адом была для меня остановка в тоннеле. Находил такой ужас, что я с трудом держался на ногах. К тому Читать далее...

1961 г. Первомайский салют

Самым первым и самым сильным, за все мое детство, впечатлением, на всю жизнь врезавшимся мне в память, был праздничный фейерверк, зачастую неправильно называемый «Салют»! Почти до девяти лет, ничто так не пугало, и не приводило в неистовый ужас мою детскую душу, как обыкновенный радостный и веселый салют.

А началось это в мае 1961 года, когда мне было всего семь месяцев. Мои родители тогда жили в мамкином деревянном двухэтажном восьмиквартирном доме, в котором не было, ни кухни, ни туалета и одна печь на оба этажа. Теперь их переулок (Третий Краснопрудный) тянется слева вдоль стены огромаднейшего торгового центра «Московский», если смотреть на него от Ярославского вокзала. Деревянные дома снесли к пятидесятилетию Великого Октября и от всего переулка к 2008 году сохранился один пятиэтажный дом в стиле модерн, построенный в начале века, а все остальное пространство застроено какими-то производственными и складскими помещениями железнодорожного почтамта.

Как я сказал - мне не было еще и года (я октябрьский), когда, на майские праздники родители вздумали показать мне салют. Зачем им было это нужно - ума не приложу. Вероятнее всего - самим хотелось посмотреть на это довольно красочное зрелище, весьма редкое среди тогдашних серых советских будней.

Мать с отцом вышли на угол переулка и Краснопрудной улицы.

И тут бабахнуло!

До сих пор в моей памяти сохранились обрывки этой ужасающей картины, видимые мною, как будто бы со стороны. Страшный грохот, мелькание света, дым, рев толпы и мать бежит, со мною на руках, по переулку, а я ору, дико ору, потому что мне не просто страшно, а безумно страшно! Я не знаю куда деться от этого кошмара. Мне жутко, мне дико!.. Вырваться, вырваться, убежать...

Сейчас я не уверен - действительно ли я это запомнил или рассказы матери об этом событии, породили в моем сознании такую картину. Но факт остается фактом - это было.

Пришел я в себя только тогда, когда меня спрятали под одеяло, занавесили окно (благо оно было одно и довольно мало) не шторой, а родительским ватным одеялом1, которое задерживало, и свет, и звук. С той поры каждый партийный праздник превращался в кошмар для меня и моих родителей уже заранее меня начинали успокаивать, и сказками, и ласками, баюкали с утроенной силой, пытаясь усыпить меня. Но я не засыпал, словно чувствовал приближение опасности и, несмотря на плотно закрытые двери и занавешенные окна, стоило только начаться салюту, устраивал очередную истерику. Ведь хлипкий деревянный домик сотрясался от выстрелов из салютного орудия, которое стояло всего-то метрах в ста от него.

Когда я подрос и меня перевезли в отцов дом на Кутузовском проспекте, где я жил с бабкой, родителям пришлось на каждый салют приезжать ко мне. Ибо справится со мною, не столько старой, сколько дряхлой, бабке, было не по силам. Мать хватала меня в обнимку и запиралась со мною в туалете, как в самом удаленном от окон месте. Дом отца построенный в самом конце 19 века, был кирпичным, поэтому имел, и кухню, и рукомойник, и туалет. Салютное орудие здесь стояло значительно дальше, кирпичное здание не сотрясалось от выстрелов, мирно светила тусклая электрическая лампочка... И все-таки какие-то звуки проникали сквозь непомерно толстые стены, занавешенные шторами окна, через входную дверь я дрожал, стучал зубами, и, наконец, срывался в крик...

Отец же, наоборот, очень любил смотреть на фейерверк, поэтому уходил из дома, оставляя мать со мной. Это стало началом конца их семейной жизни, поскольку мать почему-то это страшно раздражало. До нее, старше отца на пять лет, не доходило или она не хотела понимать, что мой отец сам еще пацан. Ну что такое - двадцать пять лет! Хочется посмотреть ему на цветастую картинку, погорлопанить «ура» - хрен бы с ним - чем бы дитя не тешилось! Мамка начала ему выговаривать, а он возмущаться тем, что она произвела на свет такого «недоделанного» сына, поскольку все другие дети, и двухлетние, и трехлетние, в том числе и мой двоюродный брат Андрюха, преспокойненько смотрят салют вместе с родителями.

Когда мать рассказывала мне это, сразу вспомнилась строка Высоцкого «...и дразнили меня недоносок, хоть и был я нормально доношен». Да, «черной кошкой», пробежавшей между моими родителями, отчасти, был я.

Я становился старше, научился разговаривать, узнал много слов и тут выяснилось, что панический страх на меня наводит даже само слово «Салют». Ощущение от него было такое, будто меня ударили хлыстом. Я вздрагивал всем телом, внутри меня все сжималось, холодело, дрожь пробегала вверх-вниз по телу и мне хотелось бежать, бежать без оглядки, бежать куда глаза глядят, бежать прочь, прочь от этого ужаса, от стрельбы, от взрывов, от огня.

Помню, что у меня была пластинка с детскими стихотворениями, а последнее, представляющее собой загадку, заканчивалось словом «Салют». Этой пластинкой мать пыталась приучить меня к тому, что «салют» это совсем не страшно. Она думала, что без шума и грохота, просто слово, не произведен на меня устрашающего действия. Читать далее...

1980-2016 год. Нурхаят (светлый путь)

Я держу в руках, пожухлый от времени, небрежно оторванный много лет назад, от того, что тогда называлось «листинг», кусочек бумаги с обтрепанным перфорированных краем. На нем, выцветшей от времени, синей шариковой ручкой написано только одно слово: «Нурхаят».

Она умерла в этом году...



Как часто мы сетуем на недолговечность вещей, но совершенно не замечаем того, как вещи переживают людей, видимо, считая это естественным. И, чем старше становишься, тем заметнее и обиднее эта несправедливость. Смотришь на холодильник, стиральную машину, телевизор и думаешь - а ты, сукин сын, будешь жить тогда, когда меня уже не будет!

Везучий! Сволочь!

Иногда это настолько больно бьет, что просыпается какая-то ненависть к этим «живучим» вещам. Наверное, поэтому с такой радостью, люди несут на помойку вещи своего недавно почившего родственника, как бы мстя вещам, за то, что они пережили близкого и дорогого им человека.

Этот кусочек бумажки - единственное, что осталось от того, кого я любил, кем восхищался и перед кем благоговел. Я зол на него за то, что он пережил ее и чуть было в сердцах не разорвал его на части. Мне объясняют, что этого нельзя делать, что это - ПАМЯТЬ, но я не верю. Какая это к черту память! Память - во мне самом, в моей душе, в моем сознании. А это - так - кусочек бумажки, который мне совершенно не нужен. Я бы отдал миллионы таких кусочков за то, чтобы та, чье имя написано на нем, была жива. Я его ненавижу, я ему завидую, но выбросить... выбросить не могу. Да и потерять тоже. Время от времени достаю его из потаенного бумажника, гляжу... и вспоминаю, вспоминаю, вспоминаю...



Это было 27 мая 1980 года, когда Эта Страна готовилась к Позорной Олимпиаде-80, наша учеба была скомкана, чему мы, собственно говоря, были несказанно рады. Ведь как сумбурно мы ходили на лекции, так же сумбурно и сдавали экзамены. А некоторые преподаватели, оскорбленные нарушением учебного процесса и превращением студентов в подсобно-строительных рабочих, вообще ни о чем нас не спрашивали, а ставили, и зачеты, и экзамены «автоматом». Ведь всех студентов, и многих сотрудников, подрядили на строительство олимпийских объектов, к числу которых были приписаны довольно оригинальные. Например, наше мадийское общежитие, - рабочий городок образца 1928 года, построенный американцами, правда из советских материалов, из-за чего, всего лишь за полвека, оно насквозь прогнило и развалилось. Вот это «помойное ведро» мы и пытались привести в порядок, днем работая, а вечером - посещая лекции. Очень часто, когда работа замирала, поскольку, то не было стройматериалов, то техники, то начальства, я заходил в МАДИ, которое находилось в двух шагах, на вычислительный центр, чтобы разработать какую-нибудь очередную программу.

В тот яркий майский день я не спеша поднимался по главной лестнице нового корпуса, остекленной с двух сторон, напрострел. Недавний дождик до блеска вычистил давно немытые окна, поэтому вся лестница была залита солнечным светом. Даже, запачканные сотнями ног, ступени играли солнечными блестками.

На межэтажной площадке я ненадолго остановился, ощутив резкую боль в ступне, буквально час назад придавленную упавшим бетонным блоком. Выжидая, пока боль утихнет, я стоял, опустив глаза - рассматривая свою несчастную ступню и порванный ботинок.

Почувствовав облегчение, я повернулся, сделал шаг, поднял глаза, и увидел ЕЕ...

Ух! Внутри все полыхнуло... Время остановилось...

Высокая, стройная, с необыкновенно тонкими щиколотками, в полупрозрачном платье, она стояла на фоне ярко освещенного окна и, казалось, сама излучала свет. Черные, как смоль, волосы свободно спускались до пояса, а отдельные пряди разлетелись по плечам и искрились от попавших на них солнечных капель.

Я замер! Это было чудо. Это была мечта! Это была именно ТА! Мечта...



Она держала в руках громадную колоду перфокарт - отличный повод познакомиться для, пусть и не очень опытного, но все же программиста. И я не преминул этим воспользоваться. А уже через пару минут мы разговаривали, как старые знакомые. Наше стремление друг к другу явно было обоюдным. Но она торопилась - ей надо было уходить на лекцию. Я взял верхнюю перфокарту из ее колоды и, перевернув ее, написал свое имя и телефон. Она ответила, что телефона у нее нет, поскольку она живет в общежитии на Пятого года, но я запросто найду ее там. А поскольку мне никогда не запомнить ее сложного нерусского имени, оторвала клочок от своей распечатки и быстренько нацарапала: «Нурхаят». Добавив, при этом, что в переводе это означает «Ясная дорога» или «Светлый путь». Ей было невдомек, что ее имя я запомнил в один момент и на всю жизнь, но, ни я, ни она, и представить себе не могли тогда, что этт клочок бумаги переживет ее... А может быть и меня?

Она сунула мне в руку эту записку, сказав, что учится здесь в аспирантуре на кафедре этажом выше...

Вот это удар.

У меня померкло в глазах... Аспирант!

Весь мой юношеский запал, все мое стремление к ней, сникло, сьежилось. Мне стало Читать далее...

2017 г. История одной «неугасимой лампады»


1978 год, мне - восемнадцать лет, я молод, полон сил, надежд и мечтаний.

Первая любовь закончилась весьма печально, но я не унываю - сколько их впереди еще любовей? Два года прошло, а сейчас уже четвертая!

Вот я держу в руках диск Рыбникова «Звезда и Смерть Хоакина Мурьетты, чилийского разбойника, подло убитого...». Интересное, необычное, неожиданное для замшелого советского искусства, произведение. Я слушаю его раз за разом... потом еще раз...

И понимаю, что больше всего меня тревожит фраза Заики: «Долгая старость - награда или расплата...»

Что такое Старость я не знаю.

Не то, чтобы не знаю, а вообще не понимаю, что это такое и как это может быть. Не могу, ни понять, ни прочувствовать, не представить. Хотя стариков вокруг себя я вижу много, даже мать, которой всего-то сорок шесть, мне кажется древней старухой. Но я не могу себе представить, я не могу поверить в то, что когда-нибудь я тоже буду таким. Нет этого не может быть! Этого не случится! Мир вокруг меня молод и кажется, что молодости не будет конца. Люба всегда будет тонкой и стройной и у нее никогда не отнимутся ноги. А волосы Аллы всегда будут черные, как смоль, и на ее лице никогда не появятся морщины. Старость не кажется мне далекой, она кажется нереальной... невозможной. Да она существует, но существует не для меня, не для нас.

Хочется жить долго, бесконечно долго, много узнать, везде побывать, все посмотреть...

Но иногда рассудок побеждает и я понимаю, что не вечен - рано или поздно мне придется постареть, а потом - умереть. И меня начинает страшить вопрос - все-таки: «Награда или Расплата»? Что ждет меня? Время мудрости или бремя страданий? И, вообще - нужна ли мне эта старость или нет? От этого вопроса у меня, восемнадцатилетнего парня, холодок пробегает по спине. Но я молод, я хочу жить долго, жить вечно, жить, жить, жить... Старость - это так далеко. Подойдем - увидим! Да и будет ли она? Просто не верится в это!..

Я стараюсь отвлечься от этого паскудного вопроса, понемногу успокаиваюсь, потихоньку забываю. Ведь у молодости слишком много наслаждений и она очень быстро забывает горести.



2017 год. Мне пятьдесят семь лет.

Выходя из подъезда встречаю соседку. После недолгого обмена приветствиями, спрашиваю?

- И как отец?

- Жив... - кратко отвечает она.

- Все еще жив? - грустно, не то чтобы спрашиваю, а констатирую, я.

- Да, жив... - еще тише и грустнее произносит она, поворачивается и уходит, не прощаясь. По всему видно, что на душе у нее скребут кошки.



Да ее отец отличался крепким здоровьем.



В 75 лет, похоронив свою вторую жену, он впал в депрессию, от которой его не могли отвлечь, ни лыжи, ни рыбалка, ни дача, ни даже традиционная ежегодная поездка в Жигулевскую Луку.

Но, не прошло и года, как наш вдовец, осознав, что лучшее лекарство от любви - новая любовь, нашел себе молодую, моложе себя на 22 года, подругу и стал абсолютно счастлив. Хотя ему, по возрасту, и приходилось для этого прибегать ко всяким медикаментозным препаратам, вроде, пресловутой виагры. Но это не беда. Главное - результат. Дочь его, правда, очень боялась того, как бы переусердствовав мужскими трудами, он бы не получил сердечный приступ и не умер «без галифе». Но наш богатырь, был как конь - крепок и силен. Каждую зиму он приветствовал меня возласами: «Молодежь! На лыжи!» - заядлый был лыжник.

А в 79 лет с ним случился удар. По научному - инсульт. Он ремонтировал дачный домик, много красил. И, как считают врачи, отравился испарениями. Но старики, у которых мозги и так уже почти атрофировались, обычно переносят его хорошо. Вот и он, полежав месяцок в больнице, возвратился домой. Конечно, говорил он теперь менее внятно, заваливался на бок при ходьбе, подтягивал левую ногу, не мог высоко поднять левую руку, но, интереса к жизни не потерял - продолжал встречаться со своей пассией, ходить на лыжах и ездить на рыбалку в Жигули. А как он благодарил Бога, за то, что тот не оборвал его жизнь. Ну просто взахлеб! И слушая эти восторженные славословия, я вдруг вспомнил старое, почти забытое: «Награда или Расплата?» Захотелось сказать: «Постой! Не хвали день до вечера!» Но зачем обижать пожилого человека? Может все обойдется?



Не обошлось!



Прошла еще тройка лет и он, прогуливаясь по двору в одиночку, упал. Упал сильно, расшибся, что, однако, не помешало ему продолжать ходить и даже без посторонней помощи, хотя и опираясь на трость. Эту зиму он еще ходил на лыжах, правда, когда он их нес на плече домой, то шатало его, как пьяного. Летом он даже поехал в Жигулевскую луку, но на бережке с удочкою уже не сидел, поскольку не мог ее удержать и она постоянно выпадала у него из рук. Да и его пассия куда-то пропала. По слухам ее загрузили «бабкиным трудом» со внуками и ей стало не до развлечений.

Миновал еще один год и наш лыжник пропал из виду. Я, грешным делом, подумал, что он умер, но спросить об этом его дочь не решался. И только потом понял, что он теперь выходит из дома только раз в день и во вполне Читать далее...

У моей знакомой, Юлии, живущей в далёкой Германии, в приморском городке Киле, есть соседка - фрау... с какой-то традиционно-длиннющей немецкой фамилией, которые у нас принято называть еврейскими. Запомнить и произнести такое количество чужеземных звуков мне не по силам, поэтому я сократил ее до Фрауленка. Ей кличка, кстати, очень понравилась, поскольку немцы мастера коверкать, и названия своих улиц, и свои фамилии, просто до неузнаваемости.

Соседка эта - столетняя одинокая бабушка, видевшая не только войну и становление фашизма, но и то, как Гитлер приходил к власти. Муж у нее погиб очень давно - еще на восточном фронте, а единственный сын, который к описываемому времени также скончался, эмигрировал в Аргентину, где почти у каждого немца, после Второй Мировой, объявились родственники.

Всю ее семью составлял огромный серый кот, которого правильней было называть «камуфляжным», вследствие большого количества затейливых темных полосок и окраса цвета хаки, имя которого я позабыл. Кот жил у нее, как у Христа запазухой, и, по причине этого, прожил несказанно долго. Он был, и целью, и смыслом, и, по-моему, единственной радостью в очень непростой и не такой уж счастливой жизни Фрауленки.

Киль - маленький провинциальный городок, несмотря на то, что порт и то, что, особенно летом, в нем полно туристов. Но на Август-Сиверс-Ринг они не забредают и там появление каждого нового человека такое же яркое, запоминающееся, событие, как и в российской деревне. Особенно, если этот человек из СССР. Поэтому посмотреть на меня вышли многие жители этого четырнадцатиэтажного дома. Но, в отличие от наших, общительные и корректные немцы не станут таращить на тебя глаза, как на мартышку в зоопарке, а приветливо поздороваются, и, либо пройдут мимо, либо попытаются завязать разговор. Старики и те, кто переехал из ГДР, даже сказали мне несколько слов по-русски - традиционное «добро пожаловать», «здравствуйте» и «рот-фронт».

Тогда я впервые увидел Фрауленку. Она, несмотря на свой почтенный возраст, спустилась на лифте вниз, держа в руках огромного кота. Как ее тонкие старческие руки выдерживали такую тяжесть, для тех, кто не знает, что такое любовь - тайна за семью печатями. Она тоже еще помнила несколько слов по-русски, которые, тут же, единым махом, выпалила мне. Не привожу их здесь, ибо почти все они относились к категории непечатных - тяжелое наследие пятилетнего пребывания в советском плену. Я ответил (естественно в юлином переводе), что по-немецки знаю только «гитлер капут», «хенде хох» и «аусвайс» выученные наизусть из, заполнивших в мое детство советские киноэкраны, фильмов про войну.

Засмеявшись, Фрауленка приподняла своего кота повыше, стараясь дотянутся его мордой до моего лица и сказала, что это самый старый кот в мире и она, вообще, до сих пор не может понять, каким образом кот может прожить целых тридцать лет. Стараясь не обижать старушку, я, погладив кота, и поудивлялся, и повосхищался. По-русски, естественно, поэтому не знаю, что им там Юля напереводила. Но, по всему чувствовалось, что Фрауленка была мною очень довольна. Кот, судя по громкому урчанию, тоже.

Входя в двери, я обернулся, чтобы снова взглянуть на кота-долгожителя и твердо уверился, что старушка потерялась во времени. Коты столько не живут. Она явно позабыла, в каком году завела себе этого кота - решил я.

О! Как я был неправ!

Когда дверь за нами плотно закрылась, Юля рассыпалась в благодарностях передо мною за то, что я не стал препираться с Фрауленкой о котином возрасте, а свел все на пустое славословие. Ведь за всем этим стоит авантюрная, почти детективная, история, которую она мне, после, за обедом, рассказала.

Вот она.

Началось все действительно тридцать лет назад, когда Фрауленка вышла на пенсию, и, от одиночества, завела себе кота-собеседника, спасавшего ее от тоски длинными дождливыми вечерами1, когда все соседи в семейном кругу заняты домашними заботами и зайти-поболтать не с кем. Считается, что кот хорошо слушает, только ответить не может, но это гнусная ложь. Такое утверждают только те, кто никогда не имел своего кота. Конечно, ни на русском, ни на немецком, ни даже на французском, кот ответить не в состоянии, но на своем кошачьем... О! Как он разговорчив! Где-то, в такт твоим словам, мурлыкнет, на другое - посучит лапками, на еще что-то - махнет хвостиком или покрутит головой. А сколько слов можно услышать в простом кошачьем мурлыканьи, если рассказывая что-либо коту, поглаживать его. Ровное одобряющее, рокочущее тревожное, рваное несогласное, иногда заканчивающиеся поднятием головы с резким неодобрительным чиханием. Так что, если долго прожить с котом бок о бок, станешь понимать кошачий язык. И язык звуков, и язык жестов. Хвост крючком - есть хочет. Хвостиком болтит - недоволен. И так далее...

Вот и жили они друг с другом, душа в душу, много-много лет, но здоровье Фрауленки оказалось крепче. К семнадцатому году жизни кот стал понемногу хворать, а на девятнадцатом заболел, да так сильно, что однажды перестал вставать и отказался есть. Читать далее...

1978 г. Поваленное дерево
В молодости я несколько летних периодов провел в геодезической партии. Интересное и увлекательное занятие для молодого парня. Пусть мы и не ездили никуда дальше московской области, но, тем не менее, занятие это было достаточно авантюрное, сопряженное, пусть и с небольшим, но все-таки, риском, поэтому необычайно нравилось и полностью захватывало меня. Не в пример тоскливому, осточертевшему за десять лет учебы, сидению за письменным столом и заучиванию, никому не нужных, уроков. Это была работа, настоящая, ответственная работа, поскольку по нашим чертежам пойдут строители, которые должны знать с чем они встретятся на своем пути. И в то же время эту работу нельзя было назвать тяжелой, ведь по молодости и неопытности, мне была поручена самая легкая ее часть - таскать инструменты и устанавливать теодолитную рейку.

Замеры делал старый опытный геодезический волк, начинавший свою трудовую деятельность еще после войны, когда нормального мужика невозможно было встретить - одни инвалиды, да старичье. Поэтому тогда всеми его подручными были молодые девки, набранные из, опустевших от всеобщей мобилизации, деревень.



Нам он рассказывал такой анекдот:

Провешивали они линию электропередач в горьковской (ныне нижегородской) области. Причем в заволжской ее части, где стоял когда-то былинный град Китеж, делали деревянные ложки да плошки, а народ, как говорится, жил в лесу - молился колесу. То есть был ужасно дик и совершенно нецивилизован.

Он смотрел в трубку, а бывшие школьницы таскали по кочкам и ухабам рейки да вели записи. Им, конечно, было очень интересно самим посмотреть в теодолит - для них эта подзорная труба была таким же чудом, как для нас межзвездный лайнер из фантастического фильма. Как-то он дал одной дурехе поглазеть и та была ошарашена тем, что видит перевернутое изображение. Это было выше ее умственных способностей. Мир кверху ногами! Как это? Стою на ногах, а вижу перевернутое дерево? А он, со смехом, добавил, что это очень хорошо - когда я на вас гляжу - юбки-то с вас сваливаются...

Поразительно!

Он сам того не ожидал, но через, буквально полчаса, все работницы скрепили веточками, да булавочками между ног юбки, наподобии брюк, да и еще, для вящей безопасности, придерживали их руками - не дай бог на голову свалятся. Ведь нижнего белья, ни у женщин, ни у мужчин, тогда в тех краях и в помине не было.

Когда до него дошло, что он круто переиграл, принимая этих дикарок за людей, то попытался разъяснить им, что все это шутка - позвал всех к теодолиту и показал то, что в него видно. Позировал сначала сам, но у него были брюки, поэтому такая демонстрация выглядела неубедительно. Поэтому потом он вытащил из девичей толпы упирающуюся малявку, присевшую и вытянувшую руки по швам практически до самого подола своей недлинной юбки. Несмотря на свой малый рост, она оказалась лихой девицей и не просто отпустила руки от юбки, а даже, смеясь, расставила их в стороны. Дескать, смотрите, девушки,- юбки на голову не скатываются! Просто картинка вверх ногами!

Они посмотрели-посмотрели, все поняли, но юбок, кроме малявки, не развязали...



Наша партия была довольно малочисленной, только четверо - водитель, геодезист и двое нас - помощников, один другого моложе. Мне - девятнадцать, а Кольке, который осенью должен был уйти в армию - восемнадцать. Поэтому, по понятиям, вся тяжелая и грязная работа ложилась на нас. Ветки рубить, костер разводить, картошку чистить, воду таскать, да дорогу расчищать - все мы, все мы...

А ездили мы на военном «Козле», ГАЗ-69 с большими полукруглыми крыльями, на которых очень здорово было кататься. По молодости, глупости и неопытности этот автомобильчик казался нам вездеходом. Хотя, по второму сезону, я уже в этом сильно сомневался, а вот Колька-первогодок был настолько им восхищен, что слишком сильно переоценивал его возможности.

И вот подъехали мы к какой-то речушке, неподалеку от Хотькова. Как у большинства рек, один берег у нее был низкий, другой - высокий. Мы были со стороны низкого. Водитель тормознулся метрах в двадцати от воды и самого молодого, то есть Кольку, выгнал на разведку. Колька, чертыхаясь, скинул сапоги, поскольку кирзовая гадость промокала насквозь, а высушить ее потом было непосильной задачей, и, с перекошенной рожей, босиком, полез в ледяную воду. Маленькая речка это вам не Волга и не Ока - даже жарким летом такая выше шестнадцати градусов не прогревается. Колька перешел речку вброд и вода доходила ему только до середины щиколотки. То есть - до смешного мелко. Одного этот кретин не сказал, что дно было грязно-песчаное и под его ногами расползалось-разезжалось. Так что шел он, с трудом удерживая себя.

Мы доехали ровно до середины реки... и забуксовали. Трактор «Беларусь» со своими двухметровыми колесами, в этом месте, форсировал бы реку как не фиг делать, а газик с его микроскопическими колесиками, конечно, застрял. Застрял так, что, ни тпру, ни ну. Водитель грязно выругался и сказал мне, чтобы я отцеплял лебедку - будем тащиться. Но я Читать далее...