2006 г. Куда она, из колеи, денется
Во времена нашего далекого детства бытовал анекдот про американского водителя, ставящего на капот своего Доджа бокал с вином, и доезжающего с ним до дома, не расплескав ни капли. На долю русского водителя, в этом анекдоте, выпадало: «а куда она, из колеи, денется»!
С бокалом вина на капоте я никогда не ездил, а вот с фотоаппаратом - да!
Итак, в конце лета 2006 года, я завернул в село Молоково, что неподалеку от города Старицы, Тверской области. Село это, ныне ужасно запущенное, некогда обладало достаточно красивой церковью с высокой колокольней, возвышавшейся над Волгою на крутом склоне.
Вечерело...
Проехав вокруг печальных руин заросших бурьяном, я понял, что они меня не привлекают и решил спуститься вниз, к Волге, в надежде на то, что народ, с легкостью разрушающий творения рук человеческих, не успел или, вернее всего, не сумел уничтожить природу, и там, внизу, на берегу реки, я найду виды, достойные моих очей.
К реке вела, так называемая, рыбацкая дорога, наезженная множеством местных и пришлых рыбаков, которые, двигаясь по ней, думали исключительно о количестве рыбы, что им предстояло наловить, но только не о дороге. А возвращаясь домой, или гордые своим уловом, они не замечали ничего вокруг, или, что еще хуже, расстроенные неудачей, вымещали свое зло на этой, ни в чем не повинной, дороге. И, если не дай бог, машина начинала подниматься в гору чуть-чуть медленее, то они пришпоривали ее, как лошадь, ударяя ботинком по педали газа. Отчего из-под колес вылетал во все стороны гравий с песком, а на дороге образовывалась небольшая ямочка, превращающаяся со временем, и от колес, и от дождей, и от талых снегов, в большую яму.
Поэтому машину на спуске качало, как корабль в ветреную погоду. Я, ехал, по большей части, наугад, поскольку солнце, как назло, светило мне прямо в глаза, спустившись практически к самой кромке леса на противоположной стороне Волги. Но особенности дороги я, по возможности, запоминал, чтобы на подъеме двигаться, и поплавнее, и побезопаснее.
На нижней террасе, возле реки, царила светлая тень - солнечные лучи загораживал красивейший, но труднопроходимый, хвойный лес. Сосновый лес обычно не бывает сильно захламлен, но рельеф местности, изборожденный множеством оврагов, овражков и карстовых ям, не способствовует пешему туризму. Что поделаешь - известняк! Зато в таких краях всегда много разнообразных и, порою, очень красивых и загадочных пещер.
Я провел у реки часа полтора, фотографируя и любуясь местностью, до тех пор, пока практически полностью стемнело и стало понятно, что пора возвращаться в гостиницу. Я ускорил шаг, ибо до машины было довольно далеко. Ее силуэт маячил в предвечерней мгле неясной точкой.
Подойдя к машине, я начал поспешно искать ключи, поскольку, вместе с темнотой, надвигался не только холод, но и туман, а подниматься в тумане по незнакомой дороге, да еще и поздним вечером, совершенно не хотелось. Надо было быстрее сматываться. Подняться наверх, в деревню. Ключ, как положено в таких случаях, упорно не находился. К тому же, мне упорно мешал, висевший на шее, фотоаппарат, который я все время зацеплял, то правой, то левой, рукою, пытаясь нащупать ключи. Я хлопал по всем возможным карманам, которых было великое множество, ибо на мне, помимо брюк и рубашки, была надета еще и туристическая куртка. Минуту-другую я рыскал по себе, как будто бы давя клопов, и, наконец, из какого-то, невесть какого по счету, кармана, выудил заветный ключ.
В машине было уютно и тепло. Хоть она и простояла почти два часа в тени, но дневное тепло не потеряла и теперь ласково согревала меня. Запустив двигатель и зажегши фары, я не спеша двинулся на подъем, вытаскивая из памяти рельеф недавно проеханной дороги. Обратный путь, как положено, легче - меня качало и трясло значительно меньше. Правильно распределив подгазовку я поднялся наверх, практически, с постоянной скоростью - не дергаясь...
И вот, не доехав буквально нескольких метров до конца подъема, я понял, что со мною нет фотоаппарата. Я не ощущал его тяжести в нагрудном кармане, куда обычно клал его, садясь в машину. Внутри все похолодело. Я двинул по тормозам, зависнув на подъеме (что, впоследствии, оказалось очень мудрым решением) и оглянулся назад.
За мною разливалась полнейшая темнота. Впереди еще не угас свет летнего вечернего неба, но там - внизу - тьма, заливаемая туманом. Можно было бы, конечно, спуститься вниз с фонариком в руке да посветить по сторонам. Но вряд ли это бы помогло найти фотоаппарат, который я мог потерять только садясь в машину, ибо помнил, что последний снимок сделал у ее заднего бампера, обернувшись назад. Значит я его выронил, пока искал ключи...
Фотоаппарат то - черт с ним. Завтра куплю новый. Здесь, в городе, несколько магазинов с электроникой. А вот карта с фотографиями! Весь сегодняшний день! Это более 400 снимков - псу под хвост! Обидно.
Да, можно завтра приехать снова, но момент, как писал Кирсанов, течет и ничего в этом мире не повторяется дважды. Завтра будет другой день и Читать далее...

Звездная романтика

Не перестаю удивляться человеческой памяти. Как много прячется в ее уголках, до поры, до времени. Кажется уже вспомнилось все... ан нет - оказывается не все.

Вот я подошел к тому месту, где раньше стояло общежитие, поднял голову вверх, в пустоту, в ту пустоту, где когда-то был угол этого здания и вдруг услышал звук текущей воды... капель дождя... темноту и звезды... и вспомнил.



Когда Ирина приезжала в Москву, то, практически всегда, останавливалась в квартире своей землячки Анны Степановны, где мы и встречались. Но один раз этого не получилось. Не помню, что было тому причиной, но, вернее всего, что та куда-то уехала, вместе со своими питомцами: болонкой и попугаем.

Случившееся, вынудило нас искать убежища. Ирина приехала в командировку всего на одну ночь и эту ночь нам необходимо было провести вместе.

Самым простым решением было сунуться в нашу общагу, где знали, в общем-то хорошо и меня, да и Ирину, недавно учившуюся в МАДИ и жившую там, еще не забыли. Что мы, собственно говоря, и сделали, но... шел октябрь, когда, и аспиранты, и студенты возвратились с каникул на учебу. Да и слушатели спецфака понаехали. Самый пик. До ноябрьских праздников было далеко, поэтому найти свободную комнату нам не удалось, несмотря на то, что мы обошли все шесть этажей. И дело не в том, что никто не хотел «уплотняться», чтобы освободить для влюбленных комнату, а просто уплотняться было некуда. Не нашлось ни одной свободной кровати. Покрутившись по общежитию и поняв, что дело швах, мы уже хотели отправиться в соседний корпус, где жили строгановцы, чтобы, быть может, договориться с ними, как вдруг кто-то, уже даже не помню кто, сказал, что на шестом, последнем этаже, есть свободная комната, с двумя кроватями, про которую все напрочь забыли.

А дело в том, что наше (старое) общежитие (городок Сокол), ныне уже снесенное (строгановские корпуса сохранились) было построено американцами в 1928-32 годах, в модном тогда стиле конструктивизма, как образцовый городок для рабочих близлежащих военных заводов. Таких построек по Москве было несколько. Уже позабыл их. Помню только еще одну на Шаболовке.

Строились эти здания, к сожалению, из отечественных материалов, в годы, когда главенствовал, давным-давно позабытый лозунг ДИП (Догнать и перегнать Америку). Поэтому материалы (кирпичи и раствор) были низкокачественными - все делалось в спешке. И за пятьдесят лет здания пришли в совершенную негодность. К Олимпиаде-80 их пытались подновить, но делали это также халтурно, как и полвека назад, и в такой же спешке. Да к тому же на полдороге бросили, поняв, что Олимпиада-80 провалилась. Здания понемногу продолжали ветшать. Рыба гниет с головы, а здание с крыши. Крыша нашего общежития активно протекала. Каждый год ее подлатывали, но это не помогало. Почти во всех комнатах с потолков текло. Хотя текло не так уж и сильно. Скорее прикапывало. Из-за этого на верхний этаж старались селить тех, кто приезжал ненадолго - командированных, да и слушателей кратковременных курсов повышения квалификации. Они скрепя сердце и скрипя зубами терпели неудобства, радуясь хотя бы самой возможности бесплатно побывать в Москве.

Но вот одна, самая последняя, комната в левом крыле, рядом с туалетом, текла так, что жить в ней было совершенно невозможно. Ее просто-напросто затопляло в дождливые дни. Вода не только лилась с потолка, но и текла по стенам, собираясь на полу в веселые лужицы и ручейки, утекающие налево - в сторону туалета, не нанося никакого вреда комнате на нижнем, пятом этаже. Чему, живущие там, были несказанно рады.

В этой комнате отказывались селиться даже командированные, поэтому руководство общежития, выслушав многочисленные жалобы на нечеловеческие условия проживания, комнату эту несколько лет назад заперло. Но мебель оттуда не вынесли, и в заброшенной комнате оставались стоять стол, шкаф и две железные кровати. Вот эту комнату ребята и предложили нам, сказав, что молодым, горячим и по уши влюбленным, там будет не то, что тепло, а реально жарко. Но все-таки собрали нам несколько теплых одеял, матрасов и подушек, а главное - дали электрообогреватель.

Мало кто помнит сейчас как он выглядел - большая блестящая тарелка, в середину которой, была вставлена керамическая втулка с накрученной на нее спиралью. Эта спираль время от времени перегорала, ее скручивали, она укорачивалась, отчего мощность, конечно, возрастала и грел такой агрегат лучше, но и электричества жрал больше. А вот на это всем было наплевать - казенное. Недостатком этого устройства было то, что он, во-первых, грел только в одном направлении, во-вторых, на него не дай бог чего уронить - пожар. Зато от него можно было прикуривать, что я, неоднократно, и делал

Ребята при помощи отвертки и двух ножей, в легкую, вскрыли дверь и запустили нас вовнутрь. Когда мы, со всем своим скарбом, вошли туда, и дверь за нами, с шумом, захлопнулась, как крышка гроба, то почувствовали, что пословица «С милым рай и в шалаше» малость неправа. Если бы в тот день не было дождя, быть может, Читать далее...

Новогодие

Самым ярким и самым памятным моментом моего детства были предновогодние дни.

Я уже говорил, что мир того времени был достаточно тусклым, не скажу, что черно-белым, а каким-то однообразным. Да, он был многоцветным, но цвета эти были настолько блеклыми, что почти не отличались друг от друга. И только перед Новым Годом все вокруг неожиданно приобретало цвет и свет. Даже самые отъявленные жадины, в конце декабря, зажигали в комнатах поярче свет, ставя поближе к окну елки с цветными игрушками. Я, который постоянно, от скуки, пялился в окно со своего пятого этажа, поскольку меня, то не выпускали на улицу из-за того, что болел, то из-за того, что холодно, то из-за того, что не выучил уроки, хорошо ощущал приближение праздника по увеличению количества светящихся окон.

На улицах появлялись какие-то, пусть и немногочисленные, но все-таки светящиеся, гирлянды, иногда даже цветные, особенно на елочных базарах. Мода на настоящие елки была в те годы беспрецедентной – мало у кого в домах были ковры, хорошая мягкая мебель, красивые двери и качественные обои. Боятся испортить было нечего. А елка привносила некий элемент праздника в скучные советские будни. И пусть, когда ее заносили, подчас обдирали углы и двери, а иной раз и потолок, пускай с нее сыпались иголки, которые, например, в моей квартире, можно было обнаружить и в июне, зато ощущалось таинство Новогодия, единственного праздника с удивительным свежесмолистым хвойным запахом. А найденные летом в углах квартиры пожелтевшие иголки, не раздражали, а, наоборот, напоминали о радости былого веселья.

Сейчас я вряд ли бы поставил к себе в дом настоящую ель. Да и зачем? Сырость, иголки, запах… как пронести елку через квартиру не зацепив ничего, не покорябав двери и стены, не загрязнив лифт? А как вынести ее, не обсыпав лестницу рыжими скользкими иголками, на которых люди случайно могут поскользнуться1. Нет – не хочу такого. Сейчас слишком много праздников, слишком много удовольствий, которые создают гораздо меньше проблем.





Зачем, в конце концов, тащить елку к себе в дом, когда можно сходить или съездить в лес и посмотреть на настоящую ЖИВУЮ!, а не на издыхающую, в ведре с водой, елку.

А тогда – по улицам там и сям можно было увидеть людей с елками, иногда завернутыми в марлю, чтобы они никого не царапали, а иногда и просто закрученными веревкой, которые тащили их в троллейбусах и метро через весь город. В те годы транспорт был дешев и людям было выгодней, толкая всех налево и направо своей елкой, везти ее в общественном транспорте, чем купить где-нибудь поближе от дома, но подороже, или воспользоваться такси. Помню, мне мать покупала елку на работе (там отправлялся в лес грузовик с топорами, рубивший елки на все предприятие), и тащила ее с Мясницкой улицы на Хорошевку через весь город. Хоть на елочных потаскунов и ругались, иной раз, в транспорте, все равно, настроение было праздничным, и от самого вида перевозимых елок, и от неповторимого хвойного запаха, который ощущался везде, и в троллейбусах, и в автобусах, и в метро. И даже в магазинах. Да, да – люди с елками заходили даже в продуктовые магазины, держа в одной руке елку, а в другой – сумку с продуктами и протискивались сквозь толпу.

Время тотального дефицита сказывалось. Для меня до сих пор Новый год и мандарины - неразрывные понятия. Хотя, если бы меня спросили про символ советского Нового года, то я бы ответил хурма. Ужасный, отвратительного вкуса, мягкий, вяжущий рот, плод, противного оранжевого цвета, покупался задолго до Нового года, еще крепким и зеленым, укладывался в теплое место, типа на шкаф в кухню, где понемногу доходил. Доходил! Действительно, доходил, до такого состояния, что наполовину сгнивал и, когда я брал его в руки, из черной гнилой части выплескивалась какая-то неприятно пахнущая жидкость грязно-желтого цвета. Эту часть отрезали, остальное заставляли съесть. По-моему, приятнее есть дохлую кошку, чем протухшую хурму. Но моя мать была помешана на каких-то витаминах, про существование которых, советский народ тогда только что узнал, поэтому засовывала эту пакость в меня, несмотря на мои протесты.

Вообще – новогодние праздники, и тогда, да и сейчас, были самыми обжорными днями в году. Ни дни рождения, ни первое мая, ни какие-либо другие торжества не отличались таким обилием съестного, как Новый год. Бытовало суеверие, что как встретишь Новый год, так весь год и проживешь. Поэтому, у панически боявшегося, с войны, голода, советского народонаселения в Новый год столы просто ломились от яств.

На последние деньги, накупали советских деликатесов икру, колбасу, белую и красную рыбу, сыр и наваливали все это на стол грудой. Люди победнее довольствовались (впрочем, как и сейчас) многочисленными салатами, большая часть которых приходилась на майонез. Этот ужас назывался, видимо в шутку, Оливье. Половина из всего этого, конечно, не съедалась, а протухала и выбрасывалась, бог бы с ней! Главное соблюсти видимость изобилия в надежде на то, что это принесет сытость на целый год.

В Читать далее...

Каблучки

Я ненавижу каблучки!

Всякие!

Любые!

Все!



Из года в год, месяца за месяцем, меня преследует один и тот же отвратительный сон. И я понимаю, что он будет преследовать меня до самой смерти.



Сияет солнце. На небе ни облачка. Тепло. Даже жарко...

Я иду на каблучках!

Одна!

Мелкими неторопливыми шажками - раз-два, раз-два, тук-тук, тук-тук. Мне некуда торопиться, а неспешность позволяет видеть все вокруг. Я верчу головой, то налево, то направо, но при этом иду по прямой! Я вижу людей, сидящих на лавочке, аккуратные газончики парка Хирошимы, старые темно-кирпичные дома окружающие его, пруд перед Николя-кирхе...

Мои руки свободно и плавно покачиваются вдоль тела…вперед и влево… назад и вправо… я иду и улыбаюсь, улыбаюсь просто так, поскольку мне радостно, что все смотрят на меня… смотрят на то, как я иду… иду на каблучках. Легкие туфельки постукивают шпилечками по мостовой. Цок-цок-цок. Цок-цок-цок. На мне короткая юбка и мои тонкие, стройные ноги привлекают к себе взгляды мужчин. Даже почтенные отцы семейств заглядываются на мои ноги, но ненадолго, потому что их одергивают и награждают сердитыми взглядами их полновесные жены…

А я иду! Иду! Иду! Не обращая внимания, ни на завистливые взгляды женщин, ни на восхищенные взгляды мужчин. Просто иду! Не зная куда, не зная зачем...

Я ПРОСТО иду...

Вот только каблучки почему-то начинают стучать все громче, и громче и громче… Дорога изменяется – теперь она идет все время в гору – мне с каждым шагом тяжелее, тяжелее и тяжелее двигаться. Я устаю, замедляю шаг, но каблучки вырываются на свободу, они уже не подчиняются мне и живут самостоятельной жизнью, поэтому стучат все чаще и чаще...

Тук-тук-тук…дун-дун-дун – они уже не просто стучат, а гремят как церковный колокол, который по воскресеньям звучит над нашей кирхой. Они оглушают меня, мешают думать, видеть, соображать. Но я все-таки иду! Иду из последних сил! Задыхаюсь, но иду, уже даже не иду, а лезу, ползу, карабкаюсь, в гору по крутому склону! Назло всем колоколам! Мои ноги заплетаются, руки ищут опору… я пытаюсь ухватится за что-нибудь, беспорядочно болтая в воздухе руками…

И только каблучки все громче и громче бьют по мне – уже не как колокол – а как пушечные выстрелы… и при этом быстро-быстро-быстро – бух-бух-бух-бух… Мне страшно… страшно…



Я открываю глаза – стучат не каблучки – так громко и часто стучит мое сердце! По-моему, даже одеяло на моей груди подпрыгивает в такт ударам. Будто бы во мне застряло и бьется какое-то живое существо. Бьется потому, что хочет вырваться на свободу. Покинуть меня. Наверное это все-таки душа...

Ну раз она все еще бьется, я возможно не умерла. Пытаюсь рассмотреть потолок – да его я смутно вижу – значит я по-прежнему жива. Значит я не умерла. Один знакомый, в шутку, как-то сказал: «если ты, проснувшись, видишь потолок, значит ты еще на этом свете». Я запомнила эти слова и просыпаясь, после кошмарных снов, всегда вглядываюсь в потолок – жива я еще или уже нет? Раз жива – на табуретке рядом с кроватью стоит тарелка, на которой лежит таблетка. Сейчас я дотянусь до нее, проглочу и все пройдет!

Пройдет?

Все?

Какая же я дура!

Ничего не пройдет!

Никогда не пройдет!

Это – навсегда.

Врач, который меня осматривал, сказал – «Вы абсолютно здоровы, а ДЦП – ваше нормальное состояние. И никаких проблем».

Какие у врача проблемы? Ему-то что! Дом, семья, жена (пусть и не красавица), дети – мальчик и девочка (пусть и не отличники). Ему легко говорить. Ведь он ничего не знает про каблучки. Я ему в этом не призналась. Я боюсь кому-либо про них рассказать, потому что тогда начнут лечить мою психику, а она и так – как лист папиросной бумаги – ткни и порвется.

Хорошо, что я живу на одиннадцатом этаже. Я целыми днями могу сидеть у окна и смотреть вдаль. Я вижу порт, море, далекий берег, какие-то здания, наверное огромные вблизи, но из моего окна кажущиеся малюсенькими. А самое главное, что с такой высоты я не вижу женщин, которые ходят там внизу на каблучках.

Мне повезло!

Повезло?

Но...

иной раз я начинаю, ни с того ни с сего, через закрытое окно слышать… нет, скорее ощущать, как стучат по асфальту их каблучки – тук-тук-тук… все громче и громче... мне опять становится страшно… Но я знаю – на табуретке – тарелка, на тарелке – таблетка – скоро все пройдет!

Нет, как я уже говорила, ничего не пройдет. Никогда не пройдет. Но стук каблучков смолкнет.



Мне тридцать два года и я никогда не ходила на каблучках и никогда не буду на них ходить. Не смогу. Они не для меня. Они для тех… для этих... для здоровых. Для меня же – омерзительная ортопедическая обувь и некое подобие металлической табуретки с издевательским названием «ходилка». Ну это, я наверное перебрала, от собственной злости – название не издевательское, а очень даже милое – ведь без этой штуки я не то что ходить, шагу ступить не смогу.

У меня красивые тонкие ноги, я стройна и миниатюрна, у меня небольшая, но упругая грудь, соски, которые можно спрятать только под шубой, ощутимая, пусть и не осиная, талия, круглые Читать далее...

Кукла Вуду

Мудрец, на то и мудрец, чтобы точно предсказать последствия любого события, глупцу этого не дано - он обязательно ошибется, а дурак - попросту не задумается о последствиях.

В детстве, мы, практически всегда, поступали наугад, сначала делая, а потом задумываясь - что же мы такое натворили. А зря! Ведь последствия наших выходок, порою, откладывали отпечаток на всю нашу дальнейшую жизнь, а иногда, просто выворачивали ее наизнанку. Но бывало, что наши поступки изменяли судьбы других людей и, зачастую, не к лучшему.

Вот об одном таком случае я и хочу рассказать.



Каникулы.

Мы с Игорьком Леоновым маемся дурью во дворе.

Скучно. Никого нет. Все разъехались, кто - в лагеря, но большинство - на дачи или к родным в деревню.

И только у нас двоих нет, ни дачи, ни деревни, ни родных. Родители Игорька работают посменно, причем, зачастую, в разные смены, поэтому видят друг друга изредка - им не до дачи. Дай бог сына-оболтуса до восьмого класса дотянуть, и в ПТУ отправить стипендию получать. Я даже не знаю есть ли у него дедушки-бабушки. Может и есть, да только так далеко, что он туда и за десять дней не доедет. Да и не нужен он, явно, там.

Моя же мать, родившаяся, выросшая и проведшая всю свою жизнь, безвыездно, в Москве, приходит в ужас только от одного слова «земля». Для нее это - непосильный труд, грязь, постыдное занятие, достойное только совершенно никчемных, опустившихся, особей мужского и женского пола.

Поэтому мы, вдвоем с Леоном, все лето слоняемся по двору в поисках - чем бы занять свои руки. Даже побить толком некого. С особо старшими, которые уже ходят на работу, мы связываться боимся - наполучаем... Ровесников нет... ну не дошколят же трескать!

Когда погода позволяет, можно доехать до Серебряного бора и искупавшись в Москва-реке, пошарить по зарослям в поисках милующихся под кустом парочек, чтобы напугать их до смерти. Мать говорила мне, что испуг, в таком деле, приводит к тому, что влагалище защемляет член и любовники не могут рассоединиться без медицинской помощи. В старые времена, добавляла она, женщину даже убивали, чтобы освободить мужчину.

Откуда она это взяла - черт ее знает. И нам, естественно, это захотелось проверить, хотя все поставленные эксперименты давали лишь отрицательный результат. Никого не защемило! А один, не в меру горячий гость с юга, с такой скоростью, размахивая восставшим членом, гнался за нами с ножом в руке, что мы уж решили - копец нам! Наделись на перо! Зарежет гад! Свои, невыпущенные в бабу, силы, он вложил в бег, поэтому расстояние между нами неуклонно сокращалось. Слава Богу. что мы вынеслись в людное место, возле пруда, где вид обнаженного кавказца с мохнатой грудью, «копьем наперевес» и ножом в руке, вызвал такой визг и крики, что он повернул обратно. А мы, пробежав еще метров сто, перекинулись через забор какой-то дачи и, завалившись на землю, пролежали, наверное, часа два, пока наконец отдышались. После чего, осторожно оглядываясь по сторонам, короткими перебежками, добрались до троллейбусного круга, где притаились, в ожидании троллейбуса, в здании диспетчерской. Там была столовая и вкусно пахло едой и какая-то сердобольная женщина, увидев нас, испуганных и усталых, сжалилась над нами и дала по булочке на брата.

Ну ничего - испугались-то мы знатно, зато потом - сколько смеху, сколько бравады, сколько разговоров было. Очутившись в безопасности, мы почувствовали себя героями, тем более, что весь двор целую четверть, если не больше, только и вспоминал об этом. Хотя в то лето мы больше в Серебряном бору не появлялись. Нет, не скажу, что нам было страшно встретить того грузина... просто не хотелось.

А, если честно, то месяца два, после случившегося, мы взрагивали, если замечали на себе пристальный взгляд нерусского человека. Тот волосатый с ножом никак не выходил из памяти.

Но сегодня прохладно и пасмурно, поэтому о купании не может идти и речи. Зато есть другое занятие, скрашивающее людям скучные однообразные часы - курение. За вьющимся из сигареты дымком, время летит незаметно, горести, страхи и печали уходят куда-то далеко, а настроение становится легким и безмятежным. Еще вчера мы купили у ветерана, сидящего рядом с гастрономом напротив магазина «Радуга», пачку «Дымка» и теперь самое время воспользоваться ею. Но мы еще не настолько смелы, как старшие ребята, что запросто курят, стоя около подъездов, наравне со взрослыми. Мы не то, чтобы боимся, а может опасаемся, но вернее всего - стесняемся, поэтому смолим в укромных местах. Например, нами давно облюбован здоровенный куст за 831 школой, где не только нас, но даже, испускаемого нами, дыма не видать.

Дорога туда ведет мимо мусорных ящиков. В нас еще жива давнишняя детская привычка - выискивать что-нибудь интересное в помойке. Поэтому Леон останавливается и запускает между мусорными баками руку, вытаскивая оттуда... куклу!

Изрядно потрепанную девчачью пластиковую куклу. Я гляжу на него с удивлением, а он, вертя эту игрушку за единственную оставшуюся руку, ощеривается во весь рот. Довольный!

- На Читать далее...

Мир вокруг

Новоселья

Слово «Новоселье», ныне почти уже позабытое, было главным словом того времени. Его можно было видеть на открытках, во множестве продававшихся тогда, и в газетных киосках, и на почтах. В газетах также печатали о новосельях. «С новосельем», «Новоселье», «Поздравляем с Новосельем» - эти фразы мельтешили перед глазами, как назойливые мухи. Но не только слова напоминали о новосельях по улицам, то там, то здесь, сновали автокраны, бетономешалки, грузовики, полные песка или кирпича, панелевозы, перевозящие целые фрагменты зданий. Иногда, стену с окошком, а порою, даже и с установленным балконом. Но в начале 70-х годов панелевозы стали встречаться все реже и реже, а к концу 70-х исчезли совсем.

Иногда панелевозы перевозили санузел в сборе - ванная комната плюс туалет - эдакий маленький домик с двумя дверями. Слышал про некого мальчика, увильнувшего от родителей и залезшего в такой санузел, пока водитель покупал себе сигареты. Этого дурака увезли куда-то на дальнюю стройку, а потом не знали как возвратить обратно, ибо, как водится у маленьких детей, адреса своего он не знал, а имена родителей сводились к «Мама», да «Папа».

Грузовики, набитые узлами, чемоданами, мебелью, были не редкостью на московских улицах. Казалось, что все население, лишившись покоя, задвигалось, поехало, забурлило. Получая новые квартиры, люди срывались с родных мест в новостройки, но неуспев, как следует обжиться на новом месте, получали следующие новые квартиры. Таким образом, конец 50-х и все 60-е годы - эпоха сплошных новоселий и переездов. Даже, если взять мою лестничную площадку, то две семьи из четырех, проживавших на ней, справили, в течение десяти лет, по два новоселья. В целом по дому, процент новоновосельщиков был конечно ниже, хотя, все равно, все копошились, как на вокзале. Рождались дети, семьи увеличивались и народ кочевал из одной квартиры в другую. Именно в тот период глобальных переездов, люди позабыли смысл понятий «мой дом», «мой двор», «мои соседи» все это стало временным. Сейчас ты здесь, а завтра новоселье и прощайте старые друзья на всю оставшуюся жизнь. Поэтому и отношения между людьми стали такими же временными никто не заводил закадычных знакомств, ожидая переезда в следующую «новую» квартиру.

И это не моя выдумка. Я хорошо помню, как моя бабка, только что переехав в новую квартиру на Хорошевку, уже поговаривала о том, что это жилье временное и скоро мы получим еще одну «новую квартиру». Она уверяла, что строились эти дома всего на 25 лет и скоро их снесут и мы переедем в новые, хорошие, большие квартиры. Причем, бабка была в этом так же твердо уверена, как в том, что я буду жить при коммунизме1. Все эти «новоселья» вносили какой-то нездоровый оттенок временности существования и, самое отвратительное, - разобщали и перемешивали людей, лишая трудящихся сплоченности и единства. Не нравились они мне.

А по пожилым людям они нанесли страшнейший удар. Расстраиваясь на пустырях, Москва разрослась, а транспортная сеть с трудом подтягивалась к новостройкам. Выезжать из новых районов было проблематично. Но это полбеды. Опять же моя бабка Евдокия Дмитриевна прожила в своем дворе у Казанского вокзала более 32 лет. Всем двором, перенесли тяготы военных лет, прячась в бомбоубежище и гася зажигалки, и послевоенный бандитизм, когда прямо на улицах грабили и убивали, и улучшения жизни 50-х годов. Все были знакомы друг с другом много лет, знали не только соседей, но и родителей соседей, бабок, дедов, детей, внуков, братьев, сватьев …

И вот, моя мать, получив квартиру на Хорошевке, увозит туда и мою бабку, а весь двор - получает квартиры на Открытом шоссе! Диаметрально противоположные места. Как добраться старушке до своих давних знакомых? Метро проведут только в 1973 году, да и то - станции будут довольно далеко от нас. Троллейбус до Белорусской или Краснопресненской шел, как ни странно, при тогдашних пустынных улицах, 35-40 минут. Затем на метро с пересадкой до «Сокольников», а там еще минут 20 на трамвае! Бабке это было не под силу.

Так она, еще неумершая, навсегда простилась со своими соседями, с которыми прожила бок о бок более тридцати лет. Телефона тогда, ни у нас, ни у них не было. Правда в 1969 году, когда бабке останется жить чуть более полугода, его установят, но на Открытом шоссе его еще не будет2. Бабка доживала последние годы в тоске и одиночестве, не имея возможности, ни поговорить с кем-либо по душам, ни повспоминать былое. Конечно, чтобы просто поболтать народа вокруг хватало, но задушевность и общность отсутствовала.

А сколько таких же, как моя бабка, несчастных стариков, отрезанных от своей среды, от своего прошлого, появилось в те годы. Ведь все ехали в новые квартиры со своими родителями и даже дедами, считая, что они не вечны и скоро умрут, а их жилплощадь перейдет к молодым.

Даже мы дети чувствовали себя неуютно от этого бесконечного переселения. Начиная учиться в школе с одними ребятами, мы продолжали уже с другими, ведь одни уезжали, другие приезжали, поскольку чей-то дом Читать далее...

Дом напротив Гусь и Холера

Напротив нас, в 1 корпусе, жил Гусев, по прозвищу «Гусь», имени которого я не помню, вроде бы Игорь, а может быть и нет. Родители его были горькие пьяницы, что мать, что отец. Моя мамка его сильно жалела, поскольку он не раз рассказывал ей, что отец его бьет, что пропивает все до копейки и они, порою, по несколько дней сидят голодными. А бил его отец, сразу скажем, часто и сильно. Не мог ударить кулаком – кидался, чем под руку придется – сковородкой, табуреткой или будильником. Их крики то и дело разносились по нашему двору, ибо форточка в их квартире была безнадежно сломана и не закрывалась. Мать сочувствовала, вздыхала, багровела от нахлынувших чувств, но никогда даже батона хлеба Гусю не дала. Когда я как-то отдал ему, купленную только что мне булку, которую держал в руке, то она, дома, отругала меня, сказав, что не зачем его кормить, пусть лучше его родители бросят пить. Больше я так не поступал, но и Гуся старался обходить, поскольку мне было стыдно того, что я сытый, а он - голодный.

Рос Гусь, не скажу, что хулиганистым, а скорее, озлобленным на весь мир, ребенком. Злился, и на родителей, и на ребят, и на взрослых, и на школу, и на милицию. Конечно, так жить очень тяжело, ведь большинство ребят и, тем более, девчонок, не желало с ним водиться, что только сильнее его озлобляло. Поэтому он стал ввязываться в драки, а поскольку был слаб с голодухи, то обижал, в основном, мелюзгу, вызывая презрение среди старших ребят и взрослых, что еще больше отдаляло его от дворового коллектива. Взрослея, мало-помалу начал пить, как и его родители, что-то натворил, пошел на зону да сгинул там.

В этом же доме, в последнем его подъезде на первом этаже слева, жил еще один интересный тип по имени Валера. Лица его я не помню, поскольку с ним никогда лично знаком не был. Он был, и старше меня на два-три года, и учился, к тому же, в 100 школе. Так, что наши пути не пересекались. Зато у него был дед, казавшийся мне тогда дряхлым старцем, а на самом деле ему наверное не было и шестидесяти лет, но плохо поставленные зубные протезы заставляли его сильно шепелявить.

Поэтому, когда он звал домой, загулявшего и забегавшегося во дворе, Валерку, то вместо «Валера» слышалось «Холера». Мы хохотали, улюлюкали и кричали «Холера», «Холера»… Запомнив, что его требуют домой в пять часов вечера, мы заранее собирались у нашей беседки, чтобы, услышав «Холера», в пять или шесть, а то и семь, звонких детских глоток многократно проорать это слово.

Валера, видимо, был очень воспитанный и послушный мальчик, потому что никогда за это нас, малявок, не ругал и не колотил, а во-вторых, дед выкрикивал его не более двух раз, значит он по первому зову возвращался домой.

И еще - у Валеры всегда под Новый Год зажигались лампочки на елке. Это было редкостью в те, далекие, годы дефицита. Они специально ставили елку около окна, поскольку жили, как я уже сказал на первом этаже, чтобы все любовались ею и ощущали приближение праздника, а вместе с ним и подарков.

Прошло полвека, но каждый год, приезжая поздравить мать с Новым Годом, я, по старой привычке, бросаю взгляд на окна Холеры и мне чудится, что в этих окнах по-прежнему светится новогодняя елка моего счастливого безмятежного детства.

Евреи

Кстати в нашем доме жило довольно много евреев. В 3 подъезде 2 корпуса жил Коська Константин, по кличке «Слон» или «Африканский слон», поскольку был полноват, известный тем, что занимаясь с раннего детства в музыкальной школе, сочинил песню «Дорогая моя бабка, подними ты свою юбку…», которую мы горланили на каждом углу, поскольку Коське, как мальчику из порядочной еврейской семьи разрешалось гулять во дворе только с бабушкой. Жаль, но про него я ничего не знаю. Как-то тихо, незаметно его семья пропала из нашего двора и никто о ней не вспоминал.

В 1 подъезде 2 корпуса жил Мишка Янкевский, любимое чадо мамы с папой, с которого они сдували пылинки и он ходил весь лощеный. Несмотря на это парень был без выкрутасов, гордыни и напыщенности, хотя учился в английской школе, и с нами, распиздяями, не играл, разговаривая с нами изредка, украдкой. К юности, видимо, вся эта жизнь ему настолько приелась, что в 10 классе он крепко запил и пил несколько лет кряду, несмотря на то, что учился в институте. К окончанию института, он перестал вязать лыко и его направили на лечение. Потаскавшись по клиникам несколько лет, протрезвился. Я его как-то встретил уже 28-летним, женатым ничего шел трезвый! В 2014 году я увидел его стоящим на балконе родительской квартиры вместе с сыном - своей точной копией, что только без бороды. Мы малость поболтали. Чувствовалось, что он ведет трезвую, но небогатую жизнь.

Был еще один еврейский мальчик, Виталик, приезжавший летом к своей бабушке, жившей в однокомнатной квартире на втором этаже в моем подъезде. Год-другой мы с ним дружно играли и даже продразнили «Карлсоном», за упитанное широкое лицо и какую-то отвисшую задницу, которую делали Карлсону в театре Сатиры.

А потом, что-то лопнуло в наших отношениях. Не помню из-за чего мы поссорились. В детстве можно разругаться на всю жизнь из-за какого-нибудь пустяка, вроде проигрыша в ножички. И мы разошлись, но он стал язвить и обзываться...

Я уже не помню, как проскочило в его адрес: «Крыса!». Кто-то сказал «носик-то острый, ну вылитая крыса…». Но старое прозвище не забылось, настолько оно было оригинально. И Виталька стал обладателем неслыханной клички «Крысиный Карлсон». Вот это да! Целых два лета он получал «Крысиного Карлсона» в свой адрес, а потом сгинул куда-то, а может быть его бабка умерла мы, дети, не обращали внимание на стариков.

На втором этаже моего подъезда жил Генка, которого мы звали не «Генах», а «Генахуй». Приехал он намного позже нас – в эту квартиру сначала поселили его бабушку, а потом родители привезли и его самого. Был он невысокого роста, казавшись от этого толстячком, хоть был и худее меня. Учился он плоховато. Родители протащили его всеми правдами и неправдами в английскую школу, но он ее не потянул и, после пятого класса, его отчислили в обычную простонародную. Характер у него был неприятный, как бы сказать – мелкозлобный. Любую пустячную обиду он помнил долго и при случае всегда о ней напоминал. Мог, к примеру, дать пендаля под жопу за то, что «ты меня на прошлой неделе в среду дураком обозвал». Был очень завистлив – если видел у кого-то какую-либо обновку – то начинал задираться часами, без остановки. Какая гадость у тебя, да плохая, и постыдная. Никакими словами остановить его не удавалось, поэтому его часто били. Хотя бить его было скучно, слишком слаб он был. Я, будучи младше его на два года, справлялся с ним без особого напряга, хотя со многими своими ровесниками состязаться не мог – не такой уж я и богатырь. Поэтому с нашей дворовой компанией он не спелся. Не нашел, ни поддержки, ни понимания, и стал ходить в какой-то другой двор. К пятнадцати годам начал пить, причем иногда крепко. Приезжали родители, помогали бабке его трезвить – он снова шел в школу, но, при каждом удобном случае, снова напивался.

Потом пошел куда-то учиться… бросил… и устроился работать шофером, поскольку его родители имели автомобиль и он имел права. К тому времени он переехал в дом на Народном Ополчении и я перестал его встречать. Увиделись мы с ним только один раз – он сидел в машине с какими-то полупьяными ребятами, хвастался «жиганской» жизнью – в общем – валял дурака. Больше мы не встречались. А бабка рассказывала, что он сильно пьет и родители ничего сделать не могут. Отправляют лечится, а он вернется и напьется...

В общем, конченный был парень, несмотря на то, что еврей и сын прекрасных родителей, в чем могу поклясться, поскольку общался с ними достаточно много. Как говорится - в семье не без урода!

Долго это продолжаться не могло и он умер даже не дотянув до тридцатилетнего возраста. Семьи у него не было.

Старшая сестра

Оля, сестра Аркашки отдельная тема для разговора.

Она была старше меня на целых пять (!) лет, и, несмотря на это, безумно нравилась мне. Было в ее лице, что-то такое, что видишь в Мадонне Рафаэля чистое, спокойное, полное какой-то неведомой, нездешней красоты и умиротворения. А какие глаза! Смотреть в такие хотелось не просто долго, а бесконечно.

Но эти проклятые пять лет, стояли между нами непреодолимой преградой. Сколько раз я, глядя на нее с мальчишеским восторгом, хотел сказать ей, как она прекрасна, насколько я восхищен ею, что каждый день стою и жду у подъезда, чтобы увидеть как она возвращается из школы, но ничего не мог вымолвить от страха, что она рассмеется надо мною, как над малым ребенком. Ведь мне было еще только двенадцать, а ей уже целых семнадцать.

Но годы шли, я скромно стоял в сторонке, считая, что Ольга скоро выйдет замуж, ибо в кавалерах и у такой красавицы отбоя не было.

А Ольга замуж не выходила и, как-то незаметно, мне уже стало 26, а ей всего-то 31 самое время взять да объясниться, но это проклятое «Аркашкина старшая сестра» довлело надо мной и встречаясь с нею мы весело болтали, о том, о сем, о ни о чем. Но о главном, о том, что я хочу не отрываясь смотреть в ее глаза, гладить ее волосы, быть отцом ее детей, я, как и в детстве, никак не мог сказать. Стоило мне только просто подумать об этом, как гортань высыхала, язык дервенел, мысли путались, лицо горело и… …и я никак не решался произнести те слова, которые хотел, которые должен был произнести. Много раз, со вздохом, я глядел ей вслед и молчал.

Ну и домолчался жизнь пролетела быстро, быстрее, чем хотелось и намного быстрее, чем ожидалось. Я женился, а Ольга замуж так и не вышла, детей у нее не было и до самой пенсии она прожила в той же самой квартире, что и в детстве. Когда умер ее отец, Марк Борисович, к ней переехала мать и они лет десять прожили вместе. Мать умерла, а Оля, выйдя на пенсию, как мне впоследствии сказали, поехала в Израиль, чтобы жить там вместе с Аркашкой и его женою втроем.

За неделю перед ее отъездом мы случайно встретились на лестнице. Я случайно заехал к матери и вот - Ольга. Она поведала, что уже месяц как на пенсии, но про отъезд не обмолвилась ни словом. Мы, опять, поговорили про все и ни о чем. И тут, неожиданно, я осознал, что могу сказать ей то, о чем молчал всю жизнь. Горло у меня больше не пересыхает, в глазах не туманится, язык не дервенеет, но разум!!! Разум подсказывал только одно - зачем? Зачем? Зачем? Жизнь прожита! Какой смысл бередить глупые детские привязанности. Сейчас, в старости, без надежды на какое-либо совместное будущее. И я промолчал, только полюбовался ее ничуть не постаревшими глазами...

Когда мы разошлись по своим этажам меня вдруг охватила ужасная грусть. Сколько раз, за всю жизнь, мы с ней точно также расходились по своим домам. Я вздыхал, страдал, иногда щемило сердце, но почему-то не так. Холодная противная жаба, навалилась на грудь, грусть потери, выдавившая из меня несколько предательских слезинок, увидев которые, мать с волнением, спросила: «Что случилось?»

Я не объяснил ей ничего...

Через полгода я, заехав в старый двор, узнал, что она вернулась, купила где-то квартиру и умерла! Умерла странно - в своей квартире от сердечного приступа, хотя никогда вроде бы и не болела, да и 57 - не возраст. Но - увы.

Причина страшной холодной грусти объяснилась - предчувствие!

Свои слова я оставил при себе и не могу сказать ей даже на могиле, ибо не знаю, где она похоронена.

Ушан и Аркашка

В моем подъезде жили два еврея. Один, Сашка, на три года моложе меня в соседней квартире номер 18, другой Аркашка, мой ровесник в квартире номер 16. Так что, по номерам квартир, я жил между двумя евреями и мне надо было почаще загадывать желания.

Сашка обладал огромными топорщащимися ушами, напоминающими радиолокатор и, соответственно, носил прозвище «Ушан»или «Шапкаушанка». Его умственные способности подтверждали народную мудрость, что все лопоухие круглые дураки. Учился он плохо, вел себя еще хуже. Водиться я с ним не водился, отчасти из-за разницы в возрасте, но, в основном, из-за разницы в уме. Не успел Сашка проучиться один год в нашей школе, как его родители получили новую квартиру и уехали от нас.

Через много лет, я встретил Ушана в компании Вовки Горбоконя, чему немало удивился. Ведь вроде они, хоть и были близки по возрасту, но никогда не дружили, да и вообще - будто бы и знакомы-то не были. Хотя на тот момент вели себя как давние закадыки. Ушан выглядел как-то совсем отвратительно. Мало того, что был нечисто одет, но и вел себя совсем неподобающе, напоминая всем своим видом зоновскую «шестерку». А, буквально через полгода, я узнал, что он сел вместе с всей бригадой, но, как говорили - благодаря родительской помощи, ненадолго. Хотя мне кажется родительская помощь здесь не причем. Комиссовали за кретинизм! А что с ним было дальше я не знаю.

Аркашка Юдевич играл с нами намного больше - ровесник. Откалываться от нашей дворовой компании он начал где-то после 4 класса, поскольку учился в 100 школе, которая считалась самой приличной, после 56 английской, и тяготел больше к своим одноклассникам. Особо про него мне вспомнить нечего кроме одного случая. Как-то ребята постарше, обидевшись за что-то на Аркашку, решили его кастрировать.

Не удивляйтесь, что дети знали про кастрацию большинство ребят были выходцами из деревень, где этому подвергали почти всех домашних животных, и хряков, и бычков, и жеребцов.

Поймали Аркашку, притащили на детскую площадку, растянули на столе и начали махать перочинным ножиком, расстегивая его ширинку, при этом рассказывая, всем собравшимся, о том, что такое кастрация и чем она полезна для домашнего животного. Аркашка орал так дико, будто бы его кастрировали на самом деле. Хохоту было на весь двор и на весь год. Отпустили его достаточно быстро, поскольку взрослые, увидев такую картину, стали вопить из окон и пацаны разбежались. После такого Аркашка с дворовыми больше не якшался.

Умом он тоже не отличался и ему было мало одного урока.

К 8 классу он связался с какой-то компанией, не самого лучшего пошиба, где его как-то за что-то пырнули ножом, причем очень грамотно пырнули. Убить не убили, но, как бы выразиться, предупредили, что в следующий раз нож уйдет чуть-чуть в сторону и это будет конец. За что его так осталось тайной, но он целую четверть провалялся в больницах. После чего притих, ушел из школы после восьмого класса и поступил в техникум. Женился, но быстро развелся, бросив жену и ребенка, и, в конце концов, оказался в Дании, где женился вторично, а впоследствии, перебрался в Израиль, где, как понимаю, живет и поныне.

Детей от второй жены у него не было. Дела его в Дании пошли совсем не в гору. Судя по тому, как его сестра Оля рассказывала, что телефон есть только у консьержа и позовет ли он Аркашку к нему или нет, целиком зависит от его настроения, поэтому дозвониться до него проблематично. Понятно, что в приличных домах такого не бывает.

Уехал в Данию он как-то странно. Ну не то, чтобы уехал, а, скажем так, смотался. Окончив геодезический техникум он работал топографом и, по долгу службы, был командирован в Чехословакию, где перебежав через границу, попросил политического убежища, как это делало в те годы большинство евреев. Странно только то, что после падения Красной власти, он не решался приехать обратно даже в гости. Его сестра объясняла, что у него нет сссровского паспорта, поэтому он не может пересечь нашу границу и из-за этого даже не был на похоронах отца. Я думаю все это полный бред и проблемы были у него с законом, кто его знает с чем он сбежал за границу и как он ее, то есть границу, пересекал. Что там на его совести, да и есть ли у него, эта самая совесть…

Мать Аркашки, была, то ли маникюрщицей, то ли парикмахершей, но никогда толком нигде не работала, поскольку воспитывала детей – Ольгу - старшую и Аркашку младшего. Помню, что она челыми днями прогуливалась туда-обратно по нашему двору с настоящей мальтийской болонкой на поводке. Женщина была удивительно приятная и миловидная с чудесным тихим голосом, вернее - голоском.

Судьба ее сложилась не лучшим образом после того, как Аркашку порезали, муж выгнал ее из дома, как не справившуюся с материнскими обязанностями. И только после смерти мужа она вернулась в квартиру к дочери, но уже старая и больная. Выходила на улицу она очень мало, хотя и держала, по-прежнему, болонку, с которой приходилось гулять ее дочери, Ольге. Преемственность поколений!

Отец Аркашки Марк Борисович Читать далее...

Зверек по имени Хорек

В квартире № 19 на нашей лестничной площадке жила Валентина, с сыном Сашей, которую иначе как Валька не называли, и на то были основательные причины. Отца у Сашки не было, хотя не знаю не было ли его вообще, или он был и ушел, или же был да сел. Сама Валька, была довольно некрасивой невысокая, худенькая, вся какая-то угловатая, если не сказать скособоченная. До сих пор не пойму - или она так скверно одевалась, или действительно имела какой-то физический недостаток. Если сравнивать ее с каким-то животным, то только с вороной. Какая-то неопрятная, растрепанная, черная - и цвет кожи смуглый и одежда вся темная… такие неприятные женщины встречаются, в основном, среди цыганок. Какой она была нации не знаю. Голос у нее был хрипловатым, как будто бы прокуренный, хотя она, как я видел - никогда не курила. А лицо - скорее неприятным, чем некрасивым. К тому же она любила выпить, но делала это так аккуратно, что только протяжный разговор и масляные глаза выдавали этот факт. Работала она на какой-то низкой должности, по-моему, уборщицей.

Но все вышесказанное не мешало ей заниматься проституцией. Она водила мужчин, от винного магазина, с улицы, черт знает где она их подбирала, но они шли к ней и платили ей деньги. Диву даешься либо мужики были настолько пьяны, что она им казалась красавицей? А может их жены были еще хуже и гаже? Либо она владела чем-то, что для большинства женщин недоступно. Загадка!

Моя мать, которая была в сто раз симпатичней и абсолютно одинокой, очень сильно дулась на Вальку, называя ее за глаза «шлюхой», «дрянью» и «проституткой», до самой старости сохранив порезрительно-брезгливое отношение к ней. Я оправдываю ее поведение. С ума сойдешь от зависти, когда из двух женщин, одного возраста, мужчины предпочитают некрасивую, симпатичную же, обходя, как могилу, стороной.

Вот есть понятия «ведьма», «колдунья», «чаровница» - женщина способная приворожить любого мужчину к себе. Что лежит в основе их силы? Для меня, в общем-то, уже прожившего всю жизнь - до сих пор тайна. Я и сам, однажды, попал под «ведьмино» влияние. Невысокая, нехуденькая, с коротенькими полными ножками, миниатюрной грудью, она приковала меня своим гортанным тихим голосом, таинственной улыбкой, волосами цвета вороного крыла и еще-еще чем-то неуловимым, непонятным, мистическим, что заставило меня забыть о всех остальных женщинах на земле. Вначале мне казалось, что в основе ее «колдовства» лежит сугубо поведение, манера обращения, но, за прошедшие тридцать лет раздумий, я поменял свое мнение. Было много женщин, манеры которых были милей, обращение - нежней, поведение - краше, но они так не захватывали мое сердце...

Ну я отвлекся... возвращаюсь...

Факт остается фактом к Вальке была походня, поэтому в средствах, ни она, ни Сашка обижены не были. И это тоже злило мою мать, которая, несмотря на неплохие алименты, почему-то никак не могла свести концы с концами. К тому же вокруг Вальки вертелось очень много молодых парней (и это понятно кто им, кроме нее, даст), даже школьников, и это, в конце концов, сгубило Валькин промысел. За одним восьмиклассником принеслась мать, устроила драку с Валькой, кричала, визжала, поносила ее на чем свет стоит. Потом была милиция, суд, и с Вальки взяли подписку о том, что проституцией она заниматься не будет. Посадить ее, слава богу, не посадили, поскольку у нее на иждивении находился дошкольник Сашка.

Никогда не понимал таких матерей. Им, что, было бы приятней, если бы их сын дрочил в кулачок или гасил возбуждение водкой?

Хотя, для бедных семей, а таких в нашем районе было подавляющее большинство, кулачок был намного выгодней!

Короче - Валька осталась без денег. Но ее разум не позволял жить бедно. Он переключилась на торговлю сигаретами для школьников, которым курево в ларьке не продавали. Причем она продавала их поштучно, добиваясь 150% выгоды. За два года перед своей смертью, она уверяла, что продавала сигареты и мне. Но это - ложь. Мы всегда покупали у ветерана войны, сидевшего на заборчике слева от табачного киоска. Еще она гнала самогон, что чувствовалось по характерному сивушному запаху, исходящему из ее квартиры и приторговывала водкой, когда, выживший из ума, Брежнев «по Заветам Ильича!»1, утвердил продажу водки с 11 до 19 часов.

Снова к Вальке началась походня. Но теперь иного рода - из отбросов общества - пьянчужки, пьяницы и пропойцы сновали по нашей лестнице вверх-вниз каждый день. Самый пик приходился на утро перед работой и, в особенности, на 19-20 часов время после закрытия винных отделов. Некоторые приходившие не знали нужной квартиры, другие, настолько были пьяны, что не могли прочесть номер и все стучали в первую попавшуюся дверь и требовали тетю Валю. А вот, к сожалению, первой попавшейся была именно наша дверь. Поэтому несколько лет вся эта мразь не давала нам покоя, а потом - затихла. Видимо, хорошо прознав дорожку к выпивке, в наши двери уже, и не звонили, и не стучали. Хотя разок-другой в год, иногда ночью, нас поднимали с просьбой, либо водки, либо Читать далее...

Сашка и Андрюшка

Сашка, живший в квартире № 13 подо мною на четвертом этаже, был на четыре года постарше. Его отец, не только заядлый рыбак, но и страстный аквариумист, имел предмет моей дичайшей зависти - каскадные аквариумы, занимавшие всю стену кухни. С подсветкой, подогревом, аэрацией, несколькими проточными фильтрами, они были сделаны так, что вода из одного аквариума, стоящего чуть выше, самотеком переливалась в следующий, стоящий чуть ниже, и так далее, а потом насосиком возвращалась в самый верхний. Все четыре аквариума, к тому же, были окружены растениями в плоских горшочках, увивавшими стенки аквариума своими ветвями и листьями. Когда я попадал к ним в квартиру, то мог любоваться этим чудом до тех пор, пока меня не выгоняли.

Отмечу, что всю эту красоту он придумал сам и сделал собственными руками, и аквариумы, и фильтры, и подсветку, и все, все, все. Только лампочки и моторчики у него были заводскими.

С этим у него не было проблем, поскольку работал он на авиационном заводе, где имел доступ к еще одной вещи, но об этом - попозже.

Сашкин отец носил прозвище «Рыбий глаз» за то, что один глаз у него был значительно больше другого и как-то странно выпучен из глазницы. К тому же глаза его были косые. Но, после прочтения мною книги Кассиля «Кондуит и Швамбрания», «Рыбий глаз» заменился в моей речи на «Воблый глаз». Несмотря на свою отталкивающую внешность, характер он имел очень мягкий, спокойный, даже добрый. Никогда ни с кем не ссорился, неоднократно дарил мне аквариумных рыбок, сушеных дафний и еще какие-то аквариумные причиндалы.

Сам Сашка прославился тем, что часто кидал из окна отцовы рыболовные снасти (динамит), вызывая громкие хлопки и вспышки, пугающие старушек, живших на нижних этажах. Динамита у них было навалом - на балконе стоял целый ящик. Слава Богу, что он не взорвался и не разнес наш дом. Что поделать - такие были рыбаки в наше время. Сейчас тоже есть подобные рыболовы, но теперь вместо динамита используется безобидная для окружающих электроудочка. Хотя, также как и динамит, убивающая все живое в воде.

Сашка до 10 класса охотился с рогаткой на кошек, которых у нас во дворе было великое множество. Бил он кошек с балкона, бил из окна, бил и в подъезде. Мой двоюродный брат Димка однажды поймал его за этим занятием. Великолепное зрелище, когда семнадцатилетний ублюдок, с рогаткой в руке, на лестнице по-пластунски подкрадывается к кошке. Особенно, если учесть, что Сашка был ненамного худее меня. Высокий и крупный.

Мы с Сашкой не дружили, поскольку, и разница в возрасте, и разница в характере, и разница в интересах у нас была достаточно значительная, к тому же родители наши были в ссоре. Сашкина мать, обладая в противоположность своему мужу, скверным склочным характером, всегда выражала недовольство тем, что я играю в квартире в мяч, громко кричу, стучу по полу. К тому же моя мамка неоднократно заливала их квартиру, что приводило сашкину мать в бешенство. Она ругалась на мою мамку с балкона, ломилась в дверь, колотила в потолок, караулила ее часами у двери а, когда они все-таки сталкивались, то, как положено женщинам, устраивали кошачии бои. Визжали, орали, махали руками, до вырывания волос, слава богу, не доходило, но Сашкина мать постоянно угрожала милицией, а моя мамка от этого слова просто-напросто зверела. Ведь на нее заявлял в милицию и даже заводил дело о хулиганстве мой отец, когда они разводились и дело дошло до мордобоя.

Рыбий глаз, как уверял Сашка, никогда не пил, да и Сашка, вслед за отцом, тоже. Поэтому, когда их мать особенно сильно расходилась, отец в одиночку, а потом, когда сын подрос, и вместе с сыном просто уходил из дома, посидеть в роще или с удочкой на реке.

Сашка дружил с Андреем, своим ровесником, жившим в соседней квартире № 14. Про Андрея я мало, что знаю. С ним мы всю жизнь только здоровались, но никогда не разговаривали. Андрей тихо, бесцветно и спокойно прожил жизнь – окончил школу, потом ПТУ, отслужил армию, вернулся - стал водителем, женился, родил сына. И все это время потихонечку попивал. У него не было запоев, он не валялся на лестнице, как знаменитый «Бобиксдох», не качался при ходьбе, как Колька Пилясов, не лез в драку, как сын татарина с третьего этажа, а принимал рюмочку, придя с работы. К тридцати пяти, от пьянства семейная жизнь дала глубокую трещину. Он развелся, бросив жену и сына, и вернулся в родительскую квартиру, где к тому времени уже умер его отец. Стал жить вдвоем с матерью и продолжал тихо попивать. Но с годами ослаб и к сорока двум годам его выгнали из водителей. Он стал работать слесарем или уборщиком в том же самом автопредприятии, где недавно рулил. Потом, когда умерла и его мать, он еще раз женился, привел жену в дом и, похоже, что пили они вместе. Ну а после пятидесяти пяти умер, как обычно умирают сильно пьющие люди – от инфаркта.

Вовка Петухов

В 15 квартире, на 4 этаже, жила семья Петуховых. Отец невысокий, худощавый мужчина, любитель выпить, он работал кем-то на почте, поскольку достаточно часто его, немного перебравшего, подвозила до дома почтовая машина. Мать полная расфуфыренная дама, по виду еврейка, никогда в этом не признававшаяся, выглядела значительно старше своих лет и, уж конечно, своего мужа. Кажется, что она была еще и выше его ростом, хотя может быть это всего лишь впечатление, поскольку она была намного его полнее и, следовательно, казалась больше. Сын их мой погодок Вовка.

В их семье была некая тайна, которая, как это бывает со всеми тайнами, понемногу выплыла на свет. Кто-то во дворе, уж кто сейчас не помню, клялся и божился, что жил с Петуховым-старшим в одном дворе, ходил в одну с ним школу, и в ту пору, отец Вовки, носил фамилию Дураков! Которую, женившись, сменил на фамилию жены. Покатилось эхом по двору, из уст в уста, шепотом, и сколько в этом правды мне судить трудно. Хотя взаправду говорят, что «хрен редьки не слаще» и для его сына фамилия матери была совсем не сахар. По-моему, еще гаже, чем Дураков. Помню, как на весь двор гремело: «Петух! Петух! Выходи!» Вовка зверел, сопел, наливался кровью, ругался, дрался, но... «Петух» оставался на своем месте и многие взрослые, не раз кривенько усмехались, услышав такие выкрики1.

Вовка участником наших детских игр не был, он состоял в какой-то другой компании. Причем я даже не знаю в какой. До школы мы его во дворе вообще не видели, поскольку мать водила его исключительно рядом с собой. А в школу он пошел в «сотую», которая почему-то считалась у нас «поприличней», наверное из-за такого оригинального номера. После чего напрочь откололся от двора. Парень он был крупный, физически очень сильный, не в пример своему худосочному папаше и это наводило на мысль, что фамилию «Дураков» его отец носил не зря. С первого класса он занимался легкой атлеьтикой, где подавал надежды и показывал весьма неплохие результаты. После школы у него вышла какая-то неприятность, вроде бы драка, а может и поножовщина - ему светила статья. Но дело замяли, а Вовку отправили в армию играть в регби за ЦСКА2.

Несмотря на смену вида спорта, выступал он вначале успешно и был очень доволен своей судьбою. Стал кандидатом, а потом и мастером. Несколько раз участвовал в заграничных турне, привозя оттуда матери какие-то дешевые подарки, которыми она усиленно хвалилась перед соседями «Сын, привез!».

Но, потом, Вовка начал тяготиться спортом. Употребление допингов, анаболиков и прочей дряни отразилось на самочувствии. И хотя внешне он возмужал, раздался в плечах, налился мышцами и стал красив, но внутренне начал слабеть, особенно по мужской части. Да и полувоенное существование также не радовало. Трех, а то и пятимесячное пребывание в спортивных лагерях где-нибудь в казахских степях - не особо интересное занятие. Та же зона, а может еще и похуже.

А к 27 годам, он стал сдавать позиции под натиском шестнадцатилетней молодежи, которая, конечно, была и сильнее и ловчее его. В 1987 году мы случайно встретились на лестнице. Вовка был выпимши, жаловался мне на то, что, несмотря на свой возраст, профессии никакой не имеет, в спорте его положение более чем шаткое, на тренерскую работу он не потянул - не хватает, ни опыта, ни умения. Поэтому, чем заняться в будущем он не знает. Куда идти работать, распрощавшись со спортом? Дело плохо!

Кончилось тем, что он пошел работать вместе с отцом на почту, женился, родился сын, а дальше его след теряется, поскольку в начале 1990-х они уехали из нашего дома.



1 Для незнакомых с воровским жаргоном, отмечу, что «Петух» означает пассивного педераста, опущенного, низшей касты в тюремной иерархии.

2 Отмечу, что в те годы, для молодых преступников, которые шли по малым срокам, существовала такая практика отправка в армию на тяжелую службу, вместо осуждения. Дескать там воспитают. Правильная позиция.

Ниночка

На нашей лестничной площадке, дверью напротив, жила семья какого-то мамкиного, то ли сослуживца, то ли начальника. Хорошо запомнилась его фамилию Петровский, поскольку мать, рассказывая мне о нем, называла его исключительно по фамилии, видимо так, как привыкла называть его на работе. После узнал, что он - Ва-лен-тин Ва-силь-е-вич и стало ясно, почему его называли только по фамилии. Такое имя-отчество не для слабонервных! Выговорить безошибочно его, для нашей русской гортани, проблематично.

Он был очень высокий, худой, спокойный до флегматичности, я бы даже сказал - до безразличия. Сколько раз видел из своего окна, как он неспешной походкой шел с работы домой уставившись себе под ноги. Казалось, что ему без разницы, что происходит вокруг, гораздо важнее - случайно не споткнуться. А может быть на сером фоне асфальта лучше проявлялись какие-то сладкие грезы, роящиеся у него в голове? И зимой, и летом, он одевался как-то невзрачно и однообразно то темное длинное пальто или плащ, а то такой же длинный и темный костюм. Никогда не видел его в легкой летней одежде. Да и в тяжелой зимней тоже. Вот уж впрямь - зимой и летом одним цветом! Никогда не видел его смеющимся. Поэтому мне он казался очень скучным и неинтересным человеком, однако было в нем нечто такое, что всегда веселило меня и, в душе, давало повод для насмешек. Из окна, сверху, было хорошо заметно, что на самой его макушке пробивается маленькая, но яркая, лысина, которую, ни с моего детского роста, ни с роста матери видно не было, поскольку, как я упомянул раньше, человек он был достаточно высокий.

Жена его была, как это обычно бывает в семьях, полной противоположностью мужу - невысокая и крупная, вернее всего - фигуристая. Поскольку у нее хорошо проглядывала талия, но бедра и грудь были значительных размеров. Звали ее Валентина. Ставши старше, я всегда вспоминал Петровских, когда в афишах читал название спектакля «Валентин и Валентина». Смешно, но факт - я не только никогда не видел этого спектакля, но до сих пор не знаю, ни кто его написал, ни о чем в нем повествуется.

Были у них дети: сын старше меня ничего он нем не помню, да дочь Ниночка, очень миленькая, симпатичная девочка, которая в наших играх не принимала участия, поскольку была года на три-четыре моложе меня. К сожалению, как только я подрос и стал обращать внимание на девочек, они получили новую квартиру и уехали от нас, а на их место приехала женщина с дочкой Татьяной, моей ровесницей, о которой я расскажу в главе «Любовь, собака и инцест».

Буратино

В моем старом подъезде на 2 этаже в 84 квартире жил Игорь Илюхин по кличке «Буратино», прозванный так за свою худобу, торчащий нос и нелепую деревянную походку. В общем-то, неплохой мальчишка, но родился, прожил и умер в каком-то непрерывном пьяном угаре. Отца у него не было то ли не было совсем, то ли он в те годы сидел не помню. Его мать, Нина, была не то, чтобы симпатична, а, действительно, восхитительна. Стройная, тонконогая, с небольшой, но выделяющейся грудью, высокой прической по моде того времени к тому же - натуральная блондинка! При этом всегда подчеркнуто-вызывающе одетая. Ох! Мы нередко, осторжненько, чтобы мамы не заметили, бросали на нее, украдкой, взгляды полные восхищения. Хоть и дети малолетние были, а в женской красоте уже разбирались. В отличие от наших матерей, она носила слишком узкие и слишком короткие юбки плюс большой вырез на груди. А ноги у нее, на самом деле, были хороши и показать их было не грех.

Но, в противовес всем своим достоинствам, она пила. Пила много. Когда ей было двадцать пять, она еще держалась в рамках приличий и выпитое только прибавляло ей шарма, огня в глазах, да вящей раскованности. Но, с каждым годом, она пила все больше и больше, угасая просто на глазах. Работая на телефонной станции, где всегда было море спирта (для протирки контактов) и ночные дежурства, она за десять лет сошла полностью на нет, обрюзгла, обмужичилась и выглядела совершенно бесполым существом. Узкие короткие юбки сменились каким-то мерзким засаленным халатом, туфли-лодочки - ужасом, которому трудно подобрать название, волосы повисли давно нечесанными космами... походка - ... Об этом лучше не вспоминать! Ужас! Трудно было поверить, что передо мною та красавица, которой, мы, будучи малолетними детьми, любовались как диковиной вещицей. Я много раз имел возможность увидеть ее в окно, когда учился в институте и, после этого, могу с уверенностью заявить, что нет на свете ничего более отвратительного, чем женское пьянство. Мужчина-пьяница может до самого конца сохранить некое подобие человеческого облика и даже рассудок, но пьющая женщина сначала теряет человеческий облик, а только потом умирает.

Игорь в такой обстановке тоже пристрастился к выпивке. После армии начал работать шофером по пьянке поругался с кем-то, стоящим на остановке троллейбуса, дал задний ход и, разогнавшись, снес остановку, где было четыре человека. Получив ходку по мокрой, на зоне и сгинул.

Таков был финал недолгой и неяркой жизни. Хотя...

Была у Буратино удивительная способность, скорее, талант он абсолютно не боялся высоты, не воспринимал ее. Высота была ему безразлична. Один метр, двадцать один метр, я думаю, что и двести один тоже. Просто в наши годы поблизости таких зданий не было. Максимум девятиэтажка - чуть больше тридцати метров и все.

Неоднократно его видели ходящим по самому краю крыш близлежащих домов, лазающим с балкона на балкон и по деревьям, как обезьяна. Игорь был одним из немногих, кто, без волнения и беспокойства, проходил по бетонным колесам моста в Серебрянном бору. Причем делал это неоднократно и, явно, не для выхлопона, а сам для себя - походя, не замечая, не красуясь, например, идя с нами в парк. Мы - понизу, а он - поверху. А когда хотел поиздеваться над милицией, пытавшейся его поймать, то садился на самый край бетонной дуги, свешивал ноги и, весело ими помахивая, кричал мильтонам «залезай и хватай»! Легавые н двигались с места, ожидая его внизу. Когда им это надоедало - уходили. А он в момент сбегал вниз.

Тяга была у него к высоте что ли? Или он специально играл со смертью, чтобы предотвратить те события, которые ждали его впереди. Кто знает? Судьбу не изменишь! Недаром говорят, кому суждено быть повешенным, тот не утонет. Так и Буратино не упал и не разбился, а, поубивав и покалечив людей, преспокойненько сел и умер.

Ставши старше, он любил сидеть на окнах ногами в сторону улицы. Неоднократно я заставал его в таком виде на окне моей соседки Татьяны, муж которой, Игорь, тогда служил в армии. Была у него еще одна подружка на 8 этаже в доме 17 по Демьяну Бедному, так там он ходил по перилам балкона и лазал с ее балкона на балкон верхнего этажа. Не знаю может просто так, а может быть с целью чего-нибудь своровать.

Хотя не помню, чтобы он был замечен в воровстве, кроме одного глупого случая, когда он и старший брат Сереги Сопливого, с крыши проникли на балкон пятого этажа, а оттуда, через форточку - в квартиру. Но, на их беду, вернулся хозяин квартиры, зрелый мужчина. Схватив швабру он начал дубасить воришек. Буратино, как маленький и юркий выскочил на балкон и одним прыжком - на крышу, где был таков. Сережкин брат был намного старше, неповоротливей, зато сильнее. Ему удалось оттолкнуть хозяина квартиры, выскочить на балкон, подняться на перила и... сорваться с высоты пятнадцати метров. Ему «повезло» - он не погиб, а переломался, отправившись прямиком в тюремный лазарет, откуда уже не вернулся. На Игоря заявлять не стали, жалея его молодость.

Марина
В старом подъезде на 4 этаже в угловой квартире жила девочка Марина. Из ее родителей я хорошо запомнил только бабушку, потому что как-то, играя, я хорошенько промок, а она, увидев меня на улице, привела к себе, просушила, отогрела и, тем самым, спасла меня от жестокой простуды. Не помню, как получилось, что я оказался на улице один. Мать и отец, положим, на работе, а где была бабка? Почему у меня не было ключей? Одни вопросы.
Отец Маринки работал водителем и как-то ночью на служебной машине в нерабочее время поехал встречать жену в аэропорт и задавил какого-то молодого пьянчужку насмерть. Приговор, как все приговоры советского периода, был суров 7 лет. Отягчающим обстоятельством было использование социалистической собственности в личных целях. Он отмотал срок от звонка до звонка, так и не получив УДО, потом откинулся, но водителем устроиться не смог («вы отбыли наказанье...») С тоски начал попивать пивко, раздулся и умер, не дожив до пенсии.
Маринка была в детстве и даже в начальной школе довольно симпатичной девочкой, но потом, год за годом, все толстела и толстела. Хотя, к счастью, толстела довольно равномерно, без перекосов фигуры. После школы выучилась на медсестру и, по-моему, училась на врача. Один раз в 1980 году, мы даже вместе сходили с ней в кино, но дальше наши отношения не продвинулись. Говоря словами классика: «полны-с… очень-с…».
Еще у нее был младший брат, Сережка, которого отец с пятилетнего возраста начал поить пивом для здоровья.
Кстати, почему-то детям 1966-1972 года рождения досталось в качестве «Эликсира здоровья» пиво. Видимо его было навалом и врачи рекомендовали всем детям без разбора для крепости, для здоровья, пиво, ссылаясь на наличие в нем каких-то витаминов группы В. До этого были другие «Эликсиры здоровья» послевоенным ребятам достался рыбий жир, 1950-1955 года рождения потребляли черную икру и тресковую печень, а на мои 1956-1964 годы пришелся чудодейственный Кагор, который предписывалось пить по чайной ложке.
Ну, в общем, Сережка вырос физически здоровым, но на голову слабак. В пиве слишком много воды и у него случилась водянка головы, поэтому жил он, мягко говоря, дурачком.

Ровесники

В 78 квартире 2 корпуса жил Сережка Спирин или Спиридонов. Который, став постарше, в кустах у помойки занимался онанизмом. Ходил он вечно засунув руку в карман с пунцовыми щеками, видимо, от сильного возбуждения. Мать, указывая на него пальцем, пыталась отучить меня от жиганской привычки совать руки в брюки, говоря: «Вот за какого примут!» Но привычка эта, несмотря ни на что, осталась со мною на всю жизнь, поэтому я предпочитаю джинсы, «инженерским» костюмным брюкам. В них, даже с засунутыми в карманы рукам, не выглядишь онанистом. С нами Сережка как-то не играл и стоял особняком, наверное из-за своей страсти к рукоблудию. Он памятен тем, что придумал для меня кличку «Плюшка», которая ко мне так и не привязалась. «Толстый» был привычней и больше подходил к парню. «Плюшка» все-таки женственное прозвище. Хотя, в каком уже не помню классе, когда изучали Гоголя, мне пытались снова повесить «Плюшку», но уже в гоголевском варианте - «Плюшкин». Но жадным я не был, а отсутствие гласной в начальном слоге затрудняло произношение. И я снова стал, как и был раньше, «Толстым». Перед окончанием школы несколько раз видел Серегу с одним и тем же парнем – вид у них был достаточно голубоватый. Что было дальше не знаю они переехали на другую квартиру.

В этом же подъезде на первом этаже жил Вовка Горбоконь, по кличке «Пузырь». Его отец, будучи каким-то чином, на плодоовощной или на продуктовой базе, умер на светофоре под красный свет, в преддверии ревизии. Была ли это смерть естественной или нет - никто уже никогда не узнает. Его мать, довольно полной комплекции, с молодости страдала гипертонией, что, однако, не помешало дожить ей до преклонных лет. Хотя, всю жизнь, ходила она мало и очень тяжело, задыхаясь в разговоре. Сам Вовка, по молодости лет, начал снимать колеса с автомобилей, сколотив неплохую бригаду, в которую втянул моего юного соседа Сашку по кличке «Ушан» (тоже еврея). Но, буквально, через год-полтора все они приземлились на скамью. Вовка, может быть пошел паровозиком, а может и впрямь был организатором, за что и отмотал лет восемь. Как откинулся, стал торговать автомобилями, купил себе диплом МАДИ (о чем горделиво заявил мне), чтобы не иметь проблем с сертификацией и, в общем-то, жил неплохо. Жена, двое детей. Я видел его давно - в конце 90-х годов, на старом, но, все-таки, мерседесе, сам толстый, и дети его, и жена его – все были толстые. А бедняки, как известно, толстыми не бывают.

У Вовки была еще старшая сестра - я ее плохо помню - не наш возрастной контингент. Но, как многие еврейки в юности, была достаточно привлекательна. Кажется она все-таки свалила.

В соседней квартире с Вовкой жил Королев, вроде бы Женька, по прозвищу «Король», тоже еврейчик, но худой и стройный, у него также была старшая сестра, вообще - писаная красавица. Но, как все прелестные девушки нашего двора, как назло, была намного старше меня. Может, конечно и не намного, но в юности - три-четыре года - такая существенная разница!

Когда мы еще жили полной семьей в доме напротив, то в квартире на 4 этаже, точно под нами, жил мальчик, Саша (опят же еврей). Его родители работали где-то по Внешторгу и, как раз перед школой, значит в 1966 году, приехали в Москву на голубом Фольксвагене-Жук. Удивительно было видеть иностранную машину в нашем дворе, да и не только во дворе, а вообще в городе. Ведь наших-то автомобилей и то, во дворе не было. Потом они приезжали на ней еще пару раз. Полгода прожили в нашем доме и куда-то уехали. Больше про них ничего не известно. Как люди они были достаточно замкнутые, необщительные. С Сашкой мы никогда вместе не играли. Но с той поры, у меня нездоровая страсть к Фольсваген-Битл. Люблю эту машину, даже больше 125 ФИАТа.

В нашем доме на 1 этаже 2 подъезда жил Алешка, родители которого году в 1971-72 году купили «копейку» ВАЗ 2101, распространенного тогда тускло-коричневого цвета, мыли ее до зеркального блеска, начищали, терли как кобель сучку, каждую неделю, и разбили, буквально через полгода, после чего интерес к машине резко упал, хотя ездить все же продолжали, но доводка кузова до зеркального блеска прекратилась. Алешка, как-то не особо вписывался в нашу компанию, мы с ним играли только лишь в раннем детстве, но не дружили и к 5 классу совсем прекратили общаться.

В том же подъезде, но на 3 этаже жил татарин Рашид, которого весь двор дразнил «Рахит». Он зверел, кидался в драку, иногда били его, иногда бил он и все это так и продолжалось много-много лет, пока мы не повзрослели. С ним мы никогда не общались у него была своя, татарская, компания. Мать его ходила по двору в цветастом халате и таком же цветастом платке ни дать ни взять восточный базар. Интересно, что она практически до самой старости помнила меня в лицо и это странно не так то хорошо мы были знакомы.

В этом же подъезде на 4 этаже жил Звягин, помладше меня, имени которого я не помню, с длинноногой старшей сестрой, которая была опять же старше меня.

И на 5 этаже две сестренки, бывшие в детстве, ни дать, ни взять - розанчиками, но Читать далее...

Ребята постарше

Главным моим другом, вернее не моим, а нашим, поскольку он дружил со всеми ребятами, а не только со мной, был Генка Семиков из 2 подъезда 2 корпуса. Будучи года на четыре, если не на пять, старше меня, он, с привеликим интересом, возился с нами, малявками, и был изобретателем и заводилой большинства наших игр. Был у него удивительный талант объединителя-организатора и, не побоюсь даже сказать, пастуха. Как-то удавалось ему привлечь, заинтересовать, собрать, и, главное, уследить за тем, чтобы с нами, малышней, чего-либо гадкого не произошло. Наши родители были несказанно рады ему и его способностям. Еще бы - иметь такого, причем совершенно добровольного, помощника! Я помню, что, если говорил матери, что иду с Генкой, то она спокойно отпускала меня, даже не спрашивая, куда иду, зачем иду, когда вернусь. Она знала - раз я с Генкой, то опасаться за меня нечего. Я под неусыпным присмотром. Эдакий общедворовый старший брат. Когда я увидел фильм «Усатый нянь», то сразу же вспомнил Семикова. Хотите верьте, хотите нет, но даже типаж у них был схож. Только Генка без усов1.

Он постоянно выдумывал для нас какие-то игры. Например, игру в пожарных, где мы искали и тушили всякие костры, возгорания на помойках и прочее. Но все это было поставлено не на детском уровне типа, пошли, нашли и погасили ура! Он заставлял нас подходить к любой игре серьезно, по-взрослому. Нам пришлось составить схему района, нарисовать наши дома, помойки, кусты, соблюдая, как получится, масштаб, Потом разбить все это на квадраты, закрепив за каждым из нас определенный участок, вести журнал учета происшествий, докладывать старшему, то есть Генке об обстановке. Было очень интересно, поскольку в этих играх не было ничего детского. Они подводили нас ко взрослой жизни.

Еще Генка придумал игру в сокровища, где одна группа прятала свой секрет, составляя краткий план, по которому его можно было бы разыскать (ну, типа, как у Стивенсона). А вторая группа, по этому плану искала секрет. Но в каждом плане обязательно была какая-то тайна. Например, было неизвестно в каком дворе этот план составлен, где на плане север-юг и мы ходили по дворам, прикидывая похож ли план на этот двор, потом шли в следующий...

В общем, его игры были необычайно увлекательны, но, к сожалению, большинство из них, я, за давностью лет, позабыл. Вот помню, когда пошла мода на ЮДМ (юные друзья милиции) он придумал нечто схожее, но какие были правила - не помню, хоть убей.

Генка был удивительно добрый, отзывчивый, парнишка. Именно добрый, а не добренький. Поскольку частенько выругивал нас за всякие-разные провинности. Был требовательным, но без оскорбления и злобы. По-моему, даже затрещин никому не давал. Умел как-то наказать словом, чтобы провинившемуся действительно стало стыдно. В отличие от родителей, он не заставлял нас бояться, а заставлял понимать, стыдиться, стесняться дурных поступков, беспечности, нерадивости, несдержания слова. Удивительный человек!

Я не представляю - курил ли он? Выпивал ли? При нас об этом он никогда речи не заводил. Вообще, Генка был какой-то слишком порядочный - не припомню даже ругался ли он матом, как мы с Колькой, или нет? Странно, но мне он не запомнился вместе со своими ровесниками. Такое впечатление, что в нашем дворе, он дружил только с малышней. К девченкам он подкатывался - было. Помнится, как он, стоя под окном первого этажа третьего подъезда, где жила милая пухлешка, имя которой я позабыл, нес какую-то (с нашей малышковой точки зрения) ахинею, а также клал на подоконник цветы, которые (стыдно сказать) покупал! Но никогда не рвал!

Его отец, не вылезал из тюрем. Когда освобождался рождался очередной ребенок, а отец - уходил на зону снова. В нашем дворе его никто не знал. Кроме Генки, была еще сестра Ирка, года на три постарше меня и брат Сережка, лет на пять-шесть моложе меня.

Окончив восьмой класс, Генка пошел учиться на моториста речных судов и перед армией даже успел поработать на речном трамвайчике. Обещал, что когда вернется, а мы, к тому времени, станем постарше, обязательно покажет нам машинное отделение и покатает на теплоходе. Но этому, к сожалению, не суждено было сбыться. А пока он учился в ПТУ, то рассказывал нам все, что узнавал о устройстве двигателя, о работе моториста, и вообще о теплоходах. Интересно было его слушать. Хороший был человек, мир праху!

Нелепость оборвала его жизнь в армии он рискнул перепрыгнуть с одних строительных лесов на другие через угол строящегося дома, к работавшим там девушкам, и разбился на их глазах. Он, который так внимательно следил за нами, чтобы мы чего-такого не сотворили? Уравновешенный и спокойный! Трезвый и рассудительный! Удивительно, конечно, но... женщины... не одного его погубили!

В 88 квартире 3 корпуса жил парень по имени Игорь-профессор, постарше меня года, наверное, на три, а может и на пять, знаменитый своими необыкновенными игрушками. Это была фантастика!

Для нас, пацанов того времени, не избалованных не то, что красивыми, а вообще игрушками, как таковыми, Читать далее...

Колька и Ильюшка два друга на все детство

Сдружившись, еще до школы, мы провели вместе почти все школьные годы, несмотря на то, что, и учились мы в разных школах, да и в разных классах, и принадлежали-то к совершенно разным, по социальному положению и обеспеченности, семьям. Но ничто не мешало нам весело играть вместе и только «взрослая» жизнь разлучила нас. Каждый выбрал свою дорогу и эти дороги были настолько разные, что пересечься уже не могли. Так мы и разошлись навеки.

Оба моих друга жили в 3 подъезде 3 корпуса Колька Пилясов на втором этаже, а Илья Басиладзе на третьем.

Колька, по прозвищу «Пилька»,- мордвин из рабочей семьи. Отец его был столяром, хорошим столяром, к тому же, как большинство людей, сохранивших в душе мусульманские традиции, не пил и не курил. Он неплохо зарабатывал, к тому же много и хорошо рукоделил. Самостоятельно сделал из проходной комнаты изолированную, кухонный гарнитур (прослуживший до наших дней, то есть, почти полвека). На балконе он смастерил не только шкафчики для хранения всякой всячины, но и (это запомнилось мне очень хорошо!) превратил внешние подоконники в мягкие сидения, на которых мы с Колькой очень часто сиживали. Ведь его балкон был на втором этаже и выходил за дом, где были только деревья и кусты, быстро выросшие за какие-нибудь три-четыре года и, почти начисто, загородившие дом напротив, да еще узенькая тропинка, по которой ходили, редкие в ту пору, собачники. Поэтому, мы запросто могли воображать, что находимся не в Москве, а в дремучем лесу экваториальной Америки или Африки. В своих детских фантазиях, подкрепленных географической картой, мы, с легкостью, преодолевали значительные расстояния и добирались до самых труднодоступных мест на планете. Его балкон становился, то кабиной паровоза, то корабельным мостиком, то кабиной пилота, то склоном Эвереста, то берегом Мадагаскара, а вот космическим кораблем никогда. В такие игры мы не играли. Это считалось, как-то глупо, по-детски.

Была у нас наивная и красивая мечта стать машинистами. Долго она нас будоражила - лет до тринадцати. По незнанию, мы считали, что машинист ведет поезд от начала и до конца, положим, из Москвы и до Владивостока. Это было волнительно и восхитительно. Знай мы правду, что машинисты катаются взад-вперед, по одному и тому же, не столь уж длинному, маршруту изо дня в день, как рейсовый автобус, быть может мы бы размечтались стать пилотами.

Как к нам пришла такая мысль - не помню! Может быть, причиной стала подаренная мне немецкая модель фирмы «PIKO» с великолепным паровозом и вагончиками. Хотя мне кажется, что с этой мечтою мы родились и из-за этого мать разорилась на такую дорогую по ее доходам игрушку. Я не помню, она тоже. Колька давно умер. Узнать не у кого. Вопрос остается открытым.

Но мечтали мы серьезно, смотрели на поезда, наслаждаясь запахом свежепросмоленных шпал, собирали картинки локомотивов, игрушки-паровозики, технические характеристики. Но потом, ставшее старше, я понял, что мне в машинисты путь закрыт, поскольку мое зрение становилось все гаже и гаже.

Колькин отец свою жену называл «Мадонна», почему и с чем связано это прозвище - не знаю, это их личное и с Колькой по этому поводу они не делились. Я рассказывал ему, что мою мать отец называл «Елочкой». по созвучию с Юлечка. Но про своих Колька ничего не ведал и только тупо мычал. Я видел, где-то в книжках (у нас икон никогда не было, а у Кольки-татарина1 - уж тем более), что на иконах Мадонна всегда изображалась с младенцем и у них в коридоре висела картинка, видимо из импортного календаря, с изображением полуобнаженной женщины с ребенком. «Мадонна с младенцем». Мы, приходя к Кольке, вечно пялились на эту картинку. Обнаженная натура в те годы нигде не встречалась. К сожалению его отец умер совсем не старым человеком по-моему не дожив даже до 60 лет.

Колькина мать, Рая, была невысокая, очень худенькая, но фигуристая, с копной ярко-рыжих волос и выгодно отличалась от остальных матерей красивой, танцующей, походкой, сохранившейся у нее до семидесяти пяти лет, пока она не споткнулась на узкой нашей дорожке и не переломала себе ноги. Больше про нее ничего не помню.

Были у Коли еще две бабушки баба Дуня и баба Таня. Первая худощавая, бойкая старушка, любившая навести порядок в доме, при этом превосходно ругаясь матом. Даже не ругаясь, а скорее - разговаривая. Кстати, именно от нее, эта привычка перейдет к Кольке, а потом и ко мне, сохранившись на всю жизнь. Баба Дуня за словом в карман не лазила, чем-то напоминая мою бабку (кстати, тоже Дуню), неплохо пела, любила поговорить, посмеяться, знала массу анекдотов, поговорок, присказок, по большей части - непристойных. Баба Таня была невысокого роста, полная и очень тихая – незаметная такая. Кто из них чья мать - не знаю. Колька не говорил.

Когда мы в 1967 году пошли в школу, у Кольки родился брат Григорий, которого баба Дуня прозвала «Гагарин» - настолько она восхищалась им. «Герой родился! Гагарин» - восклицала она и за ней все остальные, но только не Колька. Ему было Читать далее...

2015 г. Месть Гагарина

Когда мы в 1967 году пошли в школу, у Кольки родился брат Григорий, которого баба Дуня прозвала «Гагарин» - настолько она восхищалась им. «Герой родился! Гагарин» - восклицала она и за ней все остальные, но только не Колька. Ему было обидно, что он, взрослый уже парень, первоклассник, как бы гавно, а это, писающееся в пеленки, создание, не успев появиться на свет - уже герой. (В скобках замечу, что, в общем-то, все так и вышло. Колька опустился на дно и помер, а Гришка - нет. Но была ли провидцем Баба Дуня или сами виноваты - теперь не разберешь).

Да, вся семья повернулась лицом к малышу, предоставив Кольку самому себе. Конечно в этом большой беды нет. Издавна считалось, что после шести лет ребенок непосредственно в родителях не нуждается, поэтому с этого возраста и отправляли в школу. Мы тоже в родителях не нуждались и понимали, что новорожденному требуется внимание и забота, в которой мы не то, чтобы необходимости не испытывали, а, наоборот, уже чурались ее. Но! Зачем нужно было расхваливать одного ребенка, игнорируя другого? Как результат - возникновение неприязни между братьями, переросшей, впоследствии, в неприкрытую ненависть и презрение.

Но в жизни, не бывает никогда ничего чисто белого или чисто черного, поэтому в любом серьезном всегда проглядывает что-нибудь комическое. Так и здесь - неприязнь к Гришке перенеслась и на слово «Гагарин», которое в нашей речи получило презрительно-уничижительный оттенок. Так мы называли только очень плохих людей. «Гагарин» произносилось резко, как плевок. Да это и было плевком, словесным плевком в того, который не заслуживал ничего иного. Своих ребят мы так никогда не называли. Для них были «хорошие» ругательства: «Козел, Сука, Сволочь, Гад». «Гагариным» звали только чужих, особенно тех, кто дал затрещину, набил морду или отнял деньги. Понемногу, «Гагарин» вообще превратился в междометие, заменив вездесущий «Бля». Бедный космонавт, вряд ли он мог подозревать, что его фамилия будет когда-либо использована в таком контексте.

Ну, до чего же въедлива детская память. На всю жизнь этот «Гагарин» стал для меня символом кого-то или чего-то гадкого, отвратительного и омерзительного.

Шли годы, а «Гагарин» так и не сходил с языка, ни в двадцать, ни в тридцать, ни в сорок лет. Я все также продолжал выплевывать, сквозь зубы, «Гагарин», встречаясь с каким-нибудь мерзавцем или узнавая о каком-либо несчастье.

И Гагарин мне за это отомстил!

Дело в том, что к пятидесяти годам «Гагарин» ушел из моего лексикона. Появилось много других ругательных междометий до тех пор пока... я не приехал в Дом-музей Гагарина в деревне Клушино.

Возвращаясь из усадьбы Тесово, где я отдыхал, решил сделать небольшой крюк, чтобы наконец побывать в гагаринской деревне. А то, как говорится, уже и помирать пора, а я там ни разу не был.

Про сам музей рассказывать нечего - дом как дом, обычный, деревенский. Вот именно, что обычный и деревенский. Ведь и сам Гагарин был обычный, деревенский. И те, кто видел его фото, помнят, что ростом он не вышел. Короче - был мал, как большинство русских крестьян. Также невысок был и его дом. Поэтому, разговорившись со служительницей музея, я не заметил притолоки и со всего маху впаялся в нее лбом.

- Гагарин! - вспомнив давно забытое слово, выругался я...

Она же не поняв моих слов, поддакнула: - Да, Гагарин.

- Да не там, а тут! - воскликнул я, указывая рукой на притолоку.

В ответ женщина промычала нечто невнятное.

- Отомстил! Отомстил, собака! - злобно рявкнул я, догадавшись кто отомстил и за что отомстил.

Она, видя меня в ужасающем состоянии (от удара я скрючился и, не отпуская руку ото лба, скорчил, наверняка, такую рожу, что смотреть было страшно) видимо решила, что я спятил, хотя, на всякий случай посмотрела на притолоку, но Гагарина там не нашла.

В голове нехорошо зашумело и я, согнувшись в три погибели, чтобы не треснуться обо что-нибудь еще раз, вышел на крыльцо, на свежий воздух. Минут через пять мне полегчало. Я думаю, именно от свежего воздуха, поскольку не выношу гнилого дерева и от особо старого у меня даже случается рвота. И хоть дом Гагарина и восстановлен в 1971 году, но это же сорок лет!

Тут ко мне вышли служители музея, справится о моем здоровье. А я им поведал про нашу трактовку слова «Гагарин», что повергло их сначала в ужас, а потом вызвало улыбку. Думаю, они вспомнили свое детство. И закончил я свой рассказ словами:

- Вот как за это, я бы сказал, нетипичное использование своей фамилии, Гагарин мне отомстил. По лобешнику треснул. Ведь, больше сорока лет ждал!

Хотя Гагарин оказался своим, в доску, парнем. Не держал на меня зла и бил в полсилы. Отъехав пару километров от Клушина и пообедав, я понял, что удара больше почти не чувствую, голова не болит, да и шишка не прощупывается. А приехав в Москву и вовсе бы забыл про случившееся, если бы не записал его на диктофон.