Владислав Поклонов
Однажды я заехал в пиццерию, чтобы купить разливного лимонада для строителей. Было очень жаркое лето, а хороший разливной лимонад продавался в нашем городе только в одном месте. Сам я был одет в рабочую рваную, драную и заляпанную краской одежду и выглядел совсем как бомж, потому что только что слез с крыши. С несколькими бутылками лимонада в руках, которые я нёс в охапке как дрова, я споткнулся на ступеньках и неловко упал на четвереньки на бетон. Полторашки с лимонадом без этикеток выглядели как пиво. Они разлетелись вокруг. Наряду с моим внешним видом всё выглядело так, как будто я очень пьян, не держусь на ногах, к тому же с пивом. Было очень больно и не получалось сразу встать. Мимо меня шли люди, брезгливо отворачивались, проходили мимо. И вот, из общей толпы подошли мужчина и женщина, которые по одежде были похожи на меня и соответственно попахивали. Эти двое, в отличие от хорошо одетых и благополучных внешне прохожих, помогли мне встать, собрали и отдали все бутылки и спросили, всё ли со мной в порядке. Бомжи оказались самыми добрыми и отзывчивыми людьми в тот день.
[525x700]

Bo время блокады эту маленькую девочку эвакуировали из Ленинграда. Леночка её звали. А фамилию свою она забыла, такая она была маленькая и измученная. Она потеряла всю семью; маму, бабушку, старшего братика..
⠀
А ее нашла специальная бригада истощенных девушек - тогда ходили по квартирам страшной блокадной зимой, искали детей, у которых погибли родители или при смерти были.
Вот Леночку нашли и смогли отправить в эвакуацию. Она не помнила, как детей везли в тряском грузовике по льду, не помнила, как попала в детский дом; она маленькая была. Как истощённый гномик с большой головой на тонкой шейке.
⠀
И она уже не хотела кушать. Такое бывает при дистрофии. Она лежала в постельке или сидела на стульчике у печки. Грелась. И молчала. Думали, что Леночка умрет. Много детей умерло уже в эвакуации; сильное истощение, и нет сил жить и кушать. И играть. И дышать..
⠀
И одноногий истопник, фронтовик дядя Коля лет двадцати от роду, свернул из старого полотенца куклу. Как-то подрезал, свернул, пришил, - получилась уродливая кукла. Он химическим карандашом нарисовал кукле глазки и ротик. И носик-закорючку.
⠀
Дал куклу Леночке и сказал серьезно: "ты, Леночка, баюкай куклу. И учи ее кушать хорошо! Ты теперь кукле мама. И уж позаботься о ней получше. А то она болеет и слабая такая. Даже не плачет!".
⠀
И эта Леночка вдруг вцепилась в куклу и прижала ее к себе. И стала баюкать и гладить тонкими ручками. А за обедом кормила куклу кашей, что-то шептала ей ласковое. И сама поела кашу и кусочек хлебца, - кормили не разносолами в эвакуации.
⠀
Ну вот, Леночка и спала с куклой, и у печки ее грела, обнимала ее и хлопотала о кукле. Об уродливой кукле из старого полотенца с нарисованными глазами.
⠀
Девочка выжила. Потому что ей нельзя было умереть, надо заботиться о кукле, понимаете?
КОГДА НАДО О КОМ-ТО ЗАБОТИТЬСЯ, - ЭТО ОГРОМНАЯ СИЛА ЖИЗНИ ДЛЯ НЕКОТОРЫХ ЛЮДЕЙ.
⠀
Для таких, как эта девочка. Которая стала медсестрой потом и прожила долгую жизнь. И руки ее были всегда заняты. А сердце - наполнено..
11,3K
113
964
[640x634]

Двадцать лет назад я ездил вахтовиком в якутский край. Жил в общаге, на втором этаже, а первый этаж занимал временный приют для детей оленеводов. Детки, которые не могли кочевать с родителями, весь сезон кочевья жили здесь. Возраст разный, старшие учились, младшенькие просто под присмотром нянечки.
После работы мы всей бригадой готовили ужин, травили байки, коротали время за телевизором.
Как–то раз, в нашу комнату кто–то тихонечко постучал.
Я открыл дверь, на пороге стоял мальчонка, годика 3 не больше. Крепенький, волосы как смоль, ёжонком на голове торчат, ускоглазенький, водит носом, принюхивается, а у нас на ужин гречка с тушёнкой.
Спрашиваю:
— Ты есть хочешь?
Кивает головой и вперёд прямо к столу, опустошил тарелку молниеносно, забрался ко мне на колени и уснул.
Что делать? Отнёс, отдал нянечке.
У нас с женой детей нет, Бог не дал, да мы уж и свыклись с мыслью, что старость вдвоём коротать будем.
А тут, пока нёс мальчонку, что–то тоскливо стало. Вроде и дом большой и хозяйство свое есть, а детского смеха в доме не слышно.
Каждый вечер, на ужин, приходил якутёнок.
Говорить не умел, то оленя покажет, то медведя изобразит, смешил нас и сам смеялся заливисто.
Последний вахтовый день, вещи собраны, ждём, нам пора уезжать.
В дверь тихонечко постучал и вошёл наш новый дружочек.
Тычет в меня пальчиком и приглашает ручонкой за ним пойти.
Пришли на чердак, достал из угла, завёрнутую в тряпицу странную штуку и заиграл.
Странные звуки заполнили чердак, слышался и шум деревьев и крик птиц, и вой вьюги. Что–то природное мистическое и, в то же время, жалобное в этих звуках.
Мальчонка играл на варгане. Прощался.
Следующую вахту еле дождался, набрал сладостей, игрушек.
Приехал и сразу в приют, а мальчонки моего и нет.
Три года ему исполнилось, перевели в детский дом, сиротой оказался, родители в тундре пропали.
И так мне грустно стало, привык я к нему.
Поехал в детский дом.
Захожу, а он ко мне навстречу несётся, ручки растопырил, что–то на своём якутском языке лопочет.
Тут–то я и принял решение:
— Мой ребёнок! Заберу, отогрею, полюблю...
Не доработал смену, отпросился и к жене. Рассказал ей историю якутского мальчишки. Уговаривать не пришлось, собралась и вместе со мной знакомиться поехала.
Долго не буду рассказывать, как нам это удалось.
Обратно возвращались уже с сынишкой.
Имя его Толлуман — бесстрашный значит, по-якутски.
А мы с женой его Толей стали называть.
Толюшка — сыночек, радость наша!

Юрий Рубцов
[493x700]

Всякий раз перед тем, как попустить испытание, Бог старается привести человека в чувство по-доброму. Однако Его не понимают, и поэтому Он попускает испытание.

Посмотрите: ведь если непослушный ребёнок не слушается отца, то вначале отец пытается исправить его по-доброму, разрешает ему делать то, что он хочет. Однако если ребёнок не исправляется, то отец меняет доброту на строгость — для того чтобы исправить своё чадо.

Так и Бог — иногда, если человек не понимает по-доброму, даёт ему испытания, чтобы тот пришёл в себя. Если бы люди не испытывали немного боли, болезней и подобного этому, то они превращались бы в зверей и совсем бы не приближались к Богу.

Эта жизнь ложна и коротка. И хорошо, что она коротка, потому что те горькие скорби, которые, подобно горьким лекарствам, исцеляют наши души, пройдут быстро. Посмотри, ведь и врачи, когда больные мучаются, дают им горькое лекарство, потому что больные исцеляются не от сладкого, а от горького. Я хочу сказать, что горькое влечёт за собой и здравие тела, и спасение души.

Слова преподобного Паисия Святогорца
[640x640]

[561x700]

— Всех обидчиков простила? — задал в конце исповеди батюшка свой обычный вопрос. И я с готовностью закивала. И передо мной женщина тоже кивала. И после меня тоже...
Я, правда, старалась в тот момент не думать о тех, кто меня обидел. Роились в голове мысли, что вот там мне не так сказали, там не так посмотрели, там нагрубили. Но я старалась не думать. Хотя бы до Причастия. Но не думать и простить — это разные вещи... И я вдруг вспомнила Машку-дурочку. Та вообще никогда никого не прощала.
Лет семь, как нет ее в живых.Один раз за эти годы удалось мне побывать на ее могилке... Маленькое простое сельское кладбище, простая оградка, простой деревянный крест. Все простое, потому что Машку хоронил простой маленький провинциальный приход — больше было некому. И прямо на ее могильном холмике откуда ни возьмись — цикорий.
Я тогда еще подумала, что не зря именно он вырос здесь, у Машки. Синий кусочек неба на земле. Она сама была кусочком этого Неба.
Когда Машка умерла было ей за шестьдесят. Но ее все так и звали — Машка. И на приходе у отца Евгения, и просто в том маленьком южном городке. Обращались на «ты» даже дети. И считали местной дурочкой.
Когда-то в далеком детстве Машка полезла на шелковицу за застрявшим там котенком. Положила его в сумку, посидела на ветке, поела ягод, а когда начала слезать, не удержалась, упала и ударилась головой. Котенок убежал, а она осталась ребенком навсегда. Машкой-дурочкой. Отец Евгений даже причащал ее в ее шестьдесят без исповеди, как маленькую.
Все свое время Машка проводила у него в храме. Но опять же вела себя, как дитя, чем очень раздражала взрослых благочестивых прихожан. И меня, если честно, тоже. Она могла заговорить прямо во время службы, могла вдруг забить земные поклоны. Могла повиснуть у кого-нибудь на шее или запросто подойти во время молебна к батюшке и взять его под руку. Или начать копаться в моей сумке, изымая оттуда содержимое.
— Машка, отстань, — говорила я ей. Читать далее...

[554x700]

[700x700]

Я красила стену в гараже, а моя 3-летняя дочь рисовала мелками на бетонном полу. Как вдруг она произнесла: “Я так рада, что Бог сделал тебя моей мамочкой”. Я не была готова к подобному и переспросила: “Что?” На этот раз у нее получилась еще более неуклюжая фраза: “Я рада, что ты моя мамочка от Бога”.

Мои глаза наполнились слезами. Потом моя малютка начала молиться: “Господи, спасибо тебе за то, что ты дал мне мою любимую мамочку. И спасибо тебе (эту фразу я не разобрала). Спасибо тебе за то, что она всегда готовит мне завтраки, и что мы будем сегодня делать тыквенные бисквитики. Я надеюсь, они у нас получатся”.

Потом она открыла глаза и продолжила рисовать. “Кто научил тебя всему этому?”, – начала расспрашивать я, пытаясь перебороть комок, ставший в горле. Ей всего три годика, и я понятия не имела, что в ее маленьком сердечке уместилось столько благодарности. Обычно наша дочь никогда не хотела молиться вслух, даже когда мы поощряли ее сладостями. Поразительно, что ее крохотное сердечко может вмещать в себе больше любви, чем я могла себе представить, а ее мысли охватывают такие понятия, как Бог, любовь и благодарность…

Спасибо, Анна, – сказала я, улыбнувшись. — Я очень-очень рада, что Господь послал мне такую доченьку”. Я бы обняла ее, если мои руки не были в краске, и между нами не было бы такого большого расстояния. Я уже подумала, что это конец разговора, но дочь задала еще один вопрос…

“Тебе пришлось долго ждать меня, мамочка?”, – спросила Анна. Я уже рассказывала ей эту историю миллион раз, но она хотела услышать ее снова. Я подошла к ней немножко поближе: “Да, дорогая моя. Я просила Бога о ребеночке снова и снова, но он долго не давал его мне. А потом, когда мы с папой узнали, что ты у меня в животике, мы были несказанно счастливы!”

“Ты знаешь, почему Бог так долго не давал тебе ребеночка?” – спросила малышка.

“Нет, милая, я не знаю”, – растерянно ответила я.

“А я знаю, почему”, – сказала дочь. “Потому что он делал меня”.

Я посмотрела в ее глубокие голубые глаза, которые казались сейчас просто неземными; ее кудрявые светлые волосы пропускали сквозь себя солнечные лучи. В тот момент мне показалось, что ей тысяча лет.

“Он делал меня” – этого ответа мне было вполне достаточно. Ну конечно! В этом было столько смысла! Глядя на нее в тот момент, я поняла, что этот ребенок очень долго спал у Бога на груди, будто небеса не хотели отпускать ее.

Я пишу это для всех, кто уже очень долго молиться о появлении детишек. Я пишу это для тех, кто уже потерял надежду когда-нибудь завести ребеночка. Пожалуйста, не отчаивайтесь, не сердитесь на Бога. Он слышит ваши молитвы. Просто пока что он создает вашего ребеночка.

Я честно не знаю, появятся ли у вас дети при родах или при усыновлении. Никому не дано понять, как там на небесах все устроено, но, может быть, Бог так долго не дает вам малыша, потому что он творит настоящее произведение искусства. И однажды, совсем скоро, ваш малыш скажет вам: “Бог просто делал меня очень долго”. И это будет вашим счастьем. Просто дождитесь его.
[580x700]

[700x700]

[700x700]

Тюремный священник спускается в «смертный барак» колонии строгого режима. Там, в камере, пропитанной хлоркой и безнадёгой, его ждёт человек, от которого шарахались даже конвоиры. Но сегодня этот страшный старик попросил...

Лязг засова отдался в позвоночнике.

Отец Александр переступил порог и замер, давая глазам привыкнуть к сумраку. В нос ударило — сладковатая гниль, хлорка, застоявшаяся человеческая беда. Он задержал дыхание, потом заставил себя вдохнуть. Господи, помилуй. Господи, помилуй.

Камера была узкой, как гроб. Серые стены в потёках, под потолком — зарешеченное оконце, сквозь которое сочился мутный январский свет. На железной койке, под байковым одеялом, угадывались очертания тела — слишком плоские, слишком неподвижные.

— Пришёл, значит, — раздался голос. Сиплый, как ржавая петля. — Ну, заходи. Я не кусаюсь. Уже не кусаюсь.

Священник сделал шаг. Ещё один. Подошвы прилипали к бетонному полу.

Он сжал в руках ручку старого требного чемоданчика — потёртая кожа, латунные застёжки. Там лежали епитрахиль, требник да святая вода. Но главное сокровище было не там.

Отец Александр чувствовал, как под плотной тканью рясы, на груди, у самого сердца, покоится Дароносица, подвешенная на шелковом шнуре.

Металлический ковчежец чуть касался тела при ходьбе, напоминая: он здесь не один. С ним — Сам Христос.

Человек на койке повернул голову. Отец Александр увидел лицо — и что-то дрогнуло в груди, какая-то давно забытая, детская жуть.

Это было лицо мертвеца, который ещё дышал. Кожа обтягивала череп так туго, что казалось — вот-вот лопнет на скулах. Запавшие глаза смотрели из чёрных провалов глазниц.

На шее, на руках, выброшенных поверх одеяла, синели наколки — купола, кресты, оскаленные волчьи морды, какие-то перстни, звёзды. Вся эта тюремная летопись расползлась по высохшему телу, как плесень по старой стене.

— Чё, страшно? — Губы раздвинулись в усмешке, обнажив чёрные обломки зубов. — Меня тут все боялись. Даже вертухаи обходили. А теперь вон... Сам себя боюсь. В зеркало смотреть не могу.

Дыхание. Священник слышал его дыхание — тяжёлое, влажное, с присвистом, будто внутри этой грудной клетки что-то хлюпало и булькало. Каждый вдох давался с трудом, каждый выдох звучал как последний.

— Я пришёл, — сказал отец Александр. Голос вышел ровным, и он сам удивился этому. — Ты звал.

— Звал. — Глаза умирающего блеснули. — Тридцать лет не звал, а тут позвал. Смешно, да?

Священник не ответил. Он искал глазами, куда поставить чемоданчик, и не находил — ни стола, ни тумбочки, только параша в углу да ржавая раковина. Наконец опустился на корточки, положил ношу на колени у изголовья койки.

— Табуретку принести? — раздалось из-за двери. Конвоир. Отец Александр кивнул, не оборачиваясь.

Пока ждали, молчали. Умирающий смотрел в потолок, священник — на его руки. Пальцы — узловатые, скрюченные, в каких-то шрамах и рубцах. Этими руками... Не думать. Не судить. Ты не за этим пришёл.

Табуретка оказалась колченогой, отец Александр сел осторожно, чувствуя, как она шатается под ним. Дверь лязгнула, закрываясь. Они остались вдвоём.

— Лютым меня кликали, — сказал умирающий, не отрывая взгляда от потолка. — Слыхал, может?

Слыхал. Начальник колонии предупреждал: «Этот — зверь. Четыре ходки. Мокрые дела. Авторитет из старых, блатных. Только он сейчас никакой, ждёт своего часа. Вы уверены, что хотите к нему?»

— Слыхал, — ответил отец Александр.

— И пришёл?

— Пришёл.

Лютый медленно повернул голову. Взгляд его был мутным, плавающим, но в глубине что-то теплилось — не злоба, не насмешка. Что-то живое и испуганное.

— Исповедоваться хочу, — сказал он хрипло. — Только... — Он закашлялся, долго, надсадно, выворачивая себя наизнанку. Священник подался вперёд, хотел помочь — но чем тут поможешь? Ждал, пока кашель уляжется.

— Только я не умею, — выдохнул наконец Лютый. — Не знаю, как это... Я ж некрещёный даже был. Тут покрестили. Три месяца назад. Когда уже совсем... — Он не договорил.

— Ничего, — сказал отец Александр. — Просто говори. Как умеешь. Господь поймёт.

Он достал из-под рясы епитрахиль, расправил. Ткань была старая, вышивка кое-где стёрлась, но кресты ещё виднелись — золото на тёмно-лиловом. Привычным движением накинул на шею.

Лютый смотрел, не отрываясь. В глазах его плескалось что-то странное — может, страх, а может, надежда. Трудно разобрать.

— Начинай, — тихо сказал священник.

И он начал.

Сначала — медленно, запинаясь, путаясь в словах. Потом — быстрее, торопливее, будто боялся не успеть. Голос срывался на хрип, слова лезли друг на друга, и отец Александр слушал, чувствуя, как внутри что-то сжимается, скручивается в комок.

Это была не исповедь. Это было извержение. Гной, копившийся десятилетиями, рвался наружу — чёрный, зловонный, страшный.Читать далее...

МАТЕРЩИНА И ПОСЛЕДСТВИЯ

В медицинской практике известно такое явление: при параличе, при полной потере речи, когда человек не может выговорить ни «да», ни «нет», он может, тем не менее, совершенно свободно произносить целые выражения, состоящие исключительно из матов. Явление на первый взгляд очень странное, но говорит оно о многом. Получается, что так называемый мат проходит по совершенно иным нервным цепочкам, нежели вся остальная нормальная речь.

Один из профессоров пришел к выводу, что слова, которые мы называем матерными, произошли от языческих заклинаний, которые направлены на то, чтобы разрушить человеческий род, навлечь бесплодие на нацию. Недаром, все эти слова так или иначе связаны с детородными органами мужчин и женщин. Матерщина выступает у славян в функции проклятья.
Остальные матерные слова - это имена языческих богов, то есть бесов. Человек, который произносит такие слова, автоматически призывает бесов на себя, своих детей и свой род. Не случайно в филологии это явление называется инфернальной лексикой. «Инфернальный» означает «адский, из преисподней».

Матерная ругань, несомненно, имеет те же языческие, оккультные корни, но ее целью было заклятие неприятеля. Матерная брань и есть выражение агрессии, угрозы. А если более глубоко, то это проклятие, которое человек насылает на того, кого он «кроет», имеет целью поразить (заклясть) врага в самое «сердце» его жизненной силы: проклинается материнство, животворящее мужское начало и все, что с ними связано. Такое проклятие — жертва сатане, причем в жертву приносятся и ругаемый, и ругающийся.

Возможно, кто-то не употребляет “грязных” слов. А как на счет “блин”, “елки-палки”, и прочее ….?.. Это – суррогат матерных выражений. Произнося их, вы далеко не убежали от матерщины.

* * *
Доказано, что все матерные слова произошли от сакральных названий богов, которые имели невероятную силу. Мат — это слова силы, несущей ужасающую разрушительную энергетику (она убивающе действует на человека на уровне ДНК, особенно на детей и женщин).

* * *Читать далее...

КОРОВЬИ ЛЕПЁШКИ

Когда приезжаем навестить маму, обычно после застолья она собирает оставшийся хлеб, аккуратно разрезает на кубики и складывает на противень в духовку.
На мой вопрос, зачем она это делает, сухариков уже накопилось два небольших мешочка, мама отвечает:

-А как же иначе. Ведь это же хлеб, ребятки! Как же его выбрасывать?
В этот раз я предложил вынести сухарики в кормушку для птиц. Мама посмотрела на меня строго и ответила, что выносить пока не нужно. Она сухарики с куриным бульоном кушает, и это очень вкусно.

-Не обижайся сынок, - продолжила мама, - ваше поколение не испытало ни войны, ни настоящего голода. Потому у вас и отношение к еде и хлебу такое, как бы сказать, поверхностное и неуважительное. Если хочешь, расскажу, как мы после войны голодали.

Я утвердительно кивнул, и мама, пригорюнившись, начала рассказывать.

-Голод в начале тридцатых годов по малолетству я не помню. Да и родители говорили, не был он таким страшным, как на Украине и в центральных областях. Опять же, у нас тогда не пшеницу выращивали, а ячмень, овёс, рожь, а они в наших краях росли хорошо. А к тому же ещё и картошка, и овощи с огорода.

Очень страшный голод в деревне в сорок седьмом году случился. Во время войны тоже голодно было, но всё-таки не так. На картошке, капусте, свекле, моркови, репе хоть как-то тянулись.

Из войны колхоз совсем нищим вышел. Лошадей почти не осталось, только выбракованные военной комиссией, а без них что сделаешь. Ни тракторов, ни машин тогда не было. Всё на лошадях. Опять же, кому работать? Одни женщины и дети в колхозе.

В сорок шестом году почти повсеместно неурожай случился, а в нашем колхозе особенно. На трудодни даже сена не выдавали, не говоря уже об остальном.

В сорок седьмом году я закончила в Кирове медицинское училище и была направлена фельдшером в Берёзовский сельсовет. В наш же Даровской район, но только далеко от нашей деревни, почти шестьдесят километров.
Перед работой разрешили заехать домой на несколько дней. Обстановка дома удручающая. Мама с утра до ночи на работах в колхозе, отец после возвращения из армии до конца ещё не оправился от болезни, ходил с палочкой, еле-еле, но и его в колхоз при конюшне пристроили. Младшие сёстры и брат дома по хозяйству. На них и огород, и корова, и курицы, а они даже не подростки – младшие школьники.
Несколько дней я помогала по хозяйству, время мгновенно пролетело. Уже нужно в Берёзовку собираться.

Подъёмных тогда не давали. А деньги, последнюю стипендию, почти все на подарки родителям и младшим детям потратила. Завтра уже нужно ехать, а мне в дорогу даже собрать нечего. Овощи ещё не выросли, а запасов уже нет.

Мама в обед прошла по деревне, еле удалось на другом конце, у Мальцевых, два стакана овсяной муки выпросить. Брат сходил в луга, принёс корзину цветов клевера и лебеды. Размололи лебеду и клевер, с одним стаканом муки перемешали и в печке напекли что-то вроде оладушек. Может быть, штук двадцать получилось. Мама детишкам по колобку дала, мне, себе и отцу тоже. Остальные завернула в тряпицу и в узелок сложила.

На дорогу наказала:

-Ты, девка, сразу-то колоба все не съешь, кто знает, как там с едой-то будет. А мучицу овсяную, что в кулёчке лежит, водой заваривай. На кружку столовую ложку в самый раз будет, и сольцы чуток. Авось до зарплаты дотянешь.

Утром добралась я пешочком до Даровского. Пришла в райздрав за назначением. Там на меня смотрят, понять не могут, что за чудо такое явилось. Тощая, глаза от долгой ходьбы провалились, за плечами вещмешок с нехитрым скарбом. Подросток, да и только. Какие там восемнадцать лет? И шестнадцать-то с трудом разве что дашь.
Выписали направление в Берёзовский сельсовет, печать поставили и сказали во дворе ждать. Туда во второй половине дня машина должна была пойти.

Секретарша райздрава, что направление мне передавала, напутствовала:
-Повезло тебе, девка. Хороший сельсовет, богатый. Не пропадёшь.
Машина к вечеру поехала. Добралась в сельсовет к ночи. Там, понятное дело, никого нет. С трудом отыскали секретаря. Женщина отвела меня в избу, в которой медпункт размещался.

Изба обычная, деревенская. Печь треть помещения отделяет. Большое помещение разделено деревянной перегородкой на комнату ожидания, с лавками вдоль стен, и сам медицинский кабинет, с письменным столом, медицинской кушеткой и двумя шкафами.
Один с лекарствами, другой с инструментами, стерилизаторами, бинтами, ватой.
На следующий день с утра сходила я в сельсовет, получила разъяснения по организации работы. Вернулась в медпункт, а там уже хозяйка избы меня поджидает. Читать далее...

КОРОВЬИ ЛЕПЁШКИ

Когда приезжаем навестить маму, обычно после застолья она собирает оставшийся хлеб, аккуратно разрезает на кубики и складывает на противень в духовку.
На мой вопрос, зачем она это делает, сухариков уже накопилось два небольших мешочка, мама отвечает:

-А как же иначе. Ведь это же хлеб, ребятки! Как же его выбрасывать?
В этот раз я предложил вынести сухарики в кормушку для птиц. Мама посмотрела на меня строго и ответила, что выносить пока не нужно. Она сухарики с куриным бульоном кушает, и это очень вкусно.

-Не обижайся сынок, - продолжила мама, - ваше поколение не испытало ни войны, ни настоящего голода. Потому у вас и отношение к еде и хлебу такое, как бы сказать, поверхностное и неуважительное. Если хочешь, расскажу, как мы после войны голодали.

Я утвердительно кивнул, и мама, пригорюнившись, начала рассказывать.

-Голод в начале тридцатых годов по малолетству я не помню. Да и родители говорили, не был он таким страшным, как на Украине и в центральных областях. Опять же, у нас тогда не пшеницу выращивали, а ячмень, овёс, рожь, а они в наших краях росли хорошо. А к тому же ещё и картошка, и овощи с огорода.

Очень страшный голод в деревне в сорок седьмом году случился. Во время войны тоже голодно было, но всё-таки не так. На картошке, капусте, свекле, моркови, репе хоть как-то тянулись.

Из войны колхоз совсем нищим вышел. Лошадей почти не осталось, только выбракованные военной комиссией, а без них что сделаешь. Ни тракторов, ни машин тогда не было. Всё на лошадях. Опять же, кому работать? Одни женщины и дети в колхозе.

В сорок шестом году почти повсеместно неурожай случился, а в нашем колхозе особенно. На трудодни даже сена не выдавали, не говоря уже об остальном.

В сорок седьмом году я закончила в Кирове медицинское училище и была направлена фельдшером в Берёзовский сельсовет. В наш же Даровской район, но только далеко от нашей деревни, почти шестьдесят километров.
Перед работой разрешили заехать домой на несколько дней. Обстановка дома удручающая. Мама с утра до ночи на работах в колхозе, отец после возвращения из армии до конца ещё не оправился от болезни, ходил с палочкой, еле-еле, но и его в колхоз при конюшне пристроили. Младшие сёстры и брат дома по хозяйству. На них и огород, и корова, и курицы, а они даже не подростки – младшие школьники.
Несколько дней я помогала по хозяйству, время мгновенно пролетело. Уже нужно в Берёзовку собираться.

Подъёмных тогда не давали. А деньги, последнюю стипендию, почти все на подарки родителям и младшим детям потратила. Завтра уже нужно ехать, а мне в дорогу даже собрать нечего. Овощи ещё не выросли, а запасов уже нет.

Мама в обед прошла по деревне, еле удалось на другом конце, у Мальцевых, два стакана овсяной муки выпросить. Брат сходил в луга, принёс корзину цветов клевера и лебеды. Размололи лебеду и клевер, с одним стаканом муки перемешали и в печке напекли что-то вроде оладушек. Может быть, штук двадцать получилось. Мама детишкам по колобку дала, мне, себе и отцу тоже. Остальные завернула в тряпицу и в узелок сложила.

На дорогу наказала:

-Ты, девка, сразу-то колоба все не съешь, кто знает, как там с едой-то будет. А мучицу овсяную, что в кулёчке лежит, водой заваривай. На кружку столовую ложку в самый раз будет, и сольцы чуток. Авось до зарплаты дотянешь.

Утром добралась я пешочком до Даровского. Пришла в райздрав за назначением. Там на меня смотрят, понять не могут, что за чудо такое явилось. Тощая, глаза от долгой ходьбы провалились, за плечами вещмешок с нехитрым скарбом. Подросток, да и только. Какие там восемнадцать лет? И шестнадцать-то с трудом разве что дашь.
Выписали направление в Берёзовский сельсовет, печать поставили и сказали во дворе ждать. Туда во второй половине дня машина должна была пойти.

Секретарша райздрава, что направление мне передавала, напутствовала:
-Повезло тебе, девка. Хороший сельсовет, богатый. Не пропадёшь.
Машина к вечеру поехала. Добралась в сельсовет к ночи. Там, понятное дело, никого нет. С трудом отыскали секретаря. Женщина отвела меня в избу, в которой медпункт размещался.

Изба обычная, деревенская. Печь треть помещения отделяет. Большое помещение разделено деревянной перегородкой на комнату ожидания, с лавками вдоль стен, и сам медицинский кабинет, с письменным столом, медицинской кушеткой и двумя шкафами.
Один с лекарствами, другой с инструментами, стерилизаторами, бинтами, ватой.
На следующий день с утра сходила я в сельсовет, получила разъяснения по организации работы. Вернулась в медпункт, а там уже хозяйка избы меня поджидает. Читать далее...

Отстаньте от мам

Только меня раздражают эти несчастные предпенсионного возраста “детишки”, которым чего-то недодали, не научили, не так любили, не тем кормили их мамы?

Ох, какое благое времечко для них настало - всеобщая психологизация общества!

И бродят эти убогие по психологам, тарологам, астрологам и пабликам, в своём детстве ковыряются, ищут секретный секрет, как им свою детскую травму залечить, чтобы счастье получить.

Никак.

Кроме понимания: ты взрослая, иди и делай.
Чему не научили - учись.
Чего не додали - дай.
Недолюбили - сама люби.

Кто тебе мешает?
Старенькая мама?

Так ей самой в десять раз меньше дали!
Что ей там в послевоенной разрухе, с десятичасовой шестидневкой, без всяких бытовых условий, в холодном бараке могли дать?

А она в этом кошмаре как-то выросла и нашла любовь, чтобы дать жизнь тебе - это ли не дар?
Не аборт сделала, не бросила, а растила, воспитывала, как могла и понимала. Изо всех сил старалась, уж точно в обход своих интересов, желаний и “предназначений”.

Она работала там, где твой садик ближе, она в тотальном дефиците и коммуналке старалась создать тебе уютный дом, она из марли шила тебе наряд Снежинки, из советской синей курицы умудрялась приготовить семь ужинов, она терпела твоего чокнутого отца, потому что идти некуда и “что люди подумают?”

Понимаешь?

Попробуй.

Чтобы понять, надо свои обиды растворить в благодарности.
Как колючий снег в тёплой чашке.
Может и не получится любовь. Но принятие.
Осознание: тебе дали Жизнь! Жизнь!

Чего тебе ещё не хватает?
Посмотри в зеркало: ты уже большая. Иди и дай себе это сама. Вперёд!

Ирина Дубс
[525x700]

ЧТОБЫ КТО-ТО ЖДАЛ"
Валентина Семёновна давно жила одна. Сын, Женечка, умер, не дожив до шестнадцати лет. Мальчику стало плохо на уроке физкультуры. Учитель посадил его на лавку и продолжил занятие. А Женя там же, на лавке, и умер. Ей сказали: нарушение сердечного ритма. Единственный, поздний, любимый. Они с отцом так гордились им.

После Жениной смерти муж ушёл, нашёл себе молодую ещё женщину. Вторая жена скоро родила ему двоих детей.

А Валентина Семёновна что... Какая ей жизнь? Она и с завода ушла, где кто-нибудь, нет-нет, да и напомнит про Женю. Устроилась дворником в соседнем дворе. Деньги небольшие, но разве ей много надо одной? Одежду она себе почти не покупала, питалась скромно. Всё свободное время проводила дома. Смотрела старые альбомы с фотографиями и перебирала вещи сына.

По молодости Валентина Семёновна была большая мастерица вязать. Покупала модные журналы. Какие джемперы и свитеры были у её мальчика! Словно импортные. Валентина Семёновна бережно хранила их, перекладывая веточками лаванды.

Однажды на работе прибился к ней щенок. Неказистый, косолапенький. Так жалко его стало, что, закончив уборку, Валентина Семёновна забрала пёсика домой. Назвала просто - Дружком. И словно ожила. Дружок оказался псом ласковым и покладистым, сопровождал Валентину Семёновну на работу и терпеливо ждал, пока у хозяйки закончится рабочий день. В еде был неприхотлив, охранял квартиру, а по вечерам клал голову женщине на колени и дремал рядом, пока она смотрела телевизор или читала книгу.

Валентина Семёновна, если куда и выходила без него, всегда торопилась вернуться. Дома ждал её верный пёс. Вместе прожили они семнадцать лет. Как-то, проснувшись, Валентина Семёновна поняла, что нет больше рядом с ней её Дружка. Он ушёл тихо, во сне, не обременяя хозяйку болезнями и лишними тревогами.

Она отвезла Дружка на кладбище. Существовало такое место в берёзовой роще на краю города, где люди хоронили своих умерших питомцев. Валентина Семёновна о нём слышала, а теперь и увидела своими глазами. Каких могилок здесь только не было. Даже памятники стояли настоящие, не хуже, чем у людей.Читать далее...

Почему же люди не спасаются?
Потому что они недуховны. Бог-то есть Дух, а они плотские и душевные, как зверьки. Вот кошку посади и объясняй ей про Царствие Небесное, про то, что надо, киска, молиться. Но это же бесполезно: как только она проголодается, она будет рваться к своей миске, а когда ей захочется ласки, она будет рваться к тому, кто бы ее погладил. Большего блаженства, чем сытость, тепло, насыщение инстинкта продолжения рода и ласка, для нее вообще не существует, это предел ее мечтаний. И она стремится к этому блаженству постоянно: лечь на теплую батарею, поесть, дать потомство, все время тереться о сапог хозяина. И большинство людей стремятся к тому же. Вот двухкомнатная квартира, вот трехкомнатная – если есть возможность, значит, надо в трехкомнатную. Вот зарплата пятьсот, вот пятьсот пятьдесят – значит, надо на пятьсот пятьдесят. Вот я сижу книжку читаю, а ребеночек подошел, мешает – значит, отстань, мне некогда. Думать не хочу, устал – включил телевизор. Кто-то раздражает – взял отругал. Ну точно как собака: злая собака, если к ней кто-то подошел, тут же зубы покажет, будет лаять.

Протоиерей Димитрий Смирнов
[700x393]

[592x511]

[686x700]

[686x700]

Когда силы твои на исходе, а нервы на взводе,
и смешались в палитре эмоций друзья и враги,
разуверившись в людях и, может быть в целом народе,
береги тех, кто рядом, особенно их береги.

Когда в церкви туманно и кажется, нужно на ощупь
прорываться вперед, раздвигая локтями других,
когда хочется выжить нахрапом и кажется, проще,
береги свою совесть, как жемчуг ее береги.

Когда в мире война и она отзывается в людях,
надевая на каждого жестко свои сапоги,
остается так мало сердец, что по-прежнему любят,
береги тех, кто любит тебя, как себя береги.

Все имеет конец и от боли очнувшись однажды
каждый будет сильней, иль слабее, но будет другим.
Потому, когда в мире пожар, позаботься о важном,
береги человечность и веру свою береги.

Маргарита Коломийцева
[525x700]

[700x700]

Ты не сетуй на счастье свое второсортное,
не желай чьей-то яркой и громкой судьбы.
Не проси тех сапог, что камнями нестертые,
ты не знаешь, что было б с тобой если бы.

Не завидуй янтарным салютам и празднествам,
не ищи знаменитых и умных друзей.
Все не так однозначно, как издали кажется,
не суди о других с колокольни своей.

Ты не знаешь, что там за резными фасадами,
может двор весь порос сорняковой травой.
Хочешь места на сцене? Подумай, а надо ли,
кем-то быть для кого-то и не быть собой?

Не жалей, что ты болен. Быть может страдания
cохраняют тебя от падения вниз;
А другие, взглянув на твои испытания
и смиренье поверят в загробную жизнь.

Не печалься, что путь для тебя предназначенный,
на уставший твой взгляд, хуже чьих-то дорог.
В каждом вдохе твоем есть особая значимость,
каждый шаг безошибочно выверил Бог.

Маргарита Коломийцева

Это Рождество Христово в приходе Свято-Троицкого храма планировалось как триумф благочестия и вкуса. Анна Ильинична, бессменная староста и гроза всех подсвечников, лично полировала фамильное серебро, принесенное из дома. Скатерти хрустели, как первый снег. В центре стола, лоснясь румяным боком, возлежал гусь, а аромат мандаринов и хвои смешивался с тонким запахом дорогих духов прихожанок. Все ждали настоятеля, отца Петра, чтобы начать этот идеально срежиссированный праздник.

Дверь приходского дома распахнулась не торжественно, а как-то жалко, с натужным скрипом. Вместе с клубами морозного пара в натопленную, сияющую залу ввалилось нечто бесформенное, серое и остро пахнущее чем-то кислым — смесью подвала, немытого тела и застарелого перегара.

Это был Юшка. Городской дурачок, вечный странник по мусорным бакам, человек без возраста и, казалось, без лица — оно всё заросло спутанной, грязной бородой. Он стоял на пороге, щурясь от яркого света люстр, и с его стоптанных ботинок на паркет уже натекала грязная лужа.

За столом повисла неловкая тишина. Дамы в бархатных платьях замерли с вилками в руках. Кто-то брезгливо сморщил нос.

— Господи помилуй, — прошипела Анна Ильинична, вскакивая со своего места. Она двинулась к двери грудью, как ледокол. —

Юрочка, милый, ты куда? Тут закрытое мероприятие. Тебе сюда нельзя. Иди, иди на кухню, тебе там повариха нальет супа в банку.

Она говорила ласково, но глаза её метали молнии. Ей было физически больно от того, что эта грязная клякса портит её белоснежную картину праздника.

Юшка переминался с ноги на ногу, комкая в руках засаленную шапку.

— А я… это… звезда ведь, — пробормотал он, указывая грязным пальцем на елку. — Рождество… Все радуются.

— Радуются, радуются, — поддакнула подоспевшая помощница, мягко, но настойчиво выталкивая его в спину. — Вот и иди радуйся на улицу. Не порти людям праздник, голубчик. Тут дышать нечем стало.

Они почти вытолкали его. Дверь уже начала закрываться, отрезая смрад от аромата гуся.

— Оставьте его.

Голос был тихим, но он перекрыл и шум отодвигаемых стульев, и шёпот возмущения. В дверях стоял отец Петр. Он только что вошёл, ещё не снял рясу, припорошенную снегом. Он смотрел не на дам, а на Юшку.

— Батюшка, да вы поглядите! — всплеснула руками Анна Ильинична. — Он же заразный! Вшей принесет! Мы ему соберем пакет, пусть идёт…

Отец Петр молча прошел мимо неё. Он подошел к съёжившемуся, испуганному Юшке, который уже привычно втянул голову в плечи, ожидая тычка. Священник взял его за руку. Не за рукав, а прямо за грязную, огрубевшую ладонь.

— С Рождеством Христовым тебя, брат Юрий, — сказал он.

А затем случилось немыслимое. Настоятель повёл его к столу. Прямо в центр. Туда, где стояло высокое резное кресло, предназначенное для него самого.

— Садись, — сказал отец Петр.

Прихожане замерли. Кто-то в ужасе прикрыл рот салфеткой. Юшка сел, опасливо косясь на хрустальные бокалы. На фоне белоснежной скатерти и праздничного великолепия он выглядел как открытая рана. Грязь с его одежды сыпалась на бархат обивки.

Отец Петр сел рядом, на простой приставной стул.
— Ну, давайте праздновать, — спокойно сказал он, обводя взглядом онемевшую паству. — Гость почетный у нас есть.

Юшка сидел, боясь шелохнуться. Ему было страшно от этого блеска, от этих взглядов, от обилия еды, которую он видел только на картинках. Он чувствовал, что должен что-то сделать. Отплатить за это невероятное, пугающее гостеприимство.

Он засуетился, полез в глубокий, бездонный карман своего пальто. Дамы напряглись. Что он достанет? Дохлую крысу? Окурок?

Юшка вытащил сухарь. Черствый, серый кусок хлеба, с налипшими на него ворсинками и крошками табака. Он дрожащими руками разломил этот каменный хлеб пополам.

— На, батя, — прохрипел он, протягивая половинку настоятелю. — С праздником. Вкусный. С чесночком.

За столом кто-то ахнул. Это было оскорбление. Глумление. Предложить священнику объедки, когда перед ним стоит гусь!

Отец Петр протянул руку. Он принял этот грязный сухарь так, как принимают Святые Дары у Чаши — подставив ладонь крестообразно. Он посмотрел на Юшку, и глаза священника блестели от влаги.

— Спаси тебя Христос, брат, — сказал он.

И на глазах у всех, в этой звенящей, натянутой тишине, настоятель поднес сухарь к губам и откусил. Он жевал этот черствый хлеб, и лицо его было таким светлым и серьезным, какого прихожане не видели даже на Пасху.

В этот момент что-то треснуло в самом воздухе трапезной.

Анна Ильинична, всё ещё стоявшая с салфеткой, вдруг почувствовала, как жар стыда заливает её лицо, шею, грудь. Она смотрела на жующего священника и на улыбающегося щербатым ртом безумца, и вдруг поняла, что весь её хрусталь, всё её серебро, весь этот гусь — всё это сейчас не стоит и одной крошки этого грязного сухаря.

Она увидела себя со стороны — напомаженную, нарядную, «благочестивую» христианку, которая пять минут назад выталкивала Христа за Читать далее...

За сорок четыре прожитых года, половину из которых Чехов болел туберкулезом, унесшим его в могилу, писатель не только создал выдающиеся произведения (двадцать томов всемирно прославленной прозы), но и успел сделать колоссально много:

· Построил четыре деревенские школы, колокольню, пожарный сарай для крестьян, дорогу на Лопасню, преодолевая пассивное сопротивление косного земства, надувательство подрядчиков, равнодушие темных крестьян;

· Поставил в родном Таганроге памятник Петру Первому, убедив Антокольского пожертвовать изваянную им статую городу и организовав ее отливку и бесплатную доставку через Марсельский порт;

· Основал в Таганроге общественную библиотеку, пожертвовав туда более двух тысяч собственных книг, и четырнадцать лет непрерывно пополнял ее;

· Во время жизни в Мелихове ежегодно как врач принимал свыше тысячи больных крестьян совершенно бесплатно и снабжал каждого из них лекарствами;

· В качестве земского врача на холере один, без помощников, обслуживал 25 деревень;

· Совершил героическое путешествие на остров #Сахалин , в одиночку сделал перепись всего населения этого острова, написал книгу «Остров Сахалин», доказав цифрами и фактами, что царская каторга – «бездарное издевательство имущих и сытых над бесправной человеческой личностью»;

· Помог тысячам людей (содержание многих из писем Чехову в каталоге собрания сочинений формулируется так: «Благодарность за полученные от Чехова деньги…», «Благодарность за содействие в получении службы…», «Благодарность за хлопоты о паспорте…» и т. д.

· В разоренном и обглоданном Мелихове посадил около тысячи вишневых деревьев и засеял голые лесные участки елями, кленами, вязами, соснами, дубами и лиственницами; на выжженном пыльном участке в Крыму посадил черешни, шелковицы, пальмы, кипарисы, сирень, крыжовник, вишни и прекрасный цветник.

В записной книжке Чехов оставил такие строки: «Мусульманин для спасения души копает колодезь. Хорошо, если бы каждый из нас оставлял после себя школу, колодезь или что-то вроде, чтобы жизнь не проходила и не уходила в вечность бесследно».
Взято из VK
[450x575]

Человек увидел змею, гибнущую в огне, и решил вытащить её из пламени. Когда он сделал это, змея укусила его, вызвав нестерпимую боль. Мужчина отбросил змею, и она снова упала в огонь.

Мужчина схватил металлический шест, вытащил змею из пламени и спас ей жизнь.

Кто-то из наблюдавших приблизился к человеку и сказал: "Эта змея укусила тебя, почему ты по-прежнему пытаешься спасти её?"

Человек ответил: "Натура рептилий — кусать, но это не должно менять мою натуру — помогать".

Не меняйте своей сущности только потому, что кто-то ранил вас.
Не теряйте своего доброго сердца, но научитесь принимать меры предосторожности...
[475x66]

- Увижу - поверю, - сказал человек.
- Поверишь - увидишь, - сказал Бог!!!

[700x700]

[690x700]

[466x700]

[592x688]

[700x700]