Скоро, скоро войду я в тот дом безоконный,
Где кончаются все испытанья на свете
И где светит в углу мне святая икона —
Это мать мне глазами умершими светит.

Ты, меня зашитить не сумевшая в мире,
Где сама ты брела под конвоем страданья,
Защити меня в этой обители сирой,
Защити от последнего воспоминанья:

Я врагов своих вижу, о чем-то кричащих,
И я вижу, как ружья готовят убийцы,
И лежу я оленем подстреленным чаще,
Где хотел я испить родниковой водицы...

1 марта 1983

***

Мне приснилось, что в рубище рваном
 Я бреду - и скитаться устал, -
И прислала мне с ангелом мама
Из загробья - икону Христа...

Мать не зря мне прислала икону,
Показался и ангел мне вдруг
До щемящей истомы знакомым
И лицом, и смятением рук...

Это добрый отец мой с усмешкой
Преподнес мне икону в пути,
Чтобы я на распутьи не мешкал,
Чтобы смог до спасенья дойти...

Он сказал мне: - Сынок мой, немного
Потерпи - есть такой уговор,
И прими деревянного Бога,
Я в пути его тер рукавом...

Почему-то я стал почтальоном
Со служебным наличием крыл, -
А Господь - Он к тебе благосклонен -
И об этом мне сам говорил...

18 ноября 1981

БЛАЖЕННЫЙ
Я могу быть доставлен в музей
 Где я буду свой облик донашивать, -
Человек при корявой слезе,
Как Суворов при шпаге фельдмаршала.

Или, вызвав знакомый конвой,
Можно сбыть меня в Дом Сумасшествия, -
Хоть ты плачь в этом доме, хоть вой -
Доживешь до второго пришествия.

Но хотел бы я все же уйти
В бесприютную даль непогожую, -
Ночевать под ометом в пути,
Накрываться в овине рогожею...

...Жил да был на земле человек
С христорадной душою бесстыжею, -
Он слезами свой маялся век,
Как с мужицким горбом или грыжею.

11 августа 1981

***

Пора, пора и нам туда, где постояльцы
Сидят лицом к лицу, как птицы на лугу,
И на сухих губах сухие держат пальцы —
Ни звука, мой дружок, ни звука, ни гугу...

Ни звука, ни гугу - сейчас Господь свои нам
Покажет чудеса, пошлет благую весть,
И мы ее почтем полетом воробьиным,
Полет наш невысок и нас рассеет смерть.

Она нас разошлет по всем земным пределам
И возвестит о нас на стогнах и в глуши:
То, что звалось душой и прежде было телом,
Вернулось в высоту свершившейся души.

15 марта 1990

***

Мама, расскажи мне по порядку,
Как в раю встречал тебя Христос,
И на лбу твоем поправил прядку
Старческих неряшливых волос.

Был ли он таким, каким и прежде,
Когда звал нас в вечность за собой,
И в какой он ждал тебя одежде,
В белой или в светло-голубой?..

Мама, я и сам все это вижу -
Он стоит, Господь, как белый храм,
Он, кто всех нам душ родимых ближе,
Кто однажды повинился нам:

- Я забыл в раю о вас когда-то,
Вы уж не сердитесь на меня,
Вспомил - и опять душа крылата:
Есть и у Спасителя родня...

Вот они бредут по мирозданью,
Мира беспредельного жильцы,
Маленькие, с кроткими глазами,
Словно беззащитные птенцы...

Вот они - в отрепье и величье
По земной ступают колее,
Но ведь в каждом нищем что-то птичье,
 Каждый нищий - небо на земле.

3 апреля 1990

***

Опять я нарушил какую-то заповедь Божью,
Иначе бы я не молился вечерней звезде,
Иначе бы мне не пришлось с неприкаянной дрожью
Бродить по безлюдью, скитаться неведомо где.

Опять я в душе не услышал Господнее слово,
Господнее слово меня обошло стороной,
И я в глухоту и в безмолвие слепо закован,
Всевышняя милость сегодня побрезгала мной.

Господь, Твое имя наполнило воздухом детство
И крест Твой вселенский — моих утоление плеч,
И мне никуда от Твоих откровений не деться,
И даже в молчаньи слышна Твоя вещая речь.

16 марта 1990

***

Не осталось собак в этом сумрачном городе
И бродячие кошки взирают с опаской:
Не пора ль в неприступные крепости гор уйти -
От угрозы уйти и недоброй огласки?..

Не пора ли уйти за цыганской кибиткою
По следам осторожной всезнающей кошки?..
А в кибитке котята, еще не убитые,
Безмятежно почесываются в лукошке.

И откуда им знать, что громами всевластными
Над земною судьбою

***

Моя бедная мать, моя горькая в поле осина,
Как томишь ты меня, как дорога к тебе далека!..
Я приду и умру, пожалей непутевого сына,
Как на тонких ветвях, на твоих я поникну руках.

Моя бедная мать, моя белая чайка на взморье,
Как ты кличешь меня, как ты плачешь, носясь над волной!..
Унесло меня вдаль, укачало волной на просторе,
Уплывает волной то, что было до гибели мной.

Моя бедная мать, помешавшаяся голубка,
Не кружись надо мною, не засти крылом своим даль...
В гробовую рубаху меня завязала разлука,
Не распуть узла и не встретить тебя никогда...

декабрь 1972

Дм.Мережковскому

Что за страшная ночь: мертвяки да рогатые черти...
Зашвырнут на рога да и в ад прямиком понесут...
Ох, и прав был монах - приучить себя надобно к смерти...
Переполнила скверна земная скудельный сосуд...

Третьи сутки во рту ни зерна, ни росинки; однако
Был великий соблазн, аж колючий по телу озноб...
Предлагал чернослив сатана, искуситель, собака!..
Да еще уверял, что знакомый приходский де поп!..

Я попа-то приходского помню, каков он мужчина,
Убелен сединою, неспешен, хотя и нестар...
А у этого - вон: загорелась от гнева личина,
Изо рта повалил в потолок желтопламенный пар.

А потом обернулся в лохматого пса и залаял!
Я стоял на коленях, крестился резвей и резвей:
- Упаси мя, Господь, от соблазна, раба Николая!..
- Сбереги мою душу, отец мой духовный, Матвей!..

... А когда прохрипели часы окаянные полночь,
Накренился вдруг пол и поплыл на манер корабля,
Завопила вокруг ненасытная адская сволочь,
Стало небо пылать, зашаталась твердыня-земля.

Я стоял, как философ Хома: ни живой и ни мертвый...
Ну как веки поднимет и взором пронзит меня Вий?..
А потом поглядел в потолок: чьи-то руки простерты,
Чьи-то длани сошли, оградили в господней любви...

Третьи сутки пощусь... Третьи сутки во рту ни росинки...
Почему мне под утро пригрезилась старая мать?..
Помолись обо мне, не жалей материнской слезинки...
Сочинял твой сынок, сочинял, да и спятил с ума...

6-7 октября 1972

***

Душа моя, душа! –
Медведицей ли шалой
Бредёшь, леса круша,
На пестике ль цветка пчелой сидишь усталой,
Медовостью дыша.

А может – может быть зеваешь на окошке
И лапкой моешь рот,
Божественная тварь, задумчивая кошка,
Вся хорошея от зевот.

Душа моя, душа! –
Снуя по паутине
Прилежным паучком, –
Что ткёшь ты мне, душа, из вздора и святыни,
Вещаешь мне о чём?

Застывшая в очах апостола-оленя,
В смешенье лет и зим, –
Громоздкой ли стопой ступаешь в отдаленьи,
Таишься ли вблизи?

Душа моя, душа! –
Хоть капелькою в море
Пребудь – пребудь навек.
Я так хочу живым остаться в этом мире,
Случайный человек.

Я так хочу живым остаться в каждом миге,
В кузнечике, во ржи,
В букашке, в колоске на опустевшей риге –
Во всём, пока я жив.

Я жить хочу лишь миг, я жить хочу лишь вечность,
Прощаться и грешить…
– О, как оно шумит – таинственное вече
Моей живой души!..

8 – 12 июня 1972

***

Боже, как хочется жить!.. Даже малым мышонком
Жил бы я век и слезами кропил свою норку
И разрывал на груди от восторга свою рубашонку,
И осторожно жевал прошлогоднюю корку.

Боже, как хочется жить даже жалкой букашкой!
Может, забытое солнце букашкой зовется?
Нет у букашки рубашки, душа нараспашку,
Солнце горит, и букашка садится на солнце.

Боже, роди не букашкой - роди меня мошкой!
Как бы мне мошкою вольно в просторе леталось!
Дай погулять мне по свету еще хоть немножко,
Дай погулять мне по свету хоть самую малость.

Боже, когда уж не мошкою, - блошкою, тлёю
Божьего мира хочу я чуть слышно касаться,
Чтоб никогда не расстаться с родимой землею,
 С домом зеленым моим никогда не расстаться...

май 1972

***

Синий, мертвый, холодный,
Ледяной, как звезда,
И свободный
Ото всех навсегда.

Ото всех - от господних
И исподних - стерегущих очаг;
От бесплотных и потных;
Потонувших во щах.

Ото всех - от господних
И исподних - восседающих на
Бочкотарных высотах,
Начертав

>Не слишком много места во вселенной - 
Всего же меньше на родной Итаке -
Чтобы души, невинно убиенной,
Захоронить печальные останки.

К тому же у души дурной обычай -
Она остервененло прет из гроба,
Поскольку занята былым величем
И, в общем, нетактичная особа...

"Усните", - говорю останкам плоти,
Душе умершей говорю: "Усни ты..."
В безжалостном земном круговороте
Нет и не будет для тебя защиты.

Усни старуха, хоть скрипя зубами...
Я знаю - ты одна на белом свете,
И что-то выговариваешь в яме,
И плачешь так, как плачут тольуо дети.

Усни, старуха, девочка, простушка,
Ты в землю слишком глубоко зарыта...
Вселенная к обидам равнодушна
И что ей значит лишняя обида?..
 

И только тот, кто был когда-то распят
И сам враждою был исполосован,
Шепнет тебе, как Золушке из сказке
Случайное беспомощное слово...

21 июня 1981

***

Заступись за меня, собака,
Когда страшный свершится день
И Господь позовет из мрака
Череду моих грешных дел.

Заступись за меня, ворона,
С перебитым больным крылом...
Я тебе не желал урона,
Притащил чуть живую в дом.

Кошки чистые, как монашки,
Я хранил вас всегда в душе,
И мне было совсем не страшно,
Что загривки у вас в парше.

Твари божии, заступитесь,
Когда дрогнет в конце пути
Ваш заступник, ваш бедный витязь,
Ваш поверженный побратим.

23 мая 1981

***

>Еще я ребенком играю с домашнею кошкой, 
Она добродушна и даже похожа на маму,
Еще я не знаю, что время стоит за окошком,
Что заступом роет оно неприметную яму.

И мама моя упадет в эту яму со вздохом -
Она-то ведь знала, какая тут кроется тайна,
И я собирать буду мертвую маму по крохам,
И вдруг я живою увижу ее неслучайно.

И это не вымысел даже и не сновиденье,
Она не из гроба, она не у грязной лохани,
Она, как комета, со мною идет на сближенье,
И вот я сгораю в ее неприметном дыханьи...

Ведь "мать" - это слово, немыслимое в разговоре;
Мы все сиротеем и все постигаем с годами,,
Что матерью мы называли и радость, и горе,
И все, что на свете и было, и не было с нами...

6 апреля 1981

***

Мы встретимся, мама, на той вон исхоженной улице,
Куда ты так часто ступала стопою небесной,
И мы не обнимемся даже и не поцелуемся,
И мы обойдёмся с тобой без взаимных приветствий.

Но - «мама» шепну я — и вспыхнет жар-птицею дерево,
И как бы в упор на меня изольётся сиянье,
И мигом вернётся ко мне всё, что было потеряно, —
Потеряно всё, но осталось вот это свидание…

Ах, мама, меня ты коснулась ладошкой убогою,
Зачем же ты в смерть закатилась, как серый клубочек,
В какую-то даль, где лицо сторожит тебя богово,
Но все же тебя отличает от мертвых от прочих.

Но все же тебя выпускает из склепа подземного,
Чтоб ты спросила, как живы-здоровы соседи,
И сына увидела - спасшегося и блаженного:
Он тем и спасен, что тебя воскрешает из смерти.

...Как все изменилось и как все осталось по-прежнему -
И те же лачуги, и те же знакомые лица,
И я по задворкам веду тебя под руку бережно:
Ведь ты не жилица - и можешь в пути оступиться.

- Смелей, - говоришь ты, - теперь опасаться нам нечего;
Ты знаешь, мне Бог подарил залежалые крылья,
А ты, как и я, и земного коснулся, и вечного -
Мы где-то с тобою в соседстве загадочном были.

И я о тебе вспоминала, когда на бескормице
Лежала в гробу, как на жесткой тюремной кровати,
И думала, так ли сынок обо мне беспокоится,
Как я о своем неразумном и горьком дитяти...

15 августа 1980

***

>Все мне кажется, ждет меня кто-то
В отрешенной одежде глупца,
И за тем вон дремучим болтом
Я увижу и мать, и отца...

Стал отец мой бродить почему-то
По нехоженым диким местам,
И печали давнишняя смута,
Как усмешка, легла на уста.

Стал отец мой чуждаться живущих,
Позабыл про мирское добро,
Стал собратом таких неимущих,
Чья одежда - лишь саван да гроб.

Стал отец мой бродить по обрывам -
И отца я увидел в бреду:
Он сидел на обочине мира
И в тростинку без устали дул...

Тот, кто был в отрешенной одежде,
Равнодушно листал мои сны:
Мать меня упрекала, как прежде,
За

Текст, музыка - Лариса Бочарова, Лина Воробьева
(Финрод поет в темноте, более мертвый, чем живой):

Летящая стрела
Сверкала опереньем...
Чья грудь ее ждала?
Кто ведал направленье?
Чья легкая рука
ее сквозь облака
могла направить к цели?
Что стрелок шепнуть успел,
когда он взял прицел,
и тетива запела?
Ты - над отчаяньем взлетишь, звеня,
Стрелой разгонишь сумрак, Истина!
Переступаю Твой порог в Краю Теней,
Но ты сильнее смерти и Судьбы сильней!

Забыв свой дом и род,
Забыв про свой покой -
Я слышал голос Твой
За каменной грядой...
Здесь, заброшенный в снега,
для каждого - слуга,
путем, что был неведом,
Я шел к тебе одной...
Чтобы узнать о том -
Каким горят огнем
Глаза Идущих Следом!

Загадки птичих стай
Мне отданы в наследство...
Но главная из тайн -
Секрет людского сердца:
В нем стучит слепая Смерть,
Ее не одолеть,
и с Ней не примириться!..
Но, в один слепящий миг
лишь тот Её постиг -
кто перед Ней склонился!

В пыли сияет золотая взвесь,
Горят закатом корабли небес...
Горят во мраке грани Проклятых Камней -
Но есть огонь, что светит ярче и сильней!
Не закрывай дверей, бери меня -
Пока тебя я знаю, Истина!
Исполнив замысел, не зная о цене,
Благодарю за то, что Ты открылась мне...

>Будут звери и птицы меня вспоминать неустанно
И моими глазами на вас удивленно смотреть,
И, быть может, по смерти воробушком малым я стану,
Если вдруг посчастливится мне обмануть свою смерть.

И не знаю я участи лучшей, чем быть ротозеем -
Как прекрасен в расширенном зворе разброд бытия,
И когда так случится, что мне возвратят эту землю,
Я на ней отыщу свое прежнее вечное "я"...

Ничего, ничего не забыто: до мелочи каждой
Я припомню былое, припомню и боль, и восторг,
Когда выпорхнул в небо из рук материнских однажды,
И стоцветный шатер надо мною Господь распростер...

2 сентября 1986

***

В калошах на босу ногу,
В засаленном картузе
Отец торопился к Богу
На встречу былых друзей.

И чтобы найти дорожку
В неведомых небесах, -
С собой прихватил он кошку,
Окликнул в дороге пса...

А кошка была худою,
Едва волочился пес,
И грязною бородою
Отец утирал свой нос.

Робел он, робел немало,
И слезы тайком лились, -
Напутственными громами
Его провожала высь...

Процессия никудышных
Застыла у божьих врат...
И глянул тогда Всевышний,
И вещий потупил взгляд.

- Михоэл, - сказал он тихо, -
Ко мне ты пришел не зря...
Ты столько изведал лиха,
Что светишься, как заря.

Ты столько изведал бедствий,
Тщедушный мой богатырь...
Позволь же и мне согреться
В лучах твоей доброты.

Позволь же и мне с сумою
Брести за тобой, как слепцу,
А ты называйся Мною -
Величье тебе к лицу...

1984-91-92

***

>Господь, седой, как лунь, сидел на белом троне,
А я седой старик, скитался по земле,
Но был я и слезой в святой его короне,
Он помнил о моей бродяжьей колее.

Порою брал Господь свою корону в руки -
Все  также ли горит и светится слеза, -
И благостно лилось сиянье моей муки
В бездонные, как мир, господние глаза.

Порою был Господь столь милосерд и кроток.
Что уводил в зенит скитальческий мой шаг,
И видел я, старик, как на святых высотах
Голубкою плыла спасенная душа...

И часто я во сне своей молился доле,
И так я был бестел - казалось, только дунь,
И унесусь туда, где на святом престоле
Седой сидит господь, седой, седой как лунь.

27 октября 1984 - 1986

***

Я не себя во сне увидел мертвым -
Котенка бездыханного, но был
Он как бы всею мертвою когортой
Неумолимых выходцев могил.

Как будто это маленькое тело,
Которого коснулся вечный сон,
Всю муку бесприютного удела
Явило мне из пропасти времен.

Как будто этот призрачный котенок
Меня к загробным трепетным слезам
Скитальческою мукою Христовой
Словно к высокой мачте привязал...

... Куда же поплыву я за тобою,
Какую унаследую звезду,
Я, все еще бичуемый судьбою,
Умерший в незапамятном году?

Кто руку мне подаст на переправе,
Ведь одному мне не поднять тот гроб,
Где спит мое предвечное бесславье
И нежностью увенчан бледный лоб.

Или и впрямь букашки, мошки, мухи,
Все малые на свете существа
Меня передадут в Христовы руки
Под горестные крики торжества, -

 Чтобы, вселенной тягостный свидетель,
Остался я и в смерти тем, кем был,
И радовались мертвые, как дети,
Что никого я в мире не забыл.

 13 декабря 1985

***

Ведь я затем и говорил стихами,
Что от прикосновения стиха
Порою рушился могильный камень,
Выглядывали лики и века.

И я клянусь, что все земные твари,
Свое былое бремя возлюбя,
 Воскреснут, даже в смерти не состарясь:
Им никуда не деться от себя...

9 августа 1982

***

>Мертвой птицы укор непонятен был Богу, 
Да и птица глядела на Бога так странно,
Словно Бог заступил ей в полете дорогу,
Словно был Он большою копною тумана.

Словно птица запуталась в выси небесной
И исчезла в тумане, как в сене иголка,
И, себя потеряв, в оболочке телесной,
Стала мертвым обличьем безликого рока.

Где-то облик ее затерялся нежданно
И распались полета крылатые звенья, -
Не отыщет и Бог ее в стоге тумана,
Не приметит и вечность, где место паденья

23 февраля

ВЕНИАМИН БЛАЖЕННЫЙ


Ты тоже женщина, мой мальчик, тоже женщина.
Ты тоже, как она, – творенье сна.
И каждым первым встречным обесчещена
Твоя доверчивость, печаль и белизна.

Ты тоже руки тонкие заламывал
И выходил грустить на бережок,
И плакал над романсами Варламова,
И поутру глотал сухой снежок.

Ты тоже женщина, мой друг. С такой же мукою
Держал цветочек в зябнущей руке,
И цепенел пред долгою разлукою
На остром, на перонном ветерке.

Как много близких в дальних путь отправлено.
Как хочется случайных новых встреч.
Ославлена ты всеми и прославлена,
И сбивчива твоя живая речь.

>Он спал, себя раскинув, как листву,
Спал между смертью и огромным дубом,
Вобрав пустою грудью синеву
В цветенье яростном и грубом.

Он спал, собой заполнив все века, -
Ведь только так он мог спасти от казни
Сидящего на лбу его жука,
А жук взирал на небо без боязни.

Он спал - и был прекрасен этот сон:
Во сне он изошел из божьих чресел,
И сон его катился колесом
По всем просторам, городам и весям.

Он спал на том блаженном берегу,
Где всей вселенной чувствуют поруку, -
И через горы подают врагу
Горячую воинственную руку.

17 июля 1989

***
Та маленькая смерть была совсем беззлобной,
И даже не удар – он ощутил укол,
И сразу на простор прекрасно-беспризорный
Был выдворен её беззлобною рукой.

Стоял он бос и наг, и был таким же хмурым,
Как праотец Адам, стоял он наг и бос, -
Ещё он не добыл себе звериной шкуры,
И не вкусил греха, и шерстью не зарос.

И это не в раю и не в аду, а где-то
В далёкой стороне, где нет дорог и троп,
Где птицы со всего слетелись стаей света
И где держал в когтях орёл его же гроб.

Его же, пришлеца, его же, нелюдима, -
Он был земным рабом в оковах-кандалах,
Но даль его влекла всегда неодолимо
И духом обитал невольник на горах…

22 января 1989

***

Николай Алексеевич Клюев
Головою касается звезд,
И бредет, благодарности взыскуя,
Наш всевышний ушибленный пес.

И бредет в одиноком смятенье,
Ако голубь, пресветел и чист,
И его окликает Есенин,
И приветен Васильева свист.

Николай Алексеич в испуге
Большелобой трясет головой:
- Ой вы, милые юные други,
Вам недолго дышать синевой...

Ненасытна звериная злоба,
Собираются в круг палачи,
И во сне я увидел три гроба,
Словно три восковые свечи.

Ако пес, и смердящ, и затравлен,
Ако голубь с стрелою в боку
Ваши смерти во гробе восславлю
Я, России второй Аввакум...

31 декабря 1988

***
Мамочка, спичку зажгу я березовую,
Вспыхнет во мраке кусочек березы, -
Вот и увижу тебя я, бесслезную,
Вот и увижу тебя я сквозь слезы...

Ты почему притаилась на дереве,
Сына смущаешь невнятною речью?..
Мамочка, я ведь на то и надеялся,
Что непременно в лесу тебя встречу.

Ты не печалься, что стала пичужкою,
Что по земле ты бродить перестала...
Помню тебя я убогой старушкою, -
Ты трепыхалась воробушком малым!..

Птичка-старушка и птичка-воробушек,
Души умерших высоко взлетели,
Стал твоим гнездышком ветхонький гробушек, -
Мама, уютно в Господнем гнезде ли?..

20 ноября 1988

***
Этот медленный танец частиц мироздания,
Потерявших однажды судьбу,
Где танцуют с завязанными глазами -
Кто на воле, а кто и в гробу.

Этот танец танцуют, забыв все на свете -
И его никому не прервать,
Этот танец танцуют умершие дети -
Ах, как хочется им танцевать!..

Ах, как хочется им небывалого чуда -
Всем, кто выброшен из бытия,
Чья разбита надежда, и в сердце остуда
В бездорожье ушла колея...

И танцуют обломки, танцуют осколки
В ореоле изломанных рук,
И вступают собаки, и кошки, и волки
В заколдованный праздничный круг...

12 октября 1988
 

***

Отец, не надевай колпак шута
И не стреляй по воробъям из пушек,
Ведь в мире и букашек и скота
Давно твое известно благодушье.

Известно даже то, что воробей
Веселым обернулся скоморохом
И выстрелил однажды по тебе
Рассыпчатым смеющимся горохом.

Ты так был рад, несчастный мой отец,
Что над тобой потешится проказник, -
Он тоже мира праздного жилец,
Он тоже приглашен на смертный праздник.

14 июля 1988

***

>"Как скажет мама, так оно и будет".
Но кто же знал, что мама - праха горсточка
И только сын ее не позабудет:
"О, где ты, моя мама, моя звездочка?.."

Но кто же знал, что мама беззащитна,
Что только слезы - вся защита мамина,
Как у Христовой Матери Пречистой,
Что бродит моя мама неприкаянно.

А я ведь видел мать такой большою,
Такой большою, светлою, как облако,
Как если бы была она душою
И не имела будничного облика.

Она имела лишь суму и

***

> С тех пор, как в круг Христа душа моя ступила,
Сердечный участился громкий стук,
Как будто возношу бревно я на стропила
С душою плотничьей сам-друг...

Как будто на бугре какой-то дивной шири
Я строю церковь-теремок,
И весело стучит в преображенном мире
Топор - топорик - топорок...

Господь благословил меня рабочим потом,
Я строю чудо-церковь не спеша,
И благостно поет за праздничной работой
Душа моя - поет душа..

Услышь меня, Господь, когда на круглый купол
Я вознесу крылатый крест,
Когда я стану сам своею светлой мукой,
Когда войду я в свод небес.

Я худо жил в миру; краюха хлеба с солью
Худые ублажала телеса,
Но все, что было сном, но все, что было болью,
Вознес я, как святыню, в небеса.

Пускай теперь в моей помолятся церквушке
Калеки, нищеброды, старики;
И тихая свеча горит в руке старушки,
Морщины светятся руки...

А вот и сам стою я под церковным сводом,
И стар, и благостен, и сед, -
И на мое чело ложатся мирно годы, -
 О, сколько же мне, праведнику, лет?..

19 августа 1985

***
Это ложь, что Господь не допустит к Престолу собаку,
Он допустит собаку и даже прогонит апостола.
Надоел ты мне, лысый, со всею своею ватагою,
Убери свою бороду, место наследует пес твое.

Ох, хитер ты, мужик, присоседился к Богу издревле,
Раскорячил ступни да храпишь на целительном воздухе,
А апостол Полкан исходил все на свете деревни,
След выискивал Мой и не мыслил, усталый, об отдыхе.

А апостол Полкан не щадил для святыни усилий,
На пригорке сидел да выщелкивал войско блошиное,
А его в деревнях и камнями и палками били -
Был побит мой апостол неверующими мужчинами.

А апостол Полкан и по зною скитался, и в стужу,
И его кипятком обварила старуха за банею.
И когда он скуля матерился и в бога, и в душу,
Он на матерный лай все собачьи имел основания.

Подойди-ка, Полкан, вон как шерсть извалялась на псине,
Не побрезгуй моею небесно-крестьянскою хатою,
Рад и вправду я, Бог, не людской, а собачьей святыне,
 Даже пахнет по-свойски — родное, блажное, лохматое...

25 июня 1980

***

Разыщите меня, как иголку пропавшую в сене,
Разыщите меня - колосок на осенней стерне, -
Разыщите меня - и я вам обещаю спасенье:
Будет Богом спасен тот, кто руки протянет ко мне!..

Разыщите меня потому, что я вещее слово,
Потому, что я вечности рвущаяся строка,
И еще потому, что стезя меня мучит Христова,
Разыщите меня - нищеброда, слепца, старика...

Я не так уж и слеп, чтобы вас не увидеть, когда вы
Забредете в шалаш, где прикрыта дерюгою боль
И где спрячу от вас я сияние раны кровавой, -
Я боюсь - я боюсь, что в руках ваших ласковых - соль...

29 августа 1981

***
Как будто на меня упала тень орла -
Я вдруг затрепетал, пронизан синевой,
И из ключиц моих прорезались крыла,
И стали гнев и клюв моею головой.

И стал орлом и сам - уже я воспарил
На стогны высоты, где замирает дух, -
А я ведь был согбен и трепетно бескрыл,
Пугались высоты и зрение, и слух.

Но что меня влекло в небесные края,
Зачем нарушил я закон земной игры?
Я вырвался рывком из круга бытия,
Иного бытия предчувствуя миры.

Я знал, что где-то там, где широка лазурь,
Горят мои слова, горит моя слеза,
И все, что на земле свершается внизу,
Уже не мой удел и не моя стезя.

17 июня 1990

***

>О, бедный мой дружок, какой же страшный жребий
Избрал ты для себя: с обугленным лицом
И духом восскорбя, скитаться где-то в небе,
Расставшись навсегда и с братом, и с отцом.

Скажи мне, что нашел ты в этой скорбной шири,
Какие города и веси на пути?..
Неужто ты забыл, кому так дорог в мире,
И матери укор тебя не тяготит?..

Ты знаешь ли, что мать одна в своей лачуге
Все ждет тебя да ждет - одна, всегда одна, -
И день и ночь толкут ее худые руки
Святую воду слез - без отдыха и сна?..

Ей кажется, что ты из слез ее возникнешь,
Чтоб снова быть в живых и матушку обнять,
И так легко вздохнешь, и так неслышно вскрикнешь,
Что этот тайный крик услышит только мать.

11 февраля 1990

***

>Воскресшие из мертвых не брезгливы.
Свободные от помыслов и бед,
Они чуть-чуть, как в

Иов? Франциск? Блаженный
27.03.2012
Татьяна Пахарева
Дикое поле, №13, 2009
скопировано отсюда: http://www.litkarta.ru/dossier/soraspjat-e-blazhennogo/

Я до сих пор не знаю, что такое стихи и как они пишутся. Знаю только — рифмованный разговор с Богом, детством, братом, родителями затянулся надолго, на жизнь.

Вениамин Блаженный

Начинаешь попытку что-то выговорить о стихах Вениамина Блаженного — и понимаешь, что твоя настоятельная потребность высказаться о них приходит в неустранимое противоречие с возможностью такого высказывания — возможностью, понимаемой как оправданность. При свете этой совести по-настоящему страшишься сказанного всуе, недостаточно выстраданного слова. Для филолога подобное напоминание о необходимости страдания как условии обретения права на высказывание — это еще и необходимое напоминание о положенном нам пределе ответственности за слово и за собственное пребывание в его пространстве. Поэтому самое естественное стремление, возникающее в попытке разговора об этом поэте — самоустраниться и просто цитировать, ничего не добавляя от себя. В сущности, это тот случай, когда мы — не читатели, не собеседники, а свидетели диалога поэта с Богом. Это означает, что поэзия Блаженного не предполагает ни читателя, ни критика, на исследователя, понимаемых традиционно и традиционно действующих в эстетическом пространстве. Здесь все по-другому, потому что эти стихи рождаются и живут там, где «кончается искусство». Вениамин Блаженный сам определил свою позицию так: «Никогда нельзя забывать, что не Бог для нас, а мы для Бога. Мы созданы по образу и подобию и должны в какой-то мере — полностью это никогда не возможно — приблизиться к идеалу творения, причем наша личная судьба, как мне кажется, не имеет в этом разрезе никакого значения: где ты служишь, кем ты служишь, длительно ли твое служение — душа должна быть всегда в предстоянии».
Но и свидетельство такого предстояния — это уже духовное испытание. Мы начинаем читать эти стихи как стихи, с первой строки понимая, что эта поэзия прекрасна, и не пойти за ней, как за флейтой Крысолова, невозможно. И под эстетическим гипнозом мы идем вслед за первыми строками первого стихотворения в сборнике — «Сколько лет нам, Господь?.. // Век за веком с тобой мы стареем… «, — и еще до конца не понимаем, что приглашены на «сораспятье» (так называется единственная составленная автором при жизни книга стихов Блаженного). Конечно, конечно, называя книгу так, поэт говорил о своем пути «подражания Христу» и о своем сораспятье со Спасителем — и в сборнике, кроме программного первого стихотворения на эту тему, немало других, в которых право на отождествление с Христом утверждается с поистине блаженной неотменимостью и безапелляционностью: «Как маковому зернышку, // Я радуюсь Христу // И, как глотку из лужицы, // Я радуюсь себе», — или с трагической неизбежностью: «О, Иисус, с меня сдирает кожу // Палаческая плеть, // В меня вбивают гвозди… Боже, Боже, — // Твоя ли это смерть?!» Но чтение этих стихов — это не просто сопереживание-отождествление, заложенное в классический механизм эстетического восприятия, и не сотворчество, заложенное в механизм восприятия искусства в постклассическую эпоху, но тоже — сораспятие. Эти стихи читаются глазами, повернутыми «зрачками в душу», каждая строка вымогает от читателя немедленного совершения этического выбора и выталкивает на «страшный суд» совести. Поэтому и аналитическое их рассмотрение воспринимается, пожалуй, как симптом духовно-душевной недостаточности. Тут — какой-то пробный камень для критика-литературоведа: ты еще человек или уже только профессионал, ты еще способен не только читать стихи с комом в горле, но и отказаться от того, чтобы этот ком подвергнуть многоступенчатой рефлексии? Или иначе: достаточно ли ты профессионал для того, чтобы понимать, что есть явления, которые могут быть включены в литературный ряд лишь на основании внешних признаков, по своей сути принадлежа совсем другой области, и, значит, рассматривать их как «литературный факт» — это все равно, что, например, изучать врубелевскую «Царевну Лебедь» как орнитологический феномен. В духовной поэзии в ее истинном воплощении искусство возносится до высоты самоотрицания, и филологии в таких случаях, видимо, подобает то же. Поэтому все, что будет сказано ниже о Вениамине Блаженном и его поэзии, будет говориться с позиции сознательного и решительного отказа от профессиональной точки зрения: не филологическая критика, а свидетельство и приглашение к тому, чтобы разделить этот опыт со

отсюда: http://krotov.info/libr_min/p/poezia/blachenn1.html

Из сборника 1997, послесловие Татьяны Бек.

Блаженный (в первых публикациях - Блаженных) - что это: имя, псевдоним, эпитет к личности, прозвище? Поначалу, видимо, кличка, которую "недобрые люди" дали Вениамину Айзенштадту, этому, как сказала бы М.Цветаева, слепцу и пасынку, певцу и первенцу. А затем... "Пророк, поэт - это ведь нераздельно, и со времен Пушкина нераздельность эта тоже неоспорима, - рассказывает сам Блаженный. - Конечно, не каждый поэт - пророк, но я ведь и не настоящий пророк, и не в полном смысле слова поэт. Я - Блаженный, а это какая-то живая ступень, живая перекладина, проходящая сквозь век духовного мрака. Блаженный - это не псевдоним, а имя некоей сущности, некоей частицы вечности жизни..." (Здесь и далее автобиографические заметки и самохарактеристики Айзенштадта - из личного архива поэта - цитируются по статье Виталия Аверьянова "Житие Вениамина Блаженного" {"Вопросы литературы", 1994, вып.VI}, представляющей собою на сегодня единственное серьезное - не столько стиховедческое, сколько философски-онтологическое - исследование этого грандиозного твочреского феномена.)
Вениамин (этимология этого имени, как подчеркивает сам поэт: "в муках рожденный") Айзенштадт родился в 1921 году в белорусском местечке в нищей еврейской семье. Бедствовал. Бродяжничал. 23 года трудился в инвалидной артели, ибо официально был признан "убогим" с соответствующим заключением ВТЭКа. Был помещен в сумасшедший дом, где полностью подорвал здоровье, но не утратил огромной духовной мощи. "Поражаюсь убожеству собственной жизни, - пишет он о себе, - поражая и других ее убожеством, но храню в душе завет Гумилева: "Но в мире есть другие области..." И строчка эта - ручеек крови словно бы путеводная заповедь скитальцам всех времен и стран. Ведь и я - скиталец Духа, если даже всю жизнь обитал на его задворках".
Сейчас поэт живет в Минске.
В советские времена о публикации глубоко трагических и мистико-религиозных стихов В.Блаженного не могло быть и речи. Однако выдающиеся поэты-современники: Пастернак (который Айзенштадта собственно и открыл), Тарковский, позднее - Липкин, Лиснянская, Межиров - знали эти стихи в рукописях и высочайшим образом оценивали их в переписке с поэтом-изгоем. "Все же я держался от них на расстоянии, - вспоминает В.Блаженный в "Силуэте автобиографии", - я знал, что поэтом меня можно назвать лишь условно - поэты не рождаются с кляпом во рту".
В советской империи, возразим мы поэту, рождались и даже, в редчайших случаях, выживали.
В 80-е годы В.Блаженного начали потихоньку публиковать. Появились и критические (в основном восторженно-недоуменные) отклики на эту поэзию, и впрямь не вписывающуюся в рамки традиций и плеяд. Его и помещали рядом с наследием Даниила Андреева, и сопоставляли с религиозными лирическими опытами З.Миркиной, и предлагали натянутую аналогию с духовно-публицистическими поисками Б.Чичибабина. Пожалуй, достаточно убедительной и плодотворной является разве что параллель, проводимая между поэтической метафизикой В.Блаженного - и Арсения Тарковского. Поистине лишь они в современной поэзии - "братья по величине и силе своих сомнений" (В.Аверьянов).
В пантеоне основных тем и вариаций В.Блаженного тема сквозная и важнейшая - судьба нищего-путника. Синонимов в его стихах для обозначения этого "героя" - несть числа: побирушка, нищеброд, калека, юродивый, скиталец, бродяга, пилигрим, блаженный, убогий, калика, изгой, оборванец. Экзистенциальный нерв этой поэзии таков: благополучие - и житейское, и внутреннее - с миром творческой личности несовместимо. Напротив: "Я любил эту землю, как любят слепцы и калеки, Как затравленный зверь, как примятая в поле трава".
Убожество и изгойство (связанное, в частности, с темой еврейства) в личной иерархии В.Блаженного - и на уровне генетической памяти, и благодаря первым урокам детства - отождествляется с добротой и совестью:

"- Ах, Мишка - "Михеле дер нар" - какой же ты убогий!"
Отец имел особый дар быть избранным у Бога.
... Отец имел во всех делах одну примету - совесть...

Итак, свое убожество (и нищету) наш поэт осознает как силу и избранность. "Каждый нищий - небо на земле", - чеканит он образную заповедь. "А чем богат воробушек? А тем, что нищ, как встарь". Тот же пафос пронизывает и не одну вариацию на тему "Блаженный", и песенное, с ласкательно-дактилическими рифмами, стихотворение "Юродивый". Боль воспринимается этим поэтом как высшая отмеченность и даже как миссия. "Я - избранник немыслимой боли", - заявляет он с одической гордыней. Дело в том, что В.Блаженный ощущает мистику боли, муки и обиды как силу креативную - движущую и

РЕЛИГИЯ - ЗЕРКАЛО ЛЮБОГО ТВОРЧЕСТВА 

Мое поэтическое кредо сформировалось очень рано, раньше, чем я, собственно, начал писать. В первых стихах, которые я послал Пастернаку, были такие строки:

С улыбкой гляжу на людской ералаш,
С улыбкой твержу: "Я любой, но не ваш".

Ему понравилось: "Любой, но не ваш"...

С годами, по выражению Юрия Карловича Олеши, улыбка превратилась в собачий оскал...

Я открывал для себя поэзию Блока, Есенина, Белого - неизвестную, запрещенную в то время - это было откровением. Наверное, так чувствует себя рыба, влачившая свое существование в луже и вдруг попавшая в море. Это все было мое. Отныне и вовеки. Я хватал сверстника за рукав: "Ты знаешь, что писал Андрей Белый?" "Какой Белый? Белогвардеец, что ли?"

Имени такого не знали...

А я уже был свихнувшимся человеком: строфы сопровождали меня везде и всюду, даже во сне...

В юности, в молодости было требовательное чувство: "Боже, я чище, я лучше, за что же ты меня наказываешь?"

Никогда нельзя забывать, что не Бог для нас, а мы для Бога. Мы созданы по образу и подобию и должны в какой-то мере - полностью это никогда не возможно - приблизиться к идеалу творения, причем наша личная судьба, как мне кажется, не имеет в этом разрезе никакого значения: где ты служишь, кем ты служишь, длительно ли твое служение - душа должна быть всегда в предстоянии...

В мирской жизни каждый шаг - искушение. Жизнь задает человеку столько вопросов... И мы обращаемся к Богу. Но, увы, не всегда получаем ответ. В мире, где были Освенцим, Майданек, поневоле призываешь к ответу. А затем понимаешь каким-то высшим умом, что неисповедимы пути Господни...

Надо примириться с тем, что все это непостижимо. Никто не может сказать: "Я обрел истину". Христос - истина, но эта истина от нас очень далеко отстоит. В каком-то плане она нам доступна, а в каком-то... Ведь Бог - это целая Вселенная, а тайны Вселенной непостижимы...

Мой отец не был религиозным человеком в традиционном смысле этого слова. Та сторона религии, которая связана с ритуалом, была для него вторична и даже вызывала иронические замечания. "Смотри, - подталкивал он меня в бок во время службы, - бороды задрали и поют".

Его общение с Богом было общением добрых друзей, общением на равных...

Меня часто упрекают в фамильярном отношении к Богу. Но когда кошка трется о ноги хозяина - разве это фамильярность? Это полное доверие. Это родство. Фамильярность всегда с оттенком пренебрежения, чего у меня никогда не было, и не могло быть...

Религия - зеркало любого творчества. У нас еще это не осмыслено... У Есенина: "Я поверю от рожденья в Богородицын покров..." - это в начале пути. А позже: "Не молиться тебе, а лаяться научил ты меня, Господь". И пророчество Клюева в стихе Есенину: "От оклеветанных Голгоф тропа к Иудиным осинам". Сколько бы ни говорили о причинах его самоубийства: новая эпоха, не мог пережить гибели родных деревень - да нет, он не мог пережить собственного безбожия. "Чтоб за все за грехи мои тяжкие, За неверие в благодать, Положили меня в русской рубашке Под иконами умирать..." Вот она, эта гибель: отступление от Бога - и Иудины осины. Он осознавал это, осознавал, но вернуться к Богу уже не мог.

Предав Христа, нельзя жить. Невозможно.

В этом смысле очень поучительна судьба Мартынова, который убил на дуэли Лермонтова: он завещал на своей надгробной плите ничего не писать. А спустя столетие детдомовские мальчишки разрыли его могилу и выбросили кости. Мистическая связь...

И Пушкин - "Отцы-пустынники и жены непорочны...", и Лермонтов - "Пророк",- стояли на пороге большой духовной поэзии. И вот - смерть. Может быть, она закономерна, может быть, все, что они могли сказать, они уже сказали, и нужен был другой, грядущий поэт, который бы продолжил этот путь...

Религиозные мотивы есть в творчестве Некрасова, есть у Блока с его смятением, есть у Ахматовой, Цветаевой... Один молодой поэт мне недавно сказал: "У Некрасова мало метафор". Конечно, и метафора, и эпитет - мощные рычаги восприятия поэзии, но не эти же побрякушки определяют силу духовного устремления, совершенно не эти... Я не знаю ни одного стихотворного размера - мне это не нужно, зачем мне знать, что я написал это стихотворение ямбом, это - хореем, а это - анапестом? Я же не в аптеке лекарство расфасовываю.

Если бы мне сказали, что я написал удачное стихотворение, я бы оскорбился. Это все равно, что сказать: "Ах, как хорошо ты плакал". Для меня поэзия - это исповедь, это плач, это - моление.

 «Арион», № 1 за 2012 г.
из архива сайта Журнальный зал

“ИМЕЮТ ЛИ ПОЭТЫ ВОЗРАСТ?”

Поэт Вениамин Блаженный (Вениамин Михайлович Айзенштадт, 1921—1999) учился в Витебском учительском институте, в 1941 году оказался в эвакуации. Там он преподавал историю. А еще в течение жизни работал переплетчиком, художником комбината бытовых услуг, лаборантом в артели инвалидов. Состоял в переписке с Пастернаком, Шкловским, Тарковским, с которыми был знаком и лично. Впервые его стихи чудом оказались на страницах альманаха “День поэзии” за 1982 год. Значительные публикации состоялись уже в начале 1990-х.

Первое, что приходит на ум при чтении его стихов, — богоборчество, которое на поверку оказывается заступничеством за слабых мира сего. Есть и эротические мотивы, особенно в верлибрах, которые он начал писать еще в 40-е годы. Кстати, сам он относился к ним довольно прохладно.

Поэтика Вениамина Блаженного скорее всего — тупиковая ветвь в развитии русской поэзии. “Я нашел свое место на древе вселенной — / Неприметный такой и засохший сучок...” У него не может быть последователей, ему бессмысленно подражать. Какой-нибудь денди, переодевшись в рубище, будет смотреться нелепо и комично. А вот предметом для вдохновения Блаженный продолжает быть для многих.



В журнале “Даугава” за 1989 год я, семнадцатилетний, наткнулся на стихи Блаженного, которые потребовали немедленного вещественного подтверждения существования поэта: были какие-то сомнения, что человек, пишущий такие пронзительные стихи, живет на земле. А если и живет, то где, с кем и как? На все это хотелось получить ответы. Я раздобыл его адрес и написал, приложив к письму собственные стихи. И получил ответ:



“Каждый поэт размалевывает себя с простодушием древнего индейца и озорством ряженого. Я хочу, чтобы ваши краски отсвечивали кровью — той, настоящей, которая обезумевшим зверем гонит нас по изначальному кругу жизни.

Мудрых наставлений не даю, возраст не прибавил мне ни опыта, ни мудрости — да и имеют ли поэты возраст? Или они, как сумасшедшие, живут вне времени?”

(1.IV.91)



Вскоре Блаженный пригласил меня в гости в Минск. С тех пор я ездил к нему не единожды. Переписка, разговоры по телефону, подготовка его “избранного” в книжной серии “Ариона”... Я не решусь назвать наше общение дружбой, скорее это была духовно-поэтическая связь.

Понятно, что поэт — существо одинокое, но я не представлял, до какой степени одинок Блаженный. Его одиночество — состояние духа. Да, его периодически посещали друзья, почитатели. И жил он не один, а с женой — Клавдией Тимофеевной — фронтовой медсестрой, потерявшей на войне ногу, совершенно земной женщиной. После войны у нее открылся другой, “поэтический фронт”. Жизнь с неземным поэтом — подвиг.



“Ушедший год был для нас с К.Т. очень тяжелым. Мы часто болели. В остальном все по-прежнему, все в том же варианте одинокого сирого бытия. Я так одинок, что радуюсь, когда на лестнице залает чужая собака.

Всего доброго. С Новым годом!..”

(9.I.97)



“Если жизнью человека называют его окружение, то я все жизнь окружен был смертью — ее безлюдьем и безмолвием.

Не пишу ничего о своих житейских делах, разве что из окна иногда наблюдаю хищную побежку людей и степенную поступь кошек.

Таким отчужденным чувствовал себя Есенин: “Средь людей я дружбы не имею, Я иному покорился царству”. Это — не поэтический вымысел, это каторжное клеймо одиночества, клеймо на всю жизнь.

P.S.Дм.Кузьмин прислал мне бандероль — полностью “Литературные новости” и несколько номеров “ГФ” (газета “Гуманитарный Фонд” — Д.Т.). Он — славный молодой человек; в случае, если он попросит, прошу тебя предоставить в его распоряжение часть моих стихов”.

(17.VII.94)



Не только одиночество мучило Блаженного, но и проблема признания. Поэт писал всю жизнь, а первые значительные публикации состоялись только на закате советской власти. Безусловно, он был обижен на жизнь. Но это была какая-то детская обида, в ней не было агрессии. Перефразирую Арсения Тарковского: “Как скрипку он держал свою обиду”. Обида — музыкальный инструмент, без которого поэзия Блаженного была бы иной. А еще была самоирония. “От одиночества мы с женой спасаемся бегством, — говорил Блаженный (у них между

«Арион», № 2 за 1999 г.
из архива сайта Журнальный зал

Вениамин Блаженный


БОГ ДА ГРЕШНИК


От публикатора

Вениамин Блаженный практически не пишет прозы - ни воспоминательной, ни критической. Во всяком случае, никогда не публикует ее. И предлагаемый ниже текст - не мемуары, не интервью, но лишь фрагменты разговора за чашкой чая, записанного у него дома в Минске весной 1998 года.

Д.Т.

ВОСПОМИНАНИЕ О ПАСТЕРНАКЕ


Я еще до войны послал Пастернаку свои опусы. К своему удивлению получил ответ. Пастернак был расположен к разговору со всеми - со всею доверчивостью. Настоящие художники, - писал Пастернак, - только Блок и Чехов; даже Маяковский и Брики - сомнительны. (Ну, что Брики не художники, это для меня было ясно.) Письмо заканчивала фраза: "Наше время - время ничтожеств". Это было примерно в 1940-41 году.

Во втором письме (поскольку у меня уже определилось мнение, что я всю жизнь буду бродягой, да так и получилось, а Пастернак умел ценить уют и достаток, он никогда не был отщепенцем, даже был конформистом в каком-то роде, хотел труда со всеми сообща и заодно с правопорядком) он написал мне, что с возрастом мои потребности вырастут, изменится мое отношение к жизни, а вообще он не может быть моим ментором. Последнее меня страшно обидело, ведь когда в ранней юности признаешься кому-то в любви, то непонятно, почему тебя отвергли. Игра жизни еще непостижима, это потом что-то становится ясно. На этом закончился довоенный этап наших отношений.

В 1946 году я был у Асеева, спросил у него адрес Пастернака. Асеев, который себя со мной вел чуть ли не враждебно, а впрочем, может быть, в этом было больше дешевой аффектации, сказал: "Вот еще не хватало - адрес Пастернака вам давать". И видимо у меня был настолько убитый вид, что присутствовавшая там милосердная женщина тайком назвала адрес. И вот я, как у Льва Кассиля в повести, где на двери висело объявление: "Просьба не дербанить в парадную, а совать пальцем в пупку для звонка", сую пальцем в пупку для звонка. Дверь открывает красивый мальчик - Леонид Пастернак. Спрашиваю: "А где папа?" - "А папа, - отвечает мальчик, - за водой пошел". Мне показалось это таким странным - "папа за водой пошел". Ведь это в Москве было, на Лаврушинском, в доме писателей. Если бы он мне сказал, что папа полетел на звезду, я бы не удивился. Все мое существо уже вышло из норм жизненных, уже было готово ко всяческим чудесам, поскольку сам его предстоящий разговор со мной уже было событие, тут нечему удивляться: Есенин писал, что когда он увидел Блока, у него пот капал со лба. Но вот появился Пастернак с ведром и спросил: "Вы водопроводчик?". Я ответил, что лью словесную воду, в основном. Он меня пригласил в кабинет. Я до этого был у Кирсанова, и меня поразило, что кабинет Пастернака настолько проще, скромнее - только очень много отточенных карандашей в стаканчике. Ну, я вынимаю свои стихи. Пастернак говорит: "Надо надевать очки", - и смотрит на меня вопросительно: может, не надевать, может не стоит?.. Я молчу, конечно. Он надевает очки.

И читает - "А сцепились мы с Владыкой, как собаки, а и визг пошел великий, Бог да грешник - забияки...", "А и что не поделили на помойной свалке мира".

Это было для него в какой-то мере неожиданно: ни времени, ни комсомолов, ни отблеска багряных знамен: Бог и грешник на равных, возвращение к богоборчеству, к идее Бога, "помойная свалка мира". Мальчик 24-летний, а мир уже - помойная свалка. Он отмечал карандашом, что ему понравилось. И ободренный, словно юноша, который получил у девушки первый поцелуй и жаждет снова поцеловать ее, я уже проявляю некоторое нахальство и спрашиваю: "Поэт я или не поэт?" Он понимал, что подобные заявления могут сослужить молодому человеку плохую службу. У Астафьева есть такой пассаж: в Иркутск приехал Смеляков и у одного кружковца похвалил несколько стихотворений. И после этого юное дарование, будучи в сильном подпитии, стояло в дверях ресторана и кричало на весь город: "... (тут нецензурное слово) на всех! Меня сам Смеляков назвал поэтом!" Со мной бы этого не было, но говорить молодому человеку "вы великий артист", "вы великий музыкант", - нельзя этого говорить... И Пастернак мялся, а я в каком-то смысле был дотошным и говорю: "Гейне говорил, что если у человека из десяти стихотворений два настоящих, то он поэт, есть ли у меня эти два?" Он проворчал: "Даже три или четыре".

Говорили о поэтах. Он сказал, что Асеев холодный поэт. Я полностью не понял

Сергей Головецкий. "Вениамин Блаженный" (1999г.). Фильм-интервью. Беседа Вениамина Блаженного с Юрием Шевчуком.

Меж нами — десять заповедей:
Жар десяти костров.
Родная кровь отшатывает,
Ты мне — чужая кровь.

Во времена евангельские
Была б одной из тех…
(Чужая кровь — желаннейшая
И чуждейшая из всех!)

К тебе б со всеми немощами
Влеклась, стлалась — светла
Масть! — очесами демонскими
Таясь, лила б масла́

И на́ ноги бы, и по́д ноги бы,
И вовсе бы так, в пески…
Страсть по купцам распроданная,
Расплёванная — теки!

Пеною уст и накипями
Очес и по́том всех
Нег… В волоса заматываю
Ноги твои, как в мех.

Некою тканью под ноги
Стелюсь… Не тот ли (та!)
Твари с кудрями огненными
Молвивший: встань, сестра!

26 августа 1923 

***
►Мертвая мама едет в карете.
Папа в парадном сидит сюртуе.
Мертвые дети, мы все еще дети
Где-то в забытом былом далеке.

Мертвая мама была поломойкой.
Был полоумным мой бедный отец...
Словно карающий меч Дамоклов,
Ропот погубленных мною сердец:

- Где же ты, сын наш?..
                          - Я здесь, на соломе,
Сын ваш - бродяга, тюремный жилец,
В непроницаемом каменном доме...
Так уж со мною случилось, отец.

Нет, злодеяния лишнего грузом
Я не умножил отцовых грехов...
Дом мой - безумье и я - его узник,
Узник безумных темничных стихов.

Мама, а где же забытые сказки?..
О, нехорошая ворожея,
Что же я вижу безликие маски?
Разве живыми не помню вас я?

Следом за вами - безумной побежкой,
Но, озаряя проклятьем лицо,
Вы исчезаете с дикой усмешкой
Диких, забывших меня, мертвецов!

Не возвратит меня в детство истома,
Мука предсмертная не возвратит...
Видно, навеки ушел я из дома,
Видно, заклятьем размыты пути.

Мертвая мама едет в карете.
Папа в парадном сидит сюртуке.
Братья умершие - всё еще дети,
Где-то и я еще жив вдалеке

8-9 марта 1968

***

* * *

Почему, когда птица лежит на пути моем мертвой,
Мне не жалкая птица, а мертвыми кажетесь вы,
Вы, сковавшие птицу сладчайшею в мире немотой,
Той немотой, что где-то на грани вселенской молвы?

Птица будет землей - вас отвергнет земля на рассвете,
Ибо только убийцы теряют на землю права,
И бессмертны лишь те, кто во всем неповинны, как дети,
Как чижи и стрижи, как бездомные эти слова.

Ибо только убийцы отвергнуты птицей и Богом.
Даже малый воробушек смерть ненавидит свою.
Кем же будете вы, что посмели в величье убогом
Навязать мирозданью постылое слово "убью"?

Как ненужную боль, ненавидит земля человека.
Птица будет землей - вы не будете в мире ничем.
Птица будет ручьем - и ручей захлебнется от бега,
И щеглиные крылья поднимет над пеной ручей.

...Где же крылья твои, о комок убиенного страха?
Кто же смертью посмел замахнуться на вольный простор?
На безгнездой земле умирает крылатая птаха.
Это я умираю и руки раскинул крестом.

Это я умираю, ничем высоты не тревожа.
Осеняется смертью размах моих тягостных крыл.
Ты поймешь, о Господь, по моей утихающей дрожи,
Как я землю любил, как я небо по-птичьи любил.

Не по вашей земле - я бродил по господнему лугу.
Как двенадцать апостолов, птицы взлетели с куста.
И шепнул мне Господь, как на ухо старинному другу,
Что поет моя мертвая птица на древе креста.

И шепнул мне Господь, чтобы боле не ведал я страха,
Чтобы божьей защитой считал я и гибель свою.
Не над гробом моим запоет исступленная птаха -
Исступленною птахой над гробом я сам запою!..

сентябрь 1967

***

* * *

Тоскую, тоскую, как будто на ветке кукую,
Как будто на лодке ушкую - тоскую, тоскую.
Тоскую по ветке, по лодке тоскую, по птице,
По жизни тоскую - приснившейся быль-небылице.

Тоскую, тоскую - я жил в шалаше камышовом,
Закаты и зори горели огнем кумачовым.
В лесу ночевал я, лежалой орешине веря,
Бок о бок с косматою шкурою хмурого зверя.

Бок о бок с душою - с медведицей дико-большою -
В лесу ночевал я; а вот я бреду отрешенно
По пыльной дороге - и кличу Христа на дороге,
И вяжут мне зори кровавыми путами ноги.

Христос о те поры бродил по дороге с сумою,
Да только побрезгал - чужим, неприкаянным - мною,
А дьявол легонько-легонько толкнул меня в плечи,
И вот я трещу в жерловине праматери-печи.

Исчез бы я вовсе, когда бы не тишь полевая,
Когда бы не пыль пылевая, не даль далевая!..
Из печи - вприпрыжку, что твой из пруда лягушонок...
"Ужо тебе, Боже! Опять побреду за душою..."

Избушка и мать-побирушка и кот на окошке.
Тоскую, тоскую, тоскую - тоскую о кошке.
О, вынь меня, зверь, из своей заколдованной шерсти,
Звериной тропой побредем-ка по полночи вместе.

Тоскую, тоскую - зачем я не малая птаха?
Я б - в бороду божью влетел, как разбойник, без страха, -
Да только зачем мне старик бородатый, седатый?..
Я лучше усядусь на гребень узорчатый хаты.

Тоскую, тоскую - о жизни, во мрак отошедшей.
Эй, где ты, лешиха, я твой залежавшийся леший,
Лежу на полатях и стар, и тверез, и недужен...
Давай-ка

Юрий САПОЖКОВ. Минский Иов.

Слеза укрупняет строку.
Ольга Переверзева

В октябре исполняется 90 лет со дня рождения поэта Вениамина Блаженного (настоящее имя Айзенштадт), который всю жизнь жил и писал в Минске. 12 лет как его нет с нами. Но штука в том, что несмотря на то, что поэзия Блаженного представляет собой уникальное явление мирового значения, его никогда не было с нами. Знали Вениамина Михайловича только избранные. Причем избранные им самим. Даже в девяностые годы, когда в возрасте семидесяти четырех лет издал первую собранную им самим книжку стихов и с точки зрения критиков стал центральной фигурой в русской поэзии Беларуси, для читателей он оставался совершенно неизвестной фигурой. То же самое происходит и сейчас. В глазах до сих пор стоит смущенное недоумение Дмитрия Строцева, лучшего, пожалуй, из учеников Блаженного, на презентации переизданного в 2009 году «Сораспятья»: после вечера к разложенным книгам почти никто не подошел. Наверное, до сих пор они не распроданы. Почему, почему такая странная судьба талантливейшего творца и его произведений? Наверное, ответ на этот вопрос заслуживает целого исследования, и свою лепту в коллективный труд, возможно, внесет каждый, кто знал и любил поэта. Этим желанием продиктованы и заметки автора этих строк.

Хочется начать с некоторых отзывов о Блаженном людей, которых хорошо знает просвещенный мир. Знаменитости щедры на похвалы. Правда, те, что будут приведены ниже, сделаны в переписке, не печатно. И Вениамин Михайлович не мог воспользоваться ими, чтобы пробить железобетонную оборону отделов поэзии толстых журналов. Как минских, так и московских. Однажды с одним из них он разыграл прелестную шутку. Ранее тот не раз отвергал стихи Блаженного, присланные почтой. Теперь поэт решил зайти сам. Редактор, прочитав очередную подборку, нахмурил брови и сердито бросил: «Галиматья. Зачем приходите черт-те с чем? Неужели сами не видите?» Тогда посетитель, удивленно заглянув в стихи, возвращенные ему, мило сконфузился и произнес: «Извините, не разглядел в портфеле, перепутал. Это же не мои стихи, Николая Асеева». По лицу редактора пошли пятна. На этом их знакомство закончилось. Путь в «Нёман» Блаженному был закрыт. Зато какие отзывы!
«Дорогой Вениамин Михайлович! Ваши стихи опять потрясли меня, как и при чтении первой посылки. Очень важная для людей книга получилась бы из Ваших стихотворений, несомненно, всеобщее признание стало бы Вашим уделом…
Пока человек пишет стихи, музыку, картины, пока он в своем искусстве, — дело не обстоит безысходно. Я понимаю, что пишу Вам здесь банальности, но смерть занимает очень большое место, подавляющее — в Вашей поэзии, ведь преследуя эту тему, Вы тем самым подрезаете крылья своей жизненности, хоть и избываете стихами страх смерти, столь естественный для всего живого. Стихи Ваши читаю и перечитываю. Давно уже я не радовался ничьим стихам так, как Вашим. А. Тарковский».
«Уважаемый Вениамин Михайлович! Вы пишете о самом главном: о жизни, о смерти, одиночестве, детстве. Как замечательно Ваше постоянство, какой духовной силой и мужеством надо обладать, чтобы не бояться возвращаться все к тому же и писать почти теми же словами, но по-другому… А. Кушнер».
«Дорогой Вениамин Михайлович! Ваша душа, т. е. Ваша поэзия, обволокла меня таким земным и вместе с тем таким запредельным воздухом, что жизнь и смерть — одно, и значит, ничего не страшно, хоть все трагично. А Ваши стихи с бродяжничеством, с их странным отношением с Господом нашим, с их Матерью и Отцом (которые становятся не только Вашими, а всемирными и надмирными) теперь меня никогда не покинут. Инна Лиснянская».
«Дорогой друг! Вы настоящий поэт. Это не орден. Это слова почти печальные. Потому что слова — «настоящий поэт» должны быть в комнатах — так держат их мусульмане. Настоящий поэт — редкое существо, одинокое существо. Но он нужен как птица, летящая впереди треугольника перелета на определенное гнездовье. Там не бывает ошибок. Люди и птицы проверяются полетом. Виктор Шкловский».
Перечитываю эти восторженные слова людей, которые, когда писали их, были во цвете славы и ничего не сделали, чтобы вырвать минского талантливого затворника из безвестности. Не знаю, думал ли об этом Вениамин Михайлович, получая сердечные признания на свои посылки, обижался ли в глубине души. Скорее всего — нет, ведь привел же их на обложке и на страницах книги «Сораспятье». А может быть, подавив гордость, просто уступил издателю, пожелавшему статичными литературными звездами осветить книгу. И совершенно иначе поступил деятельный

* * *

Сколько лет нам, Господь?..
Век за веком с тобой мы стареем...
Помню, как на рассвете, на въезде в Иерусалим,
Я беседовал долго со странствующим иудеем,
А потом оказалось - беседовал с Богом самим.

Это было давно - я тогда был подростком безусым,
Был простым пастухом и овец по нагориям пас,
И таким мне казалось прекрасным лицо Иисуса,
Что не мог отвести от него я восторженных глаз.

А потом до меня доходили тревожные вести,
Что распят мой Господь, обучавший весь мир доброте,
Но из мертвых воскрес - и опять во вселенной мы вместе,
Те же камни и тропы, и овцы на взгорьях всё те.

Вот и стали мы оба с тобой, мой Господь, стариками,
Мы познали судьбу, мы в гробу побывали не раз
И устало садимся на тот же пастушеский камень,
И с тебя не свожу я, как прежде, восторженных глаз. 

25 августа 1980

***
Клюю, клюю, воробушек,
Господнее зерно.
А Бог рассыпал рядышком
И жемчуг, и янтарь.
Не надобно мне жемчуга –
Ведь я богат давно.
А чем богат воробушек?
А тем, что нищ, как встарь.

А чем богат воробушек?
А тем, что поутру
Он окунает в солнышко
Два лёгоньких крыла.
Зажжется ликование –
И запылать костру,
И утро – горы золота,
И вечер – серебра.

Но кто поймёт воробушка
Гонимого – тоску?
Горланит стая галочья:
«Воробушек, ты – вор!..»
Меня судили вороны
На старческом суку.
Мешал их долголетию
Мой маленький задор.

Не вор я, а воробушек,
Не вор я, а душа.
И смел – да не ко времени,
Бродяжка озорной…
Хотите, сяду голубем
На темя торгаша –
И выклюю из темени
Господнее зерно?..

Скачу себе по боженьку,
Как вы – по маету.
Неможется, недужится, -
А скачет воробей…
Как маковому зёрнышку,
Я радуюсь Христу
И, как глотку из лужицы,
Я радуюсь себе.

март 1965

***

Воробушек, воробушек,
Мороз ударил дробью.
Спасешься ли на веточке —
Иль рухнешь снежным комом?
Воробушек, воробушек,
Твое — мое здоровье
Висит на голой веточке, —
А мир зовется домом.

Давно я стал попутчиком
Бездомной малой твари,
И согреваюсь лучиком,
Когда со мною в паре
Собаки лохмоногие,
Пичужки одинокие...
— Ах, странники убогие,
Вы машете руками!...

Воробушек, воробушек,
Душа играет в теле,
Хоть с веточки на веточку,
А все же мы взлетели.
Я тоже вскинул ноженьки
И взмыл, как птенчик, в небо!
Я тоже видел Боженьку —
Он был как птица-лебедь!

Когда бы мог я, глупенький,
Затмить собою небо!
Когда бы мог я клювиком
Добыть Христова хлеба,
Христова, чудотворного —
И тем, кто жил, как дети,
И тем, кто чуда вздорного
Не ожидал на свете...

февраль 1966

***

Железною стужей заносит шаги мои ветер.
Последнюю душу живу-изживаю на свете.

Так долго я брёл, что уж кажется странным,
Что я называюсь не глиною и не барханом.

Всего только имя меня отличает от пыли,
Всего только бремя какой-то несбывшейся были.

Вот так-то и стал я седою полынной золою,
И сердце мое не зажечь даже дальней звездою.

То гордое сердце, что встарь освещало дорогу
 Едва ли не миру, едва ли не небу - не Богу...

ноябрь 1965

***

Мне недоступны ваши речи
На людных сборищах столиц.
Я изъяснялся, сумасшедший,
На языке зверей и птиц.

Я изъяснялся диким слогом,
Но лишь на этом языке
Я говорил однажды с Богом —
И припадал к Его руке.

Господь в великом безразличье
Простил, что я Его назвал
На языке своём по-птичьи,
А позже волком завывал.

И за безгрешное раденье
Души, скиталицы в веках,
Я получил благословенье
И сан святого дурака.

12 марта 1990

***

***
Всё живое тоскует – тоскую и я о бессмертье…
Пусть бессмертье моё будет самою горшей судьбой,
Пусть одними слезами моё окрыляется сердце,
Я согласен на всё, я с надеждою свыкнусь любой.

Я был так одинок, что порою стихов моих эхо
Мне казалось какою-то

из сборника "Сораспятье"

печатается по изданию
Блаженный В. М. (Б68) Сораспятье. - М.: Время, 2009. -416 с. - (Поэтическая библиотека).

Издательство "Время" выражает признательность Елене Фроловой, Дмитрию Строцеву, Сергею Павленко, Максиму Погорелому, Максиму Имошенко, Ираиде Захаровой и Игорю Вирковскому за поддержку в издании этой книги.

Настигнутый вдохновением

      Вениамин Михайлович Айзенштадт (Блаженный) не просто время от времени сочинял стихи. Он постоянно пребывал в состоянии захваченности творчеством, поэзией. Блаженного можно смело назвать настигнутым вдохновением. Себя, жизнь, быт - на протяжении десятков лет - он полностью подчинил требованию Духа. Сложенные в уме стихи, выписанные убористым полудетским-полукаллиграфическим почерком, почти ежедневно заносил, как в бортовой журнал, в толстые общие тетради в клеточку. Таких тетрадей с 1940-х собралось шестнадцать. Последняя оборалась на середине в ноь с 30 на 31 июля 1999.

          Поэт хотел видеть книгу. Бывал у Пастернака, письменно общался с Тарковским и Шкловским. Неустанно от руки переписывал стихи в "сборники", которые рассылал мастерам, в редакции, в издательства. Мастера писали восторженные отзывы и добавляли, что ничего для поэта сделать не могут: стихи непроходные. Редакции и издательства утвердительно молчали.

          В конце 80-х Блаженного понемногу стали публиковать. Перестройка принесла и первые книжки, составленные с оглядкой. Вениамин Михайлович по-прежнему мечтал о книге, которая представляла бы его творчество во всей полноте.

           В середине 90-х в Минске оказался с гастролями рок-поэт Юрий Шевчук, которого, на счастье, познакомилм с Блаженным. Шевчук бурно отреагировал на стихи, буквально обязал продюсеров и мецентов из своего окружения немедленно издать большим тиражом книгу минского поэта.

            Издатели из рук поэта получили машинописный сборник "Сораспятье". Сборник составил сам Вениамин Михайлович, а машинопись приготовила жена поэта, Клавдия Тисмофеевна. Это была та самая книга, которую Блаженный собирал, на свой слух, всю жизнь, поплняя стихами из новых тетрадей и опуская ранние, переставшие в нем звучать стихи. Вышла она в 95-м*.

           Последние годы, принимая в доме гостей, Вениамин Михайлович всегда хранил "Сораспятье" под рукой, и, даже если помнил стихи на память, брал в руки сборник, легко открывал на нужной странице и дальше уже читал, следя или не следя за текстом, но держа раскрытую книгу перед собой.

          "Сораспятье" на книжных развалах давно нет. А читательская жажда есть. Потому и возникла мысль переиздать книгу поэта в том составе, в котором он сам хотел ее видеть.

Дмитрий Строцев

Компьютерная верстка ©WhiteKnight

_______________________________

*Вениамин Блаженный. Сораспятье. Мн.: ООО "Олегран", ООО "Итекс", 1995.