[436x581]

"Чтение - не простое перевертывание страниц. Это раздумья над написанным, пометки на полях, мысленные сопоставления с другими книгами, поиски новых идей или образов. Не имеет смысла читать, если вы просто "глотаете" книгу, а через десять минут забываете, о чем она. Чтение книги - это упражнение для вашего ума, гимнастика для мысли, развивающая воображение."

"Системы власти" Ноам Хомский

Для моего преподавателя по языкознанию, Ноам Хомский, это икона лингвистики. Лингвистика разделяется для него на две части: "до" Хомского, и "после".
Такой своеобразный Биг Банг. Это несомненно верно. Подход к лингвистикe после Хомского изменился кардинально.

Я считаю, что это один из самых интересных живых интеллектуалов сегодняшнего мира. Я прочла наконец то "Cистемы власти" и я не останaвлюсь на этом.
Хомский переворачивает мировоззрение.

На ютюбе, это скромный, интеллигентный человек с тихим голосом, говорящий совершенно революционные вещи. Хотя нет.

То, что мне особенно нравится и восхищает в его философии, это отсутствие агрессии, вот этой вот "революционности", прeтензии на " изменить мир сейчас же" и "посмотрите какие вы дураки". Мне нравится его принципиальная пацифичность и здравый смысл. Его слова не формируют идеи, а подключают мой собственный генератор идей и размышлений.

"Доступ к Интернету - великое благо. Однако информация эта мимолетна и призрачна. Если вы не знаете точно, что ищите, если не сохраняете найденного, не подыскиваете верного контекста - считайте, что потратили время впустую. Никакого смысла нет иметь доступ к необъятным данным, если вы не способны разобраться в них.
А для этого нужно думать, рассуждать, изучать. Полагаю, в сегодняшнем мире способности к этим действиям постепенно увядают. Измерить степень деградации нельзя, но бьюсь об заклад: именно деградация ныне и происходит.
"Системы власти", Ноам Хомский.


Второй автор, который меня очень поразил из последнего прочитанного,это конечно Марджан Сатрапи. Наконец то прочла в оригинале ее комикс "Персеполис".
Все видели мультфильм.

Я всегда тяготела к Персии. Откуда это у меня? Наверное из прошлых жизней. :)
Но "Персеполис" сразу нашел себе место в моем сердце.

Для меня это книга об эмиграции, о том двояком ощущении "неместного" в другой стране и у себя на родине.

О том, как человек может попасть в этот "номенсланд", ощутить свою "непринадлежность". Эта книжка не только о режиме и социальных вопросах, это очень глубокие размышления о переживаниях человека и его становлении,
важности своей "принадлежности" или ее отсутствия.
В принципе, то, что хотела сказать Сатрапи,
кроме конечно других актуальных тем, которые она так виртуозно и лаконично поднимает в своем творчестве, -

человеческое существо по своему определению НЕ МОЖЕТ БЫТЬ НЕЛЕГАЛОМ.

Мы тут недавно, на уроке "устной речи", смотрели французское телевидение.
Передачу как раз про Сатрапи, но с ее отсутствием.

Пригласили трех участников: двух иранских писательниц и французского ирановеда. Это было ужасно. Девушки критиковали Сатрапи как совершенную бездарность и фальсификатора. Парень ирановед чувствовал себя неловко и пытался урезонить разбушевавшихся гурий. Мне было грустно видеть,как простая зависть может затмить совершенно очевидные вещи.

Еще один прекрасный автор. Пока только на французском. Зоя Пирзад.
Zoyâ Pirzâd (en persan: زویا پیرزاد) Удивительнийший стиль! "Вязкий вкус хурмы" - спасибо Дине. Привезла мне подарок из своего путешествия по стране Мольера и Мопассана.

Читать перевод с фарси на французский - особенная прелесть.

Вязкий вкус.


[484x433]

Это цитата сообщения Елена_Трегубова Оригинальное сообщение

Она совершила что-то такое, от чего ее отец разгневался. В чем именно она провинилась, никто уже не помнит, только отец притащил ее на берег моря и сбросил со скалы вниз. Рыбы обглодали ее плоть и выели глаза. Остался скелет, который подводные течения перекатывали по дну.
 

[377x500]

 

Читать далее

Я стала так редко писать о том, что происходит со мной. Дневник превратился в сборник моих текстов, хотя создавался совсем с другой целью. Я вела бумажные дневники с 13 лет. Где часто описывала свои дни, мысли, чувства. Это были прекрасные рисовальные дневники.
Но когда у меня появился дневник в сети, личное как то ушло на задний план и потом исчезло совсем. Повоображав себя художником несколько лет, я одела мантию писателя. Мои тексты заменили мне страсть к рисованию и все остальное.
Потом наступила пауза.

Я стала зачитываться чужими журналами. Я потеряла всякий интерес к тому, что происходит со мной.
Мне казалось, что вся эта хронология не имеет смысла и никому неинтересна.

За все то время,что я не писала в журнал,я занималась массой других дел и перечитала множество интересных блогов, в которых рассказывалась чья то жизнь и работа. Всё это необыкновенно вдохновляло, рождало новые идеи и подталкивало к смелым шагам.


Вобщем если кратко, все эти интернет ресурсы виртуальной жизни очень мне помогли и продолжают помогать и вдохновлять.

Я наконец то могу ответить себе на свой собственный вопрос: а зачем тебе делиться публично своими записями, зачем вообще их писать?

- Для стимула и радости.

Сначала я хотела только рисовать и фиксировать мою жизнь в зарисовках. Но графоманство убить во мне невозможно и тексты стали вытеснять картинки.

Теперь, мне кажется, что я вернулась из долгого путешествия в себя.


И пусть это будет творческий дневник Смелости. Дневник Выживания. Дневник Борьбы с Ленью и собственным невежеством.

И ,возможно, кому то будет интересно и вдохновительно окунуться в мою Пену Дней.

В этом журнале я хочу делиться. Рассказывать о корнях и кронах деревьев и людей - в словах и картинках.

Спасибо за внимание.

Яна.

Ты не видишь ничего. Ныряешь и выныриваешь. Маленькие картинки, большие картинки. Картинки на глазах, мешки под глазами. Мой город, из которого я выросла, дома и горы. Крошево тропинок. Зубы на шее, преданно смотрят глаза. Не отпустят. Было ошибкой возвращаться сюда.

Солнечный свет. Из-за него я вижу только себя, а вовсе не город, сползающий с кожи. Нащупываю осторожно путь перед собой, и спешу скрыться с глаз. Моргаю своим искусственным глазом наружу, хотя городок передо мной - внутри. Что ты ищешь?

Чувствую себя большой, выросшей, и падаю в каждый распахнутый рот каждой подворотни горстью разноцветных таблеток. Мы дали ему всё подряд, давай подождём и посмотрим, поможет ли. Вечером койку выкатывают в парк к чёрным улыбающимся докторам, серым медсёстрам. В места, где меня нет. Я пересмотрела все фотографии - нет и тени. Я исчезла совсем. Пена на губах от бешенства или моющего средства. Моё искрящееся лицо. Как узник, рассматривающий стены тюрьмы, где он был когда-то заключён. В следующий раз мне надо принести сюда цветы.

"Разве в это время ты не должна быть дома?" Сотня маленьких девочек под моей одеждой сдерживается, чтобы не кинутся врассыпную, но лишь только крепче стискивают объятия. Нет друзей, нет врагов, нет папиных знакомых. Так, бывает, что выходишь из поезда не с той стороны, с которой садишься, и не можешь понять, в каком мире очутился, - все лица перевёрнуты, отражены. Нет одноклассников, ворота школы на кодовом замке, ни звука из музыкалки. Нет дворовых собак, - хотя они, наверное, единственные, кто вспомнили бы меня. Пригласили бы в конуру или квартиру, пока хозяева на работе.

Птицы пустоты и ветра кидаются с неба. Мы разнесём тебя над городом праздником, фейерверком за окнами квартир. Читать далее...

- Мне так жаль. Я не хотела приходить сюда. Не хотела нарушать твоё жизненное пространство. Не хотела вторгаться. Столько разнообразных слов. Кошка. Только грязь от них, а мы их так любим, и так переживаем, когда их долго нет. Она оставила след на холсте, наступив в краску. Мне и самой очень жаль, что не могу взять свои слова назад. Возьми свои слова назад. Я беру свои слова назад. И вот они возвращаются в меня. Ты не поверишь, но из них я собираюсь написать о нас с тобой историю. Именно так истории и получаются.

Я вижу пару, гуляющую по парку, из окна твоего дома. Осенний парк почти опал от выстрелов. Мы стреляем из пушек. Стреляем по небу. И я иду рядом, разве вы не видите меня? Посмотреть на часы, проверить историю полученных сообщений. Конечно же на моём лице трещина, но это не значит, да чуть ли не половины лица нет, задувает, холодит изнутри, но это не значит, что я не способна чувствовать, непрозрачное стекло или почти прозрачный фарфор, вещица редкая и сломанная. Я прислоняюсь к стволу дерева остатками затылка, я вдыхаю, дышу почти как ветер, мой правый глаз всё никак не хочет моргнуть, расстаться с вами на этой прогулке.

И пока он неотрывно смотрит на вас, я сползаю по стволу в листья. Где остальные мои части? Валяются по городу, ни одна собака не отыщет. Я почти ничем не пахну, непрозрачное стекло или почти прозрачный фарфор. Виноградом. Ваза стояла на подоконнике, и я оторвала одну, положила в рот. Вместо всех духов - еле заметный виноградный запах изо рта.

Одно неосторожно сказанное слово. Я - творец неосторожно сказанных слов. Между людьми тянутся и провисают, становятся незаметными, забываются, но - прочнее любого каната. Вкус этих слов, вкус бедности или даже нищеты, вкус виноградной жевательной резинки. Я надуваю пузырь. Мёрзнут руки и я дую на них, потираю друг о друга и засовываю поглубже в карманы. Даже просто смотреть на вас двоих гуляющих - холодно. Пинаю кучу прелых листьев, не видима и не слышна.

Слушать этот музыкальный файл

[показать]Если б мир был старше на тысячу лет,
Он не смог бы тебя прочесть -
Но мне всё равно, я люблю тебя 
В точности такой, как ты есть.

Жёлтый канареечный плащ, очки с толстыми стёклами в кармане. Я тру их пальцами, чтобы стереть дождь, стоит водрузить их на нос - тут же запотевают.

Это история об истории об истории - а история, вообще-то, ни о чём.

Твой дом, шея жирафа в окне - не прячься, я всё вижу. Твой дом со своими странными правилами. Я вызвала лифт и пошла по лестнице, задаваясь вопросом, ну откуда в твоём доме лифт? Необходимо вернуться и стереть отпечаток пальца на кнопке.

Задача: Мы все едем в одном лифте, нам всем нужно на разные этажи, и мы всё время оказываемся не на том, который нужен. Вопрос: откуда в твоём доме лифт?

Я подумала, что не важно, на каком этаже я выйду и в какую дверь позвоню. Сова на панели приветливо подмигнула мне зелёными лампочками, раздался щебет, меня пропустили в квартиру:

- Вот, можете некоторое время здесь посидеть. Дверь запирать не будем - мы знаем, что вам необходимо некоторое время, чтобы придти в себя, перевести дух...

- Извините, что ничего не предлагаем, но у нас абсолютно нет времени, простите, пожалуйста...

- "Мама, ты опять мои чулки взяла?"

Ребёнок носится по квартире как несколько детей. "Куда ты это напялил, ничего же ещё не высохло!" - а ты сидишь и сжимаешь в руках что-то, - как ты думаешь, свою сумочку, - спина прямая, взгляд прямо перед собой, пока мимо проносятся ребёнок с кошкой, папа в шарфе - клетка чёрная, клетка красная - остальные предметы одежды - рубашка, брюки, пиджак - слегка не поспевают, девушка с игрушечным ружьём в руке и охотником и дичью в другой, после чего рядом с тобой на диван опускается её мама и начинает осторожно разгибать твои судорожно вцепившиеся в плюшевого удава пальцы - сумка всё это время стояла на диване между вами - и бережно ведёт на тесную кухоньку, где вся банда уже в сборе - плюс белоснежный котёнок, лезущий буквально во всё на столе. Главарь, уже без щетины и в очках, но всё ещё в шарфе, вскакивает со своего табурета и каким-то образом оказывается в прихожей уже за вашими спинами, - где начинает обыскивать и пожимать руки плотно забившим вешалку пальто, выхватывать из под них пары ботинок одну за другой, - после чего с радостным "Привет!" ретируется за чавкнувшую кожзамом дверь, - и все вокруг сразу успокаиваются.

И дальше есть только тонкие нежные руки женщин, передающие друг другу, - но так, что всё это оказывается на столе передо мной, - чай, сахар, молоко, мармелад. Ребёнок, наблюдающий за кошкой, наблюдающей за котёнком, и по команде ешь уже свой бутерброд наконец вгрызающийся в него так, будто тот пытается вырваться. Девушка и женщина, подносящие свои кружки к губам, то же самое делаю и я.

- Совсем бедной девочке голову задурил...

- Оставь, потом ты будешь вспоминать об этом времени, как о лучшем в своей жизни...

- Что-то мне ничего такого не вспоминается...

- Я же сказала: потом, - и я слышу как ребёнок шепчет себе под нос, безусловно, цитируя: "Ну вот, опять они за своё".

- Если хочешь останься у нас...

- Только вот никогда никто не остаётся...

- В любом случае было приятно...

- Как ни странно, но когда стреляешь, то чаще попадаешь, чем промазываешь, - однако такие вот счастливые промахи ещё случаются...

- Ешь мармелад и иди уже, а то снимешь плащ и останешься...

- Как, думаешь, мы с ней здесь оказались?..

Задача: по твоему дому носится, как угорелый, лифт, сосед по лестничной клетке играет на трубе, и чем выше по лестнице я поднимаюсь, тем выше ноты он берёт. Вопрос: откуда бедному трубачу взять деньги на самолёт в тёплые страны, если известно, что в доме всего пять этажей и нет лифта?

Я звоню в твою дверь уже так долго!

Нет сочетания лучше, чем зелёный и белый. Кому-то не нравится, а как по мне, так это цвета венчания: правды, которую ты неостановимо говоришь с самого рождения, сначала своим родителям, потом, вместе со своими подружками в школе, застывшим корягам учителей; пассажирам электрички, волнами засохшей жвачки размазанным по сиденьям в вагоне, - ты говоришь и продолжаешь говорить ослепительно белое, чистое: парню, пытающемуся удержать тебя и одновременно расстегнуть штаны; офицеру полиции, пытающемуся удержать парня и одновременно достать дубинку. Белые, неожиданные, пугающие цветы, словно лёгкие, прыгучие выигрышные лотерейные шары, продолжают выскакивать из раскрытого рта.

В четырнадцать ты уже видишь себя старушкой, ты знаешь, что с этого момента и до самого конца ничего не изменится. Ты заходишь в садик, чтобы обнять её, и чувствуешь, что плоть твоя как мысль - несмотря на то, что ты стараешься замереть, не дышать - проскальзывает, улетучивается сквозь корявые ветви её пальцев; лицо твоё - только облако в слезящемся старческом небе, поцелуи на сухой коже - не долговечнее капель росы. Вы - белые цветы, и на этом жизнь обрывается.

Когда же несколько цветов возвращаются - это застаёт тебя врасплох, в бережно хранящих зелёных ладонях, ты этого не ждала, тем же способом, что ты говоришь с миром, он говорит с тобой на темно-зелёном совершенно не слышимом, шепчущем под пятой и оплетающем щиколотку, поднимающемуся и поднимающему тебя, ты - замечаешь его только тогда, когда он не выдерживает и смеётся. Он-то всё гадал, откуда они взялись - и хранил, и не хотел, чтобы они улетали, выросли, ты и представить себе не могла, до размеров дома, до размеров человека. Почти что невидимый, только улыбка в зелёной тьме.

Ты выходишь на порог дома белого облака, крылечко покосилось от вздувшихся под ним корней. Девочки потеряли волан и играют в бадминтон еловой шишкой. Зелень у них на коленках.

в смерти жизнь белеют кости передо мной
где улыбались губы в чаще лесной
причесаться воронами умыться червями
до белизны
пойдём со мной всё по дороге да по дороге
и там где дорога там будем и мы

Королева удалилась на лесную прогулку, когда её возлюбленный умер. Горе охватило её, она плакала и стенала одна в лесу, когда у костра на поляне повстречала танцующих скелетов.

Мужчины играли на музыкальных инструментах, женщины кружились в танце. Кости всё те же, но если играешь на инструменте, то это значит, что ты мужчина, если танцуешь - то женщина.

И королева пустилась в пляс в окружении новых подружек. Горе её горело костром до небес, обжигая сквозь кожу.

Когда же музыка стихла, и она осталась одна с догоревшим костром на поляне, она и её мёртвый возлюбленный занялись любовью под розовеющим небом. Два скелета, а кто из них кто - понять невозможно. Только пение птиц в непроницаемой чаще.

Мир замедляется, каждый раз, когда наступает ночь, мир становится медленней, и ты начинаешь замечать движение стен, движешься в пустоте. Я двигаюсь безошибочно к точке притяжения, глажу котёнка между ушами, и рука моя безошибочно находит руку в вибрирующем тепле, и язык жёсткий как наждачка, царапает и лижет, замок рук, наши головы соединяются, стекают стены. Красный, жёсткий, жадный и почти невидимый в вибрирующих приливах. Сильный, неуловимый, ты не сможешь прекратить, и скажу тебе, почему, - этот вечер никогда не повторится. Мы поём, мы кричим на пустоту вокруг нас. Слышим свой голос впервые. Не знаем, как замолчать...


...И я могу быть прекрасным осколком вазы, лежать и смотреть в небо налитым в осколок дождём. Круглые чёрные листья играют солнцем. И я могу издавать протяжный стон, как далёкий крик по-над самым краем режущей кромки фарфорового горизонта, когда ты поднесёшь меня ближе к своей сонной артерии..


...Серый полдень никогда не закончится. Волнами омоет каменное лицо. Дождь идёт второй месяц, но мне всё мало дождя, мне дождя недостаточно. До вершин поднимаюсь, до вспышек молний. Хлещет, как из открытой раны. Смывает окна и глаза смотрящего, смывает твою руку на плече - вильнув плавником, исчезает. И гром. Может быть скажет мне кто-нибудь, что может быть прекрасней, чем оглушительная правда, произнесённая вслух. Радуги в глазах над промокшим до нитки носовым платком. Пузыри в лужах, пузыри на платке. По косичкам потоков мы с моим отражением от лужи до лужи танцуем. Небо, тополь, больше никого, больше в луже и не поместится. Пятигорск пуст. И когда кто-то заглядывает с другого края в то же зеркало что и я, такое тёплое чувство в груди возникает, просто непередаваемое, хотя это и всего лишь человек, тоже остановившийся поглазеть. Я ожидаю почувствовать воду под пальцами, когда протягиваю руку, чтобы коснуться его - и чувствую, ведь вода повсюду - если ты нежен. Стальная хватка объятий чёрного зонта, распахнувшегося над головой, падает белая лёгкая маска твоего лица с нарисованным ртом, кружась, взмахивая ленточками на прощание. И я начинаю бежать вокруг зонта, всё вокруг зонта - зная, что ты меня никогда не догонишь...


...Тополя вдоль дороги, каштаны во дворах, составленных из двухэтажных жилых домов. Ночь наощупь. Лунный свет вместо воды, ты открываешь рот, и он заливает тебя изнутри, и это движение, это дыхание ветвей, жажда, которую не утолить ничем. Люди-ручьи блестят глазами в тени, люди-пустые лабиринты манят тебя затихающим внутри эхом...


...Мошки-бабочки, осы-пчёлы, след от разлитой кофейной гущи, предсказывающей судьбу, рогатые ветви ореха наполовину иссохшего, жирной полуденной тенью своей гладящие необработанную поверхность деревянного стола. Белый день, облака, растёртые до невидимости по голубому небу, влага, наполняющая жаркий воздух. Предчувствие грозы - хотя следы после вчерашней ещё не высохли. Пот и пар, слиплись страницы. Люди-тряпки, сухие на поверхности, а надавишь, и польётся в рот и на лицо терпким ореховым несмываемым соком - утоляющим жажду, оставляющим горечь. Как и вчерашняя гроза - столько же, сколько смыла грязи - столько же и принесла. И я её помню, у меня под майкой - мечущиеся под фонарным светом на мокром ветру ветви, в одну и в другую сторону. Я вышла во двор, оставляя дом твой тёплый с жёлтым светом внутри, надави и польётся, в объятья-потоки холодной белой невидимой, чтобы вернуться потом из темноты чтобы - помешать тебе спать, я не знаю, у меня - было желание и оно тут же исполнилось, чтобы ты во мне тут же оказался на улице прочь пошёл удаляясь по истончающимся потокам, чтобы ты - остался во мне лицом-маской, следом-ореховым привкусом на губах и за ними, конечно, сейчас - тебя нет, можно сделать вид, что тебя не было никогда, что ты, этот новый ты - незнакомец, приходящий ко мне, чтобы стать моим, отпирающий дверь, зажигающий свет. Остающийся в одиночестве во мне за скрипучей дверью-кроватью, зверью-кровавью, ты хотел бы уснуть, хотел бы сделать вид, что ничего и не произошло, знаю, и мне по-настоящему жалко тебя, но мы должны по-настоящему втоптать эти ростки в землю, чтобы они выросли по-настоящему сильными, честно, мне очень жаль - то, чем, ты думал, был ты и была я - сломанная мебель, сломанный дом ночи у меня позади за спиной, где ты никогда не уснёшь, где ты будешь бросаться на меня в ярости. Я стаскиваю майку, кладу на стол перед собой и рисую растворителем по крашенной ткани рогатые ветви и белые дыры от фонарей. Я - буду ждать тебя до тех пор, пока тебя не останется вовсе.

Poesia in forma di Rosa.

Смерть состоит не в отсутствии общения, а в том, что тебя больше никто никогда не поймет.

Когда я открыла дверь своим ключом, зашла в свою комнату - я увидела чужие вещи. На кровати лежала куртка, несколько тетрадок, на полу стояла разинувшая пасть сумка, расчестка валялась на тумбочке, а на стене, оком Моpдора -
зияла золотая медаль.

Я не поверила своим глазам и подошла по ближе.
Да, точно, золотая медаль за окончание средней школы.

Вот он, мой вердикт, конец вольной одиночной жизни.
" Подселение" которым мне грозилась комендантша, несмотря на существенную доплату и дорогие подарки - волпотилось таки.

Девочку-золотую медаль звали Ж. И она теперь будет жить здесь. Делить мой персональный рай.

Я опустилась на свою кровать. Вещи, раскиданные по комнате новой соседкой, явно оскорбляли мое святое жилище. Какие то модные шампуни, женские журналы, банки с чем то мясным и жирным, о боже!- плюшевый медведь с флагом рф вместо шарфа. Медаль смотрела на меня со стены надменно и даже торжествующе, как мне показалось.

Мне захотелось выпить чаю, но в маленьком закутке, служившем кухней и столовой, отделенном от комнаты двумя шкафами - стояли чужие нахальные нелепые огромные кружки и тоже как бы посмеивались, заявляя о своих правах. Мне расхотелось чаю и захотелось выйти вон.

В шкафу, рядом с моим любимым замшевым пальто("падшей гимназистки"- как любил шутить про него И.), висела черная куртка с надписью "Лав" - стразами. Капюшон у куртки был отделан фальшивым зайцем и пах резким запахом дезодоранта.

Я взяла пальто и оделась. Забыла блокнот и вернулась к рабочему столу. На столе мои книги с трактатами Бахтина были сдвинуты( с подчеркнутой небрежностью), а Роллан Барт и вовсе валялся на полу. Я подняла книгу. На французском. Великий философ и лингвист сочувственно и иронично улыбался с обложки. Я поставила книжки на полку. Вытерла стол и только тут заметила, что кто то рылся в моем блокноте. Я быстро сложила блокнот с рисунками, карандаши, линеры, ручки в сумку и вылетела за дверь.

На дворе светило солнце. Длинные теплые ноги Весны оставили проталины на газонах. Гора Машук сегодня в моем полном распоряжении.

Я раскрашу небо серым, выкрашу глаз голубым, открытый рот красный, черные падающие из него на белые глубины тела слова обрастают, взрываются корнями, раздвигают кожу и смотрят на тебя, приветствуют тебя розовыми лепестками. Ты проваливаешься по колено, по грудь, по шею в розовую чащу, не чуя под ногами дна. Меня можно пить стаканами, как молоко, во мне можно утонуть, как в трясине, - только белая маска лица останется плавать по поверхности в розовых цветах, трагедия и комедия, и льющаяся белая вода. Во мне можно полоскать ноги, смывая дорожную усталость и пыль. Ты ведь шел так долго. Я не представляю себе, что может заставить так долго идти - опираясь на посох - ты осторожно тычешь в меня им, пока я сплю, и, убедившись в моей бездонности, ныряешь в меня целиком. Белые мухи танцуют у своих отражений в стеклах домов и автомобилей, белая взвесь опустилась на город. Мы покидаем его по тонкой тропинке сквозь сгоревший поваленный лес, мы карабкаемся вверх, в небо по скалам, цепляясь за черные корни, измазанные углем - только глаза выдадут нас в темноте.

Общежития находятся рядом с институтом, общежития находятся в городе среди труб и деревьев, общежития находятся в случайных комнатах на верхних этажах пожарной части и городского театра. Вахтёр на входе стоит на страже между хаосом и порядком – между теми, кого он пустил, и теми, кого пускать ни в коем случае не следует. Последние остаются снаружи и замышляют коварные планы по проникновению, липнут к стенам и карабкаются по ветвям, кричат «Даша, выходи». Но неизбежно падение вахтёра перед тёмным вечерним вином, плещущимся перед самым его лицом в стеклянном шаре, неизбежно – перед входом в ночь, полную хихикающих перешёптываний в полутёмных коридорах.

*

Здравствуйте. Люди зовут меня Б. – потому что для меня нет подходящего имени, «Б. до него добрался», Б. – как в слове Буританин, Бранкбилизатор, Белоцебаптор. Я прыгаю и скачу, обожаю прыгать и скакать, но больше всего я люблю быскакивать и набрыгивать. Я люблю себя и свой большой рот от шеи до паха, я проглочу тебя целиком – никуда не уходи, оставайся дома – я люблю ночной город и ждать в тени, мне нрабится играть, я люблю свои зубы, гладить клыки, сначала я откушу самую малость, чтобы ты побежал, ха, это и укусом-то сложно назбать, и закричал – люблю, когда кричат, но больше всего люблю, когда кричат внутри, когда никто не слышит – б, б, б – только это и раздаётся на пустых улицах.

*

И стало так. Здания среди деревьев, туман, раннее утро. Крик петуха. Двое разнорабочих, оба с двумя высшими, тащат между кустами по тропинке к заднему входу огромный ящик. Половина окон уже зажглась. Мы спешим в институт полшестого, пока не начались занятия. Твоя ледяная рука легко проникает под одежду и легко согревается там, пальцы оттаивают, и мы идём так же быстро, не поспевая друг за другом, и ты выходишь из меня на входе в институт, и кто-то шутливо целует нас, пока мы целуемся, да, это опять они, не задерживаемся (поцелуй), пока нас обтекает толпа, запечатлевая на неловко вынутые из кармана сотики до того, как губы разомкнутся, мы присоединимся к ней, взбегающей через две ступеньки, открывающей глаза и методички на странице, и рассветный луч падает на преподавателя, втыкающего маленький ключик между рёбер в своё разбитое сердце, и строчки перед глазами оживают, закручиваясь в единый текст его жизни, и позже, когда он дымит на переменке на входе, он всё никак не может успокоиться, вдыхает и выдыхает, не затягиваясь, всё ещё продолжая вещать для тех, кто вышел вместе с ним, он не замолкает со звонком, строчки методички ещё не разошлись перед глазами, завод ещё не кончился.

Мне не на чем писать - но, возможно, это и не нужно. Молчать - просто потому, что не с кем поговорить. Это может быть парень или весенний вечер, это может быть поезд - слишком громкий, чтобы расслышать хоть что-нибудь. В любом месте и времени, где меня оставили в покое, и красный медленно меркнет, уступая чёрному - как нажатая кнопка, или стоп-сигнал остановившейся машины, остановившейся окончательно. Я пыталась и буду пытаться снова.

Существует клетка, но ты не знаешь об этом, клетка, висящая высоко над огнями города; в тёмном небе, наг и истощён, он парит и уподобляется облаку, он испаряется и течёт сквозь пальцы. У него на руке часы, и часы всегда показывают точное время. Он смотрит на часы, смотрит на меня, смотрит вниз на освещённые улицы:

- Посмотри, вон там ты идёшь, видишь - остановилась под фонарём? - бывают моменты, когда мой взгляд замирает в небе, цвет стекает по горлу и под одежду. - Ты идёшь домой, ты приходишь домой, а там никого нет - маму опять где-то носит, забыла выключить свет в прихожей, и в доме тепло - её теплом. И фотографии её, смеющейся и молодой, в альбоме, которого у неё никогда не было, на журнальном столике перед телевизором, плывут в тусклом свете по полировке стола. Пустой дом полон!

И я раздеваюсь, и становлюсь похожей на неё, она просматривает мои сообщения вконтакте, щёлкает лайки, готовит кофе, идёт в душ, вот посмотри, - длинная рука тянется и указывает куда-то в район моей левой груди, вот здесь она - ты! Фиолетовый закат, тёмные потёки ветвей, вода обжигающая белая от хлорки. Из-под мокрых волос я достаю клетку с незнакомцем - печальным вороном, забывшим слова.

Может ли так быть, чтоб моря не было, а чайки, наоборот, были? Следить за полётом чайки, сидя перед стеной. Рядом с босыми ногами в оборванных джинсах, обвившихся вокруг расшатанных ножек стула. Если бы море было хотя бы нарисовано. Мой сосед по комнате оставляет не вымытой посуду, - потому что, даже если вода холодная, мне нравится мыть посуду, нравится мыть окна, даже если погода нелётная, - я люблю смотреть на туман в хорошем качестве. Потому что я верю, что нам есть, что разделить на двоих. Нравится мыть пол, очищать засорившийся смыв душа. Любые круговые движения под водой меня успокаивают. Может ли так быть? Что мой сосед по комнате хочет меня так же сильно, как я - его, может ли? Быть? Что он читает эти строки и переполняется ненавистью перед неестественностью написанного. Горячий песок и мокрая соль, вот что я остужаю постоянно, постоянно растворяю в воде. Из меня сыпется и трудно дышать. Мыть посуду - потому что я не умею плакать, - и я благодарен ему за то, что он оставляет её не вымытой.

Иногда тех знаний, что нам дают, тех лекций, на которые мы ходим, становится недостаточно, не то, чтобы я запоминал хоть что-то из того, что нам говорят, нет - я недостаточно умён, и тем не менее чувствую сосущий вакуум внутри, чувствую недостаточность и ограниченность полученных знаний, вот почему при первой возможности я хожу на чужие занятия к преподавателям, не знающим меня, чувствую пустоту, которую нечем заполнить, и чувствую, что однажды вход в пустоту исчезнет, оставив лишь воспоминания о жажде серых туманных дней, очередную стену, перед которой я буду сидеть в уже совершенно другой комнате. Со мной перестанут разговаривать, от меня перестанут ждать - если не ответа, то хотя бы внимания.

Надломилась, прикоснувшись к телу, рука, осталась букетом в вазе на столе, веткой вербы, синяком под глазом, в котором искажённое ненавистью твоё лицо до сих пор кричит, раскачивается лампа и простыни на полу, и вода на полу, вода из опрокинутой вазы ещё никогда не была настолько похожей на кровь. За окном - деревья, за окном - ночной город, что остудит любой жар, кроме жара руки в твоей, в то время как следы наши пойдут блуждать по маршрутам настолько разным, что будет казаться, что не только пути в корне отличны друг от друга, но и города, один под другим, стягиваются узлы, и мы месим города жидкую грязь, наутро застынет - будет и не узнать, копытом попадаем по фонарю - и грязь зажигается звёздами, как наши глаза в свете фар - кто кого пересмотрит.

Но сон неизбежно походит к концу, недопитый тобою чай почти что остыл, хорошо хоть лицо всё ещё саднит от вчерашних звёзд, и я улыбаюсь, сегодня я не мою посуду, сегодня другой день, от крыльев болит спина. Сегодня день, когда я улетаю.

[700x466]
Ненавижу постить на злобу дня. Но это мой дом только что закончил существование.
Все животные, все говорящие деревья - уничтожены разом. Где жить мне зимою, с кем играть в снежки?
Мёртвая пустошь, и некуда возвращаться.

Наверное мне все таки стоит писать сюда почаще.
Мне 17. И я веду этот журнал приступами. То пишу, то не пишу месяцами. Я складываю сюда мои тексты, которые как бы и не мои - я не знаю откуда они у меня и особенно, - что с ними делать? Я складываю их в журнал. Давно еще, я сделала из первых текстов самодельную книгу и подарила ее одному важному для меня человеку. Человек сказал вежливо: спасибо. С тех пор судьба этого сборника, как и судьба этого человека мне не известны. Хотя стоит лишь включить комп и набрать письмо. Нет. У меня в голове пока еще среднее средневековье и инквизиции. 17 лет.

" Я росла и расцветала,
до семнадцати годов,
А с семнадцати годов
Крушит девушку любовь!"

Как в песне. Меня крушит любовь вселенская. А чувствую я себя скорее пустоцветом - пустозвоном.
Учусь в ВУЗе. Играю в группе. Периодически ссорясь с лидером и хлопая дверью. На следующий год перееду в общежитие. Дома все как с цепи сорвались - всем все от меня надо здесь и немедленно.
Осень кутается в зимнюю шаль. Скоро надо будет подводить итоги. Третья мировая. Записки из окопов.
Залезаю в пещеру и рисую в блокнотах. Мне хочется выйти...

ЛИСТОПАДОВАЯ СОБАКА

Внутри у меня собака-листопад. Падают в глазах листья. Падает тень от дерева, скрывая внимательный взгляд. Падает с перекушенным горлом промахнувшийся охотник. В мыслях своих промахнувшийся, решивший, что собака неопасна. Целься же лучше в следующий раз!

Многие мыши часто спрашивают меня, как я пишу. Недоумевающее семейство на прогулке окружило исписанный кленовый лист. Когда я отвечу, боюсь, мой ответ дослушают до конца не все.

Я пишу так: сначала одна лапа, потом другая, и прыжок. Кто успел убежать, тот расскажет. Может быть, даже опишет. Место в лесу и те ужасные события, что ему довелось пережить. Приходи - а вдруг я всё ещё там?

Как же горестен пустой лес без чудовищ, сдавшийся и растерявший своё великолепие! Я плакала, вступая в чащу безмятежно растущих воспоминаний: дети не должны возвращаться из леса невредимыми, так не может, не должно было быть! Только выйдя из леса, я поняла.

Нюхает землю морда. Щенком она попала в чащу, эта морда, и с тех пор бродит в лесу, обходя стороной города с их смертью. Оттуда к ней приползали умирать рабы, истекающие кровью, пахнущие покорностью.

Облака и дождь, иного она и не знала. Иногда она видит облака в форме собак и преследует их. Ей нужно узнать откуда те родом.

Добыча, погоня, запах крови. Она гроза, раскат грома, и она живая. Зубы, сейчас, глоток и сердца удар. Сон. Она всё время спит или всё время бодрствует, прыгает за комком перьев, бывшим когда-то синичкой, имевшей неосторожность опуститься слишком низко.

Это дикая собака. Можешь её погладить. Ты пахнешь великолепно.




КЛАДБИЩЕНСКИЙ КОТ

Меж холодных каменных плит, под звёздами с завязанными глазами белыми, чёрными - живёт мой друг кладбищенский кот, розовый язычок в темноте. Видит, где луна прячет награбленное, слышит вздохи незванных гостей, пришедших на кладбище поразвлечься. Где пьяная голова найдёт покой, где любит один и кончает другой? Сторожевой, самоохранный, самовылизывающийся, и внезапный а-чтоб-тебя в темноте, - а так же однажды у дьявола не нашлось времени, и на одном из договоров преисподней вместо отпечатка копыта стоит совсем другой оттиск. Он скромен более чем, мой бедный и гордый друг. Всегда в чёрном, но никогда не в трауре. Сегодня я одна и с кладбищенского пригорка смотрю на зависший над домами клубок неоновых ниток, - кабаре "Семь хвостов" приехало в город. Кто-то трогает меня за плечо, я оборачиваюсь:

- Ио? - но это не он.