А заканчивается всегда тем, что мне становится негде жить
Хоть и была права. И трава в моей голове
И облака, и фигурки пешеходов-воздухоплавателей
Сцепившихся как два черных одуванчика
Верхом на крылатой зебре пересекают в неположенном месте

Тяжелые сумки с пустотой брошены в подъезде
Играла и доигралась, звучит сквозь решетку окна повторяемой гаммой
Я прилетела, но похоже, что пролетаю
Как если бы ты курил, а я кашляла, такой разговор
Хоть письмо пиши и передавай через стол —
Вернут с исправленными ошибками и оценкой

Проигрываю снова и снова, на повторе —
Песня, которая мне не нравится
И этот подъезд и сумки легко отделяются и пропадают
Легко — вслед за роялем и пианистом
Сверкнув и грохнув крышкой высоко в небе
 

---

Ты знаешь твоя девушка приезжает
Мир складывается вдвое
Ткнулся носом в окно самолет
Теперь придется жить как-то так
Что поделать
Фейерверк у тебя под пальто
Целый город
Без определенного места жительства
Сон уже никогда не кончится
Как вода как прилив и отлив
Мы уже никогда не сможем сказать
Спим ли мы сейчас или нет

"Люди делятся на две категории. Пишущие и читающие. Мы превратились с тобой в читающих. Самых прекрасных. Потому что пишущие - от них только проблемы.
Нам пишут письма, записки и сообщения смс. Нам отправляют тексты книг на правку, нам посвящают романы и стихи. А мы читаем. Ведь на каждого пишущего должен быть свой читающий. В этом плане мы на своём месте. Я не пишу, ты не пишешь. Мы открываем книги в которые сами уже и превратились. Когда нечего читать, мы читаем друг друга по сотому разу, пропуская длинные описания природы или военных действий. Ты перечитываешь страницу 96, я - 2000. Потом мы меняемся местами. Я не люблю заглядывать в конец. Ты же всегда начинаешь читать книги с конца.
Ворох бумаги , исписанный мелким почерком. Целая ночь впереди. Лампа освещает пол комнаты. Ночная бабочка бьётся в окно."

Глубока вера в силу отсутствия кого бы то ни было по эту сторону глаз,
городская улица, деревенский пейзаж, морской берег,
когти и крылья гор, слетевшихся на твои беззащитные останки.

Глубока вера, что полюбив однажды, будешь любить всегда,
никуда не денется, никому не нужно твое чувство.
Прогонять возлюбленных можно как угодно часто и далеко,
на другую сторону земли, к звездам.

"Привет, дневник, что там у тебя. Ах, да, опять не пишется. Ну тогда я сейчас...

Я вышла на улицу, пока говорила с тобой по телефону. Я перешла через улицу, не попав под машину.

Лодки парили, привязанные к крышам хрущёвок.

Я надела на себя много лёгкой одежды, чтобы каждый раз, когда меня хватали, в руках у них оставалось что-нибудь маленькое и незначительное. Я говорила с тобой по телефону, и целый бессмысленный духовой оркестр, зацепившись друг за друга инструментами, кубарем скатившись вслед за мною по улице, ухнул в оркестровую яму. Я говорила с тобой по телефону, стоя перед твоим домом, глядя в пустые окна, поднимаясь по лестничным пролётам, осторожно приоткрыв никогда не запираемую дверь, неслышно разувшись в прихожей.

И вот я сижу и говорю перед тобой, ты меня слышишь? Настало время взять тебя в руки, настало время раскрыть тебя, пустые страницы дней, лет, осеней, настало время надеть на шею колокольчик и зазвенеть, в коридорах и туалетах, аудиториях и на лестничных площадях. Ты увидишь и услышишь, ты поймёшь то, что я хочу сказать. Мы же были вместе так долго, ночь, она длилась так долго, мы смотрели бесконечное кино, лица и голоса, не совпадающие с движениями губ, совсем не совпадающие. Они совсем не это хотели сказать, ты же Видишь?

На совете Сов – я и мой маленький дневничок, мы – сегодняшнее меню. К порядку, к порядку! Сначала клюёт один, за ним следующий, не толпитесь!

Он подумал, что я испугаюсь, если он ударит меня по лицу. Он подумал, что если забрать у меня паспорт, я буду послушна. Он подумал, что без одежды я не сбегу, – если пищеварительный тракт умеет думать.

И даже если так, мне очень жаль, но то, что у тебя внутри, не оставляет места для меня снаружи...

Набор букв, выплюнутый на страницу, теперь, когда я рассказала, беги и прячься. Спаси того, кого ещё можно спасти!"

— Ты включил? Я всего лишь голос в твоей голове. Слова и паузы между словами, мягко и монотонно, есть на что опереться в темноте. Хотя о чём это я, сейчас яркий солнечный холодный ветреный день, и слова, должно быть, еле долетают до тебя... Но, однако же, место, из которого я диктую, очень тихое и спокойное. Ветер еле долетает с поверхности. Маленькая комнатка.

— Мои друзья тоже здесь. И колокольчик. Тянется маленькая ручка, их обычно не замечают, как на уроке в классе. Тот, кто хочет высказаться, кому сил нет больше терпеть, он понимает, что за любое слово его могут убить Большие, но он не может не воспользоваться, понимаешь, и он тянет за верёвку, потом — сильнее, повисает на ней всем своим маленьким весом.

— Я тогда на двух ногах ходил, все мы. Мы перемещались высоко над поверхностью, вставляя в землю такие длинные палки, они ещё пополам сгибались. Удивительное дело, но мы нисколько не боялись упасть — от ветра там, или оттого, что одна нога о другую споткнётся. Удивительно, я же говорю. Я уходил каждое утро, ну это когда моя часть планеты к солнцу поворачивалась, из дома, ну это место такое, вот как у меня в груди бьётся, вот такое же, гонит всё и всех по кругу, такое же, только большое, — и в нём можно было жить, и каждый в таком жил. Внутри. Я из него выходил, это практически мгновенно происходило, но и как бы оставался.

— И там со мной ещё люди жили, как вот сейчас мы. И все могли выходить. Мы запирали такую крышку или заслонку, ну, чтобы к нам туда никто не попал, пока нас нет внутри, не забрал что-нибудь наше себе. Потом ещё были лестницы, да, можно было становиться выше или ниже, когда хочешь, можно было стать очень, очень высоким. Никого внутрь не пускать, даже если постучат. И вообще уйти — и тогда тебя там не было. И тогда нужно было ждать, была такие штука специальная, чтобы ждать, часы. Можно было очень долго ждать — а человек мог вообще никогда не вернуться. Это называлось "уйти из дома".

— Ещё были окна...

— О, Господи, да, такие... стеклянные глаза. Которые никогда не закрывались.

— И все выходили из своих сердец, запирали их, спускались по лестницам многие ноги, бежали очень быстро, и смотрели на часы, и опаздывали. Потому что было поздно. И снова надо было ждать очень долго.

— И злиться. Зло быстрое-быстрое, надо сделать больно прямо сейчас, и ещё быстрее, чётко, по расписанию, зло готово и ждёт. Напряжено. Готово.

— Однако у зла нет на тебя времени. У него никогда не бывает времени, а ведь дел так много. А ты опять где-нибудь остановился, в каком-нибудь ужасном красивом месте, где-нибудь у перекрёстка, например, и дорогу переходить не хочешь. Дышишь вообще. Смотришь, посмотреть ведь всегда есть на что. На светофоре зелёный человечек бежит, серый покойничек лежит, голубой ангелочек летит, красный ждёт и уже закипает, а золотой сейчас по шее получит, — только, жаль, времени нет.

Посмотри, как реки текут: ни реки, ни глаз. Однако можешь представить с легкостью, почему? Реки только и ждут того, чтобы быть выпущенными. Уходят глубоко под землю, на них строится целая жизнь, гробы плюхаются в воду, жил-да-был, сгинул-сгнил. Вода всегда течёт и готова поддержать разговор так же, как дать ему со смехом утонуть.

Мимо занимающихся любовью, мимо оркестров, марширующих в красном бархате, мимо повешенного на дереве, ты должна узнать, куда впадают все реки, улыбается он тебе, мимо церквей с ослепшими от солнца в отполированном золоте звонарями, мимо свалок, где брошенные вещи любят своих хозяев до скрежета в пластиковых зубах.

Он смотрел мне вслед, в воде его глаз я стала уменьшаться, пока не исчезла вовсе, он нырнул в мой поток, оставив своё отражение на растерзание прибрежным шакалам, годы он путешествовал во мне золотистым песком переносясь между камней, глядел со дна между струящихся по течению волос, зимою лизал лёд изнутри огоньком кленового листа. Когда я увидела его, в воде моих глаз он стал уменьшаться, пока не расплылся вовсе, и я нырнула в него навсегда.

Трупы отражений, проплывающие во мне, о, это их любимая песня: вот был бы у нас второй шанс, больше ничего знать не хотят, кроме этого своего всепоглощающего "вот если бы" так и не прожитых жизней, змеиный клубок пересохших русел, шепот и бульканье на протяжении всего моего пути.

Слушай реку, и ты поймешь, что слушать ее не надо, все слова ты знаешь и так. Смотри на реку, и увидишь себя на берегу — не бродягу, замерзшего насмерть ранней весной, не ошалевшего щенка, впервые в своей жизни увидевшего воду, даже не несмелое дуновение теплого ветра, посмотри, нет и не может быть тебе места ни на берегу, ни под водой, ни в жизни, ни в смерти, так уж получилось, и нам всем очень жаль, то есть очень смешно. Вор, которого никому не поймать и некому ловить. Хлещет из обоих карманов, жадные руки исчезли за горизонтом, череп запрокинут к небу и хохочет. Уже и окурков внутрь накидали.

Маршрутка с затемнёнными стёклами, внутри люди раскачиваются, как игрушки на ёлке. Ощущение праздника, сорви любого, горит в руке. Водитель слушает музыку, это помогает, надписи помогают, помогает молоточек и в случае аварии разбить стекло, помогает книжка или паблик вконтакте, все стремятся тебе помочь, такие сердобольные.

Как бы этого всего избежать девушке, сделанной из воздушных шариков? Выскальзываешь, пока только возможно, в случае опасности, излишнего давления. Голова, руки, ноги — всё отдельно, разлетается по салону, к потолку и под сидения, особенно яркий левый голубой глаз и правый карий, нос мой дурацкий, смешливый рот. Стоит меня сдавить с двух и более сторон, а уж разноцветное разлетелось по салону.

И плюсы есть, и минусы. Какая-то часть меня всё-таки доедет до почти конечной, остальным — добираться своим ходом, передавать записки с попутками, тихие шёпоты о помощи, подавать дымовые сигналы из подожжённых мусорок, гулять в голых полях где-то по линии горизонта.

Улыбаться и не подавать виду, если сожмут коленку с одного боку или двинут в печень с другого. Расходимся по швам легко и непринуждённо. Существование воздушного шарика (двух, трёх и так далее) подвергается опасности только в случае если найдут и дёрнут за нитку, вот тогда уж всему лошарику пропасть...

Начнём с утра. Открывшиеся глаза, одеяло, тусклый свет в окне и глубокие окна дома напротив. Свет в ванной, зубная щётка, душ, полотенце. Как ты с ними — так и они с тобой, всегда можно на ниx положиться, если ты их любишь, то и они тебя. Бельё, халат, зевок, кухня, два солнышка растекаются по на сковородке, вращаются пузыри в кружке. Вот так они, все эти маленькие загадки-секретики, героические герои небольшого росточка, и образуют какую-то похожую на вчерашнюю-позавчерашнюю меня: без особых претензий, не особо выделяющуюся из ряда предыдущих закопанных в прошлых вечерах, сваленных ворохом по углам, раздербаненных на лоскуты симпатичных чучелок.

Главное не увлечься чересчур репетицией, из оркестровой ямы потом не выбраться. Xорошо хоть ноги две, можно перешагнуть и выйти, и даже может быть дойти, кто знает. Небо и птицы незаменимы при передвижении, подбородок чуть повыше, это тоже важно. А также часы и сумочка с кенгурятами, чтобы пинались в темноте и безопасности.

Поблагодарить пассажиров, водителя, родных, близких и вовсе непричастных, жён дорожных строителей и детей полицейских, аминь. А там глядишь, ой кто это звонит в чужую дверь, насекомо жужжит ударенно? Кому его мама открывает и говорит? И он выходит и отпускает, наконец-то отпускает, и ты начинаешь приподниматься, слегка, почти незаметно отрываться от поверхности: "Чем мы займёмся? Что ты хочешь мне рассказать? Куда сегодня пойдём?"

Во-первых надо, чтобы я не курил и вёл себя тихо по ночам, потому что кое-кому на работу надо с утра. Во-вторых надо, чтобы я обнимал и целовал тебя на глазах у всех на улице обязательно, тянулся на ту верхотуру, верхнюю полку, к облакам и птицам, доставал оттуда твоё лицо каждый раз, когда я захочу поцеловать тебя, и всё время обязательно ставил потом твою голову на место. В-третьих, мы не можем всё время быть вместе, и уж точно не тогда, когда я этого хочу. Ты огромен и перешагиваешь дома, но на плечи к себе меня посадить не можешь, для тебя это будет уже слишком по-детски. Я вызываю тебя с земли по рации, а сигнал вызова — тоньше комариного писка.

В-шестых, потому что в-четвёртых и в-пятых я пропускаю, потому что у тебя нет на это времени, я должен чистить зубы и принимать душ регулярно, всегда быть чистым, когда ты приблизишься ко мне, потому что, в-шестых, тебе не нравится, как я пахну. В-седьмых, ты можешь просто не придти на встречу, хоть мы и договаривались, и, в-седьмых, просто не открыть мне дверь в доме, где, как мне до этого казалось, мы живём вместе. Это книга инструкций, как, где, когда и сколько раз мне разрешается поцеловать тебя, с этими правилами всё получается легко и просто, однако я боюсь, что с ними это буду вовсе не я, хоть и не вспомню уже, был ли я другим.

Так что я, в-восьмых, предпочту просто притвориться, что принимаю все правила, и, пока ты спишь, похитить твою голову и целовать её сколько мне вздумается, пока твоё тело будет ползать по пустой квартире, натыкаясь на мебель, чтобы потом, в-девятых, нацеловавшись, просто забыть её где-нибудь, и никогда больше не вспоминать о тебе и инструкциях, потому что, во-первых, я никогда не забуду тебя и мне хочется, чтобы ты почувствовал хоть что-то из того, что чувствую я.

Во-вторых, по инструкции мил не будешь, в-третьих твоя голова, конечно, вернётся к тебе, но станет гораздо красивее, и для меня навсегда останется загадкой, как тебе это удалось. В-четвёртых, птичье пение среди чистых зубов. В-пятых, шорох зверей в листве под осенним душем. В-шестых, все встречи обязательны, но не обязательно назначены.

В-седьмых, никогда больше не запирай дверь, чтобы в-восьмых, когда тебе захочется погулять, ты мог бы оставить голову дома, оставить дома во-первых, во-вторых и в-седьмых, только твоя рука в моей руке, и у меня в голове, в моей оставленной дома голове — инструкция из вороха прошлогодних листьев, которые невозможно прочесть.

Пара человек идут по улице и заходят в дом. Зажигается свет в окне, они не задёргивают штор, просто сидят и пьют чай на кухне, совершенно не обращая внимания на того, кто сидит на голой ветке напротив окна. Он в конце концов сверзится на машину, припаркованную у подъезда, он смотрит на, собственно говоря, свой сон в этом окне, про двух молчаливых людей за столом под жёлтой лампой.

Молодой человек ничем не примечательной внешности, за исключением разве что роста, на пару голов выше среднего, телосложение слишком тощее, чтобы назвать спотривным. Нежно грохнувшись, вкрадчиво сверзившись на белую машину внизу, почти не произведя никакого шума, он, возможно, даже пробормотал слова извинения, впрочем, никем не услышанные; и некоторое время просто лежал так, свернувшись калачиком на крыше своей машины, глядя перед собой, и глаза его жёлтые как её фары, уже видели дорогу в лесу и стволы деревьев, исчезающие в темноте наверху, замерших в свете фар обитателей леса, ничем и никогда себя не выдающих. Камни и ветви, ждущие, когда ты снимешь доспехи. Жизнь, как из открытого крана хлещущая в бесконечную ёмкость по ту сторону дырявого лица.

Молодой человек был одет. Нечто тёмное и невнятное, не привлекающее взгляда, как одеты все мы, собравшиеся здесь, и лишь одно гибельное отличие выдавало в нём не читателя но героя рассказа, огромный красный шёлковый платок, размером чуть ли не в простынь, обвёрнутый вокруг шеи наподобие омерзительного бутона. Некоторое время машина ещё тряслась по ухабам лесной дороги, необходимо было остановиться и выключить мотор в конце концов, если ты уж вознамерился хоть где-нибудь оказаться, так ведь можно и всю ночь проездить, что в концов конце и сделал он, веки свои сомкнув и сползши с крыши на асфальт.

История водителя, как и история любого замершего в свете его фар дерева или камня, мало чем примечательна, родился в семье автомеханика и такситки, рос на пассажирском сидении, на коленях матери, под открытым капотом отца, изредка навещая бабушку в минивэне, играл оставленными детьми других пассажиров игрушками, рано пошёл в авто-школу, влюбился в дочку своего инструктора, схватывал всё на лету, после чего закидывал подальше, не гонял, не тормозил, но, однако неизбежно скатился с накатанной дорожки ближе к двадцати километрам в час. Скелет его, погребенный вместе с остальным временным пластом, также разложившись, с неизбежностью обречённости когда-нибудь напитает собой новую нефтяную залежь где-то между динозаврами и инопланетянами, однако к тому времени основной движущей силой во вселенной станет обыкновенная беседа за чашкой чая у чёрного окна с голыми, раскачивающимися на ветру ветвями.

[500x250]

Два человека встречаются, а потом встречаться перестают. Ну и что же происходит. Этот шов, где от одного отрезали другого. Рука, гладящая дерева ствол и танцующая на фоне. Я всегда вижу, в любых ситуациях вижу, где от моей матери отрезали отца. Извилистая красивая линия. Или глядя на него – вижу, где дикий любовник был остановлен навсегда войсками времени. Они стоят, и развеваются беззвучно флажки на древках копий. Головы лошадей, невыразительные монголоидные лица всадников. Что бы ни произошло, за эту черту ты не пройдёшь.

Так что я знаю, что такое остановка. Дальше ты можешь только видеть. То есть у тебя есть выбор, только выбора никакого нет. Сколько угодно жить отдельно, сколько угодно жить и молчать. Пытаться стереть то, что как ты думаешь, было другим человеком, – что как капля падает и разбивается и исчезает в трещинах асфальта. Ты видишь лицо и руку, что секунду тому назад держалась за твою. «У него есть планы, но тебя они не касаются».

 

Черно-белые заросли бамбука. Жар и сбитые коленки. Саднящее тело после вчерашнего. П. уже не плачет. Она сама виновата. Сама разожгла этот огонь и на вопрос "Ты уверена?" сама принесла веревку. Жаркий бамбук и холодный каменный пол. Боже мой, какая жара, а ведь утро ещё не началось.

А Жар-птица бьется всё бьется между ног. Бесится чёртова птица. П. знает, что достаточно приоткрыть дверь, она вырвется на волю. Никогда. Больше никогда в жизни, никогда.

Ночные совы на крыше. Шелест звезд и юркие саламандры. Жители темноты. Кто-то в длинном коричневом плаще пришел, спрятав лицо, достал свой черный мешок, и забрал все что мы бросили днем.

У нас не осталось ничего, что мы могли бы обменять, подарить, или в крайнем случае всучить насильно.

На пустой кухне ворохом на столе лежат чужие картинки. Розовые, синие, голубые, белые. Ветер смел их на пол, кошка потянулась на них, выгнув спину.

Не осталось ни одного слова..всё было украдено, сложено в мешок и унесено за темные леса, за высокие горы.

А нечего тут безхозно разбрасывать свои вещи!

Пустота и ветер. Нежный запах чабера.

Ничего не осталось.

Пара книг, какой то альбом или блокнот, и кубометры умопомрачительной красоты, которая, сколько не распихивай по карманам и мешкам, все равно не убывает, лезет во все стороны, проникает, течет и тает как сон перед пробуждением. Только вкус. Да, остается только вкус. Что это было. Да точно было. Или нет?

О чем это мы? Ах да. Новые тексты и новые линии. Соединяющие размытые образы. Обломки сухих веток царапают лицо.

Мы продолжаем делать то, что нельзя, то, что невозможно.

Мы отдали последнее и ничего не попросили взамен.

Мы живем вот так. Просто так. У нас больше ничего не осталось.

Саламандра медленно устраивается на серых досках садового моста. Начинается дождь.

Как путешествуют Яны, они залезают в карманы руками, плечами под лямки рюкзака, именами и фамилиями в билеты. Ян и Яна, я вспоминаю девушку, которая любила, чтобы её называли Максим, но обязательно добавляла, чтобы имя, которым её называли, было мужское.

Также перед началом путешествия хотелось бы добавить, что оно уже закончилось, и я пишу эти строки дома, у истории не будет неожиданного конца, путешественница вернётся к тому месту, откуда начала. Поехали. Сначала мы сядем в электричку, потом пересядем в поезд, поезд заедет на корабль, а корабль поплывёт среди звёзд.

Ноутбук согревает мне живот, и я медленно высыхаю после душа.

Окна электрички, мы выехали вечером, оранжевые, цвета ржавой воды. Включаются лампы дневного освещения. Чёрная старушка улыбается мне из-под платка, когда я помогаю вытащить на перрон её тележку, и улыбка её как молодой месяц.

Другая девушка как-то рассказывала мне о ночи, проведённой в лесу со своим любовником, она видела на границе света от костра голого мужчину, наблюдающего за ними. Мне кажется, что этот мужчина и моя чёрная старушка знакомы, во всяком случае, пришли из одного и того же места.

Иногда ты слышишь голоса, иногда видишь то, что для твоего взгляда не предназначалось. Вспоминаю двух улыбающихся парней, ведущих по ночной улице плачущую девушку. Я хотела закричать, сделать хоть что-нибудь, чтобы они перестали улыбаться или чтобы девушка перестала плакать, хотя бы проследить за ними, хотя бы узнать, куда они эту девушку ведут. Другой мир, я ткнулась носом в зимний чёрный экран, на котором они уходили прочь.

Улыбка старушки в небе, и среди деревьев -- мужчина голый, как смерть. Небо и деревья двинулись, прощаясь с составом и суставами пальцев на клавиатуре, до следующих деревьев и следующего неба, и теперь те места, где они должны были быть, сами по себе напоминали мне о них, как песня, которую не можешь выкинуть из головы, прорехи во всём, куда бы ты ни посмотрела. Прорехи в тебе, вертикальные разрезы от неба до земли, то расширяющиеся, то сужающиеся, ты всё время забываешь о них.

Я смотрю в окно и вижу мальчика прыгающего в огороде с грядки на грядку, и так же он прыгает нарисованный на тетрадном листе на столе предо мной, чудеса да и только. Я хочу позвать: "Мама, мама! Посмотри!" — но также и знаю о том, что стоит мне так сделать, мальчик исчезнет, растворится, только и видели его. Так что он продолжит, и я не издам ни звука, всё ближе и ближе, вот уже и в окно заглядывает, машет пухлой ладошкой, а я рисую, а вот и нет его за окном, а только на листе передо мной, и тут же мама в комнату заходит: "Ты меня звала?" — хоть и молчу по-прежнему, подходит ко мне и из-за плеча заглядывает, а мальчик уже в это время в кухню с улицы вошёл и чай сидит со мной пьёт, нарисованный. И мама заходит, уставшая, его по огороду с тряпкой гоняла, да не поймала, и садится с нами тоже чай пить. Главное вот быть последовательной: сначала чай из самовара, потом чашки красные в крупную белую горошину с золотым ободком, клеёнка голубая в цветочек, мама на диване, мы с мальчиком на табуретах, и смеркается за окном, волки воют, "Ну мне пора", — говорит мальчик, ну куда ж ты пойдёшь, а он уже собирается, взял котомку, охотничье ружьё, ракетницу, компас, папины усы приклеил. Не боится опасностей смелый мальчик! И вот мы с мамой стоим у калитки, провожаем его, а потом мама говорит: "Пропадёт ведь, пропадёт мальчик наш!" А я ей ничего не говорю, заговорю — все пропадут; и рисовать продолжаю. Заперлись мы с мамой, свет потушили и спать легли. А как полночь настала, лезет мальчик в окно, залез — а никого дома-то и нет. Ну и тут я аккуратно тетрадку и закрыла.

Только потому что ты молод, стар, жив или мёртв,
только потому что ты он. Спроси меня, кто ты,
и я с закрытыми глазами отвечу и покажу пальцем.
И высуну язык: нет никакого сомнения! Ты это именно он!
Только потому что я смотрю на часы, бегаю по кругу,
и не вижу ни черта что они там себе показывают.
Ты это он, ты это он! Снежинки как трещины на циферблате.
Только потому что мы. Я думаю нас никогда не было,
а были только смешки в солнечном свете плывущие,
в лучах смешно вскрикивающие пушинки-былинки,
больше ни-и-фи-и-га-а, только потому что.
Булькает-варит-кипит-испаряется. Восхитительно, восхитительно
валит жар из-под шапки, волос, ворота, пойдём с тобою купаться,
мы пойдём с тобою купаться
в кипятке.

След от пальца проваливается
сквозь чёрный и тёплый лёд,
падающий человек на гербе
между двух задранных к небу медвежьих пастей.
Художник вставляет головки цветов прохожим вместо голов,
Лепестки лезут в глаза, уши и нос.
Королевская свита ходит за мной целый день,
ночью бьют барабаны и ухают трубы.
Живот закрывает глаза и сыто улыбается в темноте,
горит в гортани ночи над головою во лбу звезда —
приколочена.