Перестанут поджигать ракеты
Растревоженного неба синь,
И тогда на Украине где-то
У меня, возможно, будет сын.
Для него рукой закоченелой
Под метели надоевший шум
На листке, что был когда-то белым.
Эти строчки теплые пишу.
В черном дыме, в грохоте орудий
Сели жизнь и смерть на карусель…
Может, сына у меня не будет.
Значит, будет у моих друзей.

Полюбить-разлюбить не наука.
Хорошо бы все знать наперед!
А пока бабье лето и скука
от великих столичных щедрот.
И продолжатся глупые встречи.
Бабье лето. Дела и дела.
Разлюби дурака — будет легче!
Будь что будет. Была не была.
Разлюби просто так, без причины,
потому что дождит на дворе.
Он достойный, шикарный мужчина,
как Вергилий с гравюры Доре.

От этой шумной благодати —
От городского ветерка.
Ты полюби меня некстати.
Как одинокого щенка.
Ты погляди: у подворотни
Он весь обзябший черный ком.
Ты принеси ему сегодня
Кусочек хлеба с молоком.
Он народился от дворняжки.
Он с добротою незнаком.
Ты расчеши ему кудряшки
Своим зубастым гребешком.
Не зарычит он, не залает,
А только руку лишь лизнет.
Над ним холодный снег витает.
Его осенний дождик бьет.

Пройти из комнаты одной
неслышно в комнату другую,
где телевизор не цветной,
где я как будто не тоскую.
Пройти, но не перешагнуть порог,
а только встать у двери.
Шаг в будущее — и забудь
про лучшие свои потери!
Порог, граница, грань, черта.
Две комнаты — одна в другую.
Что было в прошлом — ни черта!
А вдруг и завтра все впустую!
А вдруг!.. Застынь, остановись
на грани, на своем пороге.
Минута, час ли, год ли — жизнь,
и можно подводить итоги.
Пройти туда, где от ТВ
круг освещенного пространства,
и в черно-белой синеве
замерзнуть, замереть, остаться.

Цвела она, как роза, хорошея,
А я, сказать по совести, увы,
Нелепой одежонкой Москвошвея
Обезображен с ног до головы.

Росли, не избалованные бытом.
Мы, с приписным свидетельством, юнцы:
Снимок 1043 года. Ботинки — парусина с кожимитом.
Ковбойки да бумажные штанцы.

Ах. если бы немножечко таланта.
Но черт бы, серого меня, побрал:
Не я ведь в «Детях капитана Гранта»,
А Яшка Сёгель Роберта играл.

К тому ж еще столешниковский Венька,
Главарь великовозрастных верзил.
Он ждал ее, устойчивый, как стенка,
И на такси из школы увозил.

У реки жила девчонка,
что вошла в мои мечты.
Москворецкая сторонка,
москворецкие мосты!

Я тогда был очень юным
и встречал свою мечту
то, как помню, на Чугунном,
то на Каменном мосту.

А потом была дорога
через годы и фронты,
но хранила память строго
москворецкие мосты.

Ветер боя бил по струнам,
пули пели на лету.
Где вы, ночи на Чугунном
и на Каменном мосту!

На цыпочках, неся лучисто руки
во мраке хвои и лесных пустот
и вздрагивая там при каждом звуке,
вся захолонув, девушка идет.
Дремучий лес… А где-то там, на юге
соснового массива — камни вброд
переступает юноша, и вот
он в лес вошел и встал почти в испуге.
И лес молчит огромный… О, ударь,
гром среди неба ясного,
и пламя обрушь на ствол,
чтоб вспыхнул, как фонарь,
или во тьме, у них над головами
свой крик истошный, птица, оброни -
чтоб как-нибудь да встретились они!

Отошла душой сосна.
Распрямилась величаво:
Стала сыпать семена
И налево и направо.

Вся цветет. Глядит светло.
И забыла, между прочим:
Что обманчиво тепло,
— Холода ударят к ночи!

Позабыла, что мороз.
Что снега-то — не солома.
Вот у ветреных берез:
Тишина, покой и дрема!

Ой, сосна — не человек!
Не тряхнешь ее за плечи.
Семена летят на снег,
А она все мечет… мечет…

Измучиться: устать, бесплодно споря.
Заснуть. И утром, не открыв глаза,
вдруг различить в негромком разговоре
своих родных и близких голоса.

Куда все кануло, все отшумело!
На палый лист легли дробинки мела.
Вон там, в низине, в свете бересклета.
Как полосатый цирк, стояло лето.

Плясали бабочки. Стрекозы пели.
И, как цветы, глаза твои летели
Сквозь частокол травы. И мне казалось,
Что это ты цветами признавалась:

Что будем вместе в мире мхов и сосен,
Что не страшна нам проливная осень.
Что будем жить в согласии отныне
Среди шиповника, среди полыни.

Что сбросим груз своих семейных тягот,
И станут руки красными от ягод.
И вот стою в саду заледенелом.
Осыпан сад ноябрьским мелким мелом.

И вот, напоминая вьюгу.
Стелясь почти что на лету,
Помчались лошади по кругу,
Я снова ставлю не на ту.

Она косит в тоске упрямой,
С нее ручьями льется пот.
Она придет последней самой,
А может, вовсе не придет.

Знаток безумствует привычно.
Рев набирает высоту.
А мне все это безразлично
— Ведь я поставил не на ту.

Бег фаворитки лучезарен.
Как воплощенная мечта.
Я ипподрому благодарен
За ту, которая не та.

Копыта цокали по мокрой мостовой,
Я в сон впадал и просыпался снова,
И мамин шарф над рыжей головой
Плыл на ветру, как ласковое слово.

Я так зазяб за столько долгих дней
Вокзальной суеты, вагонных полок,
А старичок не торопил коней:
Был путь до дома бесконечно долог.

Тогда мне было семь иль восемь лет.
Впервые я прочел дороги повесть.
Вот возвратимся мы, а дома нет.
Возьмет да и уйдет без нас, как поезд!

У женщины этой трехлетняя дочь,
потомственный пьяница-муж,
квартира без ванной, но с видом на ночь
и переселение душ.
У женщины этой — костюм и пальто,
две юбки и пара сапог,
в стол на работе, и верные сто
плюс премия, минус налог.
У женщины этой — большой магазин,
где в каждом отделе с хвоста
она продвигается мимо витрин.
как будто в святые места.
У женщины этой сияет в углу
намазанный счастьем экран,
и колется вечер носком об иглу,
а нитка уходит в туман…
У женщины этой напротив окна
любительский фотопортрет,
на нем — грациозна, смешлива, нежна —
девчонка шестнадцати лет.

Зимний сон – луговая ромашка…
Я взглянул и покой потерял.
Этот взгляд, это имя… О, сказка!
Кто тебя так удачно назвал?!
Кто придумал такие ресницы,
Кто придумал такие глаза?
Чистота родниковой водицы
В их бездонной глуби разлилась.
Я не знал ещё большего чуда,
Я не верил такой красоте…
Но откуда, кто знает, откуда
Появилась в северной мгле?
В этот край убежал я, гонимый
Вот таким же большим волшебством,
Но и здесь, ещё более милый,
Повстречал свой несбыточный сон.

Луга в траве, леса в листве,
Деревья в птицах. Солнце всюду –
В речушках, в ясной синеве,
В цветах, бушующих. И в людях,
Улыбок ласковых не счесть
И глаз сияющих и чистых.
И льется звонко сердца песнь,
Ярка, как солнце и лучиста.
Её услышав, гибнет мрак,
И прочь уносятся печали.
Летит с утра и до утра
Она над миром, не кончаясь.
И каждый, кто её поймет,
Добреет сердцем, молодеет,
И, подпевая ей, поет,
Чтобы была она сильнее,

Тону в незнакомой березовой роще
и в теплом купаюсь ее молоке.
Под сердцем тоска, нет тоски моей проще.
Березы скрываются вдалеке.

Ах. сколько от них разливается света!
Белы белым днем, черной ночью — вдвойне…
Вплетает зима свои сны даже летом,
когда они тянутся к полной луне…

И звезды, как пчелы, кружатся несмело,
мерцают на ветках средь светлых стволов.
И чисто белеет их девичье тело,
одетое в нежную песню без слов.

Есенина сестры — березы России,
как свечи за здравие, теплитесь вы.
О каждом ушедшем безвременно сыне
вы плачете, помня окопы и рвы.

Девятого мая холодный туман,
Озябшие клены и липы,
Сырого простора и свет, и дурман,
Валежника громкие скрипы.
Москва недалеко в слезах и в цветах,
Там плещут кумач и оркестры.
А в этих полях покоится прах
Солдат ее вечных и честных.
А в этих полях замирает душа
От черного крика вороны,
От старой траншеи, от блиндажа,
Где линия шла обороны.
Из почвы не выветрилась до конца
Огня полыхнувшего сера.
Пусть жизнь оставляла людские сердца,
Но их не оставила вера.
Страшней во сто крат, если наоборот!
Такого не помнит столица.
Спасибо, бойцы! Наше время пройдет.
А ваше – навеки продлится.

Снова светлой тоской затуманило взор,
и цепляется слово за слово.
Над серебряной речкою бронзовый бор
и гуденье шмеля золотого.
Все приводит к тому, чтоб скорей за селом
по оврагам калина прогоркла.
Словно древняя птица с подбитым крылом
обветшалый ветряк на пригорке.
Лучше августа, может быть, нету поры,
нету чище и трепетней света.
И лежат на полях голубые пары,
голубые пары из вельвета.
Редкий, меланхолический стук топора,
да караковая кобыла,
да с прицепами тянущая трактора
керосина нечистая сила.
Мне уже не вернуться сюда молодым.
Отцвели и завяли герани.
Но отечества легкий, березовый дым
чуть горчит и щекочет в гортани.

…Сдавленный шепот… Сверканье кинжала…
- «Мама, построй мне из кубиков домик!»
Мама взволнованно к сердцу прижала
Маленький томик.

… Гневом глаза загорелись у графа:
«Здесь я, княгиня, по благости рока!»
- «Мама, а в море не тонет жирафа?»
Мама душою – далеко!

- «Мама, смотри: паутинка в котлете!»
В голосе детском упрек и угроза.
Мама очнулась от вымыслов: дети -
Горькая проза!

В гибельном фолианте
Нету соблазна для
Женщины. – Ars Amandi*
Женщине — вся земля.

Сердце — любовных зелий
Зелье — вернее всех.
Женщина с колыбели
Чей-нибудь смертный грех.

Ах, далеко до неба!
Губы — близки во мгле…
— Бог, не суди! — Ты не был
Женщиной на земле!