На воде тоскливей, чем на берегу,
хоть река и тёплая до дна.
Я таких денёчков наберу
за год, может быть, десятка два.

Выхожу на луг под солнцем дружным.
Капли, как пробоины, сквозят.
Чувствую чужим себя, ненужным,
точно я с другой планеты взят.

Хорошо, раскинув руки, лечь.
Только травы, что мужчины на поминке:
головы нагнули ниже плеч,
обнажая колкие горбинки.

В тёмных дебрях –
Папоротник росный.
Ветвь
Рогами кажется оленьими.
Вдоль просеки яркой
Рдеют сосны
Пахнет глушь смолистыми кореньями.
В шумной вышине над головою
Полынья небес сияет, чистая
Бьётся в плотной ежеватой хвое
Солнце,
Белое,
Иглистое.
Засвежело.
Бьётся сердце чаще.
Отчего я бросился с разлёта?
Отчего во мне.
Как эхо в чаще,
Зазвучало радостное что-то?..

Конечно, Баратынский схематичен,
Бесстильность Фета всякому видна,
Блок по-немецки втайне педантичен,
У Анненского в трауре весна,
Цветаевская фанатична Муза,
Ахматовой высокопарен слог,
Кузмин манерен, Пастернаку вкуса
Недостает: болтливость вот порок,
Есть вычурность в строке у Мандельштама,
И Заболоцкий в сердце скуповат…
Какое счастье даже панорама
Их недостатков, выстроенных в ряд!

На набережной никого,
и в облаках недальних, дальних,
печальных, перистых, прощальных
нагромождение всего.

Чуть-чуть добра, немного зла,
необъяснимо вперемешку.
Перед глазами жизнь прошла,
а только вышел на пробежку.

Какой из двух, какой из двух —
заемный или музыкальный —
мотив всю жизнь терзает слух?
Час незабвенный? Берег дальний?

И жизнь твоя —
полукольцо,
И жизнь моя —
полукольцо,
и вот они — лицом в лицо,
и нет надёжнее кольца.
Любимая, себя ты губишь,
любимая, меня ты губишь —
ты рвёшь на части
наши губы,
ты разрываешь
и сердца.
Я жил всегда
какой-то зряшный,
какой-то
каждый день
вчерашний.

Твоя улыбка — солнца свет.
А голос — звон ручья.
Тебя прекрасней в мире нет,
А как ты горяча!
Зеленых глаз колючий блеск,
И золото волос
Дороже всех земных чудес
И запредельных звезд!
Достоинств всех не перечесть,
Не хватит ночи, дня.
Но недостаток все же есть —
Не любишь ты меня!
Что сотворить, что сделать мне.
Чтоб взор к себе привлечь?

Колода листьев на земле. Взамен —
Дождя непросыхающее пьянство.
Зачем просить у жизни постоянства,
У этой дикой, ветреной Кармен?

Как скучно в нас устроена душа —
Не веря, в рыхлых доводах копаться.
Ей остаётся нам в лицо смеяться,
Плясать, звенеть. И сердце кутать в шаль.

И разводить трескучие костры,
Куда, быть может, светлым страхом детства
Нас принесёт однажды отогреться
От надоевшей суетной игры.

Какое удовольствие бродить
По крышам! Это знают кошки.
И по карнизу, не сбавляя прыть,
Идти как по проторенной дорожке.

И мягкими подушечками лап,
Слегка касаясь ребер черепицы,
На улиц — ограниченность заплат —
Смотреть с пренебрежением царицы.

Вихрь осенний свищет гневно,
Тучи в небе хороводит,
Осень – грустная царевна –
По лесам в раздумье бродит.
Белый утренник на травы
Холодком повеял острым,
И идет она в дубравы,
И шуршит нарядом пестрым.
Словно жар на ней монисто,
Красоту лица и стана
Прикрывает ей волнисто
Дымка бледная тумана.

Разлуки нас с тобой венчали
И клятв друг другу не суля,
Мы начинали все с начала,
Мы начинали все с нуля.
И были радостные ночи,
И были горестные дни.
Все было, было, было… Прочно
Влекли нас дальние огни.
И мы бросались к самолетам,
К судам, машинам, поездам.
И застывали на излете –
Прощай! Приеду! Не беда!

Учебный бой. Условная «война».
Огни ракет взметнулись и потухли,
А там, «в тылу», хлопочет старшина,
Чтоб не отстали полевые кухни.

Он сам не понарошке воевал
И знает лучше целой роты нашей,
Что значит передышка, и привал,
И крышка котелка с горячей кашей.

На тульских черноземах и снегах,
Которые поземками дымились,
Мы сбили каблуки на сапогах,
Но знанием одним обогатились:

Теплый дождь – июльская услада.
Облако. Порыв. Голубизна.
В глубине запущенного сада
Песенка щемящая слышна.
Голос, отделившись от пластинки,
Властно заполняет тишину.
Невесомо сохнут паутинки.
Тень скользит по белому окну.
Голос хриплый, радостный, разбитый.
Диска ощутимый поворот.
Это он – безудержный, забытый,
Довоенный мчащийся фокстрот.
Дачный дом затих, припоминая
Туфель парусиновых полет.
Летних платьев солнечная стая
На поляну вырвется вот-вот.
Словно снимки старые, слепые.
Сжатые в слабеющей руке:
Мать с отцом, такие молодые,
Кружатся вдвоем в березняке.
Свет уходит меж стволов куда-то,
Тени и летящи и длинны.
Лист томится близостью заката.
Есть тревога. Нет еще войны.

О мое неуклюжее чадо.
Покоренное сельским крыльцом!
Так играют щенки и волчата:
В снег с разбега и в небо лицом.
Только детям грохочущих улиц
Эта редкая радость дана.
Как деревья под снегом согнулись,
Как синицы снуют у окна.
Как, готовые к ласке и драке.
Чуя зуд в пропотевших боках.
По-весеннему скачут собаки.
Утопая по брюхо в снегах.
Но дневные окончатся сроки,
И изба потемнеет с угла.
То крыло запоздавшей сороки
На мгновенье мелькнет у стекла.
И звезда затеряется в соснах,
И, мороз пронося на весу.
Запоет остывающий воздух
В непроглядном высоком лесу.

Ночь недолгая в разгаре лета.
Не заметишь, как рассвет проглянет.
Деду что?.. Ноздрёю до рассвета
Всё одну и ту же ноту тянет.
Спит с двустволкою своей нестрашной
В домике скрипучем на колёсах.
Пахнет тёплым толем, сеном, пашней.
За стогами — всплески рыб на плёсах.
В блеске молний всё сдаётся близким:
Кукурузы лес, и край селенья,
И большой, набитый сонным писком
Белый-белый птичник в отдаленье.
Да и девушка сама как птица,
Всё летает думкой, и не спится
Ей на выгоне, у края поля.
Сторожит за деда поневоле.

Сpедь оплывших свечей и вечеpних молитв,
Сpедь военных тpофеев и миpных костpов
Жили книжные дети, не знавшие битв,
Изнывая от мелких своих катастpоф.

Детям вечно досаден
Их возpаст и быт,-
И дpались мы до ссадин,
До смеpтных обид.
Hо одежды латали
Hам матеpи в сpок,
Мы же книги глотали,
Пьянея от стpок.

Липли волосы нам на вспотевшие лбы,
И сосало под ложечкой сладко от фpаз,
И кpужил наши головы запах боpьбы,
Со стpаниц пожелтевших слетая на нас.

Год состарился, как день.
Вот уже и Новый год!
И твои следы метель,
Не надейся, заметет.

Скрип полозьев, двери стук,
Запах ели и свечей.
Старый год, мой добрый друг,
Ты теперь уже ничей!

Нет, вздохнул о минувшем я не лицемерно,
мне действительно жаль прожитые года!..
В доме с кариатидами, в стиле модерна,
на седьмом этаже проживал я тогда…

Ах, какие в окне открывались мне виды:
и река, и мосты, и далекий завод!..
И стояли, ссутулившись, кариатиды,
подпирая плечами массивными свод…

Как мне радостно было тогда, молодому!
До сих пор мои память в те годы летит
и к тому старомодному серому дому,
что давил на сутулящихся кариатид.

Зима развернулась, как белая книга,—
О светлая суть невозвратного мига!
Холодное солнце. Густая лазурь…
Забудь пораженье и брови не хмурь.

Душевная смута — пустая хвороба.
Есть свежая горсть молодого сугроба.
Рябины багряная тяжкая горсть.
Ты в собственном мире хозяин, не гость.

И время, к тебе приближая страницу.
На девственный снег вытрясает синицу.
И ты, у раскрытого стоя окна,
Смеясь, вытрясаешь остатки пшена.

Снега, снега от порта и до порта.
Вдоль побережья мраморного — штиль.
Торжественность покоя распростерта
На тысячу раскинувшихся миль.

Еще гудок истаивает где-то
За ледяною кромкою земли.
Но кораблей торговых силуэты
Как будто заморожены вдали.

Какой простор — безмолвие какое!
Грядущий день в плену у тишины.
Уже восход багряною рукою
Дотронулся до снежной целины.

Уже лучи рассветные витают
Над кронами задумчивых берез
— И сердце от восторженности тает,
И все же мне чего-то не хватает,
И горько мне, и сладостно до слез.

Нам говорят, что мы уже не те…
Не правда ли, смешно?
Ведь мы имели дело не только с временем,
с его прозрачным телом,
но так же — с жизнью в страшной тесноте:

в толпе убийц и сыновей труда,
во лжи, в соблазнах, в думах о прекрасном,
в лучах любви, что грела нас,
и гасла на дню сто раз
— на миг, и — навсегда.