[368x561]
26 марта 1908 года родилась Мария Петровых.
Долгое время она была известна лишь как переводчица. А между тем личность её была более крупного масштаба, чем эта, оцененная её сторона. Стихи же писала «в стол», для себя, и не только напечатать, но даже прочесть их с трудом удавалось уговорить лишь самым близким друзьям.
«Тем лучше, что ты до конца одинока...»
Из дневника Марии Петровых: «Я не носила стихов по редакциям. Было без слов понятно, что они «не в том ключе». Да и в голову не приходило не мне, не моим друзьям печатать свои стихи. Важно было одно: писать их». Потом это кредо она выразит в стихах:
Мы начинали без заглавий,
чтобы окончить без имён.
Нам даже разговор о славе
казался жалок и смешон.
Как писал Пастернак: «Цель творчества — самоотдача, а не шумиха, не успех». Это было как о ней сказано. Не все поэты придерживались этого правила. Есенина, например, ужасала участь безвестности. «Не будет славы — никто не услышит, - говорил он. - Всё псу под хвост пойдёт. Так вот Пастернаком всю жизнь и проживёшь». (Участь отшельника Пастернака казалась ему незавидной). Петровых была в этом плане полной его противоположностью. «Отдать стихи в печать, - говорила она, - всё равно что обнажённой показаться людям». Но это, как мне кажется, уже другая крайность.
Маршак жаловался: «Эта женщина — мой палач! Читает мне свои стихи. Я прошу — дайте рукопись! Ручаюсь, я устрою её в издательство. - Ни за что!»
Что это — скромность? Гордость? Тут был целый комплекс причин такого поведения. Марии Петровых было свойственно особое, целомудренное отношение к слову. Она страшилась быть редактируемой. Боялась, что чья-то злая воля будет вторгаться в её выношенные строки. Что ей придётся испытать влияние чьего-то постороннего вкуса, столкнуться с непониманием... Её скромность была равна её гордости. А может быть, эта творческая независимость была средством самозащиты.
Однажды, ещё в 40-е годы Петровых представила в издательство «Советский писатель» свой первый сборник стихов. Влиятельный критик Е. Книпович написала на него отрицательную внутреннюю рецензию, обвинив автора в пессимизме и «несозвучности эпохе». С тех пор Мария замкнулась в себе и больше уже никогда ни к кому со стихами не обращалась.
Мертвеешь от каждого злобного слова,
Мертвеешь от каждого окрика злого,
Застонешь в тоске и опомнишься тут же —
Чем хуже, тем лучше, чем хуже, тем лучше,
Тем лучше, что ты до конца одинока,
Тем лучше, что день твой начнется с попрека,
Тем лучше, что слова промолвить не смеешь,
Тем лучше, что глубже и глубже немеешь,
Тем лучше, коль в эти бессонные ночи
Ясней сердцевина твоих средоточий,
Ты смолоду знала и ты не забыла,
Что есть в одиночестве тайная сила —
В терпенье бесслезном, в молчанье морозном,
В последнем твоем одиночестве грозном.
Да, стихи Петровых были «несозвучны эпохе», но это было, скорее, их достоинством. Голос этой поэтессы ни разу не прозвучал в общем хоре лицемерно-бравурных, фальшиво-счастливых голосов, прославлявших враждебную человеческой душе эпоху.
Она сохранила себя, свою душу, свою музу, своё лицо. Вот только цена за это была очень высока. Она заплатила пожизненным отлучением от читателя. А это плохо и для того, и для другого. Читатель — ограблен, поэт — изломан.
Безвестность, отъединённость от читателя рождали неуверенность в себе, постоянные сомнения в собственном даре, ощущение, что она не реализовалась, не воплотилась до конца. С этим мучительным горьким чувством она жила всю
Все знают о бессмертной любви поэта к Прекрасной Даме, любви-мечте, любви-призраке, мало имевшей общего с любовью к конкретной женщине из плоти и крови. Однако до встречи с Любой Менделеевой Блок уже пережил свою первую любовь – к зрелой замужней женщине, действительной статской советнице, ровеснице своей матери Ксении Михайловне Садовской, вошедшей потом в его поэзию циклом К.М.С. – бессмертным шедевром любовной лирики. Он назовёт её в стихах “гением первой любви”.
Ксения Садовская
Синий призрак
В тёмном небе роскошная светит луна,
в сердце нашем огонь, в душах наших весна. –
С этого стихотворения, датированного 31 октября 1897 года, начинается первая рукописная тетрадь стихов семнадцатилетнего Блока.
В тихий вечер мы встречались,
(сердце помнит эти сны).
Дерева едва венчались
первой зеленью весны.
Ясным заревом алея,
уводила вдоль пруда
эта узкая аллея
в сны и тени навсегда.
Эта юность, эта нежность –
что для нас она была?
Всех стихов моих мятежность
не она ли создала?
По вечерам в назначенный час он поджидал её в наёмной карете с зашторенными стёклами. Были и хождения под окнами, и уединённые прогулки, жаркие письма, беглые свидания в маленьких гостиницах. Всё было... Но в августе 1898-го на поэта нахлынула новая любовь, и всё, что было связано с К.М.С. – отошло на задний план.
Появляются стихи, где она упоминается как “любовница, давно забытая”. “Прощай, в последний раз жестоко//я обманул твои мечты...”. “Ты не обманешь, призрак бледный,//давно испытанных страстей”. Появляются и совсем жестокие ноты: “и разве, посмотрев на вянущий цветок, не вспомнится другой, живой и ароматный?..”
Всё кончилось, как и должно было кончиться между юным гимназистом и женщиной, вступившей в пятый десяток. Но в жизни Блока ничего не проходило бесследно. Банальный курортный роман обернулся чем-то большим, серьёзным. И чем дальше уходила эта любовь в прошлое, тем больше она очищалась от всего наносного, случайного, как бы заново возрождаясь в первоначальной ценности и свежести юношеского чувства.
Иль первой страсти юный гений
ещё с душой не разлучён,
и ты навеки обручён
той давней, незабвенной тени?
Вскоре до Блока дошёл ложный слух о смерти Садовской. “Однако кто же умер? Умерла старуха. Что же осталось?” И он погружается в “синеву воспоминаний”:
Жизнь давно сожжена и рассказана,
только первая снится любовь.
Как бесценный ларец перевязана
накрест лентою алой, как кровь.
И когда в тишине моей горницы
под лампадой томлюсь от обид,
синий призрак умершей любовницы
над кадилом мечтаний сквозит.
[показать] Почему-то сразу вспомнились Inge Lооk и её неунывающие старушки-веселушки. [показать] |
[534x385]
[373x560]
[528x353]
[530x294]
В 1911 году Владислав Ходасевич женится на Анне Гренцион, младшей сестре писателя Георгия Чулкова. Это был счастливый брак, хотя и не первый в жизни обоих. Своей второй жене Ходасевич посвящает вторую книгу стихов "Счастливый домик".
Название это взято им из стихотворения Пушкина "Домовой" ("И от недружественного взора счастливый домик охрани!"). Счастливый домик, воспетый Ходасевичем в книге — призрак семейного счастья, которое он испытал там с женой и сыном (у Анны был ребёнок от первого брака). И если в прежних стихах поэта преобладали душевное смятение, драматизм, трагизм, мятежные думы, внутренняя раздвоенность , то в "Счастливом домике" он выразил гармонию родственных отношений, идеал домашнего очага, семейного уюта, простого сердечного счастья.
О радости любви простой,
утехи нежных обольщений!
Вы величавей, вы священней
величия души пустой.
Дисгармоничный в своём первом сборнике «Молодость», поэт теперь ищет гармонии в самом элементарном и всегда новом:
Потом, когда в своем наитье
Разочаруешься слегка,
Воспой простое чаепитье,
Пыльцу на крыльях мотылька.
Главную мысль этой книги можно было бы сформулировать так: да, существует мир тревоги, тоски, мятежных дум и ожидания смерти. Но над ним, выше его стоит то, что должно быть истинным содержанием жизни любого человека: потребность в мирной жизни, живом счастье, существующем где-то рядом. Хотя тема домашнего уюта была для Ходасевича совсем не органична,— человек он был трагичный, безуютный, неприкаянный.
Первый раз Ходасевич женился рано, не достигнув и 19 лет, на красавице Марине Рындиной, особе взбалмошной и эксцентричной. Он - бедный студент, поэт-декадент, а она — богачка, владелица шикарного имения. Марина любила вставать рано и в одной ночной рубашке, но с жемчужным ожерельем на шее, садилась на лошадь и носилась по полям и лесам. Могла вместо ожерелья надеть на шею ужа и отправиться так в театр, шокируя своим видом публику в зале. А как-то на одном из московских костюмированных балов явилась голой, с вазой в форме лебедя в руках: костюм символизировал Леду и Лебедя. Крутила романы направо и налево. Когда муж был в отъезде, сошлась с Сергеем Маковским. Владислав не мог долго сносить развлечения-эскапады своей жены, и они расстались. В обращённых к ней стихах он писал: «Иди, пляши в бесстыдствах карнавала...»
Марина Рындина, в замужестве Маковская. Портрет работы А. Я. Головина
Вторая жена Ходасевича была полной противоположностью первой: тиха, скромна, задумчива и покорна.
В одном из стихотворений, посвященном Анне, он писал:
Ты показала мне без слов,
Как вышел хорошо и чисто
Тобою проведенный шов
По краю белого батиста.
А я подумал: жизнь моя,
Как нить, за Божьими перстами
По легкой ткани бытия
Бежит такими же стежками.
То виден, то сокрыт стежок,
То в жизнь, то в смерть перебегая...
И, улыбаясь, твой платок
Перевернул я, дорогая.
Стихи оказались пророческими: Ходасевич действительно через три года «перевернул
[показать]
Была такая популярная некогда песня под названием “Давай поговорим”:
А я говорю: “Роса”, – говорю.
Она говорит: “Мокро”.
А я говорю: “Краса”, – говорю.
Она говорит: “Блёкло”.
“Смотри, – говорю, – луна,– говорю,–
и звёздочки, словно крошки”.
Она говорит: “То лампа горит,
и вьются над ней мошки”.
В шутливой, пародийной форме в этих строчках выражена квинтэссенция жизненного диалога, который обычно происходит в любви между поэтом и непоэтом, говорящих на разных языках.
Можно привести много красноречивых тому примеров. Пушкин, с трепетом читающий Натали только что написанные строки: “Тебя мне ниспослал, моя Мадонна...”
и – недовольно бурчащее в ответ: “Как ты мне надоел со своими стихами, Пушкин!”
Маяковский, готовый положить “Сахарой горящую щёку” под ноги любимой, дарящий ей корону, “а в короне слова мои – радугой судорог”,
слышащий в ответ лилино капризное: “Хочу автомобильчик!”
Марина Цветаева, в ответ на свою жаркую ночную страсть получавшая ушат холодной воды от художника Н. Вышеславцева: “Ночью нужно спать” (“ты – каменный, а я пою, ты – памятник, а я летаю”).
портрет М. Цветаевой работы Н. Вышеславцева
Впрочем, что касается Цветаевой, то это несовпадение фаз ожидало её с каждым, кого она любила, слишком велик был масштаб её личности, слишком сложен язык чувств, на котором говорила её душа. “Певцу и первенцу” “в мире мер”, в мире серости и прозы существовать невыносимо, невозможно.
Они – иностранцы, инородцы, изгои среди людей. “В сем христианнейшем из миров поэты – жиды”. Их языка не разумеют, над дарами их сердца смеются. “Но ты мне душу предлагаешь – на кой мне чёрт душа твоя!”
Ещё одна пара – Александр Блок и Любовь Менделеева.
Блок – не просто поэт – живое воплощение Поэзии, сама эфемерность, отрешённость, тайна. Вот как описала его Ахматова в “Поэме без героя”:
Демон сам с улыбкой Тамары,
но такие таятся чары
в этом страшном дымном лице;
плоть, почти что ставшая духом,
и античный локон над ухом –
всё таинственно в пришлеце.
[160x207]
Начало здесь.
Передоновщина
Несколько лет Фёдор Кузьмич обращался в редакции различных журналов, — рукопись читали и возвращали, роман казался «слишком рискованным и странным». Когда же он спустя несколько лет — в 1905 году всё же был опубликован — успех превзошёл все ожидания. Роман был, по словам Блока, прочитан «всей образованной Россией».
В центре изображения - душа зловещего учителя-садиста Ардальона Борисыча Передонова на фоне тусклой бессмысленной жизни провинциального города. Сологуб сумел воплотить в нём облик мещанина-обывателя с присущим ему тупым и бессмысленным эгоизмом, жестокостью и страхом, создать символ пошлости и мерзости обывательщины - «серую недотыкомку» - разновидность карамазовского чёрта, которая изводит учителя, доводя его до полного бреда и потери реальности.
«Откуда-то прибежала удивительная тварь неопределённых очертаний, — маленькая, серая, юркая недотыкомка. Она посмеивалась, и дрожала, и вертелась вокруг Передонова. Когда же он протягивал к ней руку, она быстро ускользала, убегала за дверь или под шкап, а через минуту появлялась снова, и дрожала, и дразнилась, — серая, безликая, юркая».
Бредовый образ, возникающий в больном сознании сходящего с ума Передонова, Недотыкомка стала термином в литературных кругах для обозначения всего серого и тусклого, это «ужас житейской пошлости и обыденщины», материализовавшийся в полуфольклорную нечисть, ставшую вечной спутницей безумного учителя.
Недотыкомка изводила не только Передонова, и она же томила самого автора:
Недотыкомка серая
Всё вокруг меня вьётся да вертится, —
То не Лихо ль со мною очертится
Во единый погибельный круг?
Недотыкомка серая
Истомила коварной улыбкою,
Истомила присядкою зыбкою, —
Помоги мне, таинственный друг!
Недотыкомку серую
Отгони ты волшебными чарами,
Или наотмашь, что ли, ударами,
Или словом заветным каким.
Недотыкомку серую
Хоть со мной умертви ты, ехидную,
Чтоб она хоть в тоску панихидную
Не ругалась над прахом моим.
«Недотыкомка у него, — размышляет В. Боцяновский о месте этого образа русской литературе, — своя собственная, хотя до него мучила Гоголя и почти так же мучила Достоевского. Чёрт Гоголя перекочевал к Достоевскому и теперь обосновался у Сологуба. Герои Достоевского, правда, видели его в несколько ином виде, почти всегда во сне. Чахоточному Ипполиту («Идиот») является недотыкомка в виде скорпиона. Она была вроде скорпиона, но не скорпион, а гаже и гораздо ужаснее, и кажется, именно тем, что таких животных в природе нет… Ивану Карамазову она является в виде приличного чёрта, одетого в коричневый пиджак от лучшего портного... Передонов — это лишь разновидность Недотыкомки, новая форма кошмарного карамазовского чёрта…»
Блок в своих статьях отмечал, что роман заставляет осознавать опасность «внутри каждого из нас», то есть низменных страстей, помыслов, привычек. Это был роман-предостережение: вот что может случиться человеком, если он не будет противостоять бессознательному злу внутри себя. Имя героя
[700x700]
Чудо “Gitar” сложилось из нескольких взрывоопасных ингредиентов, смешанных в не менее взрывоопасной пропорции. Забавный главный герой, с одной стороны, явно пародирует клипы героев MTV, с другой — лицедействует с такой искренней простотой, что сравнения с Боратом в исполнении Саши Коэна не могут не прийти на ум. Он исполняет песню, которая застревает в мозгу после первого же прослушивания, к тому же не скупится на мелодии. В “Gitar” мелодических крючков целых три, в то время как в большинстве современных поп-хитов едва наберется один. “Gitar” — это нечто на стыке цыганского романса, Тонино Каротоне и колумбийского певца Хуанеса с его радиобоевиком “La Camisa Negra”. Поется по-английски, но с совершенно боратовским акцентом, и это, конечно, тоже покоряет зрителей. Исполнитель выводит куплеты уверенным тенором на таком плохом языке, что слова понимают даже те, кто ограничился школьным курсом: “Gitar, gitar, gitar, gitar, come to my buduar” или “Jump to my yaguar”. Роль “ягуара” в клипе исполняет старая “копейка”. Она весь клип стоит на месте, а “эффект движения” создают мелькающие березки, пририсованные позже при помощи компьютера. Персонаж переключает скорости недвижимых “Жигулей” с достоинством, свойственным самым колоритным персонажам из фильмов Эмира Кустурицы.
Вот так играючи, наверное, он и создал свой клип Gitar
[468x676]
Посмотреть клип иным способом, кроме как в маленьком окошке YouTube, нет никакой возможности, он выглядит как снятый на кинопленку, и у большинства юзеров в итоге сложилась примерно такая версия относительно нового интернет-героя: парень откуда-то с Балкан, в жизни вряд ли намного богаче своего героя и, скорее всего, станет новой звездой цыганского панка. Законченной картину делает имя героя. Его зовут Петр Налич.
У Петра на тот момент было написано около 40 песен и музыкальных композиций, все они были выложены в свободном доступе на его сайте — энтузиасты собрали из них архив, который до сих пор можно найти в интернете. Этот материал лёг в основу репертуара, с которым Пётр 9 ноября 2007 года дал свой первый концерт в клубе «Апшу». Из-за ажиотажа многие не могут попасть внутрь переполненного зрителями помещения. Концерт прошёл успешно, появились статьи, отзывы в блогах и прессе. Тогда Пётр собрал группу музыкантов и зимой 2008 года дал ещё два концерта в клубе «Икра». Билеты на эти концерты были раскуплены задолго до события. Группа получила название «Музыкальный коллектив Петра Налича», или просто — МКПН.
В течение
![]() | [600x451] |
|
(Начало здесь)
1 марта 1863 года родился Фёдор Сологуб.
Что мне мир! Он осудит
иль хвалой оскорбит.
Тёмный путь мой пребудет
нелюдим и сокрыт.
В его поэзии какая-то вечная и мучительная загадка. В ней есть дивная музыка, секрет которой разгадать никому не дано.
Я — бог таинственного мира,
Весь мир в одних моих мечтах.
Не сотворю себе кумира
Ни на земле, ни в небесах.
Моей божественной природы
Я не открою никому.
Тружусь, как раб, а для свободы
Зову я ночь, покой и тьму.
Поэт, прозаик, драматург, публицист, Фёдор Сологуб более чем за 40 лет творческой деятельности оставил обширное литературное наследие, насчитывающее десятки томов. Он оказал значительное влияние на современников. С большим уважением и симпатией относилась к его творчеству А. Ахматова. С. Городецкий считал себя его учеником. О. Мандельштам писал: «Для людей моего поколения Сологуб был легендой уже 20 лет назад. Мы спрашивали себя: «Кто этот человек, чей старческий голос звучит с такой бессмертной силой?»
Из воспоминаниях Г. Чулкова: "Сологубу можно было тогда дать лет пятьдесят и более. Впрочем, он был один из тех, чей возраст определялся не десятилетиями, а по крайней мере тысячелетиями -- такая давняя человеческая мудрость светилась в его иронических глазах".
Зинаида Гиппиус: «В лице, в глазах с тяжёлыми веками, во всей мешковатой фигуре — спокойствие до неподвижности. Человек, который никогда, ни при каких условиях, не мог бы «суетиться». Молчание к нему удивительно шло. Когда он говорил — это было несколько внятных слов, сказанных голосом очень ровным, почти монотонным, без тени торопливости. Его речь — такая же спокойная непроницаемость, как и молчание. Таким он и остался в памяти многих: «непроницаемо-спокойный, скупой на слова, подчас зло, без улыбки, остроумный. Всегда немножко волшебник и колдун».
Кухаркин сын
Настоящая фамилия Сологуба была Тетерников, но в редакции, куда он отнес первые свои произведения, ему посоветовали придумать псевдоним.
-- Неудобно музе увенчать лаврами голову Тетерникова.
И тут же придумали более «благозвучное имя» -- Федор Сологуб. С одним "л", чтобы не путали с писателем-графом В. Соллогубом.
По своим родовым корням Ф. Сологуб не похож на остальных корифеев символизма, вышедших преимущественно из обеспеченных социальных слоёв. Детство Фёдора Тетерникова прошло там, где были взращены многие герои любимого им Достоевского — на самом дне жизни. Он был из «кухаркиных детей» в буквальном смысле слова.
Родился сын у бедняка.
В избу вошла старуха злая.
Тряслась костлявая рука,
Седые космы разбирая.
За повитухиной спиной
Старуха к мальчику тянулась
И вдруг уродливой рукой
Слегка щеки его коснулась.
Шепча невнятные слова,
Она ушла, стуча клюкою.
Никто не понял колдовства.
Прошли года своей
1 марта 2012 года исполняется сто лет со дня рождения Ольги Анстей, высокоодарённой, мало кому известной поэтессы второй волны эмиграции, жены поэта Ивана Елагина.
Ольга Николаевна Штейнберг (это настоящее её имя) родилась в Киеве в 1912 году. Она была еврейкой по матери и немкой по отцу.
С юных лет Ольга Штейнберг писала стихи (в СССР не опубликованные ни разу), подписывая их псевдонимом "О. Анстей" – в разговоре это странное слово произносилось всегда с ударением на первом слоге. (В качестве псевдонима она взяла — по одной версии - фамилию английского писателя-фантаста Ф. Анстея, по другой - Кристофера Анстея , английского поэта).
Поэтическое наследие Ольги Анстей невелико: ее первый сборник «Дверь в стене» (1949) насчитывает 34 стихотворения; второй — «На юру» (1976) — 66, многие из которых перенесены из первой книги. Тем не менее она по праву считается одним из наиболее значительных поэтов второй волны эмиграции. Критик Бенедикт Лившиц, прочтя ранние стихотворные опыты Анстей, сказал ей, что она законченный зрелый поэт, уже сейчас на уровне Софьи Парнок, что ей нечему больше учиться и что ему не к чему придраться, как ни искал. Удивлялся, как из неё выработался «готовый поэт в провинции, без поэтического руководства» и предсказал ей в будущем «поэтическую известность». Ольга писала в письме подруге: «я очень счастлива: это ведь первая похвала серьезного критика».
Сама Анстей делила свою жизнь на три периода: киевский, германский и - самый продолжительный, американский.
У Анстей очень многое связано с Киевом: этот город вошел в ее творчество как одна из узловых тем.
В Киеве она окончила среднюю школу, а в 19-летнем возрасте - Институт иностранных языков со специализацией в английском и французском. По окончании института работала машинисткой и переводчицей. В начале 30-х она чуть не вышла замуж за человека, о котором известно лишь имя — Пётр, и то, что ему посвящено одно из очаровательнейших её стихотворений:
Я человека в подарок получила,
целого, большого, с руками и ртом!
Он ест, сопит, и что бы ни спросила –
он помолчит и ответит потом.
Я в тёплые волосы ему подышала,
никогда обещала ему не врать,
на него одного смотреть обещала,
а больше не знаю, как с ним играть!
С Петром они очень скоро расстались. Из письма Ольги подруге Татьяне Сырыщевой: «Это был очень хороший человек и умница, с которым мы тщетно пытались пожениться, но ничего не вышло, п.ч. он был какой-то недопроснувшийся».
В конце 1937 года в доме Орловых – Штейнбергов все чаще стал бывать юный Зангвильд-Иван Матвеев, и нужно привести еще одну цитату из письма Ольги Анстей тому же адресату, ибо документ всегда лучше «раскавыченного пересказа»:
«... подобралась, в большинстве своем, очень зеленая компания ... и действительно бывало очень весело, потому что мы и чтения по ролям устраивали от Шекспира до Ибсена , и стихи на конкурс писали, и вроде рефератиков делали на разные темы. Главным образом радовался всему этому поэт – Зангвильд, удивительно талантливое и хорошее дитя. Он стоит того, чтобы много о нем написать, и я когда-нибудь это сделаю. Он маленький, щупленький и черный, как галчонок, некрасивый, а когда стихи читает – глаза огромные сияют, рот у него большой и нежный, голос сухой, музыкальный, и читает он великолепно. Он так же сумасшедше, сомнамбулически живет стихами, как и я, я читаю свои стихи, он – свои, потом он мои на память, а потом мы взапуски, взахлеб, – кто во что горазд – всех поэтов от Жуковского до Ходасевича и Пастернака, и он это не попусту, а с толком, с большим пониманием. Он маме совсем в душу влез, этот галчонок, а это ведь не так легко. И вот был у нас траур и плач на реках вавилонских, когда тяжело заболел наш поэт – воспаление легких с плевритом, а он и так слабый, заморыш. Материальное
Детство
Вера Алентова родилась 21 февраля 1942 г. в Котласе, что в Архангельской области. Отец - Быков Валентин Михайлович (1917-1946), актер. Мать - Алентова Ирина Николаевна (1917- 1988), актриса, работавшая во многих театрах бывшего Советского Союза.
Отец умер, когда девочке не было еще 4 лет, и с тех пор мама часто повторяла, что все у ее Верочки будет хорошо, потому что Бог жалеет сирот и помогает им. Вскоре Вера с мамой уехали в теплые и сытные края на Украину, навсегда оставив родной Север, но никогда не отрываясь от него душой. До сих пор Вера Валентиновна с гордостью называет своей родиной Север и считает северян людьми необыкновенными и замечательными.
Детство Веры, как почти и у всех военных и послевоенных детей, не было легким: еды было мало, о сладостях вообще даже мыслей не возникало, игрушки были из картона, заботливо вырезанные и разрисованные карандашом маминой рукой, из одежды - одно фланелевое платье, опять же сшитое мамой из своего старого халатика, из жилья - подвальное помещение гримуборной театра, без дневного света. Мама много работала, Вера ходила в садик, потом в школу и подолгу оставалась одна с самого раннего детства.
Одиночество научило Веру думать о смысле бытия, и ей никогда не было скучно с самой собой. Природная склонность к фантазиям мгновенно выводила ее в лидеры детского коллектива по части всевозможных игр. Она придумывала невероятные истории и разыгрывала их с дворовыми ребятами, раздавая им роли, как в театре, и придумывая им костюмы из цветов, листьев и всякого подручного материала: старых занавесок, дырявых кастрюль, рваных чулок и панамок.
Актеры периферийных театров - люди непоседливые, и Вера вместе с мамой часто меняла место жительства. В школу пошла на Украине, поучилась в Узбекистане, окончила десятилетку на Алтае. После школы поступала в медицинский институт в городе Барнауле, но, мечтая стать актрисой, одновременно с поступлением в вуз решила втайне от мамы показать свои актерские данные в Барнаульском драматическом театре, где работала ее мама, и была принята в труппу на должность актрисы вспомогательного состава.
Но дома разразился невероятный скандал. Не помогло и заступничество отчима Веры, тоже актера, под крылом которого она и затеяла это сказочное превращение обычной школьницы в актрису, пусть даже и вспомогательного состава. Мама негодовала не только потому, что не была посвящена в "тайну", а и потому, что не признавала на профессиональной сцене любительщины. Она предложила дочери поехать в Москву и поступить в театральный институт: "Талантливая - возьмут, бездарная - нечего делать в театре".
Юность
Проработав год на барнаульском меланжевом комбинате в должности чернорабочей, Вера следующим летом поехала в Москву с надеждой поступить и с желанием, что было в тот момент гораздо важней, доказать, что она талантлива и что ее желание стать актрисой не блажь, а вполне осознанное чувство правильно выбранного пути.
В 1961 году Вера приехала в Москву и поступила в Школу-студию имени В.И. Немировича-Данченко при МХАТе (вуз).
На 2-м курсе Вера вышла замуж за студента Володю Меньшова и тем самым подписала себе "приговор". Педагоги недоумевали и даже пытались удержать Веру от этого безрассудного шага. Студент Меньшов, по мнению большинства педагогов, был бесперспективен.
В 1965 г Алентова и Меньшов окончили обучение. Жизнь оказалась суровее ожиданий, и в момент выдачи дипломов и зачитывания листка распределения студентов выяснилось, что все студенты взяты на работу - кто в родимый МХАТ, кто в "Современник", а Вера, Володя и еще парочка совсем захудалых студентов не нужны решительно никому. Меньшов уехал в Ставрополь, а Вера в 1965 году поступила на работу в Московский театр имени А.С. Пушкина, где сыграла ряд замечательных ролей классического и современного репертуара.
Театр
. После недолгой эйфории февраля 1917 года, покончившего с самодержавием, когда либеральные умы считали, что надо остановиться и подумать, как теперь обустроить Россию, грянул "великий Октябрь", и страна покатилась к гражданской войне. В 1917 году у Толстого и Крандиевской родился их первый общий сын Никита (будущий отец писательницы Татьяны Толстой). В те дни Бунин начинает писать страшные "Окаянные дни", а Брюсов на чердаке своего дома отчаянно практикуется в стрельбе из револьвера. Толстой и Крандиевская тоже в Москве - с тревогой вглядываются в грядущую катастрофу.
После известия о расстреле царской семьи антрепренер А.Н. Толстого Леонидов, проявив чудеса изобретательности, спешно организовал писателю гастрольное турне по Украине. И летом 1918 года Толстой и Крандиевская, забрав детей, едут через Курск и Белгород в Харьков, потом в Одессу
В Одессе они жили, как все вынужденные переселенцы, верой в то, что с большевиками вскоре будет покончено, уповая то на Деникина, то на Врангеля, то на Колчака. Кстати, Наталья Васильевна знала всех троих полководцев Белого движения и была о них высокого мнения. Одесский период их жизни для Крандиевской знаменателен важным событием - в издательстве "Омфалос" она выпустила поэтический сборник "Стихотворения Натальи Крандиевской. Книга вторая". Но никому уже не до стихов - под натиском красных белые части стремительно покидали свой последний оплот. Волна беженцев увлекла за собой и семью Толстых-Крандиевских - на французские берега.
Время, прожитое в Париже, оказалось не самым удачным: Толстой много и вдохновенно пишет, но вот напечатать ему почти ничего не удается. Денег постоянно не хватает. Поскольку жить им было практически не на что, Наталья Васильевна за 3 месяца выучивается на портниху и начинает обшивать сначала знакомых русских эмигранток, у которых еще водились деньги, а потом и привередливых француженок. Таким образом, семья перестала бедствовать, однако наладить полноценную жизнь все равно не удавалось - для этого необходимо было заигрывать с русской колонией, но характеры Толстого и Крандиевской для этих игр были не очень приспособлены.
В 1921 году Толстой с семьей переехал в Берлин, где в то время существовало не менее тридцати русских издательств, в которых он надеялся опубликовать свои произведения. Ожидания Толстого оправдались, ему удалось кое-что напечатать. Жизнь в Берлине оказалась куда полнокровнее - 100-тысячная русская колония чувствовала себя здесь вполне вольготно. Здесь оказались Шкловский, Эренбург, Ходасевич с Берберовой, Белый, Ремизов, Цветаева, некоторое время жил Горький. Приезжал с концертами Маяковский, эпатировали местную публику Есенин с Дункан (об этой паре Крандиевская оставила яркие воспоминания). В родной языковой среде, в дружеском окружении Толстому и Крандиевской жилось и писалось достаточно вольно: Алексей Николаевич работал сразу над несколькими большими вещами, Наталья Васильевна готовила новый сборник стихов. Но жить только литературными интересами и тут не получалось: эмиграция начала стремительно размежевываться. Одни были настроены ехать дальше в Европу или идти в официанты и таксисты - только бы не иметь дел с Советами, другие обдумывали пути возвращения домой. Что касается Толстого, то он, похоже, перебирался в Германию, уже решив для себя, что его место в России, и потому начал сотрудничать с просоветской берлинской газетой "Накануне", вступил в переписку с писателями, которые смогли найти себе место в СССР. Впрочем, стоило Толстому опубликовать в "Накануне" адресованное ему частное письмо Чуковского, воспринятое как донос (в нем упоминались писатели, живущие в СССР и "поругивающие Советскую власть"), он тут же получил в "Голосе России" жесткую отповедь от Цветаевой: "Алексей Николаевич, есть над личными дружбами, частными письмами, литературными тщеславиями - круговая порука ремесла, круговая порука человечности…"
В Берлине у них родился второй сын - Дмитрий. Дмитрий Алексеевич Толстой (сын Толстого и Крандиевской, петербургский композитор) вспоминал: "Мама рассказывала, что стало последней каплей в их решении вернуться. Мой брат Никита, которому было года четыре, как-то с французским акцентом спросил: "Мама, а что такое сугроооб?". Отец вдруг осекся, а потом сказал: "Ты только посмотри. Он никогда не будет знать, что такое сугроб". Летом 1923 года пароход "Шлезиен" доставил в Советскую Россию Толстого с тремя сыновьями (младшему Мите было тогда 7 месяцев). Эмиграция была недолгой, так как "третий Толстой" (по определению Бунина) предпочел вернуться в СССР, стать любимцем "вождя народов", чем сносить тяготы эмиграции.