Ы
Ы. По-моему, в якутском языке есть слова на «ы». Что скажет Интернет?..
Есть, и довольно много… О Якутии я не случайно вспомнил, во мне ведь половина крови – якутская, отец был из тех суровых краёв. Никогда я не интересовался Якутией, ни разу там не был. Но в детстве видел много якутов: они приезжали погостить у нас. И все сплошь – родственники! Русская (большая) часть семьи язвительно называла их «родными». Звонит, скажем, телефон, отец берёт трубку и начинает говорить по-якутски. Кажется, что грампластинку крутят в обратную сторону: «А-а-а, агхым!.. Ту-ох сакхым. Эге, эге…»
- Ну, ясно,- говорит мама,- родные звонят! Неужели опять со всей семьёй нагрянут…
Спросил сейчас у мамы, как по-якутски будет «я люблю тебя». Она помнит! Звучит это так: «Мин эйгин топтыыбын». Кстати, обратили внимание – в последнем слове три буквы «ы»! Глупый вопрос, впрочем… Не обратить на это внимание невозможно.
Ъ
Твёрдый знак. Если кто подумал, что раз слов, начинающихся на «ъ» нет, то я и пропущу эту буковку – так ничего подобного! Вот, пожалуйста!
Отлично помню твёрдый знак согласия в глазах тех, кто меня любил.
И ещё: в детстве, читая книги с дореволюционной орфографией, я мысленно произносил слова с замысловатым акцентом. Как сейчас помню крик одного из героев Сетона-Томпсона: «Куонебъ! Куонебъ! Спаси меня!» А на иллюстрации обезумевший лось придавливал юношу к земле широченными рожищами. Имя индейца Куонеба я выкрикивал про себя вместе с несчастным героем, и от беспомощного «ъ» в конце этого имени, – оно звучало с детской беспомощностью, с каким-то болезненным призвуком.
Щ
Щегол. Птица… Понятное дело, что птица! А как он выглядит? У Мандельштама стихи были с виртуозным описанием щегла… Как там? «Чёрно-жёлтый, до чего щегол ты… до чего ж ты щегловит…» Так, кажется? Потом уточню…
По-моему, щегол чёрный, с жёлтым носом. Нос воинственный, точно кинжал. Или я путаю со скворцом… или с дроздом… Ну, представляется он мне чёрным с металлическим отливом и парой блестящих глаз-ягодок по бокам острого, как заточенный карандаш, клюва. Пойду проверять…
Ничего общего с тем, что я воображал!! Щегол, во-первых, размером с воробья. – я думал, много больше… А хорошо определять что-нибудь величиной разных птиц. Скажем, талант его небольшой, с воробья. Или – самомнение её не такое уж маленькое, пожалуй, не меньше курицы. Или – надежда уменьшилась до размера скворца. Или – любовь не страстная, но очень нежная, скромных размеров, – примерно, с голубя. Или – довольно большая глупость, почти как гусь или даже крупнее… Но я отвлёкся…
Во-вторых, щегол – пёстрый, а не чёрный. Чёрные пятна, как мазочки кистью, - на затылке крыльях и хвосте. И вперемежку с белыми. А поперёк крыльев – жёлтые полоски, словно шевроны на мундирных рукавах. Спереди же на его личике красное неровное пятно, будто он голову в миску с повидлом окунул или пытался каберне из рюмки выпить. Спина и бока его рыже-коричневые, атласные. Нарядный такой парень, смахивает на расфрантившегося буржуа из рассказов Мопассана.
И клюв не кинжальный, а сродни кончикам дантистских щипчиков. Издаёт «звонкое пить-пили-пить» и при этом вертится из стороны в сторону, как флюгер. Вот он какой… щегол-то… А спутал я его со скворцом. И это ещё ничего! Один раз я увидел в гостях фотографию в раме и поинтересовался у хозяина:
- Это ты, что ли, в юности?
Хозяин с хозяйкой задумчиво рассмеялись.
- Нет, вообще-то это моя мама… но всё же в юности. Тут ты в точку попал…
А точная цитата из стихотворения Мандельштама –
Хвостик лодкой, перья черно-жёлты,
Ниже клюва в краску влит,
Сознаёшь ли – до чего щегол ты,
До чего ты щегловит?
Ш
Шампанское. Жизнелюбивое слово, шипучее. Да и сама бутылка с шампанским выглядит как-то многообещающе: увесистая, чёрно-зелёная. Головка и горлышко облеплены фольгой. По этикетке вьётся надпись, похожая не то на серпантин, не то на тонкую улыбку. И от сознания, что внутри там искрящийся, золотой, взрывной напиток, - при одном виде бутылки шампанского уже начинаешь слегка волноваться. Сердце обдаёт лёгким морозным ветерком, в котором предвестие чего-то волшебного. Нового года, например.
Очень смутно, как сквозь волнами бегущую метель, припоминаю, что, вроде бы, пил один раз настоящее французское шампанское. Где и с кем? Вероятно, у крёстной Маши. На Арбате. В тепле, в отблесках величественного католического Рождества. И вкус его, настоящего французского, кажется, был с непередаваемым оттенком… Мерещилось, что далёкие лозы Шампани дружески приветствуют тебя зелёными ладошками листьев… И цвет шампанского был, по-моему, красноватый. Но, возможно, это всё соткалось из отдельных призрачных лоскутков разных полузабытых эпизодов.
Шампанское – первый алкогольный напиток, мною испробованный. Ну да, вы правы, – в подростковом возрасте, именно на Новый год… Один искромётный глоток под тревожным взглядом мамы.
И, легко догадаться, часто приходилось открывать его «в обществе». Священный ритуал: пробка в проволочном намордничке с угрожающим сопением начинает давить в твою ладонь, а дамы машут руками и отворачиваются: «Только не в меня, пожалуйста!»
А один уголовник, когда в компании принялись ругать шампанское, неожиданно произнёс голосом, глухим от обиды: «Не надо говорить, что шампанское – говно. Если его с водкой смешать…»
И ещё одна юная леди бросала в бокал с шампанским кусочек шоколада, объясняя, что потом газы поднимут его со дна, и он «взлетит». Её научил этой молодецкой забаве один её «старший товарищ», известный лингвист. Интеллигентные гости с боязливым любопытством смотрели на бокал этой… ветреницы…
Не перестаёшь изумляться разнообразию характеров человеческих…
Ч
Чехов. Биографию Чехова толком не знаю. Как так получилось? Во-первых, не очень люблю читать биографии «великих». Они зачастую убийственно нудно написаны. Тянутся, тянутся строчки бесконечной «чеховской» безрадостной степью. «А в доме дяди своего Викентия Сергеевича будущий поэт впервые близко сошёлся с людьми простого звания. В доме было восемь слуг. Самым старым и самым уважаемым был камердинер Викентия Сергеевича – Степан. Дяде он начал прислуживать, когда тот ещё был подростком. В имении его родителей «Подслеповатовке» зачастую…» Ну глаза хочется закрыть и упасть виском куда-нибудь – на руку, на стену. Боже! Какая тоска-а-а-а!!!
Во-вторых, личность Чехова никогда меня не интересовала. Писатель, безусловно, замечательный. Проза его безукоризненна по форме. В ней сочетаются печаль от невозможности изменить мир к лучшему и полное отсутствие нравоучительности. Это грустно-насмешливое наблюдение случайного посетителя кабака за пьянкой, руганью, дракой и прихлюпывающими монологами хмельных болтунов. А он, наблюдатель, сидит в уголку, перед ним только стакан чая и пара баранок. И вот он смотрит, слушает, отпивая потихоньку свой чаёк… Думает, то усмехаясь своим мыслям, то затуманиваясь… Симпатичный персонаж? О, да. Особливо на фоне кабацкой слизи и сизой мглы. Только… Вот не близко мне этакое снисходительно-сочувственное, чересчур отстранённое отношение к жизни. Точнее, к грязи и плесени этой жизни. Какое-то оно терпкое и прохладное – как остывший чай в стакане «умного наблюдателя».
Ну, что-то, само собой, я слышал о жизни Чехова. Зацепил краем уха, краем глаза несколько фактов. Отец, вроде, торговал в лавке… Был жестоким и кондовым деспотом… Ну да, Антон Павлович смог выбиться в люди, стал врачом… Ранние юмористические рассказы подписывал псевдонимом Антоша Чехонте… Страдал чахоткой… Домик у него был в Ялте… Поездка на Сахалин… Роман (кажется, в основном, эпистолярный) с Ликой Мизиновой… Толстой. Горький. Станиславский… Книппер-Чехова… Короче, кое-что я о нём знаю. И не тянет узнать хоть чуть больше этого «кое-чего». Что так? Не близок он мне, не близок…
Ради объективности… Стиль Чехова безукоризнен, как идеально сшитый пиджак – скромный, элегантный, сидит безупречно. «Язвы общества», как и язвы душевные показаны с силой и точностью, с какой делается великолепным графиком карандашный набросок с натуры. Однако настоящего, ранящего сердце, сочувствия здесь я не вижу. Чехов знает, превосходно знает, каким должен быть хороший, порядочный, неравнодушный человек. Он знает, о чём он должен думать в той или иной ситуации. И что он должен чувствовать – тоже знает. Всё знает! А не может сам думать, чувствовать, как следовало бы… Оттого, что, по сути, не способен любить – никого. И себя – тоже.
Вот он – деликатный, узкий, стянутый под подбородок длинным пальто. Шляпа, пенсне, бородка – как нечто связанное вместе, как отличная маска, надеваемая, чтобы «скрыть и подчеркнуть». Негромкий низкий голос. Мягкая воздушная вежливость. Это образ. «Футляр» для тихо, внутри себя, тлеющего от неудовлетворённости человека. «Человек в футляре»! Только не туповатый и закомплексованный учитель гимназии, а умный и талантливый писатель.
Не знаю, возможно, со временем у меня изменится отношение к Чехову. Но уж точно здесь не сработает вариант «стерпится-слюбится». Такой вариант вообще никогда не срабатывает, по-моему. Но, когда-нибудь,
Ц
Цитаты. Я всегда любил цитировать. И огорчился, прочитав в книге воспоминаний об Олеше, о том, что он презирал цитирующих. «Кавычки напоминают оттопыренные уши идиота»,- неприязненно говорил он, выпуская из губ папиросный дым. Позднее, когда вышла дивная «Книга Прощания», где собраны дневниковые записи Юрия Карловича, я увидел там столько цитат, что обрадовался, поняв: Олеша имел в виду не само цитирование, а попытки спрятать за чужими фразами беспомощность и вялость мысли. Так чужими лавровыми листьями прикрывают свою скучную плешь.
Кстати, последнее моё предложение как раз родилось из цитаты. В одной уайльдовской пьесе какой-то лорд говорит собеседнице: «Вы, женщины, так и льнёте к гениям.» И она возражает: «Мы лишь лавровые листья, прикрывающие их лысины.»
А цитировать можно по-разному. Чужое изречение иногда становится гвоздём, на который вешают свои убеждения. И после любуются ими, как чудесным пейзажем. Но вот явится некто, ошарашит новым афоризмом, и гвоздь вылетит, и рухнет с грохотом картина… мира… Ой, да здесь столько вариантов!..
Очень удачно, тонко и обаятельно умеет цитировать мой старший брат Всеволод. Причём цитаты его практически всегда из «несерьёзных» источников – из радиоспектаклей, фильмов, популярных песенок. Вот, например, в одном советском мультике появляется не то на самокате, не то на велосипеде взъерошенный утёнок и плаксивым голоском хнычет: «Наши прои-и-игрывают!..» Вот был раз очередной футбольный матч, во всех выпусках новостей дикторы скорбно сообщали, что, мол, российским футболистам опять забили гол. А в других передачах разные артисты, певцы и политики твердили: «Пока ещё рано отчаиваться… шансы ещё есть…» И Сева, проходя в очередной раз мимо телевизора, пропищал мультипликационным скрипучим дискантом: «Наши прои-и-игрывают!»
Это тоже ведь цитирование, да? И помню ещё, когда работал я в малом предприятии, занимавшемся оформительскими работами, приехали мы небольшой компанией в пионерский лагерь. Что-то там надо было оформить. То ли фигурные доски закрепить на светильниках, то ли стены раскрасить повеселее. Детей не видать – пересменка, или как там это называется. Мы разговорились с уборщицей. Она ворчит:
- Щас ещё ничего, работы не навалом. Ну, там подмети, там пыль, это самое… смахни. А как приедут эти… детишки свинские…
- Ну да,- кивнул здоровяк Женя,- и начнётся: «Конфе-е-етки, бара-а-аночки…»
Нет, цитаты бывают оч-ч-чень разные. Из классиков, например. «Удачная цитата – это свеча, зажжённая от огня чужой мудрости.» Кого это я сейчас процитировал? Вроде, самого себя…
Х
Художники. В детстве моём художников изображали так: у мольберта стоит человек, в одной руке палитра, в другой – кисть. На голове берет, ниже, мощной волной, – борода. На человеке свободная блуза, под её воротничком завязан огромный дурацкий бант. Художник! Живописец! Чудак!.. Отношение к нему было одновременно и снисходительное и уважительное. Примерно, как к юродивому.
Тот образ явно сформировался под воздействием дореволюционной богемы. Было в нём нечто нарочитое, подражательное. Этакий грубый слепок с какого-нибудь импрессиониста, пишущего на пленэре. И уже в детстве, при всей неопытности, я точно понимал – художники не такие, это примитивная эмблема, а не реальный человек искусства. Но… какие же они в действительности – художники?
Да, некоторые пишут за мольбертом. Хотя многие обходятся просто письменным столом, на который кладут лист бумаги. Палитра резко пахнет масляными красками и разбавителем. Кисть пачкает пальцы, надолго оставляя на них серые полосы. А уж берет и блуза с бантом – просто условность, примитивный маскарад для фильма-сказки. Чёрный или серый халат – вот она, невесёлая униформа живописца…
А бороды действительно носит чуть не половина этих молодцев. Я сейчас тоже «в бороде». Какой в этом смысл? Понятия не имею. Лично мне в настоящий момент просто нужен такой образ. Надоест – сбрею.
Вообще есть два основных вида художников – заметно опустившиеся (пусть даже и в творческие глубины) и – те, кто на плаву. Первые регулярно выпивают, или бросают пить, после чего глаза их окончательно обессмысливаются. Вторые охотно и неудачно острят, и постоянно куда-то ездят – на развеску своих или чужих картин, в дома отдыха, в МОСХ (Московский Союз Художников). Среди тех и других попадаются отъявленные болтуны. Причём излюбленные темы опустившихся – великие художники, живописные приёмы, дикие религиозно-философские теории, цены на портвейн до перестройки. У тех, кто на плаву – кто где выставляется, почём идёт нынче портрет маслом, где лучше устроить выставку, как выбить из МОСХа вторую мастерскую. И те и другие довольно безобидные представители фауны, и сближает их некоторая отстранённость от событий реальной жизни.
А среди подвидов попадаются ещё преуспевающие мерзавцы со злобными пуговками глаз, тускловатые педагоги художественных институтов, крепко сбитые графики с бодро-пружинистой походкой, дамочки – растрёпанные и улыбчивые, как соломенные чучела-масленицы; чудные парни с серьгами и в рваных штанах – пираты, потерпевшие кораблекрушение; толстопузые мэтры, вещающие о сверхзадаче; худосочные девочки с тревожными очами; ну и барственные любимцы фортуны вроде Шилова, Глазунова, Никаса Сафронова…
Я прикинул, к какому виду или подвиду мог бы отнести самого себя… Для опустившегося я веду слишком трезвый образ жизни. Для тех, кто на плаву – слишком мало зарабатываю. Ладно, не стану ломать голову! Тем более, определение мне охотно и беспощадно сделает любой желающий!..
Ф
Франция. Моя Франция – это древнее изображение короля из камня. С отбитым носом, стёршимся рельефом и конём с одновременно игрушечной и свирепой мордой…
Моя Франция – это Бонапарт, в полукруглой шляпе и сером сюртуке до щиколот. Шляпа глубоко насажена на голову. Шляпа черна, а лицо – мраморно-белое, с по-античному прямым носом и подбородком, округлённым от самодовольства. И в холодных голубых глазах – всё та же античная неподвижность и холодная отстранённость идола. Вдруг он оживает, глаза блестят, и враскачку император идёт через плац, и ветер относит назад полы серого сюртука…
Моя Франция – это санкюлот под струящимся на ветру триколором. Фригийский колпак свешивает ему на лоб свой пухлый язык. Санкюлот кричит, он остановился, чтобы обернуться и подбодрить бегущих за ним разъярённых плебеев…
Моя Франция – это розово-сиреневая импрессионистическая дымка, где плавятся громадные соборы и волшебно сияют гирлянды вечерних огней. Качаясь, рассыпая рокот и цокот, проезжают фиакры, над крышами которых маячат цилиндры возниц. Вечерний Париж…
Моя Франция – это лежащая на канапе чаровница под багровыми занавесями с золотой бахромой и длинными кистями. Пеньюар чаровницы полупрозрачен и оторочен кружевами. Она лежит, свежая, как букет, и от рыжей причёски её отбилась, свисает на щёку медная пружинка локона. Кого ждёт чаровница? Не вас ли?
Моя Франция… Моя Франция – это Делон, задержавшийся у зеркального шкафа, бегло осматривающий в отражении свою безупречность… И Габен с вросшей в плечи головой и резко-голубыми глазами, внезапно расцветшими на его мрачном лице, как незабудки на камне… И Брижит Бардо, идущая по авеню и гордо несущая огромные, как гондолы, глаза и разбухшие от страсти губы… И… Изабель Юппер, взрослая девочка с насторожённым личиком, которое готово краснеть от поцелуев, точно от пощёчин, и благодарно розоветь от пощёчин, как от поцелуев…
А ещё и Брассенс… Да что тут долго толковать! Моя Франция… Моя Франция…
У
Улица. Чем только ни одарит иной раз улица! Да вот хоть сегодня… Выхожу из метро. Привычная, ничем не примечательная картина – меркнущее небо, деревца и бетонный забор. Делаю с десяток шагов, и вдруг что-то встрепенулось там, наверху. Это серая ворона опустилась на фонарь и, устраиваясь там, качнулась раз-другой, растопырив углы чёрных крыльев. И тут же в памяти возник древнеримский штандарт с орлом наверху. А потом – фашистский орёл, весь в стальных перьях… А потом – золотой и мелкий орлик, тот, что красовался на древке наполеоновской армии…
Ворона на фонарном столбе уже замерла в обычной понурой позе. Я же шёл дальше, ещё взволнованный загоревшимися на пару мгновений в голове военными символами…
Т
Тупики. Я часто становлюсь в тупик. Вот бывает так, что терзает (терзает! грызёт и рвёт на части) дурацкая мысль, навязчивая идейка, какая-нибудь дикая фантазия… И ты прекрасно знаешь, всем существом своим осознаёшь, каждой клеточкой прочувствовал, - это всё бред, чушь, проявление невроза, порождение травмированного воображения… И даже, в принципе, легко можешь объяснить механизм возникновения этой дряни. Ты наперёд знаешь, как она примется тебя мучить, и как далеко тебя заведут эти никчёмные страдания на пустом месте. А всё же… поддаёшься страхам, прислушиваешься к свистящему нашёптыванию этих фантомов, вязнешь в тоскливой безнадежности. Скверная штука! Тупиковая.
Кто-то скажет: «Патология!» Кто-то: «Ладно, не грузи меня этим!» Кто-то: «Ну, послушай, есть же специалисты… психо… эти… аналитики! Ну, сходи к ним. Ты ж не один такой!..» Согласен, патология. Не буду грузить, извините. И специалисты есть, которые психо… Ну, схожу к ним. Я ж… Стоп! А вот здесь, при всём желании, согласиться не могу-с! Один я такой. ОДИН! Сходных проблем, согласен, у людей – уйма. Хренова туча. Вагон с тележкой. Лошадь с катафалком. Но я такой один! И понимания хочу именно я! Я!!! Тогда мне и все «психо», и все «аналитики», и все «специалисты» - как рыбе – зонтик, как зонтику – бантик, как бантику – гиря, как гире – гирлянда. Но… снова тупик, ибо мячик нашей планеты опоясала лента с всеобъемлющим лозунгом, фразой, ставшей девизом современности: «ЭТО ВАШИ ПРОБЛЕМЫ!» Есть проблема? Решай её сам! И, решив, гордись! Ты – победитель! Ты – независим! Ты – можешь себя уважать!..
Могу? Мерси, конечно, но кто мне препятствует уважать себя, даже если я побеждён? А? А? И независимость ваша – это ложь, панцирь для трусов, в который вы втискиваете всего себя со всеми страхами, слабостями и болевыми точками. Какая там независимость! Самодовольство слепца, который закрыл глаза и воображает, что это делает его похожим на зрячих! Пора прозреть - в вашем героическом, любовно начищенном доспехе победителя отражаются не восхищённые, а такие же нервно-самодовольные физии «победителей»!!!
Вы тоже в тупике, мои продвинутые, мои начитавшиеся, мои независимые! Неужто стоит жить, решая исключительно СВОИ проблемы, не растрачивая себя на такую никчёмность, как проблемы ДРУГИХ?! А как же любовь-то? ЛЮБОВЬ?!!!
Опять заболтался. Простите. Ваше недоумение, слившееся со снисходительной улыбкой, почитаю вполне заслуженным… Сдали нервы. Бывает…
С
Старик. Моему старику-учителю недавно исполнилось 100 (сто!) лет. Я довольно часто вижусь с ним. На днях он мне сообщает:
- Э-э-э, помнишь такой персонаж был… в нашей поликлинике… Я тебе рассказывал – врач один симпатичный. Кавказец, кажется. Фамилия такая, э-э-э… нерусская. Ну, вот он ещё предлагал меня под опеку взять: ухаживать за мной, лечить… чтобы я ему квартиру оставил…
- Ну,- говорю,- помню. И что он?
- Да ничего. Помер несколько лет назад, оказывается. Эх-хо-хо-о, ничего себе опекун!..
Р
Ресторан. Считанные разы я был в ресторанах. Да и ресторанами эти места можно назвать с большой натяжкой. В моём представлении ресторан – это бархатные занавеси, чёрно-белые официанты и чёрно-белая клавиатура рояля, экзотически взлохмаченные растения в кадках, обрушивающийся сверху золотой свет, раздробившийся в хрустале и на металле приборов. Это ещё дамы в вечерних туалетах и джентльмены в смокингах. Причудливые блюда, украшенные, как индейские тотемы. Гул голосов и заглушающая звон и причавкивание музыка, живой оркестр с живыми инструментами. Так и вижу какого-нибудь скрипача то баюкающего, то пилящего скрипку… Короче, ресторан должен быть таким, чтобы в конце трапезы можно было, вставая, небрежно отбросить, промокнув губы, крахмальную салфетку.
Первый раз очутился я в ресторане лет в 16. Кострома. Наши две группы из художественного училища в последний день летней практики, после экскурсии на автобусе, приведены в ресторан, ни названия которого, ни внешнего вида я не помню. Помню смутно его «внутренности»: какой-то полуподвал, оформленный «а ля Рюс», со столами и скамьями из толстых фигурных досок. Кажется, на стенах висели панно – тоже деревянные, толстые, тяжкие, как вздохи.
Я сидел за одним столом с нашим педагогом, его женой и сыном. Всех тонкостей не перескажешь, но было мне крайне неуютно, я давился пищей, от части блюд пугливо отказывался. До сих пор помню, как с раздражением ткнул в меня пирожком педагог и сердито сказал: «На! Бери!»
Конечно, он не хотел меня оскорбить. Его возмущала, нервировала моя стеснительность. Нежно со мною он не мог, не умел. У каждого свои возможности и своя манера общения. Но я ещё больше смутился… Насколько помню, на улицу я вышел раньше всех и, поскольку тогда я не курил, бессмысленно слонялся по двору, по-волчьи озираясь…
Второй… Второй раз я оказался в небольшом ресторанчике где-то на Кропоткинской. Олифант пригласил меня пойти «за компанию»: тогда он развлекал приехавших в Москву своих друзей-французов. Из всего запомнилось только, что я ужасно нервничал из-за того, что Олифант всех (и меня в том числе) угощал, а я не был французом и, вроде как, не имел права на дармовщину. А денег, как всегда, не было. Просто пошло и, как теперь выражаются, «тупо» - не было. Опять-таки, Олифант угощал широко и непринуждённо. И всё-таки я нервничал…
Да, запомнилось, также, то самое блюдо, когда в горшочке сверху картошечка с чем-то, а под этим слоем – раскалённое, как лава, мясо. Коварное блюдо. Помнится, я сжёг себе язык и нёбо, и слёзы выступали на глазах… По-моему, одной из француженок была Коко, девушка-полицейский. Щуплая и жилистая брюнетка с орлиным носом и мощным подбородком. Рукопожатие у неё было очень крепкое – не то руку пожимает, не то наручник на тебе защёлкивает.
В третий раз меня опять угощали. На сей раз – немцы. В Берлине. Х-хе, вот он менталитет: напечатав последнюю фразу, инстинктивно поёжился. Не коснулась ли меня лёгкая тень подозрения? Не подумал ли кто, что я сотрудничал с нацистами?.. Смешно, а действительно ведь поёжился… И в том ресторане внизу журчала и булькала гигантская зеленоватая клепсидра. А мы сидели на
П
Пироги. Ну а почему бы и нет? Я люблю пироги. Как сказал Уайльд, простые удовольствия – последнее прибежище сложных натур. А с этими мягкими (если повезёт, конечно) жёлто-оранжевыми пухлыми ребятами я знаком с детства…
На праздниках они появлялись из духовки, рождались ею, выезжали из её квадратной утробы на чёрном противне. Часто это происходило вечером, когда после «Спокойной ночи, малыши!», после ванны, меня несли на руках в спальню, и я успевал увидеть выпуклые, как древние щиты, спинки золотисто-рыжих пирогов. И прочно их овальные тела на чёрном противне связывались с ночным небом и горячими планетами, выстроившимися там правильными рядами.
Пироги у нас в доме пекли редко. Чаще их привозила Тётя Ира Чёрная. Чёрная – прозвище, естественно. Было две тёти Иры – Белая и Чёрная. Отличались они, в частности, и цветом волос. Отсюда и уточняющие прибавления к их именам. Теперь Ира Чёрная совсем уже стала белой. А на прозвище «Чёрная» она, как однажды выяснилось, слегка обижалась. «Чёрная – это же… к тёмным силам имеет отношение!.. Ну ты мне будешь ещё объяснять! Я хоть и «чёрная», но не такая «тёмная», чтобы не понимать… Но, всё-таки «чёрный», «чёрная» - это не светлое… Да будет тебе! Неужели ты думаешь, что я серьёзно…»
Между прочим, сейчас, буквально сейчас, позвонила тётя Ира Чёрная. Мистика-с!..
Да, так вот она - безумно гордится своими пирогами. И заслуженно. Хорошие, душевные пироги попадаются не чаще, чем люди с перечисленными качествами. У тёти Иры пироги крупные, с обильной и щедрой начинкой – этакие могучие русские характеры!
А в магазинах чаще всего – недопечённые, вялые и кисловатые на вкус. Начинки почти никакой. И выглядят они утомлёнными, словно они приехали в магазин самостоятельно. Причём на общественном транспорте. Такой у них помятый и грустный вид.
Бывают ещё «интеллигентские» пирожки. Узенькие, мелкие, трудноразжёвываемые. Их и пекут невзрачные худенькие дамочки с глазами, полными тревоги и раздумий. Такие изделия только горючими слезами запивать…
Случаются и очень вкусные крепыши – маленькие, но аппетитные…
И чего это я так долго о пирогах? Страсти к ним у меня никакой. Так, нормальное влечение… Я и не ем их давно – лет пять как на диете.
О
Откровенность. До сих пор так и не сформулировал никто, до какой степени может быть откровенен человек. Очень уж тут много всяких нюансов. Лев Николаевич Толстой, например, стремился к полной откровенности и в сочинениях своих и в личной жизни. Дал вот супруге почитать свои старые «холостые» дневники. Та прочла и ужаснулась. До конца жизни их вспоминала… Выходит, погорячился граф. Знать надо, кому что показывать. И это только один, так сказать, канонический пример. А сколько их ещё есть!..
Есть популярный сюжет у юмористов, – это когда человек просыпается утром и начинает говорить всем исключительно только правду. Реакция окружающих – соответствующая. Кто расстраивается, кто изумляется, кто выходит из себя… А несчастный герой погружается в такую кромешную тоску, что и жить уже становится невмочь. Вот тебе и «откровенность»!
Ну вот спроси меня сейчас: «Чего тебе, в сущности, хочется? Зачем ты пишешь в своём дневнике про откровенность?» Как я отвечу, ежели пожелаю быть совершенно откровенным?.. Ну-у…
Мне лично давно уже кажется, что абсолютная честность и прямодушие – идеал для человеческих отношений. Вот с крёстной своей, например, я всегда был предельно искренен. Делился с ней всем, самым дорогим и интимным. И про гнусное и низменное в себе я ей рассказывал. Очень вдохновенно подчас. И как же она меня любила, хоть и знала обо мне практически всё!.. Как-то она сказала мне: «Что бы ты ни совершил – украдёшь что-нибудь, убьёшь кого-нибудь, растлишь ребёнка или совершишь самое гнусное предательство – я всегда тебя приму и защищу…»
Как мне повезло с такой крёстной, правда? Если уж откровенно, - ужасно хочется, чтобы все мне позавидовали… Но не только в этом дело. Мы панически боимся своих настоящих непосредственных чувств и мыслей. Больно уж они не соответствуют общечеловеческой норме. Точнее, некому идеалу, тому, «каким должен быть хороший, достойный человек». Мы трусим при мысли «что о нас подумают?», «что люди скажут?». То есть боимся в одночасье стать нелюбимыми, презираемыми. Так, выходит, жить стоит исключительно для того, чтобы кого-то не разочаровать?!..
Да-да, слышу уже возражения: «Да чего ты усложняешь?! По обстоятельствам человек ориентируется, с кем и насколько ему быть откровенным!.. А ты так категорично ставишь вопрос… зачем этакий максимализм?»
Видно я избалован такими отношениями, как с мамой, крёстной, отцом Октавио… После этого невольно надеешься, что и кто-то ещё найдётся, с кем не просто «поговоришь по душам», а кому протянешь на ладонях свою душу: «Возьми… Посмотри… Нравится она тебе?..» И не скажет человек: «Ну да, ну да… Мерси, конечно, но у меня вообще-то уже одна есть… своя собственная…»
А вот предлагал ли кто-нибудь мне свою душу? Доверялся ли полностью и беззаветно? Робкие попытки довериться кое-кем делались… Да и неробкие – тоже… Какое это было счастье для меня и для тех людей!! Нет, друзья, откровенность – великая штука! Жаль только, возникает она помимо воли, стихийно. И почти никогда не бывает полной.
Итак, «откровенность» - редкое кушанье, весьма экзотический плод, который днём с огнём и т. д.. Как ведь оно чаще всего бывает? Только захочешь откровенно высказаться, да спохватишься, вспомнишь, оценишь последствия – и промолчишь. И я сам так поступаю сплошь и рядом.
Н
Настоящее. В смысле – неподдельное. Истинное. Ну, например, «настоящее» искусство. Да, Сикстинская Мадонна Рафаэля, так чудесно описанная Жуковским. Там, в этой картине, так спокойно и легко дышится… Смотря картину, мы входим в неё. И, войдя в это полотно Рафаэля, мы обретаем новое дыханье. Точнее – новую возможность дышать. Ты думаешь: «Надо же… оказывается есть иной способ дышать… С каждым вздохом всё выше отрываясь от земли…» И какой блаженный покой овладевает душой!.. Как благоговейно следишь за колебанием одежд в клубящихся облаках!.. Одежды медленно наполняются ветром, как паруса… Я думаю: если это Прекрасное собирается отплыть куда-то, то… неужели без меня? Заслужил ли я…
А ненастоящее – это картина из худсалона. Там, в пейзаже, чересчур синее небо и чересчур зелёная трава. И слишком бело-чёрные берёзы. Там нет вообще никакого воздуха. Небо синее. Оно выкрашено, как забор – просто, густо, бездумно. А трава топорщится, как ворс выстиранного ковра. Зелень её отравляющая: из вставших дыбом травинок сочится жёлтый яд… И берёзы – как ноги николаевских солдат в белых лосинах и чёрных сапожищах… И сверху ещё всё покрыто жирно сверкающим лаком. « Пейзаж, крытый лаком – Присыпкину лаком!»
Или вот ещё актёры. Настоящий – это Валерий Приёмыхов. Его обаяние не то, что у… я не знаю… Тома Круза, например. Круз – красавчик. Круз – живая картинка. Какой он на самом деле – поди разбери!.. Что-что?.. Да при чём здесь! Я не квасной патриот. Мне квас и врачи не рекомендуют… Просто-напросто с Приёмыховым – так чувствуешь, когда его видишь на экране – хочется сесть вместе, поговорить всерьёз… и надолго… А с Крузом поговорить не тянет. Что я ему скажу? «Хау а ю?» Так он и ответит: «Сэнкью, файн!» Или другую какую-нибудь гадость… Впрочем, о чём-то ведь говорят с его фотографией на стене младые грации Москвы и глубинки… А Приёмыхов… Да с ним и помолчать есть о чём. Он – НАСТОЯЩИЙ.
А вот настоящее вино от поддельного я, может, и не отличу. Ну, разве что совсем уж бормоту какую-нибудь подсунут… И тех, кто умеет отличать настоящее вино от поддельного, истинного Гуччи от фальшивого, натуральный дуб от имитации – не люблю. Нет, не то, что не люблю, а слегка опасаюсь. Вот выпьет такой настоящего вина, рванёт на груди пиджак от истинного Гуччи, да ка-ак врежет тебе бейсбольной битой из натурального дуба!.. Что?.. Ну, пусть из ясеня. Мне как-то всё равно.
М
Матерщина. Ну вот и добрались до «низменной темы». Это вам не «жирандоль». И даже не «ёж»… твою мышь…
Долгое время я матерных слов не понимал, даже если слышал – на улице, в школе или в каком-нибудь «общественном месте». Я знал, что они есть: в тех же книгах, которые читал, попадались фразы типа «матерно выругался», «обложил по матери». Но постепенно, к среднему школьному возрасту, я узнавал «зазорные» выражения и даже изредка пробовал их произносить. Удовольствия от этого не было никакого. Тут, как с выпивкой, - сначала только тошнит и чужой неприятный привкус во рту. Но постепенно втягиваешься и…
Ни матершинником, ни пьяницей я не стал. Зачем пьёт алкоголик мне умозрительно понятно. Организм его, да и сама личность нуждаются в вине, как в воздухе. Существование в полузабытье (или почти полном забытье) – приманчиво, но неизменная деградация, следующая за пьянством, - останавливает. Уход от реальности чреват тем, что на замену этой реальности приходит нечто кошмарное. Мир пьяных грёз лжив и коварен. Он разрушает личность.
Матерщина же отвратительна другим… Я вовсе не чистоплюй. Среди самых дорогих моему сердцу людей – пьющие Венечка, Довлатов, Олеша, Высоцкий, Галич. Уайльд тоже в последний период жизни пристрастился к горячительным напиткам. Но много ли среди пьющей братии венечек и уайльдов? И всякому ли дан такой божественный интеллект, как тому же Венедикту Ерофееву, которому и пьянство служило темой для блистательных импровизаций? Ответа не жду, он очевиден.
Вот и с матом, примерно, то же. Одно дело, когда пара качающихся парней, идущих навстречу, изблёвывают с прихлюпом, с мерзкой надсадой, - нецензурные слова. И совсем другое, если обожаемый Венечка говорит: «Поспешишь – блядей насмешишь».
Филолог объяснил бы, как возникли матерные слова, эти лязгающие рычаги без которых машина разговора у многих работать не может. Только эти филологи… Нет, я сам, в сущности, из филологической семьи. Но вот именно поэтому я знаю цену всем этим научным изысканиям. Где-то читал я или слышал, что изначально физическая близость у наших пращуров почиталась сакральной, и слова, связанные с соитием, запрещалось произносить, как обладающие особой мистической силой. Впоследствии один культ сменился другим, скажем, - зооморфическим. И прежние священные слова, с которых сняли табу, превратились в смешные, постыдные, ругательные. Так люди совместили уже неактуальную запретность с осмеянием отживших кумиров. А интимной близости стали стыдиться, как того, чему некогда напрасно поклонялись. Убедительная версия?.. Более-менее…
А вот предположим - нечто подобное случилось бы с процессом приготовления и употребления пищи. Тогда бы «неприличными» стали названия продуктов и действия, связанные с готовкой. И с жеванием, например. Вот бы и выкрикивал человек, попавший молотком по пальцу: «Ку-ле-бя-ка-а!.. Ой, жареное мясо, больно-то ка-ак!»
А в пылу дискуссии другой орал бы на собеседника: «Да ты, соль, замариновал уже перебивать, суп гороховый!»
Л
Лермонтов. По воспоминаниям тех, кто был с ним знаком, он имел отталкивающую наружность. Малого роста, с непропорционально широким и коротким туловищем на кривых ногах, двигался он, видимо, быстро и проворно, отчего казался похожим на какого-то шута, гофманского человечка, выскочившего из скрипичного футляра или старинных напольных часов. На крупной ассиметричной голове блестела жиденькая прилизанная прядь волос. Она только подчёркивала неправильность огромного черепа. Скулы, лоб были широкими и выпуклыми, а маленький нос вдавливался в лицо, словно под нажатием невидимого безжалостного пальца. Невероятно широкая нижняя челюсть, насмешливо-подвижный рот… Офицерские усики не могли хоть сколько-нибудь скрасить Лермонтова.
В подростковом возрасте он получил от товарищей кличку Маёшка. По имени героя какого-то журнала той поры. Был там кривляющийся горбатый уродец по кличке Майо…
Кхм, не напутал ли я чего? Сейчас проверю по книге воспоминаний о Михаиле Юрьевиче…
Да, всё так. Только ещё можно добавить, что журнальный Майо отличался также едким остроумием и склонностью к жестоким шуткам. Лермонтов, как известно, был большим любителем по этой части. Зато глаза его были прекрасны… Нет, невыносимо стало писать дальше!!!
«Собою нехорош, но глаза – изумительны!» Пошло! Пошло! Пошло!...
Каков был Лермонтов собой? Видимо, действительно не слишком привлекателен. Насколько же были «прекрасны» его глаза не берусь судить. Современники пишут о «тяжести» лермонтовского взгляда. И о том, что глаза его были черны «как угли». Поверить ли, что именно, как угли? А отчего же не как чернослив? Или гагаты? Не-е-ет, па-азвольте, па-азвольте… У Лермонтова должны быть, как угли-с! Причём раскалённые-с!» Неужто же «раскалённые»? Так ведь раскалённые-то они красные… «Ну… Ну, значит, просто «горячие»! «Горячие» вас устраивают?» Нет. Нет! Не устраивают! Эти, «лично его знавшие» даже не могут сойтись в определении цвета его волос. Одни пишут «тёмно-каштановые, почти чёрные», другие – «золотисто-белокурые». Специалисты снисходительно улыбаются. «Не-ет, сейчас мы вам объясним… Дело в том, что у Лермонтова были… тёмно-каштановые волосы, НО! вот здесь вот, поперёк, э-э-э, причёски, у него была одна СВЕТЛАЯ, ПОЧТИ БЕЛАЯ ПРЯДЬ!.. Понимаете?» Нет, не желаю понимать! Вот что…
Невозможно в точности представить себе внешность поэта. Портреты – ерунда, на них лицо - явно приукрашенное, смазанное угодливой кистью чуть не до гладкости яйца. Чуть живее автопортрет, но, вопреки устоявшемуся мнению, я не считаю, что у Лермонтова были какие-то выдающиеся способности художника. Кто-то сказал, что единственный рисунок, где лицо его похоже – это набросок, сделанный кем-то с Лермонтова, лежащего на смертном одре. Не видел…
Нашёл в Интернете… Просто мёртвый человек. Мог бы быть и рядовым солдатом.
Да-а, а как я хотел найти когда-то эту работу! Думал, увижу нечто особенное, неожиданно раскрывающее образ самого мистического из всех российских поэтов… Снова обмануты ожидания!..
К
Красота. Та-а-а-ак!... Потираю руки в предвкушении. Очччень любопытная тема!
Начнём вот с чего. Много ли красивых героинь придумано господами сочинителями? О, да! От Пенелопы до какой-нибудь Марии или Матильды из современного дамского романа. Есть ли описания их внешности в повестях и романах? Ещё бы! Иногда – наиподробнейшие. Но есть ли хоть одно, дающее абсолютно точное представление о том, как они выглядели? Такое, чтобы возникла в воображении чёткая «фотография» этой девушки или дамы? Нет. Нет! Читая, как выглядела, скажем, Анна Каренина, вы можете ясно понять, что это за тип женщины. Анна в процессе чтения всё явственней прорисовывается сквозь какие-то мглистые напластования, она становится всё живее, вы уже не только знаете, что она дышит, вы уже видите, как она дышит, как медленно колеблется её полная грудь в вырезе бального платья. Но «фотоснимка» нет. Внешний облик остаётся довольно расплывчатым. И это даже у великого писателя!
Ну и как можно дать точное определение понятию «красота», если даже описать частное её проявление – внешность привлекательной женщины, невозможно? Словарные статьи, естественно, дают самые общие формулировки. Эффектные афористичные высказывания о красоте известных личностей бывают замечательны, но зачастую дают более точное представление о самих этих личностях, нежели о «красоте».
«Женская красота – это одно из напоминаний о том, что Гармония реально существует.» «Большое количество волшебных совпадений, в результате которых возникает настоящее чудо, – вот, что, по сути, женская красота». «По-настоящему женщина красива, если, увидев её, мужчина думает, достоин ли он её.» «Истинная физичиская красота никогда не вызывает восхищения в чистом виде. Всегда примешиваются либо зависть, либо огорчение, из-за того, что так мало истинно красивых людей. Либо мелкая радость, что их так мало.» «Красота – один из божественных даров, которого особенно сложно оказаться достойным». «Женская красота – загадка, разгадывать которую пытаются только женщины. Мужчины же просто поклоняются ей.»
Ну хорошо, ну Бог с ними, с писателями. А художники? Много ли действительно красивых женщин в бесконечном ряде портретов? Н-ну, если конкретно припомнить? Мона Лиза? Бесспорно, интересная женщина. Но кра-си-ва-я ли? Чего в ней больше – притягивающего или останавливающего? Да и чисто физически вряд ли она является эталоном красоты. Может, в эпоху Леонардо и являлась… Но и в этом твёрдой уверенности нет.
Венера Боттичелли? Как образ, как символ, она хороша. Но оденьте её мысленно в любую, пусть и самую красивую одежду, измените ей позу, придайте Венере больше человеческой естественности. И что?... Милое, несколько меланхоличное создание. Больше всего ей, по-моему, подошёл бы наряд православной девушки – благостная кофточка, смиренный платочек, скромная длинная юбка. Так всё… прилично… и так… тоскливо!!
А вот эта вот… «Незнакомка» Крамского… Ну, «Неизвестная», «Неизвестная»! Подумаешь, ошибся… Это для вас, искусствоведы, это принципиально важно. Попробуй, скажи при них «Три богатыря»! Сразу поднимется «Девятый вал»! «Михал Михалыч! Ну уж от вас-то мы не ожидали!... Какие «Три богатыря»?!! Просто «Богатыри»!...» Эххххх!.. Хорошо ещё, Васнецов отдумал назвать своё произведение «Богатыри – Добрыня, Илья и Алёша Попович на
Й
Йод. Ассоциации со словом «йод».
1) Стихотворение Ходасевича о пробочке над крепким йодом.
2) С детства знакомый, маслянисто-коричневый пузырёк с безнадёжно-бесцветной этикеткой. Плюс резкий запах. Плюс буро-рыжее пятно, поглощающее царапину. У пятна огненная кайма, и потому оно похоже на растрёпанную голову Фаэтона.
3) Старорежимный доктор в халате, застёгивающемся на спине. Он спешит к лазарету с коричневым сосудом в руке. Солнце воспламеняет ободки золотого пенсне. Где-то рядом угадываются фигуры военных в мундирах цвета пыльной листвы.
4) Смешной, мальчишески-бабий выкрик доктора Пилюлькина: «Касто-О-орка и йо-Од!». (Радиоспектакль «Приключения Незнайки»).
5) Ну и… это… несмываемые длинные рыжие полоски в раковине ванной, когда нечаянно прольёшь туда эту дрянь.
И
Игреневый. Так называется цвет лошади, её масть, когда сама она рыжая, а хвост и грива – светлые. По-моему, чаще – светло-жёлтые. Этот светло-жёлтый вызывает во мне особое волнение, он получался в детстве при смешивании гуашевых белил с жёлтой краской. Помнится, мне подсказал его старший брат, – мы тогда оба с ним ходили в кружок изобразительных искусств при Пушкинском музее и рисовали по памяти мраморные статуи Микеланджело. На одной из работ брата («Впечатление от Пьеты») этот бледно-жёлтый - длинными «плачущими» мазками ложился на покрывало Мадонны и ниспадающие складки ткани, на которой лежал Спаситель. Цвет мрамора, чудесным образом утратившего тяжесть. Ставшего парящим.
Далеко могут увести человеческие ассоциации. Открываю книгу с изображением разномастных лошадей. Что-то «игреневой» тут не видать… Но вообще это добрая лошадь для доброго персонажа. Погодите, а не игреневый ли конь у одного из трёх богатырей? Рыжий со светлыми хвостом и гривой! Доблестная коняга! На такую Кощея не посадишь – тут же его наземь сбросит! Да-а…
Я и не пытаюсь запомнить названия мастей – бесполезно. Если потребуется, загляну в книги, в словари. Вот белую, вороную, серую в яблоках без усилий (ещё бы!) себе представляю. А вот гнедой и буланый? Как-то въелось мне в мозг, что гнедой – красновато-коричневый, с чёрными гривой и хвостом. И с белой, опять-таки, как кистью проведённой, полосой вдоль морды. Самый подходящий для военного конь. Они, вроде, и рождаются с уздечкой и седлом. Именно на таких несутся, с дробью выбивая из дороги пыль, кавалеристы с шашками на отлёте… Стой! А точно ли это гнедая масть? Точно-точно! А полоса спереди – от чёлки до ноздрей называется проточина.
Про «буланого» лучше сразу посмотрю в кни… Ой, простите, вам, наверно, это совсем не интересно?.. Да нет, я тоже не такой уж одержимый лошадник…
Ну так, под занавес, ещё пару фраз о лошадках.
Когда к вам подъезжает всадник, кажется, что он не просто увеличивается. Фигура всадника и человека «нарастают», как напряжение, как волны бетховенской музыки. Они - как замок, сам двинувшийся тебе навстречу и обступающий тебя всей своей грозной архитектурой. Ты невольно сторонишься, уступая дорогу, с робостью смотришь, как двигается тяжёлый механизм лошадиной мускулатуры. Как качается в кожаной узде длинная морда вся в ремешках и жилах. Как дышат ноздри. Как смотрят одновременно и в тебя, и сквозь тебя, и прямо перед собой - слишком умные для животного глаза. Как при шаге со стуком падает в пыль каждая нога. Как пальмовой ветвью колеблется хвост, изумляющий длиной.
Я не лошадник. Но… как же они красивы, негодники!..