Второй – явно более ранний. Точных сведений о нём пока никаких не нашёл. По ощущению, он поприличней предыдущего. Не шедевр, но явно лучше, потому что даже голос Гриффина (похож на голос артиста Погоржельского) звучит более естественно, нежели у актёра из первой постановки.

     А интересно, кого играет Евгений Весник? Хорошо бы Марвела! Очень он подходит для этой роли…

      Слушаю. Угу, угу. Не талантливо, но живенько.

     Да, а музыка, безусловно, может быть мерилом уровня радиоспектакля. Если в первом она – совокупность искусственных и отчуждённых от слушателя звуков, то во втором – пусть не слишком умелая, но всё же попытка проиллюстрировать происходящее.

     Или вот потасовки. Не так-то просто в радиоспектакле показать драку: обычно это получается неестественно, даже комично. Здесь же пока ничто не режет слух.

      Пожалуй, темп взят слишком резвый для данного произведения, где действие разворачивается медленно, постепенно набирая ход, как старинный паровоз. Но… всё познаётся в сравнении. По крайней мере, двух героев – Марвела и Гриффина – вполне можно мысленно себе представить. Они имеют индивидуальность, это не просто два голоса, плавающие в пустоте. Кстати, Марвела играет именно Весник!

     А вот кто бы хорошо исполнил роль Невидимки? Кайдановский, например. В нём соединялись интеллектуальность и сокрушительная мужественность. И трагичность, конечно. Я уж не говорю о Высоцком!..

     Хороший признак! Ловлю себя на том, что отвлекаюсь на то, что звучит фоном – на радиоспектакль. Даже рассмеялся один раз! А ведь когда я печатал, слушая одновременно первого «Невидимку», ничто меня не отвлекало. Теперь же хочу именно слушать. Чем и займусь сейчас…

     Радиоспектакль призван будить воображение. Невидимые артисты (хе-хе, «люди-невидимки») подобны музыкальным инструментам. Их голоса оживают и одновременно – дают жизнь своим героям. Из тишины, из пустоты, из какофонии привычных бытовых звуков вдруг выступают – они, голоса… И ты словно бы оказываешься причастным Великой Тайне.  Ты «слышишь книгу»! Ты «читаешь её ушами»! Это и забавно, и необычно и как-то… завораживающе… Одна беда: текст может дойти до тебя не в искажённом даже, а в обезображенном виде…
     А музыка во второй радиопостановке – позорно современная. Её ритм, её звучание слишком чужды эпохе Уэллса. Представьте себе фильм с Чарли Чаплиным или Максом Линдером в сопровождении мелодий, сочинённых для песен Пугачёвой. Причём исполненных ВИА 80-х годов! Жуть, правда? Так вот в данном спектакле произошло нечто подобное…

     Финал смят, съеден. Впрочем… Возможно, финал просто не попал в данную запись – такое вполне могло случиться… Часто аудиозапись из Интернета смахивает на потрёпанную книгу с барахолки: многих страниц не хватает, конец вырван…

     Как бы там ни было, и в этом случае драматизм произведения не передан. У слушателя остаётся ощущение недоумения:

     - Ну и к чему был весь этот сыр-бор?!..

      О радиоспектаклях и аудиокнигах разговор особый! Тут и воспоминания детства, и моя врождённая тяга к литературе и к актёрскому ремеслу. В общем, не вдаваясь в подробности, не затягивая вступление (к чему лежащему на диване брать разбег?), перехожу сразу к главному.

     Для удовольствия своего скачал из Интернета 3 аудиоспектакля и одну аудиокнигу по роману Уэллса «Человек-невидимка». Буду слушать, сравнивать… критиковать…

     Эх, если бы посчастливилось и довелось повосхищаться!..

     Первый аудиоспектакль 2006-го года выпуска. Издательство: «Радио России». Из известных мне артистов только три: Артём Карапетян, часто дублировавший заграничных артистов (ещё в советские времена); Авангард Леонтьев, игравший в «Современнике» (где служит сейчас – понятия не имею), а в кино ни одной главной роли, по-моему, никогда не сыграл (одна из наиболее запоминающихся работ – роль водителя грузовика в «Утомлённых солнцем»; Борис Клюев – он из Малого театра, очень фактурный господин (старший брат Шерлока Холмса из известного телесериала).

     Только начал слушать… С грустью отмечаю (в который уже раз!), что современные радиоспектакли лишены той завораживающей прелести, какая была в советские годы. Время и вправду сильно изменилось. Спецэффекты стали, возможно, совершенней, но звуки лишились тепла, жизни… Можно, конечно, объяснить это моим нынешним душевным состоянием (невесёлым). И тем, что восприятие ребёнка и восприятие взрослого – две большие… и т.д.. Ведь советские радиоспектакли – это именно моё детство, пора, когда душа так радостно и чутко отзывалась на всё, хоть сколько-нибудь замечательное…

    Но нет. Нет! И музыка не такая волшебная, и актёры, хоть и стараются, а никак не могут вызвать любовь. Ведь даже какой-нибудь безусловно отрицательный герой, Бармалей Горыныч какой-нибудь, вызывал восторженное чувство, поскольку был безусловно живым, «одушевлённым» актёрской игрой. Видимо, раньше артисты в большей степени были детьми, нежели теперь. То есть тоньше и глубже чувствовали литературный текст, чем артисты современные, с другим мироощущением. Последние несколько приморожены сегодняшним прагматизмом. Для романтической веры в чудесную силу литературы места не остаётся…

     Жалко!..

     Прослушал большую часть. Без конца чертыхаются, кряхтят натужно, говорят голосами фальшивыми, деревянными. Текст, блестящий текст Уэллса, обтекает тебя, не попадает внутрь. Никакой таинственности, никакого драматизма… Атмосферу викторианской Англии не передают потрескивание огня в камине и гулкие звуки каких-то электронных инструментов.

     Режиссёр, судя по всему, профессионально подготовлен неплохо, но толку никакого. Всё, вроде, грамотно сделано: звенит разбитое стекло, слышен топот ног, крики. Звучит зловещая, тучей наползающая музыка… А герои говорят искусственными (хорошо поставленными) голосами, как равнодушные дикторы телевидения.

     - Оставьте ваши штучки, полковник… Вернитесь обратно…

     Одним словом, не спелое яблоко, не, тем более, волшебный плод, а – бутафорское изделие. Муляж.

     И последнее. Это уже совсем скверное дело

      Дополнение

     Пожалуй, никаких других «судьбоносных» фильмов в моей жизни не было. Да и эти не столько повлияли на судьбу, сколько… как сказать… М-м-м-м… Я увидел их в нужные моменты моей жизни. Они пришлись очень кстати…

     Это сравнимо с чрезвычайно важной встречей, встречей с человеком, который становится для тебя «проводником». Тем, благодаря кому ты благополучно преодолеваешь препятствия на пути… к чему-то. Данные фильмы не просто «нравились», они указывали правильный путь.

     Потрясли потом ещё несколько фильмов. Например, «Двадцатый век» Бертолуччи. И фильм Иоселиани «Истина в вине». Очень глубоко тронул, вызвал восторг своей изысканной эстетикой и виртуозностью «Прощай, друг!» по сценарию Жапризо. Ввёл в состояние благоговейного оцепенения фильм «Кружевница» с гениальной Юппер…

     Или ещё экранизированная Мельниковым «Женитьба» - фильм, который (случай уникальнейший!) гораздо глубже первоисточника и ближе к Вечности, нежели первоисточник (а ведь автор пьесы – Гоголь!).

     Но вот такого ощущения «полёта», как во время просмотра тех пяти фильмов, пожалуй больше не было никогда…

     Один гениальный режиссёр снимал очередной свой фильм. И вот в перерыве между съёмками он сидит на площадке, курит, пьёт кофе. Листает свой блокнот с записями и набросками. Оператор подходит к нему, стреляет сигарету. Спрашивает:

     - Как вы думаете, зритель поймёт то, что мы сейчас снимаем?

     Режиссёр усмехнулся.

     - Знаете, кому надо, те поймут…

     - А кому не надо?

     - Те попытаются ОБЪЯСНИТЬ то, что мы сняли…

      «Травиата»

     Об этом фильме я уже писал в моём дневнике… Лень искать и перечитывать. Фильм этот я посмотрел лет в 16… Кхм, придётся кое-что пояснить…

     Я учился на втором курсе МХУ памяти 1905 года. У меня были задолженности, – математика и физика редко бывают понятны художнику. А сдавать какие-то зачёты было надо, я ведь поступил в художественное училище после восьми классов; следовательно, должен был доучивать общеобразовательные предметы. (Пересчитал, сколько раз подряд употребил слово «быть» и ужаснулся… Но вспомнил тексты Льва Толстого и мгновенно успокоился.)

     Итак, накопились задолженности. Администрация в лице завуча, дамы, удивительно похожей на шахматного ферзя, стала на меня давить. Одна оскорбительная фраза (на самом деле не столько оскорбительная, сколько просто бесцеремонная) вывела меня из себя, и я написал заявление о том, что ухожу из училища.

     Впоследствии заявление я забрал, но недели две жил с ощущением грусти, пустоты и, в то же время, головокружительной свободы. Бродил по Москве… Боюсь ошибиться, но, возможно, именно тогда я купил себе в ЦУМе два первых галстука (до сих пор считаю это одним из самых важных поступков в жизни)… Смотрел фильмы в кинотеатрах.

     «Травиата»… Красивое слово на афише. Непонятное, но с таким… многозначительным иностранным намёком… Афишу, конечно, не помню, но хочется верить, что она была с прописными буквами. С трепетно-волнообразным завитком над заглавной «Т».

     Смотрю: «совместное производство» и далее – длинный перечень стран. Настораживающее длинный. Мой тогдашний опыт говорил о том, что масштабные совместные постановки всегда скучны. Их масштабность – это масштабность, грандиозность колоссального воздушного шара, который никогда никуда не полетит.

     Так я тогда думал. И основания были – вспомните хоть «Тегеран-43». «СССР, Франция, Швейцария, Испания». А толку? Дивная песня Азнавура и красавец-Делон в светлом плаще. Вуаля ту.

       Я мешкал, прикидывал: покупать или не покупать билет. Терзали смутные подозрения: «Чё-то такое я слышал… Музыкальное чё-то… Уж не опера ли (не приведи Бог!) какая-нибудь…» Но, с другой стороны, не могут же столько стран объединиться, чтобы снять… фильм-оперу! Невозможно!.. Наверно, какой-нибудь (вот было бы здорово!) детектив. Возможно, политический. Эвон, сколько стран-то объединилось! Что-то о международной мафии… или о разведке… Короче, рискну!

     Рискнул. Купил билет. Важную роль сыграло и то, что афиша была Кинотеатра повторного фильма. Там показывали хорошие, классические фильмы. Проверенные не только цензурой, но и временем.

     Сел в первом ряду (ненавижу чужой силуэт перед собой; всегда жалею тогда, что не ношу с собой турецкий ятаган). Ко мне приблизилась кроткая старушка, поинтересовалась не уступлю ли я ей место. Она, сказала, что плохо видит издалека. Свободных мест в первом ряду было полно, но она боялась сесть на чужое место. Вдруг придёт тот, кто купил билет именно на него и прогонит её… Меня же согнать с моего законного места она считала возможным. Сослепу она не разглядела, какой ряд на её билете и теперь предлагала мне поменяться с ней. Я отказался, соврав, что сам плохо вижу. В итоге она села в первом ряду, жалобно вздыхая: «Придут, мол, и прогонят.» Стала негромко обсуждать с другой

      «Зеркало».

     Хм-м… Неловко даже как-то признаваться в том, что фильм Андрея Тарковского «Зеркало» сыграл… и так далее. Так и вижу нагло-снисходительную ителлигентскую рожу (это она, «рожа», себя почитает «интеллигентной»; на деле же – обычная скотина, нахватавшаяся знаний, как корова – травы); слышу вяло-насмешливое:

     - Ещё-о-о бы! Тарковский – это…

     Плевать! Скорей отвернуться от неё и – бегом дальше! Только не фиксировать внимание на сытой морде «специалиста»! Итак… Да, этот фильм Тарковского раздвинул для меня пределы мироздания. Точнее, очень ясно, с потрясающей убедительностью, показал, что мироздание в принципе беспредельно… Как трудно писать!..

     Мне было лет 15-16… И, знаете, что тогда, что сейчас, а всё же предпочтительней для меня фильмы не отстранённо-философские, а с сюжетом, с характерами. С хорошими диалогами. И чтобы крупные планы были! И эффектные сцены. И красивые интерьеры с блеском, бархатом, золотом. Короче, хочется «красивой жизни».

     Красота повседневного мне (увы!) не так интересна. Могу, конечно, оценить. Даже могу понять того, кто, ахнув, присаживается на корточки перед «таким чудесным синеньким цветочком!»… Однако, тот же цветок гораздо больше смысла имеет (с моей точки зрения) в петлице элегантного пиджака. Или в волосах хорошенькой барышни. Сам по себе он просто хорош. Став украшением, он приобретает смысл. Его роль в жизни человека становится понятной. Он служит эстетике, чувству прекрасного.

     В траве он ничей. Он сам по себе. Он лишь радует глаз.

     В петлице же он бесповоротно связан с человеком, становится его частью. И тогда торжествует Истина и Справедливость!

     Вне человека любой предмет – неполноценен и необязателен.

     Дикая природа оттого дикая, что слишком изолирована от человека.

     Да-да-да, не возражаю: человек уничтожает природу! Это страшно.

     НО! Природа, защищённая от человека, природа «заповедная» - это ещё страшней.

     Человек в пустыне, в опустошённом им мире – горестная фигура.

     Великолепные леса в обезлюдевшем мире – кощунство!

     Смысл - в Гармонии между человеком любящим, человеком, проникающим в совершенство мира – и миром совершенным, миром, служащим этому человеку.

      О, если бы человек умел, подчиняя, не унижать! Не уничтожать, любя!..

      Если бы он мог не бродить по лесу, а медленно проплывать сквозь него! Если бы дуновение ветра не было для человека сквозняком и только! Если бы лицо улыбающейся женщины воспринималось, как свет восходящего солнца…

      «Я – не ничтожество!».

     Так тоже бывает. Фильмы Сергея Соловьёва не люблю. Не то, чтобы они вызывали, как говорится, «резкое отторжение», но всегда они проскальзывали мимо сознания и сердца, как… Ну, как пейзаж за окном автомобиля. Знаете, когда тебя везут с чьей-то дачи домой, и уже вечереет, и наползает мгла, и устал, и не думается уже совсем, и овладевает тобой странное сумеречное отчуждение… И нет интереса рассматривать бегущую сбоку от тебя мутную невнятицу…

      Так бывает, не любишь фильмы какого-то режиссёра. Но вдруг… Но однажды…

      Фильм «Избранные» снят был в 1983-м. Примерно тогда же его и показали по телевизору. Я как раз был в переходном возрасте, плюс назревал серьёзный конфликт с одноклассниками (если коротко – им нужен был объект для травли, а мне пришла пора решать: мимикрировать в коллективе или обособиться). В общем, наступал действительно переломный момент в жизни. И вот я сел смотреть этот фильм…

      Не знал я тогда, кто такой Соловьёв, и до его знаменитой «Ассы» было ещё далеко. А фильм стал как-то затягивать, всасывать меня в свою прохладную бесцветную трясину… Телевизор, по-прежнему, был чёрно-белый. И чёрно-белая строгая эстетика тут была очень кстати… Не уверен, что видел потом «Избранных» в цвете. Не важно!

     Если не знаете, в фильме рассказывается о каком-то аристократе, породистом ничтожестве, губящем себя и своих близких из-за полного отсутствия воли и смелости. Он настолько душевно бездарен, что даже преступление (он убивает одного из своих врагов) ничего не меняет в вялом и пустом существовании этого графа или барона.

     В финале мальчик (сын загубленной им женщины) расстреливает аристократа в упор из пистолета. Аристократа играл Филатов. Он корчится и распластывается, наконец, мёртвый рядом со своим автомобилем. А попугай в клетке хохочет и выкрикивает единственную выученную им фразу: «Пошёл в задницу!.. Пошёл в задницу!..»

     По-моему, я пересмотрел «Избранных» позднее, уже во взрослом состоянии. Кажется, был разочарован… Характерно, что даже не помню толком, пересматривал или нет. Слишком сильным было первое впечатление. Я с потрясающей ясностью осознал тогда, что

     мужество, самое элементарное человеческое мужество, необходимо для полноценной жизни, и без него ты обречён на постепенное растворение, превращение в пустоту! А волевой импульс, способность совершить поступок – то, что уберегает твою индивидуальность, даёт возможность самосовершенствоваться…

      Помню… Нет, конечно, фильм наверняка не шедевр. Сейчас я скачиваю его из Интернета и не уверен, что смогу досмотреть потом до конца. Наверняка будет раздражать квазизначительность мизансцен и квазиглубина реплик. Вызовет оскомину попытка подражания западным режиссёрам. В конце концов, просто может быть очень скучно его смотреть!

     Но… Помню… Нет, Филатов там очень хорош! Сильная личность в роли слабой личности – это само по себе уже замечательно. И…

     Помню… Помню, как тогда, в

       «Тот самый Мюнхгаузен».

     Фильм… Момент…

      Ага, - это я уточнял в Википедии – 1979-го года. Тогда или несколькими годами позже, когда его показали повторно… Да, наверняка не в девять, а в 12 или 13 лет, я вдруг опять пережил это «растворение в любви»…

     Смотрю фильм. И внезапно ощущаю: реплики персонажей, ракурсы, краски… музыка – оказывают на меня совершенно особенное влияние. Мюнхгаузен, Янковский в этой роли, как и Бендер в исполнении Миронова, не просто притягивает меня, а… поднимает на потрясающую, абсолютно метафизическую высоту. Попытаюсь передать это состояние точнее…

     Да, понимаю. Смотрю и понимаю, отмечаю про себя: остроумный текст, трогательная музыка, хорошие актёры в пенистых кружевах (галантный век: женщины силуэтами напоминают фонтаны, мужчины – расписанные цветами скрипки)… и сюжет такой… этакий… «Мечтатель среди приземлённых филистеров». Человек, предпочитающий (и умеющий!!) общаться с Богом без посредников. Индивид, стираемый толпой с лица земли… На «лице земли» он -  лишний, он беспокоит его мутную белёсость… Пусть лучше валит на свою луну, где… ну, в общем, ясно, да? Но!..

     Вот характерно: тогда, когда этот фильм меня так поразил, телевизор у нас был чёрно-белый! А я только что написал об особенном влиянии того, сего и… красок. Да не было, просто не могло быть никаких красок! Телевизор тогда был, повторяю, чёрно-белый! И в данном случае я не оговорился. Чёрно-белое обрело тогда цвета и оттенки. И взгляд Мюнхгаузена вверх, на луну (финальная сцена, когда ему вот-вот лететь верхом на ядре – туда, на бледный, холодно сияющий ноздреватый шар, всегда его манивший) вдруг оторвал меня от почвы и я понёсся вместе с ним, с Янковским, в космическую беспредельную глубину…

     Ну и то, что было на земле, меня тоже восхитило. Как пело сердце, как оно аккомпанировало каждой реплике Барона! Он делал жест. Он плавно проводил рукой… По воздуху? По волосам любимой? О, нет! Он водил невидимым смычком по моему сердцу! Он был красив во всём, он красиво лил вино себе на рубашку, красиво поворачивался на каблуках; даже гримасничал он как-то по-особенному. Гримасы клоуна – комканье лицевых мышц. Гримасы Барона-Янковского-Мюнхгаузена – игра солнца на воде, переливы в гранях сапфира. Какой там…

     Какой там Мюнхгаузен носатый старичок с седыми буклями и чёрными усами! Это был… ПОЭТ! Искромётный философ! Шут? Возможно. Но с манерами монарха. И он летел, летел сквозь эту жизнь, одной рукой придерживая треуголку, другой – шпагу и (NB!) смеялся радостно и восторженно ветру, бившему ему в лицо…

     И это… Это всё… Эта эстетика изящной раскрепощённости, это одухотворённое остроумие, эта божественная независимость Барона с искрящимися глазами – открыли вдруг ВСЁ ЛУЧШЕЕ ВО МНЕ САМОМ. Я понял и почувствовал Мюнхгаузена, как никто! И я чуть не плакал от благодарности за то, что мне был послан «Вечный Друг», вечный единомышленник, тот, с кем я (плевать, пусть только мысленно!) всегда буду говорить о главном и на равных!..

     Да-да, как и Бендер, он дал мне понимание того, что жизнь моя ДОЛЖНА быть бесконечным радостным полётом, когда… Когда летишь и… Не знаю… На лету… срываешь с кустов

      Усики Остапа

     Писать о кино вообще – дело вполне бессмысленное. Как, скажем, говорить о «любви» вообще. Надобно от чего-то оттолкнуться… и многое оттолкнуть… Иначе никак: статья обрушится под тяжестью образов, впечатлений и случайных мыслей. Посему каркасом пусть послужит предельно сжатый (ха-ха, оптимист!) рассказ о фильмах, сыгравших ключевую роль в моей жизни. О фильмах-вехах… Последняя фраза звучит скверно… Зато похожа на название восточного блюда. Очень экзотичного и переперчённого…

     Итак! «Двенадцать стульев» Марка Захарова с Мироновым-Бендером. Какого он, этот сериальчик, года? Если интернет не лжёт – 1977-го. Мне было семь.

      Главное, что тогда произошло – абсолютное растворение в любви к персонажу. Я не «впустил» его в себя, не-е-ет… Он сам ворвался в мою душу! Со всей бендеровской бесцеремонностью и сокрушительным обаянием.

      Я ещё не читал романа, не знал и не желал знать, что герой у Ильфа и Петрова – другой. Я не догадывался, что их Остап – фантом, не живой человек, а идея, материализованная в остротах, словах. Остроты персонажа более живые, нежели он сам. Более того, они – вечны, а герой… он просто и не родился вовсе. Он возник, как «носитель информации», как носитель «электрического заряда» острословия…

     Но дело не в том. Экранный Остап, Остап-Миронов, Остап – с нагло-томным взглядом из-под капитанской фуражки, Остап с антисоветскими усиками (они короткой чертой перечёркивали короткое название моей страны), Остап с музыкальной пластикой движений и с шарфом, который развевался за его спиной, как лоскут растерзанного эпохой испанского плаща, - этот Остап был моим. МОИМ! Моим, как та музыка, что раз услышав, начинаешь любить, как женщину…

     Блеск, нарочитый, даже вызывающий артистизм, упоительная наглость, праздник таланта… Короче, весь этот Миронов-Бендер настолько меня переполнял, что я и сам им становился. После очередной серии надевал белую плоскую кепку, заматывал шею полотенцем вместо шарфа, рисовал фломастером тонкие усики соблазнителя над губой. Я нырял с головой в тот образ, смотрелся в зеркало, импровизировал, танцуя и напевая, как Миронов… И ведь действительно входил в образ! Упивался перевоплощением, отрывом от реальности с хмурой геометрией домов, алкашами во дворе и картонными пирамидами пакетов с молоком (белые, с надписями мёртво-голубого цвета).

     Когда меня насильно разоблачали («Сто раз просили: не хватай полотенце для рук!»), я испытывал неслыханное унижение… Ревел от бешенства!!! Скверный характер рано давал о себе знать…

     Да, это, пожалуй, первый фильм и первый киногерой меня заворожившие… Забавно… Забавно, я говорю: роман о Бендере с его ослепительным, пропитанным солнцем языком, давно уже заслонил собой тот фильм. Тот фильм накрыла тень от грандиозного романа.

     Да и Миронов мной воспринимается иначе.

     Капитанские фуражки продаются в подземных переходах.

     И полотенцем я пользуюсь ис-клю-чи-тель-но для вытиранья рук.

     Усики же теперь самые натуральные, я подстригаю их раз в 2-3 дня…

Смотреть это видео

      Увлёкшись, забыл, что последние две строки песни - не повтор, а самостоятельный кусочек текста. Причём, принципиально важный. Так что окончательный вариант финала "Сатурна" такой:

И пусть, со временем играя,

в осеннем всё Сатурн спалит огне, -

цветок я свой не променяю

на тот, что в том расцвёл окне…

Пускай красотка молодая

забудет думать обо мне!..

      Открыл для себя новую песню Брассенса. Песня, разумеется, старая, но я, слыша её неоднократно, только сегодня почему-то оценил её, как следует... А как следует? Так, чтобы песня глубоко вошла в сердце, чтобы она пронзила тебя, и выступили бы слёзы той самой "сладкой боли", переживая которую бываешь по-настоящему счастлив...

     Песню для прослушивания помещаю ниже. И перевод текста. Перевод, конечно, весьма приблизительный, но лучше уж приблизительный, чем вовсе без него. Ужасно хочется разделить с кем-нибудь это счастье... Господи, как же прекрасна эта песня!..

     Сатурн

Когда на знания котурны

ты встанешь, то узнаешь, что

назван бог Времени – Сатурном;

он превращает нас в ничто…

Идёт с усмешкою натужной,

давя ногой цветок любой;

тому, кому спешить не нужно

забавы, видно, нет уже другой.

И вот теперь, моя родная,

и на тебя он наступил…

Твои виски, жалости не зная,

он горькой солью побелил.

Цветок осеннею порою

лишь повышается в цене

и поцелуями покрою

его вдвойне или втройне.

Что обещали все поэты

увидим мы, спустившись в сад:

природа осенью раздета,

но - ещё просторней небеса!

Пускай Сатурн, с временем играя,

в осеннем всё спалит огне, -

цветок я свой не променяю

на тот, что в том расцвёл окне…

     И если бы я… снимал фильм… о… Короче, вот оно – последнее упражнение…

     Покачиваются цветы на клумбе. Лиловые лепестки. Лепестки полураскрыты, как губы. Глубокий, «втягивающий» лиловый цвет.

     Изящный молодой человек в серой визитке быстро и легко идёт по садовой дорожке. Оглядывается по сторонам с улыбкой. Так улыбаются, когда виноваты и наперёд знают, что их безусловно простят.

     Промельк светлого платья между деревьями. Молодой человек порывисто бросается в ту сторону.

     Он влезает в ветки, сбегает вниз по склону. Перед ним, подобрав воланы юбки, бежит барышня с выбившимся из причёски локоном. Локон развевается на бегу, как вымпел.

    Молодой человек кричит:

    - Мона! Мона, стойте!

    Она пугается, отчаянно убыстряет бег. Он преодолевает расстояние и смех - со всей силой упругой юности.

     Споткнувшись, Мона падает на четвереньки. Поднимается. Бегло осмотрев руки и платье, продолжает бежать. Но её падение было на руку преследователю. Он хватает её за локоть, силится удержать.

      Барышня вжимается в саму себя, жмурится и отворачивается. Молодой человек тянется к её уху.

    - Не бойтесь… Ради Бога не бойтесь, Мона!.. Я не люблю вас… Вы мне не нужны, Мона. Успокойтесь…

     Она закрывает лицо руками. Стоит неподвижно, молча. Как белая фигура надгробия.

     - Ну, пожалуйста… Мона… (Он касается её плеч бережно, словно они – крылья бабочки.) Успокойтесь… Всё будет хорошо. Сегодня вечером я застрелюсь…

     Она, наконец, опускает руки. Держит их вместе, точно они связаны. Медленно приоткрывает покрасневшие глаза. Направляет их блеск на молодого человека. Тот, едва касаясь, гладит её по спине. Смотрит светло и ласково.

     - Это… правда?- спрашивает Мона.

     Он кивает так, что не поверить невозможно. Прерывистый девичий вздох. Долгий взгляд. Ветер шевелит золотистые пряди молодого человека. Издалека, как сверкающий корабль, приближается музыка Верди («Хор рабов из оперы «Набукко»).

     С благодарной улыбкой Мона подаёт юноше руку. Он мягко ведёт её под локоть обратно в сад, они удаляются – в деревья, в глубину, в нарастающую музыку Верди.

     Музыка сливается с ветром. Полностью воцаряется над миром…

 Если бы я снимал очень честное кино, то там мог бы быть такой эпизод…

     Звучит Шопен. Негромко. Так звучит чужой праздник через стену.

     Сосны на холме. У сосен причёски декадентских дам. От склона холма тянется вбок и дальше, в бесконечность, пушистая лесная полоса.

     Светлый от солнца берег. Почти белый песок отмели. Перевёрнутая вверх дном лодка. На ней сидит средних лет мужчина и курит трубку. Поодаль молодой человек фотографирует девушку.

     Она сидит на песке и с продуманным изяществом движений раскладывает на клеёнке всякую снедь. С ней дружески шутит ветер: валит стаканчики, ворошит бумагу, шевелит подол платья, волосы.

     Девушка улыбается. Миролюбиво сопротивляется ветру. Молодой человек приседает возле неё, прячась за фотоаппаратом, как за маской. Забегает то слева, то справа…

     Фотоаппарат шипит и щёлкает. Средних лет мужчина затягивается трубкой. Его лицо искажается не то от клубов дыма, не то от нехорошей болезненной усмешки.

     Вышло солнце. Девушка морщится, отстраняет его ладонью, точно назойливого поклонника. Молодой человек оступился, падает на одно колено. Невнятный возглас досады.

     Человек с трубкой произносит сквозь дым:

     - Серёж, интересней снимать не Лену, а тебя. Ты так… суетишься…

     Серёжа оборачивается.

     - Что-что?

     Новая затяжка.

     - Ничего, я так…

     - А-а-а.

     Но Лена всё прекрасно расслышала. Её обидела интонация человека с трубкой. Она выжидает немного с натянутой усмешкой… Спрашивает вдруг:

     - Николай Николаевич, а вы когда-нибудь любили?

     Николай Николаевич медленно улыбается. Щурит глаза.

     - Точно уже не помню. Я старею, Леночка. Некоторые частности личной жизни растаяли в памяти.

     - М-м-м,- девушка выразительно поднимает брови.- Любовь – это, по-вашему, частность?

     - Любовь к женщине? Для кого как…

     - Для вас.

     Она глядит на него в упор. «Берёт за грудки» взглядом.

     - Для меня она – нечто преходящее, очень хлопотливое и… вполне бессмысленное.

 Если бы я снимал фильм по «Герою нашего времени»… Ах, если бы я снимал фильм по «герою»!..

    Темнеет. Быстро и неумолимо, как это бывает на юге. Весь ландшафт с горами и домиками заливается чернотой. Здесь и там оживают огни. Высвечивается панцирная дорожка из камней. Лают собаки.

      Печорин и Грушницкий идут по тёмной улочке. Когда они попадают в лучи фонарей, сверкают белые овалы фуражек, и мутно обозначаются лица с одинаково подкрученными усами. Солдатская шинель Грушницкого так же нелепа, как всегда. Эполеты Печорина блестят вызывающе ярко.

     Они проходят мимо дома Веры. Вера появляется в окне. Она уже одета к выходу: перчатки, шляпка.

     Печорин на ходу смотрит на неё. Взгляд долгий, крепко держащий… Вера вздрагивает. Задёргивает занавеску.

     Офицеры идут дальше. Печорин улыбается. Вот они миновали очередной фонарь. Улыбка  Печорина уходит в темноту.

     Раскрытое окно в гостиной Лиговских. За окном слабо обрисованные золотым светом каштаны. Пляшут бабочки.

     Слышен общий разговор с всплесками смеха и уютным позвякиванием посуды.

     За столом собралось общество: офицеры в зелёных мундирных сюртуках, дамы, розовеющие плечами над вздувшимися шёлковыми рукавами, штатские господа во фраках; молодые похожи на кузнечиков, пожилые – на жуков.

     Длинные шеи графинов. Кушанья на блюдах, уже отчасти превращённые в руины. Сияние приборов. Острые крылья белых салфеток. Приятное светское оживление. Печорин что-то рассказывает сидящим рядом, чуть наклонив голову вперёд и делая мелкие плавные движения кистью руки. Он как бы «вышивает» свой рассказ.

      Слушатели смеются. Княгиня Лиговская вскидывает руку и, не разжимая губ, смеётся в сторону. Вера пристально следит за княжной Мери. Та молчит, без улыбки глядя на скатерть. Щёки её, однако, заметно разгорелись. Вера задумывается. Сидящий рядом супруг о чём-то её спрашивает. Она переводит на него невидящий взгляд, коротко отвечает. Подумав, добавляет к фразе слабую усмешку. Муж пожимает плечами и, нагнувшись, подхватывает вилкой ломтик мяса. Жуёт.

     Грушницкий отпивает глоток из бокала, усердно сверкая глазами на княжну… Та по-прежнему не поднимает глаз. Медленно трогает длинный локон у щеки.

     - Господа, прошу всех в залу!- говорит княгиня.

     Отодвигаются стулья. Кавалеры слегка сгибаются возле не встающих, а как бы всплывающих над столом дам. Общее движение к дверям. Печорин тихо скользит против этого течения, приближается к Вере.

     - Довольна ли ты моим послушанием, Вера?

     Она глядит на него с мучительным обожанием. Незаметно пожимает ему руку. Они расходятся. Печорин идёт, заложив одну руку за спину. Он прячет за спиной

      Если бы мне посчастливилось снимать фильм об Оскаре Уайльде…

     Закат. Небо расписано широкими жёлтыми и оранжевыми мазками. Тёмная дуга моста. Плавящиеся в угасающих лучах силуэты зданий на отдалении. Вода, в которой раздробленное и подвижное отражение моста. Уайльд с приятелем поднимаются на мост. Идут вдоль парапета…

     Уайльд высок, у него тяжёлая и внушительная фигура. Тёмно-зелёное пальто с громадным воротником. Воротник лежит на плечах, как раскрытая книга. Шляпа, длинные волосы, длинный овал подбородка. Трость в руке. Он высок и тяжёл. Он двигается медленно, но не как двигаются обычно тучные люди. Это торжественная поступь триумфатора. При желании можно вообразить, что он стоя едет в античной колеснице.

     А приятель также высок, но худощав, и торчащие в стороны поля шляпы и усы несколько комичны. Это, скорей, искажённая «тень Уайльда»…

     Вдали протяжно стонет пароход. Из невнятицы приглушённого вечернего шума постепенно выявляется диалог…

     У а й л ь д. …и высокопарность поэтому оскорбляет их. Так злятся карлики, проходя мимо устремлённых в небо мраморных колоссов… Они, эти карлики, заявляют, что со стороны греческих богов просто бестактно быть такими величественными.

     П р и я т е л ь. А на кого из богов ты похож больше всего, Оскар?

     У а й л ь д. Гарри во время нашей последней встречи сказал, что я похож на сфинкса, неравнодушного к смертным.

     П р и я т е л ь. И ты согласился с ним?

     У а й л ь д. Это слишком похоже на правду, потому-то я и стал ему возражать. Я сказал: «Сфинкс губил всех проходящих мимо, задавая один и тот же вопрос. Так что, скорей, на него больше похож один мой знакомый…» Ты его знаешь, Джон, это тот пожилой джентльмен, вечно интересующийся, куда катится Британия. Пока что никто не дал ему удовлетворительного ответа… Но в чём Гарри, безусловно, прав, так это в том, что я неравнодушен к смертным. Всё смертное и недолговечное – извечно вызывало у меня интерес.

     П р и я т е л ь. Например?

     У а й л ь д (останавливается, стоит опираясь на трость.) Да хоть этот закат, Джон! Ничто так наглядно не показывает идею Воскресения, как солнце, царственно умирающее каждый вечер!.. Ах, если бы все люди могли умирать так же величественно!..

     П р и я т е л ь (закуривая сигару). Ну, для этого необходимо быть подобными солнцу…

     У а й л ь д (улыбаясь). Ты прав… солнце моё…

     Они идут дальше по мосту. Их разговор растворяется в багровеющих сумерках.

      Если бы я снимал фильм «не для всех», то там вполне могла быть такая сцена…

     Комната в брошенном доме. Окна без стёкол и рам. Пустые стены с наслоениями обоев, плесени, грязи. На полу – скомканные бумаги и керосиновая лампа. Внезапно она зажигается сама собой.

     Бесцветное пространство оживает, часть его – внизу, там, где на полу загорелась высокая голова керосинки, - озаряется нездоровой желтизной.

     За окнами взвыл, загудел ветер. Ворвался в комнату. Бумаги шевелятся, как разбуженные нищие в ночлежке. Лампа шатается. Падает.

     Быстро растекается огненная лужа. Языки пламени лижут стены. Слышен треск, валятся чёрные хлопья…

     Из двери слева (двери как таковой нет: просто прямоугольный проём) вбегают две крупные породистые собаки. Это сильные мускулистые животные с пружинистыми движениями. К их спинам привязаны «седоки» - кукла в кружевном наряде и с лицом мёртворождённого младенца и оскалившийся злобной улыбкой шут в трёхрогом колпаке.

     Собаки бестолково мечутся в горящей комнате, задевают друг друга мускулами ляжек и боками. Оседлавшие их куклы раскачиваются. Неприятно звякают шутовские бубенцы…

     Порыскав, собаки бегут к выходу. Сталкиваются в дверях с высоким человеком в шляпе и длинном, до щиколоток, пальто. Человек приказывает собакам сесть. Они мгновенно повинуются, принимают позы чугунных львов, обычно охраняющих ворота. Кукла и шут откинуты назад с растопыренными руками, позы их как бы выражают изумление.

     Человек снимает шляпу и бросает в огонь, в самую бешеную его часть. Расстёгивает пальто и садится на пол.

     Сверху, из словно бы раздвинувшегося потолка, начинает литься вода. Это не похоже на дождь: вода течёт отдельными ручьями, и дым ползёт, вылепливая сложные фигуры, в которых сидящий едва виден. Он полурастворился в дыму и кажется почти несуществующим. Он уже сродни большому пятну на стене…

     В какой-то момент, когда дым рассеивается, становится видно, что собаки исчезли.

     Слышны шаги.

     Из мглы и пустоты выходят двое – он и она. Одеты по-дорожному. У неё в руках сложенный зонт. У него – саквояж и бумажный свёрток под мышкой. Оба стоят на пороге, оглядываются, не решаясь войти.

     Человек в пальто резко встаёт, идёт к выходу. Проходит между испуганно расступившейся парой. Оборачивается и, усмехнувшись, снимает шляпу с мужчины. Надевает и скрывается. Короткая пауза.

     Ж е н щ и н а: Вот мерзавец! (Мужчине.) Что стоишь? Догони его!

     М у ж ч и н а: Погоди…

     Ставит на пол саквояж, извлекает из него револьвер. Револьвер крупный и вороной, похож на голову скаковой лошади. Идёт к окну. Вытянув руку, целится в кого-то. Женщина беспокоится.

     - Ты

      Если бы я снимал фильм о любви… там был бы такой эпизод…

     Зимний вечер. Оконные шторы раздвинуты, как губы в полуулыбке. Между шторами – синий вечер и жёлтые окна. Идёт снег, и картинка за окном выглядит матовой и несколько смазанной.

     Светлая комната с тяжёлой бронзовой люстрой, похожей на китайскую пагоду. Бахрома и шоколадного цвета резьба повсюду. За столом, накрытом белой скатертью, сидят двое – он и она.

     Салфетки, графины, тарелки… Сияющее серебро.

     Он худощав, миниатюрен. Большие (не по росту) усы, загнутые вверх, как у циркового дрессировщика. Она довольно полная дама, из тех, о которых, неизменно говорят: дама, далеко ещё не лишённая привлекательности. И это чистая правда: она приманчива и ясноглаза. Ей очень идёт пепельно-серое платье с тёмно-красной отделкой.

     Господин поднимает бокал с остатками вина. Шевелит бровью.

     - Ну-с, за ваше счастье, Мария Николаевна…

     Бьют часы. Она беспокойно оглядывается на них.

     - Семь. Через полчаса уже… Благодарю вас.

     Дама делает глоток. Чуть судорожно, как совсем не умеющая пить.

     Он глядит на неё, изогнув бровь. Бровь изогнулась в вопросительный знак.

     - Волнуетесь? Напрасно… Пейте вино, оно придаёт сил.

     Дама слабо улыбается. Отставляет бокал. Глядит на господина…

    Д а м а. Всё искусственно как-то, да? Неестественно…

    Г о с п о д и н. Почему же? Вам кажется, что всё неестественно, оттого, что вы иначе себе всё представляли…

    Д а м а. Нет, не то… Просто кажется, что я попала куда-то не туда… Не на своё место.

    Г о с п о д и н. А вы выпейте ещё, Мария Николаевна и всё встанет на свои места…

      Если бы я снимал фильм об одиноком человеке, там могла бы быть такая сцена…

     Солнечный день. Избыток солнца: на кровли больно смотреть – полосы железа горят белым огнём. Весь дворик высвечен до противоестественной чёткости. На скамейке под деревом сидит Он. Поза закаменевшей расслабленности. Освещённые лучами складки костюма неподвижны, как у скульптуры. Костюм серый. Тень от дерева на лице – дымчато-сиреневая. Лицо также закаменевшее, холодно-мраморное…

   «Статуя» оживает. Он подносит ко рту тлеющую сигарету. Медленно затягивается… Несколько секунд вьётся маленький смерч табачного дыма… Медленно растворяется в нагретом воздухе.

     Подлетел голубь. Идёт по спинке скамьи – серый, нехороший, с кружочком безумного оранжевого глаза.

     Вялый отмахивающийся жест человека в костюме. Голубь вспархивает, показав изнанку перьев, похожую на рваное несвежее бельё. Снова затяжка. Человек приник к сигарете…

     Подъезжает автомобиль. Он с шипением входит в кадр, как голова красного, крытого лаком дракона. На передних сидениях двое парней. Они мучительно стандартны: обритые шары голов, футболки, татуировки, вьющиеся на пухлых предплечьях. Дверца откидывается, вместе с бритоголовым наружу вываливается грохочущая музыка. Бритоголовый осматривается. Кричит человеку в сером:

     - Эй, мужик, девчонку тут не видел в красной юбке?

    Серый глядит на спросившего. Стряхивает пепел и качает головой.

    Ещё раз осмотревшись, парень бормочет нечто хмуро-нецензурное, влезает обратно. Водитель бросает из окошка смятую пачку «Мальборо». Автомобиль стремительно уезжает, волоча за собой грохочущую музыку, как кошка тащит на бегу привязанные к хвосту консервные банки.

     Он смотрит вслед. Взгляд тусклый от неприязни. Потом переводит его вниз.

     Смятая красно-белая пачка сигарет на асфальте. Слышен голос человека в сером:

     -Она похожа на изнасилованную девочку в красной юбке…

      Несмотря на алкогольное отравление, всё же кое-что сделал и сегодня... Это для тех, кто знает, помнит и любит...

     Да, всё это нарисрвал за сегодняшний день... Знаете, когда делаешь портреты или шаржи, всегда мучает одна болезненная мысль: "Похож или не похож получился данный человек?" Н-ну, и другие мысли - тоже... Короче, переходим к рисункам. 

1. Этого дяденьку я очень люблю... Надеюсь, он узнаваем...
[441x700]
 

2. Миронов... Сходство не безусловное не спорю. Но вообще его трудновато рисовать: есть нечто ускользающее во внешности. Впрочем, к чему этот "жалкий лепет оправдания"?
[700x518]
 

3. Ну да, ну да... "Овсянка, сэр..."
[387x700]
 

4. А вот этот персонаж, по-моему, получился похож. По крайней мере, я им доволен.
[467x700]
 

5. Дивная женщина и актриса - Эва Шикульска. Помните, она играла француженку в "Звезде пленительного счастья"? Безумно хороша, а-а?...
[489x700]
 

6. Сэр Генри... Mia-a-a-au-u-u!..
[477x700]
 

7. Ну, это понятно... Это САМ...
[700x508]