« И самое гнусное, когда не отчаяние охватывает. Ха! К этим крепким, с треском давящим грудь, объятиям он давно привык. Нет, самое худое, когда пропадает совсем надежда. И когда тупеет голова, а грудь ничего уже не стискивает – там пусто, как в бочке. Той бочке, что всегда стояла в сенях у двоюродного болвана Митьки. Никому не нужная, всегда пустая – только темень, да пыль в её цилиндрическом брюхе. Её не использовали, а выбросить не то ленились, не то боялись: бочка подавляла и внушала уважение. То уважение, какое испытывали к странникам в лаптях и со спутанными пророческими бородами.

     Странники не были пророками. Почти всем им нечего было даже рассказать, несмотря на их странствия. Они ходили от заставы к заставе, как ходят из угла в угол – без особого толку, а так просто… пережидая в ходьбе растерянность от жизненного тумана. И хоть некоторые из них хмурились гордо и, кланяясь, выказывали медлительное пренебрежение к хозяевам, Николай всегда смотрел на них косо и усмехался. Странники несли в себе тёмную пустоту и дорожную пыль. Отличие от пыли домашней, свисавшей по внутренним стенкам бочки, было несущественным. Внешним.

     Отчаяние не длится долго. Его мёртвая хватка сама собой ослабевает. Тебя отпускает. Пустота равнодушия страшна. Это смерть. Растворение человека в комнате, в улице, в бесконечном бесцветном воздухе. Тогда не стреляются (или стреляются), тогда уходят в ночь, в клубящееся чёрно-синее никуда (или остаются дома).  

     Николай превращался в «странника». В чужих домах женщины смотрели на него с боязливым сочувствием. Предлагали чай или кофе. Расспрашивали осторожно о том, о сём. С облегчением провожали к двери. А мужчины наоборот – избегали смотреть в его сторону. Не замечали, торопились скорее заговорить о чём-нибудь живом, понятном.

     И Николай старался реже появляться где бы то ни было. Сидел дома и читал. Дарья заглядывала, спрашивала насчёт самовара. Он раздражался на неё, отрывисто говорил:

     - Не мешай, видишь занят!

     И при том ждал всякий раз, когда по коридору зашуршат её шаги, и заглянет в щель круглое лицо – сочно-белое, как свежеочищенное яблоко. Николай боялся одиночества и мучительно искал его. Он был из разряда «лежачих» странников. Душа рвалась к людям из тела деревянно лежащего на кровати. Пальцы держали книгу, а глаза её не видели. Так держит свечку усопший.

     Особенно худо бывало вечерами. С ночью начинались кошмары…»

     Как ни грустно, а теперь я уже вынужден попрощаться с Брассенсом. Всё просто: часть его песен не переведены вовсе, часть же их переведены, но меня не вдохновляют. Тем более, мне, чтобы переложить их на русский по-своему, – необходимо как минимум 2-3 варианта перевода. И ещё, желательно, подстрочник. Я ведь не владею французским…

     Есть, например, великолепная песня «Король мудаков». Но в интернете я нашёл единственный перевод – Фрейдкина. Да и тот – «вольный». А почему я знаю, каковы представления Фрейдкина о «вольности»? У «Медных труб славы» замечательная мелодия, и на видеозаписях Брассенс исполняет её прелестно. Однако, я не рискну переложить на русский - стихи, изобилующие фривольностями… Я не ханжа, но есть объективные вещи: представьте, какой-нибудь француз переведёт песню Высоцкого «Зэка Васильев и Петров-зэка»… Чудноватая, видимо, получится интерпретация… Трагикомизм российский и трагикомизм французский сильно отличаются. Наша улыбка – улыбка в кровь рассеченных губ. Горькая улыбка француза красна не от крови, а от помады поцеловавшей его обманщицы. Вспомните фразу «рукоплескала нашей дерзости зэка». Для французов аплодисменты – вполне естественная реакция, они нация театральная. Наши зэки рукоплещут с подтекстом, ёрничая. Ибо нам ближе не золото лож и мольеровский парик, а душераздирающий балаган Таганки и хриплый вопль Высоцкого…

     Я уж не говорю о различии реалий… Короче, невозможно русскому понять, как может кощунство быть весёлым, а французу – как может оскорбить слух чуть фривольный комплимент. Я рискнул перевести практически непереводимую на русский песню «Порнограф». Горжусь своей смелостью! Однако, не хочу преодолевать генетически заложенную боязнь осквернения интимной сферы. У нас же люди хоть и матерятся сплошь, да рядом, а всё же, пусть и не понимают умом, но в душе-то знают - это нехорошо. Уверен, зачастую потому так много и сквернословят, что знают – не-хо-ро-шо! Так мы бросаем вызов неизвестно кому и чему, оттого, что слишком дико, неправильно и тоскливо всё как-то в нашей жизни. Гениально смог отразить это в своей поэме Венечка Ерофеев…

     Я очень люблю Францию, французов и французское. Почти, как грибоедовские персонажи. А в пышных усах Брассенса я, как в сказочном лесу, нахожу приют и утешение. Я был счастлив, когда переводил его стихи… Вольно или невольно, удачно или неудачно, а всё же лепилась из русских слов некая скульптура… Мой памятник прекрасной, такой родной и такой прекрасно-далёкой музе Великого Французского Трубадура…

     Царство небесное рабу Божьему Георгию, да простятся ему все его прегрешения вольные и невольные…

     Правда, песня невесёлая. Хотя мелодия... Знаете, без мелодии, тексты Брассенса теряют слишком многое. Тем, более, если это перевод.

     Увы, не смог скачать песню... Кстати, как бы лучше перевести название? Ну, скажем, "В лесу её сердца"... Нет, ерунда! Дословно всё равно не переведёшь! Пусть она называется "Песня охотника".

В лесу под деревом спала,

в лесу под деревом спала

та, что любовью обожгла,

меня любовью обожгла.

Я думал: счастье спит моё,

как птица, в сердце у неё.

Я рядом на колени встал,

я рядом на колени встал.

Белел её лица овал,

ах, как белел лица овал!..

Боялся птицу я вспугнуть –

едва губами тронул грудь.

Внезапно птица ожила,

внезапно птица ожила,

и страшно вздыбились крыла

её прекрасные крыла.

Тут принялась она квохтать,

как я посмел её хватать?!

Меня простить её молил,

меня простить её молил,

она ж вопит что было сил,

вопит она что было сил.

И вот уж близкие бегут,

что жили в замке рядом тут.

Её родня грозит дубьём,

её родня грозит дубьём.

«Проваливай, а то убьём!

А ну вали, а то убьём!»

Любви ей голос незнаком -

осталось сердце под замком.

С тех пор охотником я стал,

Погибнуть за идею

Идея недурна – погибнуть за идею.

А если нет идей у грешного меня?

Идейную толпу увижу – оробею:

она идёт вперёд, дорогу кровеня.

И чтоб не быть мне первой жертвою идеи,

не стал дразнить народ – вздохнул да и примкнул.

Но про себя твердил, плывя среди акул:

«Погибнуть за идею, – только бы позднее!

Ах, только бы позднее!»

Колонной в лучший мир шагают дружно в ногу,

но я бы предпочёл - задумчиво брести.

Любая из идей тускнеет понемногу,

и завтра смерть твоя уж будет не в чести.

До срока прилетев к Создателю, - краснеет

душа того, кто пал за ложный идеал.

Так, чтобы стыд потом нас в краску не вгонял,

пожертвуем собой – но… как-нибудь позднее.

Ах, как-нибудь позднее!

А эти все вожди – такие златоусты!

С трибун людей зовут скорее пасть в бою.

Притом они живут всех дольше – будь им пусто! -

и жертвенно идут на всё за жизнь свою.

Они считают, что ночь утра мудренее,

а будущего свет им дорог на словах.

На деле же они твердят себе впотьмах:

«Умрём за идеал, но прежде постареем…

Ещё чуть постареем…»

Идея есть всегда у партии и секты,

и жертвою идей любых ты можешь быть.

Но будешь голову ломать хоть целый век ты,

не сможешь выбрать ты, за что её сложить.

Когда склонится флаг над

     Брассенс всегда прекрасен! Даже в "двусмысленных" своих песнях. И потому именно, что нет в них никаких двусмысленностей - автор чистосердечен и, говоря, - идёт до конца. Сохраняя при этом удивительно добрую, миролюбивую интонацию. Обаяние Брассенса безгранично и всему придаёт светлоту.

     Песенка "A l'ombre des maris" всегда действовала на меня чарующе, хотя, как я теперь понял, перевод Рысева в данном случае нельзя назвать безупречным. Неслыханная наглость, конечно, именно мне высказываться по этому поводу: я же по-французски ни бум-бум. Однако, вот один пример. 

     У Брассенса куплет буквально переводится так: 

     Давным давно, когда я был слишком зелен,

     меня привлекали жёны жандармов.

     Тогда я не познал ещё все глубины эстетики,

     а нынче уже нипочём не опущусь до такого...

     Рысев перевёл это так:

    Что вспоминать дебют - наивный, допотопный:

     Я ж с половиною мусора юность прожил.

     С тех пор прошёл я курс, имею вкус и опыт;

     Горько жалею - в кого же я столько вложил!

     Вот эта "половина мусора" никак не воспринимается "женой жандарма". Есть и другие огрехи. Но! По-прежнему, я считаю Бориса Рысева наиболее тонким и "деликатным" переводчиком Брассенса. 

     Забавно, кстати, что именно эта песня ("A l'ombre des maris") у разных переводчиков звучит особенно по-разному. Видимо, именно тут у каждого слишком явственно говорил личный опыт...

     Опять затянул комментарий? Что же, ближе к делу!

В тени мужей

Наверно огорчу ревнителей морали,

но если судном я бы командовал сам -

во время катастроф кричал бы, чтоб спасали

прежде всего - красоток, неверных мужьям.

Не торопитесь камни в изменниц бросать -

я с ними рядом.

Я – одинокий волк, голодный, быстроглазый;

юбки мелькают, как же мне их пропустить?

А чья-нибудь жена тебя утешит сразу.

Если успеет,

     Это одна из самых красивых песен Брассенса. Когда я впервые её услышал - не в оригинале, а в исполнении и переводе Рысева - поплыла голова. Рысевский перевод замечателен. Стоило ли делать свой собственный?.. Какая разница! Сделал и всё!..

    Примечание. В песне упоминается Мелюзина. В средневековой мифологии - это фея, которая, выйдя замуж, просила мужа не подсматривать за ней во время субботнего купания. Она боялась, что тот узнает, что у неё нижняя часть фигуры превращалается в змеиный хвост.

Антипредложение

Зачем амура ты, порой,

его же собственной стрелой

пронзить стремишься?

Не смог никто ещё пока

его пришпилить, как жука,

не поплатившись.

Смиренно я

прошу тебя

не быть женой;

не желать,

чтоб печать

нас связала с тобой.

Ты в клетку птицу не зови –

мы будем пленники любви

по доброй воле…

Но если к печке прикуют,

не стоит кухонный уют -

щепотки соли.

Смиренно я

прошу тебя

не быть женой;

не желать,

чтоб печать

нас связала с тобой.

Едва нам выдали ярлык -

стал мёртвым греческий язык

моей богини.

Ромашка служит для приправ,

ну а с гаданием забав

нет и в помине.

Смиренно я

прошу тебя

не быть женой;

не желать,

     Если бы не Борис Рысев, никогда бы я не узнал и не полюбил Жоржа Брассенса. Спасибо Вам, Борис. Этот перевод я посвящаю Вам с благодарностью и нежностью...

Сорняк

Когда вернулся я с войны,

то были все возмущены:

как, мол, посмел не пасть в бою

и сохранил башку свою?

Среди достойных граждан

я – сорняк, я – сорняк.

Не сунуть в общий сноп и

не скормить скотине жадной.

Смерть выкосила многих,

но не скошен сорняк.

Мне просто повезло,

а вы решили, что назло.

ЛЯ-ля-ля-ля-ля-ЛЯ-ля-ля

ЛЯ-ля-ля-ля-ля-ЛЯ-ля-ЛЯ-ля.

Так почему - Святой Господь! –

стремится всякий уколоть?

И почему, мой Добрый Бог,

я виноват, что выжить смог?

Раздольно девушки житьё -

ведь платят все за вход в неё.

Но только в сердце, верь-не верь,

она лишь мне открыла дверь.

Среди достойных граждан

я – сорняк, я – сорняк.

Не сунуть в общий сноп и

не скормить скотине жадной.

Вы были для красотки,  

как снопы, а сорняк

с ней в спальне процветал,

хоть ни гроша не отдавал.

ЛЯ-ля-ля-ля-ля-ЛЯ-ля-ля

ЛЯ-ля-ля-ля-ля-ЛЯ-ля-ЛЯ-ля.

Так в чём же грех – Святой Господь! –

когда поют душа и плоть?

     Чудесная песня... Даст Бог, получится прикрепить ещё и файл с авторским исполнением Брассенса...

Кукла

Голову я раньше не обнажал

и душу – тоже,

никому ласкать себя не давал…

А нынче – что же?!

Были где клыки – нынче белизна

зубов молочных.

Женщина смогла мне надеть одна

ошейник прочный.

Это прямо кукла: возьму в кровать -

моя закроет глазки дама.

Ну а стоит нежно её нажать –

и томно кукла скажет: «Ма-а-ма!»

Я до сей поры не был по зубам

разным вертушкам,

ныне ж сам себя подношу к губам

моей игрушки.

Я белей улыбки бы не сыскал,

и ты не встретишь.

Но бывает волчьим её оскал,

когда рассердишь.

Это прямо кукла: возьму в кровать -

моя закроет глазки дама.

Ну а стоит нежно её нажать –

и томно кукла скажет: «Ма-а-ма!»

Шкуру сам с себя я готов содрать –

И ей под ноги!

Только вот, как ей, меня ревновать -

дано не многим.

Как-то восхитился при ней цветком:

какой, мол, милый!

Разрыдавшись, кукла его потом

зонтом убила.

     Ну да, опять... Нет я-то с Брассенсом простился... А вот он никак не хочет меня отпустить... Так что вот так вот... Новый перевод... Тоже оч-ч-ч-чень популярная его песня "La mauvaise reputation" ("Дурная репутация"). 

     Июльский праздник, упоминаемый в тексте - это День взятия Бастилии (14 июля). 

В захолустье, в коем живу,

тёмной личностью я слыву.

Буду шумным или немым –

но останусь для всех чужим.

Разве я кому перешёл дорогу?

Просто не хотел топать дружно в ногу…

Но всегда мозолит глаза

тот, кто молчит, когда все «за»;

и невольно дразнит гусей,

кто не бежит с оравой всей.

И не чихвостил за спиной

меня лишь тот, кто был немой.

Слышал я, в июле народ

что-то празднует каждый год.

Жалко мне покинуть кровать,

чтобы утром маршировать.

Зря меня назвали душевно грубым,

просто не поднять меня медным трубам.

Но всегда мозолит глаза

тот, кто молчит, когда все «за»;

и невольно дразнит гусей,

кто не бежит с оравой всей.

В меня все тыкали вокруг,

кроме того, кто был без рук.

Пару яблок мальчик украл,

и сельчанин за ним бежал.

Скрягу я подножкою сбил,

чтобы ближе к земле он был.

Парня от расправы я спас, и явно

жлоб не обнищает без пары яблок,

но всегда мозолит глаза

тот, кто молчит, когда все

Это седьмая песня Брассенса, которую я перевёл. Хорошее число – семь! Вот на нём и остановимся. В оригинале песенка называется «UNE JOLIE FLEUR».

Ах, какой цветочек!

Знаю, любовь спокон веку слепа -

вот близоруким я и был до жути;

и к декольте взглядом я прилипал,

чтоб докопаться в нём до самой сути.

Да, не корова была та тёлка:

прямо цветочек – нежнее нет!

Как ни лелеял, а всё без толка, -

пышный проблем я получил букет.

Прелестей незачем ей занимать:

тут бы на тёлок пятьдесят хватило!

И куда нужно её целовать

долго решал я, весь дрожа от пыла.

Да, не корова была та тёлка:

прямо цветочек – нежнее нет!

Как ни лелеял, а всё без толка, -

пышный проблем я получил букет.

Правда, цветочек мой был туповат,

но ни к чему ведь острота цветочку.

Главное – мягкий его аромат,

прочее – лишек, и поставим точку!

Да, не корова была та тёлка:

прямо цветочек – нежнее нет!

Как ни лелеял, а всё без толка, -

пышный проблем я получил букет.

Но, чтобы бросить меня, остроты

тёлке цветочной той вполне хватило.

В зелье, что пил, накрошил я цветы,

восстановить пытаясь этим силы.

Вырвать бы с корнем из сердца цветок -

может, залижет время рану. Только

хоть я

Это самая известная песня Жоржа Брассенса. Есть несколько её переводов. Пара-тройка – вполне приличных. Но вот не мог отказать себе в удовольствии…

Пусть в этой песне блеска нет,

в ней – благодарный тихий свет;

как-то Овернец дров мне дал,

когда я в мороз погибал.

Ты, мой Овернец, щедрым был,

в час, когда всякий старожил

скорей спешил захлопнуть дверь,

урона боясь и потерь.

В том очаге гибли дрова,

гибла печаль, гибла тоска…

Стала нежданно так близка

лучистая светлая даль…

И если ты устанешь жить -

буду могильщиков просить

в тот проводить тебя дворец,

где Благой Отец.

Пусть в этой песне блеска нет -

в ней посылаю я привет

той, давшей пару мне хлебов,

когда не сводил я концов.

Дама участливой была

в час, когда люди из числа

самых достойных горожан,

меня избегали, дрожа.

Только лишь хлеб – вот весь обед,

но от души то, что дают -

лучше всех самых редких блюд:

я буду им вечно согрет.

Если устанет дама жить,

буду могильщиков молить

её доставить во дворец,

где Благой Отец.

Пусть в этой песне блеска нет -

в ней улыбаюсь я в ответ

вам, незнакомец из толпы,

вы были один не

Вот уж никогда бы не подумал, что это осилю… Вот он – перевод самой длинной и одной из самых трудных для адаптации песен Брассенса. Это, если угодно, не только его «завещание», но и своеобразный манифест. Фактически в этой песне сконцентрировалась вся жизнь великого поэта, самое для него дорогое и важное.

Сразу хочу кое-что пояснить. Во-первых, текст песни, её форма, осознанно повторяют известнейшее (во Франции) стихотворение Поля Валери «Морское кладбище». А Валери Брассенс считал своим «духовным отцом» в литературе. Кстати, «морское кладбище» упоминается в одном из куплетов. Во-вторых, размер стихотворения очень неудобен для восприятия русским ухом или глазом. Если для француза он такой же родной, как, скажем, размер «Евгения Онегина», то для нас строки выстраиваются как-то неловко, мы спотыкаемся, читая их. Именно поэтому очень рекомендую читать перевод, одновременно слушая запись песни.

Боюсь, опять не получится прикрепить файл с фонограммой. Если так, то очень прошу тех, кто захочет воспринять песню, как следует, - поискать её в Интернете.

Просьба быть похороненным на пляже в Сете

Безносая карга не может мне простить,

что я всегда давал ей, чтобы подразнить

понюхать мой букет фиалок.

Меня берёт в кольцо бессчётных похорон,

и я хочу вам спеть прощальный мой шансон

до наступления финала…

Что ж, окуни перо, нотариус седой,

вместо чернил – в залив Лионский голубой

и запиши-ка без помарок,

где я хочу, чтоб тело обрело покой,

когда расторгнет брак с измученной душой -

что та воспримет, как подарок.

Знаю, моей душе – свобода по душе,

так пусть летит туда, где нету легашей,

где рай гаврошей и гризеток.

Тело ж, прошу я вас, когда придёт мой час,

в спальном вагоне – и плевать, какой там класс! -

отправить в направленье Сета.

Вряд ли лежать в фамильном склепе захочу,

ведь там лежат сородичи плечом к плечу,

и места хватит мне едва ли.

Можно, конечно, крикнуть: « Потеснись, братва!»

Мол,

И ещё один перевод песни Брассенса («Lepornogragphe»). Конечно, перевести именно такую песенку особенно трудно. Хотя бы потому, что французская ругань и наш мат – вещи отнюдь не тождественные. Но! (это «но!» - практически цитата из самого Брассенса) тем заманчивей рискнуть и поиграть с таким щекотливым материалом. Впрочем, у вас будет возможность послушать оригинал, и тяжесть русской брани несколько облегчится.

      Кстати, как ни странно, а именно этот перевод получился наиболее близким к первоисточнику! Только вот рефрен у Брассенса один и тот же («Я – порнограф фонограммный! Остряк в песенках!»), а у меня в припевы вставлено то, что «не поместилось» в куплеты.

     А песенка восхитительная!...

П о р н о г р а ф

В детстве моём давным-давно,

слова боялся я «говно»,

даже нейтральное слово «кал»

я всегда опускал,

но,

если ты хочешь преуспеть,

выйдя на сцену песни петь,

то матерись, забыв про стыд,

и будешь сыт!

Кончилось детство –

мне нужны средства.

Жаждет народ

срамных острот.

Массу в притонах слышал фраз.

Мощен словарный мой запас!

Песни я матом приправлял,

чтобы зал хохотал,

Но,

Лишь возвращался я домой,

в зеркало глядя, сам не свой,

каялся в том, что Аполлон

был осквернён.

Но больше перца

требует сердце!

Не покатил

высокий стиль…

И, говоря с одним попом,

честно ему признался в том,

что как-то стрёмно каждый день

 22-16. Перечитываю написанное…

     Олифант опубликовал в своём ЖЖ миниатюру, в которой описывается, как пчёлы забрались в бороду Льва Толстого и жестоко изжалили его. Бедный граф метался по Ясной Поляне и едва не погиб… Кому интересно, можете насладиться этой… юмореской в http://olifant-olifant.livejournal.com/. Рассказ называется «Пчёлы».

     Но, если без шуток, нечто подобное испытываю я сам от ядовитых жал моих навязчивых мыслей. Но, самый лучший способ борьбы с ними – жить, словно их и нет вовсе. Иногда мне это удаётся…

     Между прочим, о Толстом я читаю не только в ЖЖ у Олифанта. Недавно дали почитать книгу Павла Басинского «Лев Толстой. Бегство из рая.» Если успею, напишу потом кое-что по поводу этого исследования.

23-16. Забыл написать… Сегодня, как уже сказал, купил чёрный армейский ремень. Вскоре там же, на Вернисаже, увидел почти такой же. Ну, пряжка не такая облупленная и есть ещё съёмная кожаная петля. Спрашиваю продавца – надменного старикана:

     - Сколько стоит?

     - Восемьсот.

     Я обалдел – тот, который я купил, практически такой же! И стоил триста! А поторговался бы, так и за двести его получил бы.

     - Это кожа кенгуру,- сухо пояснил надменный старец.

     Но давайте о высоком. О Льве Николаевиче Толстом. Я пока прочитал около ста страниц книги Басинского. Пишет он хорошо, не скучно. Но, по-моему, всегда у человека, рассуждающего о ком-то из великих, возникает беспокойство. Покусывает оно автора изнутри. Невольно сравниваешь себя с этим… выдающимся… И стремишься писать пооригинальней, поглубже как-то… И начинаешь сравнивать свою душевную жизнь с душевной жизнью гения. И невольно подделываешь его под себя, а сам начинаешь пыжиться, раздуваться – чтобы сравняться с ним. Так мне кажется…

     Но поскольку прочитал я примерно 1/6-ю книги, воздержусь пока от категоричных суждений. Там видно будет, что это за Басинский такой.

     А Толстой…

     В книге собраны материалы, долженствующие помочь разобраться, ПОЧЕМУ, в конце концов, Лев Толстой ушёл перед смертью из дома, покинул Ясную свою Поляну, бежал от чрезвычайно к нему привязанных близких людей.

     Я слишком мало читал о Толстом. Больше того, я прочёл далеко не всё, что Толстой написал. А «Войну и мир» с «Анной Карениной» читал по одному только разу. Что он классик, великий из великих, я знал с детства. Бабушка моя, например, обожала Толстого.                                     

     И ещё была (да и сейчас стоит на полке) большая, цвета светлого камня, книга «Л.Н. Толстой в портретах,

      18-57. Отвлёкся на телефонный звонок. Продолжаю.

     Итак, вынырнул на 890-й Проектируемый проезд и зашагал к Большой Черкизовской: договорились с приятелем (Олифантом) разобраться в квартире моего покойного учителя. Старик прожил сто лет (причём более, чем достойно!) и, само собой, накопилось много старья, от которого надо избавляться.

     С антресолей сыпались какие-то дощечки, клоки газет. В рулоне ватмана случайно был обнаружен плакат со Сталиным. Серая шинель, фуражка. Многозначительная ухмылка сквозь усы и непроходимые джунгли морщин. Глаза Сталина Черчилль назвал «рысьими». А Довлатов сказал про тигра – «сильно приукрашенная копия Сталина». И правда, в его облике что-то от породы кошачьих хищников. Недаром, всё-таки, я прохладно отношусь к кошкам!

      С трудом вытянули бесконечной длины лыжи и пару тяжёлых немецких чемоданов. В одном обнаружилось дамское тряпьё, несколько корсетов с мелкими блестящими пуговками.

     Эх-х-х! Стал сейчас вытаскивать из сумки старинную игру (Олифант сказал, что называется она «го») и один стеклянный шарик выпал и куда-то закатился!..

     Теперь душа моя не успокоится, пока не найду!..

      Блин, это совсем не так просто – найти упавший на пол шарик! Да ещё в комнате художника…

     Боже праведный! Сколько у меня пылищи!..

      Что значит «да плюнь ты»?! Вот сами и плюйте, а я его отыщу!..

      И, главное, сейчас звучит в моём компьютере «Болеро» Равеля. Бесконечные повторы мотива, да ещё с грозным нарастанием, полностью соответствуют моему накипающему раздражению…

     Пот градом! Ну где же ты, маленький паразит?!!..

     И ведь, что самое обидное, лежит, подлец, где-нибудь совсем рядом… притаился, гад…

20-36. Так… Ладно, оставлю это дело… Вот типичное проявление невроза: пропажа какого-то пустячка, какой-то мелкой детальки – выводит из себя! Кажется: выбили очень важный камушек из стены, от чего вся она может обрушиться…

     Короче, Олифант здорово помог мне сегодня. А я слегка притомился. Пойду, почищу подсвечник. Давно собирался!..

 09-07. Пасмурное нынче утро. Небо болезненно бледное. Во дворе седой господин выгуливает овчарку цвета подгоревшей котлеты.

17-28. Ну-с, обо всём по порядку, да?

     Сперва поехал на Измайловский вернисаж. На прошлой неделе купил там перочинный нож и дал его заточить. Пока бодрый, почти наголо обритый старик водил лезвием то по бруску, то по алмазной наждачной бумаге и рассказывал мне о тонкостях заточки и о видах ножей (по его словам, все они дерьмо, кроме тех, что и достать нельзя)… у меня спёрли из сумки кошелёк…

      Я расстроился, конечно. И заплатить старикану-точильщику было нечем. Он благородно разрешил мне занести эти 200 рублей как-нибудь потом. Вот я и поехал сегодня отдать долг.

      Выйдя из подъезда, первое, что увидел – чёрную кошку. Она сидела египетской статуэткой, тараща на меня жёлто-зелёные глаза. Потом дёрнула мне наперерез.

     Многие (Бродский, в частности) восхищаются кошками. А я как-то не особо… Есть в их независимости, в хищном изяществе – что-то мне чуждое, жестокое… Как и в древнеегипетском искусстве, кстати.

     По пути к метро видел также гору арбузов, вызвавшую жутковатую ассоциацию с отрубленными головами времён французской революции. Так и привиделась рядом с полосатыми шарами арбузов узкая фигура гильотины, посверкивающая треугольным ножом…

     Видел чёрные силуэты голубей на чёрном провисшем проводе.

     Повстречал на пути пожилую даму, очень эксцентричную. Она семенила быстро, с ритмичным постукиванием переставляя некие подобия лыжных палок (!). На поясе её разлетались на ходу две сумы, вроде тех, что перебрасывают через верблюжьи спины бедуины. А за спиной в рюкзаке торчали два листа ковролина – синий и оранжевый.

     А, когда шёл по дорожке, ведущей уже к самому Вернисажу, увидел угрюмого юношу, держащего в опущенных руках большие деревянные часы. На шее юноши висела табличка «Элитная мебель»…

     Вернисаж. Отдал деньги старику-точильщику. Тот с радостным оживлением принялся рассказывать своему приятелю, что у меня стащили кошелёк. Приятель, конечно, посоветовал «сумочку вот так перед собой держать, чтобы труднее залезть было». Я ответил, что от ворья не убережёшься, и мой философский подход был одобрен.

     Потом поднялся в галерею, где «Блошиные ряды». Купил себе чёрный армейский ремень (Мечта детства! Такой был у одного американского полицейского… в советском фильме). Продавец с лицом униженного и оскорблённого чиновника из русской классики сказал:

     - Триста рублей. Много?

     В его фразе послышалось что-то такое несчастное, что я не стал торговаться.

     И чуть не купил ещё итальянский выкидной нож: при нажатии на кнопку из рукояти с лёгким щелчком вылетает тонкий узкий клинок. Но рукоятка не очень удобная. Да и тысячи рублей стало жалко.