Самые-самые любимые… Сперва вспомнить бы, когда именно я пристрастился к чтению…

     Научился читать в три года. «Нырять» в книги и «растворяться» в них я к пяти годам мог уж точно. Но, думаю, лет до пятнадцати чтение было для меня витанием в мире грёз. То есть я умел, читая, - сострадать, переживать, воображать, осмысливать, но всё это было процессом стихийным. Я охотно давал книге себя увлечь, повести куда-то в иной, дурманящий мир…

     А лет в пятнадцать, начиная с Ремарка и Уайльда, начиная с русских классиков по-новому мной перечитанных, я стал совсем другим читателем. Я перестал быть пассажиром, которого куда-то везут. Я ощутил в себе способность стоять рядом с капитаном-автором, даже спорить с ним.

     Я даже позволял себе устроить «бунт на корабле»…

     С тех пор я так и читаю. Теперь каждая моя новая книга могла бы называться «Два капитана». Я всегда становился соавтором. Кроме тех случаев, когда понимал, что плыть на судне смысла нет. Тогда я требовал шлюпку и покидал корабль…

     В детстве книги формировали душу. Точнее, душа подготавливалась к формированию – выбирался материал для лепки. Сама же лепка, создание образа, начались именно в юности. Годам к тридцати интерес к чтению ослаб; душа продолжала формироваться уже без непосредственного влияния новых книг. Примерно тогда же, видимо, я стал писать сам… Пробовал писать ещё в детстве, но что-то приличное стало появляться именно годам к тридцати… Наверное…

     Это легко проверить. Первый рассказ, за который мне не было потом стыдно – «Марина» - написан в…1997-м году. Да, всё правильно: годам к тридцати я стал писать что-то стоящее. А весной 1999-го после «Книги прощания» Олеши (и с его – я уверен! – благословения) началась упорная и кропотливая работа над словом, изучение чужих текстов, освоение литературного ремесла.

     И теперь я читаю совсем по-другому, как литератор. Да, я литератор. Человек, умеющий писать и знающий о возможностях языка. Но не писатель, так как умение изобразить горшок похожим на горшок ещё не означает, что ты способен написать «Боярыню Морозову». Литераторов великое множество, они – целый океан между писателями и графоманами. Графомания – болезнь, сходная с манией величия. Писательство – обретение человеком нового разума и новой истины. Точней, нового пути к истине. Существование литераторов более сложно и противоречиво, поскольку в нём нет такой абсолютной ясности, как в существовании графоманов и писателей. Алмаз требует огранки, но главное – он алмаз. Булыжник неинтересен по своей сути, он приобретает значение только в ситуациях, когда он «случайно подвернётся под руку». Булыжник может легко стать орудием преступления, но никогда не станет драгоценностью. Но сколько простых, редких, драгоценных и полудрагоценных камней между булыжником и алмазом!..

     Ни один графоман не смог стать писателем! Ни один писатель не превратился в графомана!.. Но сколько литераторов были почти графоманами и почти писателями!..

     Скажем, Толстой, при всех своих квазифилософских исканиях, остался великим писателем. Гоголя убивала демонофобия, он зарывался в религию, в ужасе от собственных фантазий. Однако, едва он превратил своё творчество в магический обряд, стремясь оградить себя от кошмарных видений – чудо творчества пропало. Но он понял это, сжёг второй том «Мёртвых душ».

     Книги дома, в шкафах, - верные солдаты, защитники домашнего очага. Да-да, их стройные ряды ежедневно охраняли и сохраняли атмосферу в доме. Они были нашими ларами и пенатами…

     Альбомы по искусству… Открываешь жёлтую книгу «Ван-Гог» - пронзительно-жёлтую, цвета взорвавшегося в мозгу солнца – и водопадом хлынет на тебя обилие мерцающих мазков… Скорченная на стуле фигура человека, вжавшегося лицом в кулаки… Особость полотна в том, что рыдающий в кулаки человек и комната, где он сидит, написаны яркими и жизнерадостными цветами… Жизнь прекрасна и светла. Отчего же ему так больно?!..

     Детская энциклопедия и энциклопедия «Жизнь животных». Детскую энциклопедию я презирал, хоть и часто в неё заглядывал… Так заглядывают в одну и ту же безрадостную закусочную. Просто потому, что лень тащиться в более приличное заведение.

     «Жизнью животных» больше увлекался брат. Я же в детстве лишь изредка заглядывал в чёрно-зелёные тома, смотрел картинки. Чёрно-белые, выполненные пером и тушью, казались скучными. Цветные, где фигуры зверей как бы светились на чёрном фоне, привлекали больше. Особенно бабочки и жуки. Из черноты они выступали, как волшебные ночные видения. Красные или синие вкрапления в крыльях мотыльков вызывали сладостные спазмы в груди…

     Отдельная категория – любимые книги брата. Помню, на его кровати часто лежали романы Конан-Дойла в одном томе и дилогия Ильфа и Петрова. Конан Дойл – типичное издание 60-х: превосходные, хоть и несколько «кинематографичные» иллюстрации; суровая, хорошо продуманная обложка. Говоря «кинематографичные», я имею в виду некоторую искусственность, излишнюю выразительность поз и внешности героев. Они, все эти рафлзы хоу, челленджеры, лорды джоны и маракоты, были запоминающимися, яркими но… словно бы ряженными. Бакены казались приклеенными, лица загримированными. Движения их вызывали лёгкое сомнение, хотя были понятны и выразительны… слишком понятны и выразительны…

     А на чёрной обложке ледяной горой возвышалась колоссальная статуя Афины, у подножия которой стояли две миниатюрные фигурки – седобородый старец в алом балахоне и узенький зеленоватый профессор. Вверху, справа, золотистыми буквами – «Артур Конан Дойл. Затерянный мир». Буквы закручивались, как усики винограда. Это было замечательно, шрифт точно манил тебя, сгибая завитки, как пальцы…

     А «12 стульев» и «Золотой телёнок» были изданы хуже, хоть и вполне добротно. Грязно-жёлтая твёрдая обложка, порядком уже замусленная. Названия романов разбросаны по диагонали. Какой рисунок был возле «12 стульев» - не помню. А рядом с «Золотым телёнком» горбился, всползающий на пригорок автомобиль – «Антилопа». Рисунки же с детства раздражали меня неубедительной условностью. То был не лаконизм, то была просто халтура. Хоть и сделанная вполне профессиональной рукой. Особенно противен был Остап – упитанный, с небрежно намеченным бабьим лицом. На одной иллюстрации его рот улыбался мелкой старушечьей улыбкой. КАКОЕ КОЩУНСТВО!!! Дураку же ясно, что у Остапа рот огромный! А улыбка должна пересекать всё лицо стремительной лодкой! Ну как же, блин, такого не понять???????

     Занимательная филология. Два тёмно-серых тома Шекспира, вечно ассоциировавшихся с добросовестно сооружённым на сцене бутафорским замком. Многоцветие сказок народов мира. Полуистлевшие рассказы о животных 50-х годов. Собрания сочинений – от восьмитомника Блока астральной синевы до тридцати томов Диккенса цвета зелёных и замшелых каменных быков Лондонского моста. Поэзия… Там переплёты были преимущественно глухих, обморочно-зелёных и синих оттенков.

     Боже, Боже, сколько книг!.. Рыжие томики Чапека… «Моби

     Книги, книги, книги… Те, что дома, в шкафах – торжественно и многообещающе молчащие, безусловно живые. Х-ха! Смешно даже об этом говорить! «Живые»! Собеседники, всегда готовые к диалогу. И всегда откровенные до конца… Раз уж пришла фантазия сравнивать их с людьми…

     Были среди них некрасивые, «скучно одетые», немолодые. Были нарядные весельчаки, затейливые рассказчики; «с блеском в глазах». Встречались случайные, довольно глупые экземпляры… С ними не о чем было говорить, и ничего нового они тебе дать не могли. Ужасно было взять вот такого зануду себе в спутники. Ну, бывает: сунешь в спешке первую попавшуюся книгу в сумку… а потом в метро или в приёмной с ненавистью перелистываешь страницы, по которым текст размазан, как водянистое больничное пюре… А были и такие, в которые влюблялся страстно; многажды перечитывал - как перецеловывал - любимые строки…

      Сиреневый двухтомник Уайльда… Первый том – «Портрет Дориана Грея», сказки и «Баллада Редингской тюрьмы», второй – пьесы…

     Первая же книга Уайльда в моей жизни – «Сказки» с дивными рисунками Ники Гольц. Какой была суперобложка не помню… Суперобложки – одно из самых нежных созданий рук человеческих. Потому, что слишком они эфемерны для человеческих рук. В моих руках они погибали быстро – как бабочки.

     А сама обложка – густо-синяя, с белой розой. До сих пор сохраняется осязательное воспоминание о шероховатой и прохладной поверхности этой книги. И сохраняется горькое ощущение от того, что утеряна суперобложка. Оголённость книги, её шероховатость и ещё маленькая белая роза – точно напоминали о хрупкости и уязвимости роз, книг и человеческих душ. Клянусь, я не интересничаю! Я действительно так чувствовал и чувствую!

     На фронтисписе – портрет Уайльда. Великолепный, как сам Уайльд. Легко набросанный пером, с чёрным расплывающимся пятном за головой и бледно-серым – на затенённой стороне гордо поднимающегося длинного лица. А иллюстрации были замечательные…

     Иллюстрации напоминали чёрно-белые букеты свежесрезанных цветов. Они дышали, от них веяло свежей прохладой и казалось: на них разбрызганы роса и слёзы. Увидев их сейчас, я, возможно, сказал бы: «Да-а, это добротная профессиональная работа…» Мне повезло: я увидел их в детстве, когда умеешь растворяться в картинке, когда доверчиво вшагиваешь в книгу, как в сказочные ворота. Только ребёнок может увидеть блеск золота и рубинов в статуе Счастливого Принца, нарисованного несколькими чёрными линиями на белой бумаге.

     Лохматый Великан-эгоист, увидевший кровь на руках и ногах мальчика в своём саду. Мальчик оказался Христом…

     Прочно забытая мной сказка о Замечательной ракете… Возможно, сейчас я бы перечитал её с новым ощущением и новым пониманием. Например, припомнилась бы литография Уистлера с рассыпающейся искрами ракетой в сиреневой небесной зыби…

     «Счастливый принц», превратившийся из золотой статуи в слепого нищего в ржавых лохмотьях. У его ног, в снегу – мёртвая ласточка. На иллюстрации она казалась чёрной звездой. Видимо, именно такими становятся звёзды, упавшие на

Одна из первых моих книг (возможно, первая, прочитанная самостоятельно) – «Приключения Петрушки». Специально не иду сейчас в коридор, где в книжном шкафу стоят детские книги большого формата. Хочу проверить, что конкретно удержала моя память в связи с этой книгой…

     Отличная обложка и отличные иллюстрации художника Владимирова. На одной из первых страниц (кажется, она называется «фронтиспис») – нечто, вроде карты сказочного города, где живут куклы. Из ворот дворца прямо на зрителя, чуть раскорячивая ноги, выходит шеренга солдат. Любопытно… Любопытно: сейчас возьму книгу, открою эту страницу и увижу: рисунок довольно примитивный, по-детски упрощённый. Тёмный полукруг арки – просто пятнышко, солдатики нарисованы в несколько движений тонкой кисточкой… А какая манящая глубина была в той арке – тогда, в детстве, в мои неторопливо и трепетно прожитые пять лет! Как завораживала белая форма солдат и их кивера с кокардами в виде нелепых цветков!..

     Забавно, что я помню до сих пор имена всех персонажей: Генерал Атьдва, Судья Нашим-Вашим, Мастер Трофим, Царь Формалай, Кузнец Игнат, Алёнка… и так далее. И ещё какой-то… Садовник? Парикмахер?.. Да-да, садовник, с огромными ножницами и физиономией, как у старого Брассенса: пышные седые усы, чёрные глазищи. Но и ещё кто-то… Извивается, лукаво щурится, вертит лисьим носом ещё один персонаж… Не то цирюльник, не то учитель танцев… Образ, вернее, прообраз нынешних визажистов. Он явно был там: смутно припоминается его хитроватая ухмылка… Может, это был охотник?..

     Помню, сказку написали два автора – фамилии забылись. Очень милая история, хоть и с налётом революционности: куклы в финале свергают с престола царя Формалая. И ещё знаю, что есть и вторая часть сказки (мама брала её в библиотеке для старшего брата), очень ясно вижу одну иллюстрацию оттуда: Петрушка, весело ухмыляясь, колотит дубинкой стоящего на четвереньках Формалая с беспомощно вытаращенными глазами и растрёпанной паклей бороды.

     Интересно устроен ребёнок. Интересна цепь ассоциаций взрослого. Невыносимо интересны законы изящной словесности! Вот уверен я, что не пробуждали агрессии в детях сцены, вроде описанной выше. Слишком очевидна была сказочная условность царя, Петрушки, дубинки. Взрослый может сказать: «Ничего себе «милая история»! Царя лупит дубинкой Петрушка! Жестокая советская агитка – больше ничего!» О-ши-ба-е-тесь! Сказка (по крайней мере, первая её часть) не расшевеливали в моей душе «дремлющих змей»; никаких злобных чувств я не испытывал. Включая классовую ненависть. Я уж не говорю о том, что в пять лет отрицательные герои, наделённые верховной властью, чётко ассоциировались у меня с членами политбюро (семья была откровенно антисоветской).

     Сказки были добрыми. Иллюстрации – тоже. Гуманистическая интонация преобладала. Книги делались, в общем, добросовестно и с любовью. Один жирный чёрный шрифт чего стоил! Так заботились о «детях дошкольного возраста» создатели книг! А Владимиров вообще был превосходный художник. Вспомните его иллюстрации к сказочным романам Волкова! Эх, как же я наслаждался рисунками, где радостно желтели мундиры дуболомов (кажется, так звали тех деревянных солдат?). А!.. Вспомнил внезапно! Остроносый ухмыляющийся герой, похожий на визажиста был… чистильщиком сапог!..

     Пойду возьму «Приключения Петрушки», проверю свои ощущения…

     Я идиот. Конечно, художник – Владимирский, а не Владимиров! А фамилии авторов – Фадеева и Смирнов.

     Нет у солдат кокард в виде цветков: на киверах – литеры «Б». Почему – не знаю. Кажется, прозвище царя было Формалай

     Вот такой сюрной чуднотой завершаю цикл "Сезонов"...

     И вот так мы ещё умеем...

     Кир, эту серию шаржей посвящаю, естественно, тебе. Смотрю и наслаждаюсь)))))))) В смысле - сериалом. Впрочем, рисунками своими - тоже...

     Да так просто... Ну, ей-богу нечего тут комментировать!.. 

     Ну, это для тех, кто видел, знает, любит... Короче, Кир, это, кажется, исключительно для тебя...)))))))))))))

     А эта песня Брассенса написана на стихи Виктора Гюго. Не Бог весть, какой шедевр - типичная легкомысленная французская песенка, с лёгкой иронией по адресу церковников. Ничего особенного... да простит меня великий Гюго! Но Брассенс, всё-таки, молодчина! Какую лёгкую, переливчатую, "стрекозиную" мелодию сочинил он для этой легенды!

     Скорей всего, опять комп заупрямится и откажется отослать в дневник файл с песней. Как всегда, очень прошу тогда поискать запись песни в Интернете!!! Без исполнения Брассенса мой перевод лучше вообще не читать!

     Легенда о монахине

Глаза у вас горят, как свечи,

и, видя ваш молящий взор,

я не могу не спеть под вечер

о донье Падилье де Флор.

Она жила в краю отрадном,

там, где холмов не сосчитать…

Дитя моё, когда бык рядом -

спеши передник красный снять!

Полно в Гренаде и Севилье

красоток, лёгких на подъём:

едва какой молодчик свистнет –

они висят уже на нём.

А молодцам того и надо –

им только б женщин целовать!..

Дитя моё, когда бык рядом -

спеши передник красный снять!

Аланха же могла гордиться

Падильей скромною своей:

ни с кем достойная девица

не обнималась средь ветвей.

Недостижимою наградой

могла б она всю жизнь сиять…

Дитя моё, когда бык рядом -

спеши передник красный снять!

И для души своей спасенья

Падилья постриг приняла,

и тем мужское

     Эти портреты я делал с экрана компьютера: нажимал на "паузу", прокручивая видеосъёмки Брассенса, и рисовал его практически "с натуры". Причём я умышленно работал без карандаша, то есть не намечал предварительный рисунок. Хотелось, чтобы эти портреты выглядели живыми, словно Брассенс действительно сидел и позировал мне. Как видите, я изобразил его в разные жизненные периоды. На последнем портрете он получился похож на Луиса Карвалана (помните такого парня?). Но в целом я доволен тем, что получилось. Это главное )))))))))))))))))))

     Один из самых сложных переводов... Во-первых, само название песни «Le roi des cons» - по-русски звучит более резко, по-площадному: "Король мудаков". Во-вторых, песня писалась в начале семидесятых, и упоминаемые в ней деятели уже либо забыты, либо не вызывают живых непосредственных ассоциаций. В-третьих, эти стихи требуют лаконизма и выразительности уличных лозунгов (возможно, в духе нашего Маяковского). Некий компромисс был найден Марком Фрейдкиным, вставившим в текст имена современных политиков. Но Фрейдкин слишком далеко отшагнул от Брассенса, - седоусое лицо французского трубадура заслонилось лицом хитровато ухмыляющегося одессита-хохмача. Это, по-своему, интересно, но... мы же всё-таки о Брассенсе, а не о Фрейдкине...

     Другой перевод - г-жи Рахили Торпусман, мне оценить трудно всё по той же причине: я не знаю французского. Чисто интуитивно - это добросовестный, но очень уж "дамский" перевод. Ему не хватает мужской задиристости, напора. Без этого песня утрачивает элемент средневекового шутовства, явно заложенный в манере исполнения самого автора. Впрочем, я могу лишь догадываться о том, каков всё-таки первоисточник.

     Я сам не считаю мой вариант безусловно удачным. В нём слишком много литературно-усреднённого, далёкого от ярмарочной хлёсткой бравады. Но я слишком боялся налепить отсебятины... Так что чем богаты...

     Любаш, огромное спасибо за подстрочник! Без тебя эта публикация была бы невозможна! Посвящаю перевод тебе!

     В том варианте песни, который я прикрепил к переводу отсутствует предпоследний куплет (про Англию).

Император мудаков

Неизменен жизни закон,

неизменен жизни закон:

не пустует царственный трон,

не пустует царственный трон.

И сидеть на троне готов

император мудаков.

А народный крик или стон,

а народный крик или стон

не тревожат царственный сон,

не тревожат царственный сон;

век сидеть на троне готов

император мудаков.

Ты и я, она или он,

ты и я, она или он -

     Слова песни не Брассенса, а Луи Арагона. Как ни странно, очень даже хорошие... Ну, так старик-Брассенс и не стал бы сочинять музыку к паршивым стишкам! Тем более - исполнять их перед публикой. 

     Между прочим, последний куплет он никогда не исполнял... Интересно, почему?.. 

Счастливой нет любви – увы

Ты слаб, чтоб сильным быть, и слабым быть не в силах.

Попробуй, человек, объятия раскрой -

и сразу тень креста возникнет за тобой;

и не со счастьем ты обнялся – с пустотой.

Нам суждено весь век страдать невыносимо:

счастливой нет любви – увы!..

Подумай, человек, похож ты на солдата,

который без ружья отправился в поход.

И безоружным ты встречаешь свой восход,

пройдёшь свой день насквозь – твой вечер настаёт.

Не плачь, что мимо жизнь проносится куда-то.

Счастливой нет любви – увы!..

А я мою любовь, как раненую птицу,

ношу в своей груди и дома, и в толпе.

Она кровоточит стихами о тебе.

Но глух людской поток к моей немой мольбе,

а твой  холодный взгляд сметал слова в гробницу.

Счастливой нет любви – увы!..

Я мог иначе жить, но как-то не случилось.

Я жду, когда твоё мне сердце подпоёт.

Родится песня лишь, когда нас боль прожжёт;

за каждый сладкий миг оплачен плачем счёт;

нужны рыданья, чтоб в гитаре жизнь забилась!

Счастливой нет любви – увы!..

Любимая, любви не может быть без муки.

Друг друга смех и плач хотят опередить.

Любви без муки нет, не устаю твердить!

     Родители Брассенса действительно зарегистрировали брак в преклонном возрасте, прожив в любви много-много лет.

     Недавно услышал эту песню и поразился сходством её мелодии с мелодиями наших авторов-исполнителей. Например, Окуджавы. Особенно это заметно в третьей строке куплета. Вообще, когда я начал работу над этим переводом, самое сложное было - сохранить размер стиха. Он у Брассенса не точный, переменчивый. Поётся текст великолепно, но читать его весьма затруднительно: постоянно сбиваешься с ритма. А в финале последние две строки вообще отличаются по ритмике от предыдущих. Но любопытно вот что... Если об одной из песен великого Брассенса я писал, что её каждый переводит по-своему, в силу индивидуального опыта, то тут как раз наоборот: практически все переводы и по смыслу, и по интонации, и даже по лексике - тождественны! Верней, поразительно похожи! Никогда я не узнаю, каков текст оригинала... НО! Судя по всему, воспринять его искажённо нельзя. Несмотря на различие языков! Вот что значит абсолютный шедевр! 

     И последнее. Все мои переводы Брассенса я рекомендую читать, одновременно слушая саму песню. В данном же случае я просто НАСТАИВАЮ на этом!

           (Ах, как жаль! Файл с песней после множества бесплодных попыток, так и не удалось прикрепить!.. Друзья мои! Поищите, пожалуйста, песенку сами - в Интернете...)

     Ну, с Богом!..

СВАДЕБНЫЙ ПОЕЗД

Кому - для сердца брак, кому - для кошелька.

Передо мной за жизнь ряд свадеб промелькал.

Видел гордых князей, что к венцу шли в обносках,

и пузатых дельцов в нарядах слишком броских.

Но лишь один обряд насквозь меня пронзил.

Моя решила мать, и мой отец решил,

что любовь, наконец, их все прошла испытанья,

и союз закрепить пора в известном зданье.

Вот подан экипаж, точнее, развальня.

Встречает «молодых» нарядная родня.

Вот садятся жених и невеста седые,

а в оглобли впряглись всё те же их родные.

Да! Вместо лошадей – родные и друзья!

Процессии чудней и выдумать нельзя!

Из окошек народец упивался картиной;

«Наказанье стыдом!»- кричали нам кретины.

О Господи! Ещё откуда-то гроза!

Наверно, Зевсу мы попались на глаза.

Налетел ураган, и в довершенье позора

     Я перевёл название, как "Девы радости", но точнее было бы - "Плач по девам радости" (La Complainte des filles de joie). Услышав эту песню первый раз, я подумал: наверно, это что-то обличительное... почти революционное... Оказалось, это не филиппика, а заступничество. Впрочем, яростное, вдохновенное. Кстати, впервые сейчас я понял, что ярость может быть вдохновенной...

     Короче, слушайте!..

ДЕВЫ РАДОСТИ

Жлобы считают искони,

жлобы считают искони,

что «девы радости» они,

что «девы радости» они,

но шлюхам житьё их не в радость –

с лихвой им досталось! –

и шлюхам житьё их не в радость.

Стоят, хоть правды нет в ногах,

стоят, хоть правды нет в ногах,

на каблуках, как на гвоздях,

на каблуках, как на гвоздях.

А бродят они до мозолей –

по доброй ли воле? –

все бродят они до мозолей.

Шагами меря тротуар,

шагами меря тротуар,

они износят тыщу пар,

они износят тыщу пар,

А туфли так дорого стоят! –

до боли, до воя! –

их туфельки дорого стоят.

Клиент бывает паразит,

клиент бывает паразит:

уж так собою дорожит,

уж так собою дорожит!

Ну что ж, и таких приголубят –

скрепятся и любят –

и даже таких приголубят.

Кокотки не жалеют

     Видимо, я не способен на большее, чем «отрывок» или небольшой рассказ. Это не так уж и обидно – властителем дум быть накладно: от тебя чего-то ждут, ты сам чего-то ждёшь… Проще писать рассказы и отрывки. Самолюбие удовлетворено и творческий импульс реализован. Чего же больше?

     Входить в лишние подробности ни к чему. Вот самое главное. Я не мог никак осилить «Вазир-Мухтара» Тынянова. Вместе с тем, книга всегда манила меня – завораживали язык и отчаянная смелость в изложении исторических событий. Характеристики известных людей, людей легендарных, были сомнительны, но хлёстки. Поражало, как писатель может так легко рассказывать о том, что не видел. Причём именно так легко, словно лично присутствовал при всём (включая, например, убийство Грибоедова). И язык… язык…

     Один пример. Высказываясь по поводу чего-то, Грибоедов «развёл пальцами». Каково?! Не руками – пальцами. В двух словах – и сдержанный жест аристократа, и любезность и… шелест сборчатых манжет. Я практически увидел эти умные хрупкие пальцы блестящего драматурга и дипломата. Сверкнули кружки очков, вздыбился кок над вытянутым лбом… Редкий случай, когда галлюцинация вызывает радость…

     Но читать Тынянова тяжело, его литература требует интеллектуальной подготовки и особой натренированности, какая бывает у читателя высшей пробы. Иначе скоро утомляешься, перестаёшь понимать. И я схитрил: занимаясь своими делами, слушал аудиокнигу «Вазир-Мухтар». Конечно, это своего рода подлость. Это как не пойти в музей, а, хрустя печеньем, смотреть наспех склеенную телепередачу об этом музее. Такое свинство!..

     Но даже слушать «Вазир-Мухтара» было нелегко. Огромные куски текста проваливались в пустоту. Сюжетные линии пропадали, как тропинки в тумане. Однако, я не настолько отупел ещё, чтобы не оценить отдельные фразы и даже целые страницы!..

     Захотелось написать что-то в подражание Тынянову. Уж очень приманчива его манера писать, близкая к искусству фехтовальщика. Главное тут: отвага, уверенность в себе, изумительно отточенная техника и ясность взгляда. Видимо, всего перечисленного мне не хватало так остро, что я решил написать несколько отрывков из «романа, который никогда не будет написан».

     Между прочим, в Учёном я осмелился  изобразить самого Тынянова. Точнее, моё представление о нём. И ещё я надеялся, что смогу мистифицировать моих нескольких читателей, убедить их в том, что это цитаты, а не мои собственные сочинения. Мистификация провалилась. Я огорчён.

     Впрочем, плевать! Главное – Тынянов дал мне возможность попробовать новые приёмы. Более того: придал смелости для пары шагов вперёд. Наполнил на какое-то время горным воздухом свободы. Плохо услышанный текст на аудиозаписи, сумел-таки меня окрылить… Подобное со мной происходит хоть не часто, но давно – с детства…

     Вот и все объяснения.

     «  А через семь страниц Учёный вдруг перешёл на фразы отрывистые и короткие.

     « Лермонтов откровенно зевнул. Шары чёрных глаз повернулись к окну. Снег редел. Хлопьев не было. Неслись отдельные снежинки. Они торопились облепить чугунный парапет, фонарь, собачью конуру будочника. Он отвернулся от окна. Это всё напомнило мельтешение дам на балу. Дамы тоже неслись к знаменитостям и облепляли их. Он сам однажды едва не утонул в снежной кружевной лавине. Как всегда спас злой язык. Пары бонмо хватило, чтобы дамы рассеялись. Они отчаливали одна за другой, как корабли. Паруса юбок оскорблённо удалялись по лаковым квадратам паркета. Ещё это было похоже на игру в шахматы, когда отступают белые от опасной чёрной фигуры.

     Его любили так, как обычно ненавидят: до дурноты. До желания либо прогнать, либо сдавить его плечо. Побольнее. А ненавидели так, как обычно любят – то есть самозабвенно. С долгим, медленно пронзающим взглядом издалека.

     Лермонтову нравилось превращать друзей во врагов. Когда друг злился, у него менялось лицо. Можно было произвольно, шутя, менять людям лица. Всё равно ни одно из выражений не подходило. Они все были «неправильные»…»» 

     « Сестра Учёного лгала. Надежде не нужны были его стихи. Она была холодна к литературе, как парковая статуя – к листве и клумбам. Хотя она, Надежда, и жила среди литературы, как живёт среди цветов и листьев парковая статуя.

      Дома всегда все писали или читали. Отец зачитывался всем подряд. Он вливал в себя всё без разбору и в любое время, – так наливаются любым вином забубённые пьяницы. Много читал дед – отец отца. Отец матери, живя в Нижнем, пописывал статейки и фельетоны в местную газету. Статейки и фельетоны ему не удавались – они вызывали смех, но не тот, который ожидался. Смеялись над автором. Впрочем, это не так ранило: газета называлась «Наше время», а в «их» времени все обиды и переживания растворялись быстро. Щепоткой соли в медленно кипящей кастрюле.

      Матушка писала стихи. Она говорила голосом, вибрирующим от самолюбия:

     - Мои строки пишутся сердцем для сердец…- и после паузы добавляла, пробиваясь к сердцу собеседника серыми глазами: - Вы-то, должны были это почувствовать…»

     Надежда ничего не чувствовала. Она с детства проходила мимо книжных шкафов, глядя вперёд или в никуда. Она слишком радостно и охотно жила. Выдуманные миры с их героями во фраках, путешественниками, задирающими из кустов головы в пробковых шлемах, дамами в юбках, раздутых от скрываемых желаний, – интересовали её меньше, чем модели кораблей старшего брата. Меньше даже, чем его оловянные солдаты. Корабли ей нравились за целеустремлённость их носов и смешно надутые паруса. Эти паруса напоминали пухлые щёки купчих, дувших в блюдечки с чаем. А солдаты были жалки. Ей нравилось жалеть маленьких и слабых. Особливо, когда они хорохорились. Солдатики хорохорились. Оловянные лилипуты в закрученных усах твёрдо держали ружья. Они широко шагали в атаку, выставляя штыки толщиной в зубочистку.

     Как-то в разговоре с Николаем она просмеялась внезапно:

     - А вы, кстати, вылитый солдатик моего брата! У него был один такой…

     - Стойкий оловянный?- без энтузиазма, скучно пошутил Николай.

     - Это из сказки?- быстро переспросила Надежда.- Помню название… Мне как-то подарили в детстве книжку. Гауф?

     - Примерно, он,- кисло ответил Николай. Он с трудом прощал невежество. Даже любимым женщинам.

     - Примерно? Я не читала. А у брата был солдат. Такой же как вы – несчастный и усы с проседью. Краска облезла.

     Николай замешкался, прежде, чем обидеться. Это спасло их от ссоры. Она вдруг повернулась к двери – померещился звонок. И он залюбовался кукольным профилем. И тенями от ресниц на мягких складочках нижних век. И Николай забыл обиду.»

     «… и осень удивлялась, что он её не замечает, трясла в недоумении жёлтыми листьями.

     Николай же продолжал плыть по какой-то мутной реке. Он тёк вместе с ней. Его влекло сонное течение, и он сам изумлялся: отчего он до сих пор не проснулся?

     Ему было грустно. Ничего не менялось. И он уже не упрекал себя за вялость, за ленивое врастание в стул, кресла или диван. И даже стал равнодушен к так долго терзавшему его вопросу: «Почему не удаётся вырваться из заколдованного круга?» Вырваться пока было просто некуда. Никто его не ждал. По крайней мере, он не верил, что его кто-то ждёт. Люди разочаровывали. Они не стоили того, чтобы ждать его …

     Но временами Николай беспокойно озирался. И машинально произносил цитату из Чехова. Фразу, которой заканчивался «Дом с мезонином».

     «Мисюсь, где ты?»»

     « Учёный был интересен. Учёный был красив. Он был интересен в разговоре и сам по себе. Его лоб сиял белым квадратом. Когда Учёный наклонялся вперёд, объясняя собеседнику мысль, его лоб надвигался неумолимо, как солнечное утро. Меж пуговицами жилета набухали складки, – он ещё и франтил, его тройка изумляла английской элегантностью.

     Пару лекций Николай посетил. Учёный был мал ростом, но за кафедрой не выглядел смешным. Его лобастая голова выдвигалась над кафедрой на манер гальюнной, - той, что сверкает под бушпритом. Он говорил о литературе, голос звенел высоко и чисто, что было неожиданно: обычно такие укороченные умники имели низкие баритоны. Он ещё скупился на жесты: двигались только кисти, - локти казались приклеенными к бокам. Раза два за лекцию Учёный позволял себе улыбку. Это было почти нестерпимо – сразу хотелось влюбиться.

     Лекции были умны, из каждой фразы вырастали ветки и ответвления. Плохо подготовленный начинал теряться, нервничать. Учёный не был популяризатором, он говорил для равных себе. Много ли таковых сидело в зале? Неизвестно. Но Николай на двадцатой минуте неизбежно начинал тосковать. А на тридцатой слух не выдерживал. Смысл навсегда терялся, и Николай принимался рассматривать Учёного, следил за движением пиджачных лацканов – короче, скучал. Впрочем, то была скука особого свойства. Она не столько тяготила, сколько погружала в уважительную дремоту. Спать хотелось не от усталости, - слушателя охватывал сладостный покой от звучания этого чистого, как стекло, голоса. Ты ощущал себя в безопасности рядом с тем, кто способен ТАК говорить…

     Учёный ещё и писал исторические рассказы. Они тоже требовали особой подготовленности. Учёный играл, пересыпая фактами, намёками, аллюзиями. Позволял себе давать такие характеристики известным личностям, что читатель вздрагивал. Пиша про Кутузова, например, он вскользь замечал: «Но Кутузов был стар. Его до срока выбелила и сморщила любовь к наслаждениям. При виде хорошенькой барышни он, по привычке, начинал играть глазами. Но он не видел себя: его губы складывались в улыбку, от которой дряблые щёки расходились в стороны линялым театральным занавесом.»

     Возможно, он был гениален. Даже в его пластике было что-то дирижёрское, необыкновенное. Но он слишком избыточен был со своими знаниями и трактовками. Мозг Учёного изобретал ему одному видимые формулы и таблицы. Факты истории ложились в графы красиво, как ложатся в пасьянсе карты. Но таблицы оставались невидимы для других. Знаки в формулах понимал лишь один человек – Учёный. Он видел изученную эпоху слишком уж по-своему. Даже обожаемый им Лермонтов, о котором он уже несколько лет писал роман, получался несколько игрушечным, похожим на затейливую куколку в гусарском мундире.

     Читая первые главы романа, Николай восхищался. Потом, как и на лекциях, стал пресыщаться. Утомлял язык – звонкий, с резкими фразами. Учёный умело вырезал наточенным инструментом деревянные фигурки персонажей. Фигурки оживали, начинали вести себя, как живые люди. Игрушечный мир был убедителен, всё двигалось и звучало, точно в построенных великим мастером часах. В нужный момент пружинка начинала толкать механизм и тренькала мелодия. Появлялись и двигались человечки. Оживала бронзово-величественная громада механических часов. Это был истинный театр! Но что-то беспокоило…

     - Блестяще,- не без зависти бормотал Николай, читая.- А всё же… Прежде, чем оживить свои куклы, он живых людей, реальных исторических персонажей, обратил в деревяшки… Переделал их заново, на свой манер! Он волшебник, маг. Но не Бог. Нет, не Бог!.. Он играет в историю! Он играет в исторических личностей, как в солдатиков.

     И жгло желание подражать Учёному. Но! только в стилистических приёмах. Истинного знания жизни Николай в его книгах не находил. Ум был. Были знания. Великий дар слова.