Поэт Сидоров

Железным копытом ударила в дверь

Тяжёлая серо-свинцовая весть:

" Потеряна совесть сегодня и честь! "

Не веруешь в Бога? Хоть в это поверь!

Над степью клубятся тревоги дымы;

Орда наступает, а нам невдомёк.

Нам кажется: светел сегодня денёк,

Но враг наступает предвестником тьмы.

Россия! Пора подниматься, как встарь!

Умывшись пред боем, скорей на коня!

Касается это тебя и меня -

Ужели не слышишь, как звóнит звонарь?

Врагов наступает лихая орда,

А нас так расслабила русская лень!

Без совести, чести, не жизнь - дребедень.

Россия! Ты встанешь и будешь горда!

Сидоров замолчал, с трудом переводя дух. Он был взволнован. Стареющие щёки покраснели. Хромов сочувственно смотрел на него. Вертел в пальцах сигарету...

Сосед Виктора Хромова, Гриша Грушин стал Сидоровым в одночасье, неожиданно для самого себя. Чуть меньше тридцати лет работал таксистом.  Потом его потянуло в церковь, а там, конечно, нашлись соответствующие наставники... С суровой

                             Костюм

Накануне ехал с девушкой в метро. Случайно глянул на свою руку, которой держался за верхний поручень... Батюшки! Рукав в двух местах разошёлся по шву!... В щелях гнусные комочки подкладки, две ниточки загнулись тараканьими усиками. Какой сра-а-а-ам!...

Проводив девушку (Аней зовут, красивая. Пальчики такие...), вернулся домой, принялся изучать рукав. Потом вообще осмотрел пиджак в целом. Вспомнил и о брюках... Мысли выстроились таким образом, что от досадливого пощипывания в сердце дошло до натуральной парализующей члены тоски. "Опустился! Совсем опустился!... Да и поднимался ли когда-нибудь вообще?..."

Нашло на человека, бывает. И положил он непременно купить себе новый костюм. Завтра же! С тем и уснул, нервно подрагивая. И всю ночь , во сне, шли какие-то тектонические процессы. Сдвигались целые пласты чего-то. Душа металась, тяжело дышала...

А завтра после работы зашёл в магазин "Джентльмен". Там костю-у-у-у-умов!... Вся стена, да ещё в два яруса. И пахнет там чем-то чужим, настораживающим. Подошла продавец-консультант в бело-зелёной униформе, добросовестно улыбнулась.

- Добрый день. Могу я вам чем-то помочь?

- Можете. Признайтесь мне в любви, чтобы повысилась самооценка.

- Чья?- растерялась бело-зелёная.

- Моя... разумеется. Этим вы мне очень поможете.

Молодая женщина принуждённо засмеялась, - закрыв глаза, чтобы скрыть фальшь.

- Давайте лучше для повышения вашей самооценки подберём вам хороший костюм.

- И то. Этот вот синий... Сколько стоит?

- Этот? Минуточку...

Пока длилась пауза, успел заметить: серёжка у неё бирюзовая, а щека - нежная. Висит серьга, как воздушный шарик на фоне рассветного облака.

- Четырнадцать тысяч.

- А-га!!

- Нет, но у нас и подешевле есть... У вас какой размер?

А когда спросил Наташку: "Ну как? Прочитала мои миниатюрки?", она сперва не поняла, наморщила лоб.

- Чего? Ты про что?

- Я тебе давал почитать мои...

- А-а-а, ты про эти... "Наполеон" там, "Школа" твоя, да?

- Да.

- Прочитала, конечно. По-моему, в тот же день... Это когда было?

- Неважно! Ну так как? Понравились они тебе?

- В смысле?

- Ну рассказики эти, которые я написал.

- Нормальные рассказы... Это самое... Про школу, про людей всяких...

- Но тебе было интересно?

- Не знаю. Наверно было...

- Ты что, даже не помнишь о своём впечатлении?!!!

- Почему, помню. Нормальное было впечатление. А ты чего от меня хочешь-то?

- Уже ничего...

- Ну, Миш, ну не обижайся. Я в таких вещах вообще ничего не секу. Ну напишет кто-нибудь книгу, ну я её прочитаю... А впечатления там всякие... Наверно я просто такая невпечатлительная... Тебе чаю сделать?

- Кстати, по поводу ваших... миниатюр,- Елизавета Петровна каким-то подчёркнутым жестом отставила свою чашку и глубоко заглянула мне в глаза.- Они... мне... понравились.

- Благодарствую,- я наклонил голову.

- Нет, подождите... подождите...- голос её звучал очень значительно.- Я очень скупа на комплименты. Это вам подтвердит любой, кто имел со мной дело. Но! В данном случае я делаю для вас исключение. Ваши "миниатюры" - это маленькие шедевры! Подождите, не перебивайте!... Каждая из них - это отдельная музыкальная тема, но при этом все вместе они звучат, как симфония из нескольких частей.

"Ого!"- подумал я.

- Если позволите, я о каждой из ваших вещей скажу пару слов.

- Сделайте одолжение, но мне, право...

- Итак!- Елизавета Петровна повысила голос, перечёркивая любую попытку вставить в её монолог хоть слово.- "Осень" ваша - это фактически белые стихи. Я не знаю, как вам это удалось, но я просто увидела все эти... мерцающие переливы осеннего пейзажа. А уж казалось бы - какая избитая тема: осень, грусть, увядание природы... чувств... Нет, молодец! Молодец, Миша! Найти новые оттенки, новые краски для изображения того, что изображалось тысячи раз - это большое достижение! Вам ясно?

- Вполне, хотя...

- Дальше! Вы не пытайтесь меня прервать, Мишенька, я же сама двадцать лет в школе отработала. Расслабьтесь, как теперь говорят, и пытайтесь получить удовольствие.

- Последнее, как раз, несложно,- заметил я.

Бегло улыбнувшись, чтобы дать мне понять: шутка, мол, не прошла незамеченной, она продолжала.

- Дальше... Рассказ про священника - замечательно хорош. Я сама атеистка, причём в третьем поколении...- подавив искушение коснуться этой животрепещущей темы, она поспешила добавить:- Когда-нибудь я вам расскажу эту семейную историю, если захотите. Но! При всей моей удалённости от церковной тематики, я очень, очень хорошо поняла, о чём, собственно, вы хотели сказать... Так. Что там далее по списку? Да! Про "Ревизора"...

- Про "Спектакль",- дружелюбно поправил я, сонно улыбаясь.

- Про "Спектакль". Вот тут единственное, что не то, чтобы мне не понравилось, а... скажем так: забеспокоило. Что же всё-таки случилось с ногой у того актёра? Сустав он не повредил? Нет, я, конечно, понимаю, для самого произведения эта деталь не так существенна, но всё же...

- Ничего серьёзного, Елизавета Петровна. Просто ушиб.

- Ну, вы меня успокоили,- рассмеялась она.- Но вы знаете, я ведь не по старческому слабоумию задала этот вопрос. Вы

После томительного ожидания я, не вытерпев, поинтересовался:

- Ну и как тебе?

Роман послал мне косой и насмешливый взгляд.

- "Миниатюрки"-то? Да как сказать... (Садистическая усмешка.) У меня, как у "Романа", должно быть снисходительно-покровительственное отношение к "миниатюрам"...

- Ну, давай короче, - барахло, что ли?

- Кхм... Ну, давай по порядку. Первая, какая у тебя - "Осень"?

- Д-да, вроде...

- Ну чего... Плаксивенькая такая штучка. И впрямь - осенняя... Кончается как? Что-то там "сгущались сумерки, ветер усиливался"?

- Ну да. А что, плохо?

- Почему же... Хорошо. Было. Когда данный оборот впервые использовался... кем-то. Давненько это, признаться, было. А сейчас такой фразой заканчивать рассказ... Ой, прости, - миниатюру...

- Так я же специально! Это такой приём!...

- Ор-р-р-ригинальный приём - заканчивать миниатюру банальной фразой...

- Хорошо,- не упавшим - рухнувшим и разбитым голосом сказал я,- а другие как? "Исповедь", "Спектакль"?

- "Исповедь" ничего... Хорошо, что ты читал "Жаворонка" Ануя. Видишь, вот и пригодилось!

- Не понимаю,- сказал я, краснея, потому что на самом деле отлично всё понял.

- Ну как... Это же фактически переработка сцены, где... как его?... Кто там с ней беседует? Фискал, что ли? Такая у тебя получилась недурственная вариация на тему фрагмента из знаменитой пьесы. Молодец!

В наглых глазах Романа плясала огненная радость. Я ненавидел его, но пока самолюбие было сильнее злобы. Потому я тихо осведомился.

- А "Спектакль"?

Роман шумно вздохнул.

- Ты не обижайся, Миш... "Спектакль" вообще проскользнул мимо. Н-ну это не рассказ, не миниатюра даже. Обмылок, Миш... Ну какая в нём ценность? Чем таким необыкновенным ты хотел поделиться с

                     На даче
 

Освещённые солнцем листья деревьев вызвали у Сергея мысль о золотых монетах. Образ был неточный, приблизительный. Но всё же он вытащил из заднего кармана блокнот и авторучку. Подумал: "Я выдернул их, как два пера из собственного хвоста... Нет, это тоже слабовато..."

Татьяна расставляла чашки на столе. Из окна террасы видна была та часть участка, где яблони, кусты шиповника и скамейка, на которой курил и писал что-то в положенном на колено блокноте Суржик (прозвище Сергея Суржанского). "Настоящий поэт среди роз!"- весело подумала Татьяна. Потом вспомнила, что всю жизнь заблуждалась, считая вторым именем шиповника - "дикую розу". На самом деле, как она на днях узнала, второе имя шиповника - "собачья роза". Это вновь позабавило её, и она беззвучно рассмеялась.

Татьянина сестра Полина живописно полулежала на тахте, тут же, на террасе. Она сама не могла понять, действительно ли она читает книгу ("Воспоминания о Чехове"), либо же притворяется, чтобы скрыть крайнее недовольство поведением сестры, слишком откровенно проявлявшей интерес к этому толстяку, унылому неудачнику Суржанскому. "Суржик! Подумаешь, какой Гоголь!... Ох, уж эти мне рыхлые гении..."

Сосредоточенно водя пальцем по доскам стены, муж Полины Семён Хор напрягал зрение, "вчитывался" в древесный узор, пытаясь определить, откуда взялись эти микроскопические, как булавкой проколотые точечки. Неужто жучок завёлся?

А у соседа Горемыкина, зашедшего в гости просто так, от скуки, тяжело ворочалось в голове: "Чё бы такое сказать, чтобы оставили чай пить?... Дома-то обалдеешь от тоски... Телек, зараза, ещё сломался..."

- М-м-м-м,- точно рассыхаясь проскрипел он,- жарковато чё-то... Целый день пью, пью... А ты, Поль, ничего? Как жару переносишь?

Полина взглянула на соседа со строгим недоумением.

- Как все, Игорь Палыч. С трудом. Но что поделаешь...- косо глянула на сестру, улыбавшуюся своим мыслям.- Терплю. Многое ведь приходится вытерпливать...

- Это ты-то многое вытерпливаешь?- обернулась к ней всё ещё далёкая мыслями Татьяна.- Какая новость!

Пока медленно закипающая Полина готовила убийственную ответную реплику, вошёл Сергей, несколько разморенный, с почерневшими и влипшими в виски от пота волосами.

- Уф!- выдохнул он.- Ну чего, как насчёт чаю?

- А Танюша, вроде, всё приготовила,- отвлёкся на мгновенье от досок Семён Хор.- Нет? Танюш...

Короче, последующая истерическая реакция Полины была обусловлена сонно-размеренной неправильностью

                   Школа

- ...му это надо, я не понимаю...

"Я тоже",- подумал Николай Евгеньевич на ходу, хоть и не знал, о чём шла речь.

Серый тусклый тоннель школьного коридора валился на сторону, голова шла кругом от мельтешни детей и звонко лопающихся выкриков. Душа рвалась к двери с могильной табличкой "Учительская".

Детские лапки ухватились за руку.

- Николай Ев-гень-е-вич!

Взгляд вниз и вбок. На пальцах виснет Пучкова. 2-й "В". Причёска, как у циркового пони. Воротничок и манжеты - розы из крема. Н-ну, которыми торты украшают. Нежные такие...

- Тебе чего?

- А вы...- звучно сглотнула.- Вы к нам когда придёте?

- Будто не знаешь! В четверг, разумеется.

Стон.

- Так долго жда-а-а-ать!!...

Голубые глаза качаются чашками весов: в одном - любовь, в другом - лукавство. И неизвестно, что из двух перевесит.

- Я так люблю ваши уро-о-о-оки-и-и!...

Припала к учителю уже нешуточно, нежно облепила нижнюю его половину. Приятно и всё же беспокойно. Николай Евгеньевич не без напряжения озирается. В голове предостерегающий колокол: "Гуммм-берт!... Гуммм-берт!..." Положим, я сам-то знаю, но вот злые языки... наши тётки... хотя бы из зависти...

- Га-га-а-а! Пучкова в Никалгенича влюбилась!!

Выкрикнул широкоскулый, с чёрно-глянцевой чёлкой, с лихим следом фломастера поперёк щеки - Генка Ганджиев, из того же 2-го "В". Выкрикнул громко. Выкрикнул с интонацией балаганного зазывалы.

- Ах ты чучело грузинское!- молниеносно рассвирепела Пучкова и золотисто-розовым метеором - к обидчику, сминая на бегу и свои манжеты и чужие спины.

Ганджиев на бегу озирается. В лице смешались восторг и страх. Если одним словом - азарт.

- Влюби-и-и-и-илась!!- катится колесом через

                   В редакции

Генеральный включил вентилятор. Тот заурчал, загудел, поворачиваясь то влево, то вправо; повеяло прохладой... Ветерком вынесло из пепельницы несколько светлых крупиц пепла. Одна из них прилепилась к костяшке пальца художника Стёпы Лишакова. Он дунул на неё, но не сдул. Генеральный откинулся на спинку, туманно взглянул на перекидной календарь.

- Двадцатого деньги получите, ладно?

- Ладно.

- Как с вами хорошо! Как приятно дело иметь!

Генеральный светился и лоснился. И улыбался, как фарфоровый кот. Есть такие копилки - в виде котов. Деньги туда кладут. И чтобы добыть деньги, надо потом этого фарфорового котофея...

- Ну а как вообще дела, Стёпчик?

- Нормально...

АААААААААААА!!!!! Если бы! Только! Он! Не сказал! Это тупо-безнадёжное слово... НОРМАЛЬНО!!!... Но, блин, в тот момент... Когда деньги кончились, а сука эта фарфоровая, кот этот с распёртыми баблом боками, - не платит вовремя, переносит с 5-го на 20-е, а с 20-го на 35-е!!! Когда и с деньгами-то вряд ли заживёшь... не то, что, как хотелось бы, а хотя бы... Когда мутор-р-р-р-рно до бле-во-ты!!! И ещё впереди СТО ДВАДЦАТЬ (укажите в скобках прописью!) иллюстраций, за которые опять-таки неизвестно, когда заплатят и за-пла-тят ли во-об-ще!!!!! ТОГДА....

Короче, туповато-безликое, пустейшее слово "нормально", произнесённое Стёпой Лишаковым, вдруг взбесило его самого. В унизительнейшей ситуации, когда сытый жулик не платит тебе кровно заработанное, твоё мёртворождённое "нормально" звучит как - "я признаю себя неодушевлённой вещью, делайте со мной, что хотите".

Молчу. Терплю. Смиряюсь-примиряюсь. Трушу потребовать своё, законное. Терзаюсь из-за своего малодушия... А фарфоровый кот, лоснящаяся гадина с бурой родинкой под правым глазом и родимым пятном над левым, ухмыляется удовлетворённо и, умиляясь собственному умению общаться с людьми, переходит к задушевному "неформальному" разговору. Вот, мол, и нам не чуждо... это самое... как его...

И Лишаков невольно подыгрывает ему. Нет, не невольно, а безвольно... "Как дела?" "Нормально, мол, ваша милость"... НЕВЫНОСИМО!!! 

- Нормально,- повторил Стёпа и, перегнувшись через стол, врезал генеральному кулаком в челюсть. Слева. Хорошим боковым. Очень

[550x700]

                              Наполеон

"Поскольку император панически боялся растолстеть, он ел наспех, без удовольствия и в конце трапезы почти с омерзением отталкивал от себя тарелку. Впрочем, он любил курицу а ля Маренго..."

Прочитав эту фразу из мемуаров маршала Жильбера, писатель Вершинин (настоящая фамилия - Жухлик) упёрся лбом в ладонь. Напрягаясь, смял левую половину лица... Наконец, глубоко вздохнул и застрочил на компьютере:

"К обеду подали любимое его кушанье - курицу а ля Маренго. Повар расстарался на сей раз не на шутку - украсил блюдо пучками зелени, а сверху воткнул в золотистую куриную спинку..."

Писатель опять упёрся лбом в ладонь. "Что он мог туда воткнуть? Розу? Украшение в виде орла? Золотую заглавную "N"?... А из чего он её соорудил-то? М-м-м-м..." Через пару минут появились следующие строки:
 

"... веточку жасмина, на которой блестели искусно сделанные пчёлки, символизировавшие, как известно, трудолюбие, так ценимое императором.

- Молодчина, Жак,- со смехом сказал император.- А на десерт, видимо, будет медовый пирог в виде улья?

Внезапно лицо его омрачилось. Повар с робкой почтительностью заглядывал в глаза своему государю...

- Знаешь, Жак...- Наполеон прерывисто вздохнул.- Не подавай-ка сегодня никакого десерта... и так уж на лошадь скоро залезть не смогу...- и он в досаде швырнул на стол нож и вилку."

- Петь, ты мне тут чего короля-то разыгрываешь?!- с весёлой фамильярностью крикнул кинорежиссёр.- Ну-ка убери всю эту барственность! Ты сейчас мне давай не историческую личность, а живого, живого Наполеона показывай! Он сейчас почему психанул?

Актёр, наряженный Наполеоном, пожал грубо золочёными эполетами.

- О диете вспомнил, Владимир Николаевич.

- Ну так давай, Петруш, покажи мне его диету! У тебя Ритка тоже не жрёт ничего?

Покоробленный "Риткой" и

                              Спектакль

Прохоренко, игравший Хлестакова, падая на колени перед Марьей Антоновной (дочкой городничего), пребольно ушиб себе колено. Первая мысль была: "Блин!!" Вторая: "А вдруг это что-то серьёзное?" Мгновенно в воображении нарисовался раздробленный сустав, и третья мысль, промелькнувшая за эти две секунды: "Как же теперь дальше-то играть?"

А Лена Попова, его нервная и впечатлительная партнёрша, заметив, как внезапно побелело лицо Прохоренко, ужаснулась: "Господи, что с ним?!... Нет, нет, только бы ничего не случилось! Так всё гладко шло и вдруг... катастрофа!... Не смей терять сознание, подонок!"

Из-за кулис, отгоняя дым за правое плечо, курил, наблюдая за спектаклем, режиссёр Денис Мечников. С его стороны лица Хлестакова видно не было. Неожиданная пауза и судорожность позы актёра заставили сердце ёкнуть. Мечников впился глазами в искривившуюся спину Прохоренко. "Так... Это ещё что?... Опять импровизирует, подлец, или... слова забыл? Может, на гвоздь коленкой напоролся?... Только не вздумай молчать - говори, говори же... так твою!..." 

В зале критик Богодаров, истомившийся от желания покурить, думал: "Вот, между прочим, единственный, самый точный критерий - хороший спектакль или плохой: забываешь во время просмотра о курении, или... Ого, как он грохнулся на колени! Чуть пол не проломил! И звук такой был... Пара стариков в зале, наверно, сразу проснулись... А щёки-то как побелели! В глазах что-то такое появилось... Слушайте, а это любопытно: пустейший человек Хлестаков, а ведь единственный из всех персонажей способен на любовь... Находка?"

Не пара, но один старик - вернее, старуха - в зале проснулась. Вздрогнула и пугливо уставилась на сцену. "Кто такое?!... А-а-а-а, "Ревизор", театр... да-а-а-а... Слава Богу! Я уж подумала - потолок рухнул. Неужто заснула?! Срам какой..." И она беспокойно заозиралась по сторонам: не заметил ли кто...

Превозмогая боль, с тоской ощущая, как сдавило сердце и холодной испариной покрылся лоб, Прохоренко выдавил из себя:

- Непременно на коленях! Я хочу знать, что такое мне суждено, жизнь... или смерть...

- И-ди-о-о-о-от!- простонал мысленно режиссёр.- Не та же реплика, не та!!! Это он Анне Андревне говорит, а не Марье Антоновне!!!...

                                                             Исповедь

- Мне незачем жить, батюшка.

В мглистой полутьме лицо мужчины казалось нарисованным, точнее, как бы проступившим на чём-то неясным пятном. Отец Дмитрий нахмурился.

- Ну-ну, это нельзя... Нельзя так говорить, не нам решать, зачем жить...

- А кому же?

- "Незачем жить"! Это в тебе гордыня говорит... как тебя звать?

- Андрей. Да какая разница! Вы говорите - гордыня. При чём тут гордыня? Гордыней было бы придавать особую значимость своему существованию.

- И умалять эту значимость - также проявление гордыни, Андрей. Это как раз ещё бóльшая гордыня - небрежение к Божественному дару бытия... Ты ж мог и совсем на свет Божий не родиться...

- Да я и не просил о такой милости! - туманное лицо исказилось в злобной гримасе и даже обрело бóльшую чёткость.

Отец Дмитрий распрямил спину, черты его затвердели, а в голосе зазвучало что-то деревянное, неживое.

- Это в тебе дьявол говорит, извечный ВРАГ РОДА

                          Осень

И моросил дождь. И стекали капли с качающихся листьев. И пахло грустью, дымом и сырой землёй. И всё было, как полагается... осенью... И на лавочке в парке, промокнув, почернела газета. И Он, машинально глянув на неё, прочитал заголовок - "Как борются с депрессией в Нью-Йорке". Она перехватила взгляд, наморщила брови.

- Что ты там такое интересное прочитал?

- "Как борются с депрессией в Нью-Йорке?"

- И что?

- Ничего. Просто прочитал название статьи.

Последовала продолжительная пауза.

- Ну и как же борются с депрессией в Нью-Йорке?- спросила Она, наконец, медленно наполняясь обидой.

Он пожал плечами.

- Не знаю.

Опять помолчали.

- Ты меня совсем не любишь,- неожиданно и со всей горечью убеждённости сказала Она.

За неимением читателей (пока) временно прекращаю дневниковые записи. Апеллировать к пустоте очень утомительное занятие... Я сыт этим занятием по горло.

А в чём, собственно, дело? Неужели уже дошёл до точки? Да. Дошёл.

Дальнейшее - молчанье...

Смотреть это видео

Оскар Уайльд

Жёлтая симфония

Вот омнибус на мост ползёт,

Как желтокрылый мотылёк.

То здесь, то там (не жалко ног!)

Мелькает мошка-пешеход.

Встречает призрачный причал

Баржу. В ней сена жёлтый шар.

Тумана жёлто-серый шарф,

Как горло пристань замотал.

И с вязов темпловских летит,

Скончавшись, жёлтая листва.

И Темза, двигаясь едва,

Как жезл нефритовый блестит...

( Перевод этот я посвящаю моей крёстной матери)

У. Шекспир

Монолог Гамлета

Быть иль не быть? Что, в сущности, честнее -

Склонять главу под стрелами судьбы

Иль, броосившись с оружьем в море бедствий,

А вот фотошоп я (увы!) пока не освоил...

Май 2006-го.

Так хотел поцеловать ей руку, но она не разрешила. С досады он обстрелял её отравленными воздушными поцелуями.

Перелистываю книгу Набокова. Вот предложение. "Дверь освещённой ванной была приоткрыта; кроме того, сквозь жалюзи пробивался скелетообразным узором свет наружных фонарей; эти скрещивающиеся лучи проникали в темноту спальни и позволяли разобраться в следующем положении."

Замедленный темп, томительно растянутая фраза. Она тихо покачивается длинной цепью надёжно связанных друг с другом слов. "Скелетообразный узор", безусловно, главное её украшение. Изысканная хрупкая подвеска.

У Булгакова же прочитал: "В шесть часов вечера, когда солнце сидело низко огненною рожею между между рожами молодых подсолнухов, на дворе куроводства отец Сергий. настоятель соборного храма, закончив молебен, вылезал из епитрахили."

Здесь замечательна не только "огненная рожа" солнца, но и завершающая предложение епитрахиль. Зрительно представляя себе её золотую вышивку, мы видим отблески пылающей мощной метафоры, с которой предложение начиналось.

Изумительно тоже найден и глагол "вылезать", кинематографически верно показывающий неторопливое, осторожное и чуть неловкое движение настоятеля.

А вот Бунин: "Мерин задрал голову и, разбив копытом луну в луже, тронул бодрой иноходью."

Ни одного лишнего слова! И ни одно слово нельзя заменить другим. А созвучные слова "луна" и "лужа" усиливают ощущение раздвоенности, расколотости лунного отражения.

Наконец, у Олеши прочитал: "Слонами революции хотят раздавить кухню вашу, матери и жёны!"

Смеялся как-то по-варварски. в его смехе чудился звон разбиваемых святынь.

На улице шёл дождь, и распускались зонтики.

Шла девушка весёлою походкой Буратино.

Её кривоногое счастье.

Не смей таранить дверь моей души!