Смотреть это видео

Ноябрь 2008-го года.

   «На обратном пути, когда ехал из «Первого сентября» домой, купил три перекидных календаря на 2009-й год. Первый – «Дикие животные». На картинках – независимая волчья морда, носорог цвета антикварного серебряного кубка, зебры, раскрашенные, как будки николаевских времён и т.п.. Второй – «Природа» (……..)

   Заснеженные ели. Деревья в инее, преобразившиеся в голубоватые кораллы. Небо анилиновой синевы и мохнатая золотистая трава под ним. Вересковое поле, напоминающее армию гномов в лиловых колпаках. Вода, в которой отражаются перевёрнутые вниз головами несколько смазанные деревья. Женственно-рыжая осень. Короче, различные живописные виды.

   И третий календарь – «Парусники». Как там говорится? «Солёный ветер дальних странствий»? Вообще в растянутых белых парусах есть нечто религиозное… Может, из-за ассоциации со стихарями? И в то же время в изящной анатомии корабля есть что-то от тонких сочленений и воздушной лёгкости насекомых – стрекоз, бабочек… А взрезаемый килем мерцающий шёлк моря? А драконьи хребты волн? А задранный к облакам весёлый нос бушприта?...

   Я уж не говорю о более изощрённых ассоциациях, когда фронтальный вид парусника напоминает даму галантной эпохи в тяжёлом роброне, в кружевах и с высокою белой причёской. Или, например, чайки на фоне небосвода кажутся авторскими пометками на рукописи… Бисер пены в глубоких морщинах воды… Поющее напряжение раздутых парусов…»

   Тетрадей у меня полно, всё, естественно, не перенесёшь в интернетовский дневник. Да и ни к чему это. Выбрать самое интересное? Тоже до-о-о-о-олгая история… Ну вот в ноябре 2003-го года написал литературное упражнение «Вид из окна». Целью упражнения было «придумать интересный синтаксис и новые речевые обороты». Получилось вот что…

   « Они звучат одновременно – итальянская песня и моторы машин на улице. Красиво вибрирует в транзисторном будильнике средиземноморский тенор. Тяжко ревут экскаваторы, откусывая ковшами сдобно-коричневый грунт. Местами на нём – сахарная пудра снега. Кажется: самосвалы ползают в громаднейшем торте, разваливая его шоколадно-сахарную архитектуру. Правее, у ржавых, стоймя поставленных труб, белым и злым огнём загорается невыносимая для глаз звезда. Там идёт сварка. Из-под локтя на корточках сидящего человека сыплются рыжие искры. Неумолимо, круто и сурово строится новый дом.

   Темнеет. Двое работяг в куртках солдатского оттенка идут, так основательно ставя ноги, как будто считают каждый свой шаг. Вдалеке – обмазанное снегом, пятернёй растопыренное дерево. В окнах домов притаились напуганные шумом огоньки.

   Взглядом своим веду плывущий по двору тупорылый бульдозер, пока он не скроется за оконной рамой, прямоугольно очертившей мне границы уличного пейзажа. Вслушиваюсь, влезаю весь целиком в рокот, стуки и хрипы тупо работающего механизма этой стройки. Ничего в нём не могу постичь, но невольно тянусь глазами к драгоценным камешкам, к оранжевым фарам самосвала, которые горят в сгущающейся вечерней мгле.»

   И тогда же был написан набросок «Моя коррида».

«Наконец, матадор остаётся один на один с быком. Издалека, с моего места, матадор кажется фарфорово-хрупким, игрушечным. А бык на расстоянии выглядит чёрным пятном, как будто по жёлтому фону арены кто-то тушью мазнул. Оба неподвижны, они ждут. На амфитеатр упала тишина, только еле шелестят качающиеся веера дам. Правая рука эспады неторопливо вытягивает из мулеты шпагу, в которой на секунду зажигается и тут же гаснет нестерпимый, пронзительно-белый солнечный блик. Затем – неуловимое движение красной мулетой, скачок быка, и белое остриё, ещё раз сверкнув, вонзается в шею животного. Бык остановился. Постоял немного. Как будто ошарашенный этим неожиданным уколом. Сделал шаг, покачнулся. Ещё шаг. Ещё один. Тяжёлое чёрное тело обрушивается в песок, на шее и на боку глянцево блестит, отливая багровым, честная бойцовская кровь. Амфитеатр взрывается криками, встаёт и аплодирует герою. Матадор распрямляет плечи, поднимает голову в чёрной разлатой шапочке, обводит взглядом разноцветное, пульсирующее, воющее множество людей. Потом направляет окровавленную шпагу куда-то вверх и вперёд, легко, по-балетному, подходит к ложе, делает поклон. Ему бросают цветы, сигары, украшения. Я чётко вижу сверкающий браслет, который не упал, а тяжело, по-лягушачьи, прыгнул к ногам эспады. Эспада нагнулся за ним, прицепил к концу шпаги, поднял у себя над головой. Рёв возрос до такой степени, что показалось, - арену подбросило к небу. Бык ещё жил. Он завалился на бок, подёргивая задней ногой. Голова его лежала в кровавой луже.»  

    28 мая 2005-го года. Ладно, а что вчера-то было?

    Пришёл в школу, сел заполнять журналы. Потом Н.В. (классный руководитель 4-го «А») предложила мне провести последний урок в её классе. Я, правда, сам просил её об этом во вторник. Ребята в последний учебный день никак не были настроены на учёбу. В глазах плескалось у них что-то разухабисто-летнее, радостное и нахальное. Стал рассказывать им о домах будущего, о костюмах, в которых, возможно, станут щеголять полицейские через несколько десятков лет. Врал напропалую, без зазренья.

    - Откуда вы всё это узнали?- поинтересовался кто-то.

    - Есть такие специальные книжки,- несколько надменно ответил я.

    Впрочем, я на самом деле (……..) пользовался научно-познавательными книгами для детей. (…….) Но от себя добавил немало, чего уж там…

    Вообще же на урок я попёрся в надежде на лавры и подношения от малолетних почитателей. Когда рассказал об этом дома, мать заявила:

    - Зачем тебе лавры? Лавры дёшево стоят.

    - А подношения, напротив, - слишком дороги,- добавил Севка. Он больше всех радуется конфетным наборам, которые дарят мне в школе.

    Но конфеты – ерунда, я жаждал увидеть влюблённые глаза, услышать жалобные возгласы по поводу того, что в 5-м классе я уже не буду вести у них рисование. Я бы не возражал, если бы парочка детей всплакнула. Лучше даже не парочка, а половина класса. Весь класс – это, пожалуй, слишком, но половина – в самый раз.

    Само собой, слёз не было. Сетований по поводу расставания – тоже. Одна лишь моя наперсница Варенька И. спросила грустно:

    - Значит вы у нас не будете преподавать в 5-м классе?

    Я притворился, что меня раздражают такие вопросы.

    - Нет, я же говорил… У вас будет другой педагог. Видимо, очень хороший.

    - Ну, вряд ли лучше, чем вы,- с чувством заметил один из ребят.

    Я, наконец, ощутил лёгкое удовлетворение. Затем, видя, как начинают возбуждаться детишки, сказал им:

    - Давайте-ка я нарисую вам что-нибудь на память.

  Мгновенно около моего стола образовалась очередь. В лицо мне стали совать белые листочки.

Передо мной тетрадь 2005-го года. Там я опять пишу о школе…

    17 мая.На пятом уроке в 4-й «А» влетела Н.В. (я дал ей прозвище Николай Первый).

    -Михал Михалыч, я извиняюсь, всем нужно срочно покинуть класс. Значит так, ребята, у кого куртки-кофты с собой – надеваете и на улицу. Быстро, быстро, не задерживаемся! Михал Михалыч, вы тоже с нами.

    Я подумал – учебная тревога. Оказалось всё серьёзней: кто-то из старшеклассников выпустил из баллона перцовый газ (или как он там называется?). Ядовитый дым моментально расползся по этажам, и начальные классы пришлось срочно эвакуировать на улицу. В коридоре, само собой, образовался затор. Чернявенькая первоклассница горестно скривила рот, блеснули слёзы. Но подавляющее большинство детей были радостно оживлены. Когда же некоторые из них принялись кашлять и затыкать рты ладонями, я подумал, что они просто паясничают. Однако я ошибся, у нескольких учительниц тоже открылся кашель и тяжело побагровели лица. Все рванулись на улицу.

    На школьном участке быстро оправившиеся детишки моментально затеяли беготню. Кто-то из мальчишек сунул мне букет одуванчиков.

    - Это вам на вечную память!

    - На вечную? Ну спасибо.

    Потом я раздал по цветочку каждой из девочек. Те польщённо улыбались, сверкали глазками. Короче, время мы провели неплохо, несмотря на экстремальную ситуацию.

    По одной из версий, с баллончиком «пошутил» какой-то восьмиклассник: не хотелось писать контрольную работу или сдавать зачёт. Вот он и устроил всю эту музыку.

    Приезжали спасатели, успокоили администрацию, сообщив, что особого вреда от данного газа быть не может. Но малышей всё же они посоветовали не пускать в здание: у астматиков и аллергиков перцовый газ может вызвать острый приступ.

    Если откровенно, я был доволен, поскольку ужасно не хотелось вести кружки.

[554x700]

 Это одна из самых известных песен изумительного Брассенса. Скандальная "Горилла"!... Надеюсь, мой перевод хоть в какой-то степени адекватен оригиналу...

Горилла

Как-то, припав щеками к сетке,

Дюжина очень милых дам

Не отрывала глаз от клетки –

Сидел самец гориллы там.

Срам демонстрировал он дамам

Нету стыда в нём ни на грамм!                                                                                                                                                    Я б уточнил названье срама,

Но охнет мама: «Стыд и срам!»

Бойтесь Гориллы!

Сторож не запер клетку толком,

Ну и самец, конечно, - скок!

Смотрит Горилла хищным волком –

Всех сожрать он, кажется, мог!

И с аппетитом ухмыляясь,                                 

Он говорит: «Чего терять?!

Разве что девственность…» Признаюсь,

Фразу не сразу можно понять…

Бойтесь Гориллы!

Ну а владелец зверя ахнул:

Постскриптум отца Фёдора

   - Вас, верно, голубчик, удивляет моя реакция на рассказ… А вот вас самого не удивило, что ни малейшей жалости не вызвал у вас этот… Андрейка?... Ну, хорошо, хорошо… Да, что тут скажешь…

   Знаете, ко мне приходят самые разные люди. Вот однажды пришёл один… Поговорили. Не исповедь то была – беседа такая… Слава Богу, что не исповедь, иначе не смог бы я вам ничего рассказать… Человек тот сразу мне больным показался. Хуже даже – при полном его спокойствии и даже своеобразном благодушии, я видел, что он не столько болен психически, сколько… несёт в себе нечто тяжёлое, разрушительное. Сидит он, как вы теперь, напротив меня и чудится – повисла какая-то гиря в комнате. Знаете, такими стены домов разрушают… И качается, и качается… О чём говорили с ним не стану вам пересказывать. В общем, он, этот мой посетитель, хотел поделиться самым сокровенным. Уходя, оставил мне парочку общих тетрадей. В таких гладких чёрно-зелёных обложках. Там он вёл нечто вроде дневника… Описывал день за днём, как он по ночам выходит на улицу и… Казимир Николаевич! Он регулярно совершал убийства! Понимаете?... Нет, уж поверьте мне, не «воображал», а действительно ловил одинокого прохожего… выхватывал бритву или нож… Среди его жертв были и женщины. Даже двое детей…

   Не беспокойтесь, я в порядке. Волнуюсь только… Коротко говоря, это был отчёт маньяка-убийцы в двух томах. Когда он явился за тетрадями, я твёрдо сказал ему: «Сегодня же я позвоню в милицию и донесу на вас». Он блаженнейше мне улыбнулся и сказал в ответ, что поскольку я не знаю его настоящего имени и адреса, шансов у милиции – никаких. Потом взял тетради и хотел было уйти, но я схватил его, хотел повалить на пол… Моя вина! Не продумал заранее, как буду действовать… Ну, очнулся я через некоторое время. Его, конечно, и след простыл… Так и не понял я, зачем этому кровавому безумцу понадобилось приходить ко мне, да ещё с дневниками…

   Постойте, голубчик, да разве вы не поняли?!! Это был ваш Андрейка!... Не смотрите на меня так, я довольно скоро обо всём догадался. Как сказали вы про то, что он страсть имел нюхать цветы, так последние отпали сомнения. Он про эту склонность свою неоднократно в тетрадях пишет… Я потом сообразил, что и о вас там он упомянул… Да, естественно, в тех тетрадках проклятых! «К. пришёл в 20-40.» Что-то такое… Да! «Предлагал с ним пойти на премьеру в Ленком»… Побледнели? А пирожные ему не покупали – эклеры?... Он и это записывал. Пунктуально вёл записи, что значит талантливый математик…

   Вот, значит, какие дневники он сжёг перед самоубийством… Да, тут и вам, и мне есть над чем поразмыслить. Я открою окно – что-то душно… Да-а-а, вот, что значит судьба… Я так долго терзался, что дал ему скрыться. Если бы вы знали, что он делал с несчастными своими жертвами!... Нет, право, нам стоит передохнуть. Я вас оставлю на пару минут, Казимир Николаевич? Хочу пройтись по участку… воздухом подышать…

                      Андрейка

   Андрейка его звали… Познакомились мы с ним ещё в перестройку. Вместе учились в полиграфе. Не дружили особенно: он был типичный  маменькин очкарик. Голова таким шаром, с чёрной чёлкой. Он всё покачивал ею… И ходил с развалкой, будто ноги и руки плохо привинчены. Есть такие фигурки, отец Фёдор… Ну, игрушечные человечки, которых водители над рулём вешают, чтобы те всю дорогу качались и дрыгались. Вот он очень напоминал такую игрушку… Учился прилежно. Не пил, не дрался и, кажется, ни разу ни с кем не поцеловался из девушек наших. Видимо, берёг себя для чего-то… Или просто трусил. В общем, для меня тогдашнего он был… как подушка на диване в чужой квартире, - лежит она там? ну и пусть лежит. Мне какое дело? Во-от…

   А потом мы с ним встретились в середине девяностых, когда я вернулся в Москву. Дела, суета – а тут Андрейка вдруг нарисовался. Программистом стал, в какой-то конторе ворожит на компьютере. Платят средне. Жены и детей нет. И внешне он ещё беззащитнее стал: оплыл как-то, морщины на лбу откуда-то проявились. И, знаете, отец Фёдор, изумили меня его глазки. Я их прежде и не замечал толком за очками, а сейчас вижу – есть у него, оказывается, глаза! Я помнил только, что они чёрные, а теперь оказалось: они умные и блестящие… И словно бы глядят и на тебя, и вместе с тем – дальше… глубже… И печальная теплота в них…

   В общем, сразу стало ясно: парень особенный, есть смысл сойтись покороче. Опускаю детали. Главное – он занял одну из верхних строчек в моём списке «интересных персонажей», и я старался время от времени с ним видеться. Выяснил, что он конченый холостяк, от жизни прячется в своей запущенной двушке. Книги, компьютер, какие-то переводы с английского и немецкого… Говорит очень мало, и всё как-то не по теме. Например, спросишь: «Слушай, Дрон, а ты фильмы какие-нибудь смотришь?», а он облизнёт губы и забормочет: «Смотрю иногда фильмы… только они мне думать мешают, да-а… И вранья там чересчур много… Режиссёры соревнуются, кто лучше соврёт.» «Ну тебе-то хоть один фильм какой-нибудь понравился?» А он морщит лоб, отводит глаза. «Не знаю… Ну да, «Сталкера» я смотрел… Погрустил вместе с ними, с теми, кто там по зоне ходит… Ничего…» «Значит,- говорю,- хороший фильм?» Андрейка опять мнётся. «Любопытный, наверное… Я посмотрел, ничего. Кстати, нужно мне это… тоже за город съездить, как этим… из фильма…» Представляете, отец Фёдор? Вот такой тюфячок, набитый загадками!

   И так вот общаемся: звоню, прихожу. Он рад и не рад. Понять невозможно. Ставит чайник. Включает проигрыватель (у него даже магнитофона не имелось!) – Бах, Моцарт… какой-то заунывный фолк… Курит свою «Астру». На предложение сходить куда-нибудь – глядит со слезами. И, поймите, отец Фёдор, не в том плане, что ему до слёз неохота двинуться с места, а потому, что ему меня до слёз жалко! «Зачем тебе это, Казик? Разве можно так?…»  Очень редко ещё мы шахматы вместе двигали…

   Я разок решил расписать по пунктам, что я о нём выяснил, провести черту и глянуть, каков под ней будет итог. Получилось: живёт, как во сне, но сон его с каким-то таинственным смыслом; с реальностью Андрейка соприкасается лишь по необходимости, как плечом с пассажиром в трамвае; увлекается чтением, программированием и т.п., но! увлечения эти – лишь попытки к чему-то приблизиться… Более или менее подходящие средства для достижения цели. С чем бы сравнить?... Да, отец Фёдор, вы правы! Именно с попыткой бежать из тюрьмы, когда под рукой лишь столовая

                     Д и а л о г

   Казимир посмотрел в окошко. Ветер качал ветки. Они шелестели. В шелесте чудился ропот возмущения. Так бы, наверно, возмущённо шипели бы на него православные бабки… если б услышали их разговор с отцом Фёдором. Улыбнувшись такой ассоциации, Казимир Птах затянулся сигаретой и продолжил, стряхнув пепел в консервную баночку из-под лосося:

   - По религии, самоубийство есть грех. И притом, самый тяжкий. Почему? Неуважение к Воле Всевышнего, даровавшего мне жизнь? Отказ от выполненья какой-то неведомой миссии? Впрочем, вы, верно, скажете: миссия - в искуплении первородного греха. Поживи, мол, помучайся, заслужи отпущенье грехов. И тогда с чистой совестью – на свободу,  гуляй в райских садах и ешь яблочки уж невозбранно…  Ну а если не заслужил, то не обессудь: адское пламя и сковородка. Я, разумеется, огрубляю, отец Фёдор, но по сути-то так и выходит по религии, нет?

   - Огрубляйте, пожалуйста, так и короче и проще будет.

   Священник глотнул чаю и опять подпёр щёку рукою, внимательно глядя в серебристо-зелёную воду птаховских глаз.

   - Так я задал вопрос, отец Фёдор.

   - Да, вопрос… Не совсем это «вопрос», Казимир Николаевич. Скорее уж – обвинение… Церковь, безусловно, осуждает самоубийство. Самоубийц отпевать запрещается, да-а… Только правила, и церковные правила, - суть способы сохранения порядка в жизни. А иначе всё поглотит хаос, начнётся самоистребление…

   - Извините, что перебиваю, отец Фёдор, но ведь в мире и так властвуют стихия и хаос. И человечество с удивленья достойным упорством себя истребляет. Это общее место, доказательств, надеюсь, не нужно?

   - Не нужно, голубчик, мы же не преступленье расследуем, чтобы искать доказательства. Вы и я стремимся, надеюсь, узнать истину. А знаете, почему Христос не ответил Пилату, в чём истина?

   - Потому, что знал: Пилат Его не поймёт, не услышит.

   - Нет, я думаю, Казимир Николаевич, Христос знал, что Пилат и так понимает (на своём, на пилатовском, уровне), в чём заключается истина. В тот роковой для Понтия Пилата момент истина в том была, что от воли его, от личного мужества, зависела жизнь оклеветанного человека. И к тому же уверен я: интуитивно, важнейшею частью души сознавал прокуратор – не просто пред ним человек, но Богочеловек. И Спаситель молчанием дал ему понять: все ответы в тебе самом, попробуй найти в себе силы увидеть их и принять.

   - Допускаю, но не возьму в толк, отец Фёдор… К чему это вы говорите? Где тут связь с разговором о самоубийстве?

   - Погодите, голубчик… Вы вот тоже стремитесь узнать, в чём же истина. Например, истинно ли то, что самоубийство – тягчайший из грехов. Церковь первоначально создавалась для спасения человеческих душ. Именно через церковь, через

Пара слов для знакомства

   Казимир Птах – сорокалетний высокий мужчина. Рост хороший, телосложенье – как у киногероя 50-х: плечи, талия, а мускулов в меру. Потому Казимир элегантен в костюме. Тут, конечно, играет роль ещё экономность движений, умение сесть, чтоб не взгорбились пиджачные отвороты, плавность при поворотах и т. п.. Крупная голова, над ушами лихие  вихры цвета пепла. Лицо аглицкого джентльмена – мощной лепки, с не по-русски торчащим, слишком уверенным носом. Цвет глаз? Превосходный. Серебристо-зелёный, как у ручья.

   Птах фактурен. У Птаха низкий негромкий чуть рокочущий голос. Очень большие кисти рук. Они сильные, как у скульптора. Оплетённые жилами и в выступах крепких костяшек. Таков Казимир Николаевич внешне.

   Как-то девушка, много моложе Казимира Птаха, обвивая рукой ему шею, сказала:

   - Мне хотелось бы знать тебя лучше.

   - Мне тоже,- спокойно ответил ей Птах.

   Птах родился в семье инженера. А мама была педиатром. Инженер был, что называется, рядовой, только очень красивый и ещё - католик (предки его из без конца разорявшихся шляхтичей). Мама – умная, сдержанная, со светлым и пристальным взглядом. Птах, кстати, - фамилия матери. Родители здраво рассудили, что сыну лучше жить Птахом, нежели Затыркевичем…

   Если коротко, детство Казимира – это книги в шкафах; изумительный дедушка Яцек с усами, переходящими в пышные, как облака, бакены; игра в индейцев на даче; сумасшедший учитель истории в школе, восклицавший во время урока: «Видел бы всё это Ленин!»; увлечение кораблями.

   Юность Птаха – всегда изумлённая черноглазая Маша и другие красотки; серые коридоры Полиграфического института; освоение приёмов самозащиты в подвале, похожем на чрево дракона; чтение Пруста с оплывшей после драки скулой; армия, после которой на плече появилась наколка (оскаленная с шипастой гривой львиная голова) и навеки притупилась какая-то часть души.

   И вот – зрелость. Мотание по стране без особого толку, только чтобы не упрекнули в бездействии. Возвращение в Москву с ясным и твёрдым, как взгляд хирурга, намерением просто жить и работать. Женитьба. Малые предприятия. Рождение сына. Безработица и погружение (очередное!) в книги, в пряный туман философии. Работа редактором в частном издательстве. Публикация нескольких книжек, посвящённых истории книгопечатания и знаменитым библиофилам. Всё возрастающее желание разобраться во всём до конца, просто для самоудовлетворенья. Развод. Однокомнатная на Таганке. Турпоходы с размякшим от лени и пьянства приятелем Михой.

   И вот ему сорок…

   Однажды Птах возвращался под вечер домой. На лавочке в сквере наслаждались пивком хулиганы. Один метнул Казимиру под ноги пустую бутылку. Сорокалетний высокий и пепельный Птах в безукоризненной серой паре – ловко подбросил её носком,

   1970-й год.

   Двадцать пятое мая. Половина первого. Ничего особенного…

   Ничего особенного. Площадь практически не изменилась. Н-ну, если только присмотреться…

   А присматриваться как-то не тянет. Тот же Ленин здоровается с облаками, тычет им ладонь, годами ожидая небесного рукопожатия. Так же ездит со звоном трамвай. Там, подальше, где плещется флаг над горкомом, выросли кариозными зубами несколько новостроек. А вообще…

   Красит зелёною краской парапет тротуара в меру поддатый рабочий. Окунает в ведёрко лохматую кисть и ведёт ею по перилам. Тащит по ним ядовито воняющую жижу.

   Кстати о новом! На углу появился табачный киоск. Сейчас двое стоят, покупают себе сигареты. Один в джемпере и зауженных брюках. Лет примерно тридцати пяти. Больше, клянусь!, ничего не прибавишь… Другой - чуть помоложе; короткий плащ, светлые волосы вздыбились надо лбом. Если кому интересно – обувь коричневая…

   Изредка проезжают машины. На одном из фасадов - щит приличных размеров с портретом генсека. Лицо добродушное и моложавое. Богатырские брови и ямочки на щеках. Портят вид только чёрный нескладный пиджак и жёлтые звёзды наград. Ему бы, скорее, подошли ковбойская шляпа и кожаный жилет. А что? Типичный штатовский фермер в возрасте…

   И, понятно, красные лозунги и снова Ильич – в смысле, Ленин. Генсек-то тоже Ильич. А то -  Ленин. И снова куда-то шагает на плакате, прижав кепку зачем-то к груди…

   В застеклённой витрине стоят манекены: мужчина в костюме, женщина в костюме и мальчик (видимо, их сын) – тоже в костюме. На них никто не смотрит. Равнодушно проходит мимо женщина в светлом плаще и косынке, катя перед собой беззастенчиво-голубую коляску. Не заинтересовалась застывшей семьёй на витрине и влюблённая пара. Мимо! Мимо прошёл работяга с авоськой и в шершавой до острых мурашек кепке. Ну хоть ты посмотри на них, мальчик в будёновке! Не спеши, Кибальчиш, брось хоть взгляд на семью в образцовых костюмах!... Пробежал Кибальчиш, сопя поцарапанным носом. Тоже не обратил… Идёт женщина. Волосы стянуты в некое подобие репы на макушке. Трикотажный, зелёный до жути костюм обтянул её тело, как обшивка диван. Задержалась на миг у витрины… Неужели?!... Нет. Растопырив руки с сумками, вынула ногу из туфли. Потрясла для чего-то тяжёлой ступнёй. Снова вставила и закачалась по улице дальше…

   Никому не нужна ты, семья на витрине!... Разговоров не слышно. Никто, как назло, не встречает на улице старых знакомых. Просто не о чем, не о чем вам рассказать!...

   Что такое?... А-а-а, это поддатый рабочий опрокинул-таки ведро с краской на асфальт…

   1980-й год.

   Двадцать пятое мая. Половина первого. Недавно прошёл дождь…

   Это видно по матовому блеску потемневшего асфальта и по освежившейся мокрой листве. Облака отползают налево, вытесняемые

   1940-й год.

   Двадцать пятое мая. Половина первого. День обычный и ясный…

   В центре площади выросла белая статуя Сталина. Она в длинной шинели, голова чуть развёрнута влево. Правая рука спрятана за пазухой, словно вождь собирается вытащить пистолет. Несмотря на белизну, памятник кажется очень тяжёлым, - он слишком огромен для, в сущности, совсем небольшого пространства площади.

   Огибая белого исполина, теперь катит, звеня, через площадь высокий трамвай с деревянным каркасом. Он звенит и пугает бесцветные воробьиные стаи.

   В отдалении видно построенное здание горкома – белое, как и памятник, с колоннами и красным флагом, колеблющимся на ветру. Церковь же и колокольня заметно уже обветшали, потемнели и стали похожи на странников в серых лохмотьях… И окна их кажутся впадинами измученных голодом глаз…

   Ну а так площадь сохранила былые черты. Хоть спилили несколько деревьев и снесли пару домиков, видимо, для расширенья проезжей части.

   Сегодня народу немного. Опираясь на палку, хромает, как покалеченный жук, коренастый забулдыга. Он не стар, и глаза его живо посверкивают на распухшем от водки лице. Задержавшись рядом с двумя гражданками в ситцевых платьях, он вдруг скомкал в ухмылке правую половину лица и громко спросил:

   - Чё, голубки, – будем с Гитлером воевать?

   Обе переменились в лице и разом ушли, прижимаясь друг к другу, как сиамские близнецы. А один в круглых очках (инженер по виду) шёл, читая на ходу газету, и остановился… Голова его погрузилась в пиджачные плечи, он по-черепашьи вывернул её на опасного болтуна.

   А забулдыга засмеялся и, подумав, прибавил:

   - Ну а чё? Если первый  полезет, так мы ему… мощный отпор! Всею силою нашей ответим германцу!... или нет…- он опять замолчал, изумляясь своим размышленьям.- Чё, культурный?- вдруг спросил он у «инженера».- Кто, к примеру, сильнее – фашист или наш? Ну чего побежал-то, культу-у-у-урны-ы-ы-ый?!!!

   Инженер засеменил прочь, держа на отлёте газету. К забулдыге приблизился милиционер, дёрнул крепкой ладонью к белой фуражке.

   - Гражданин, почему нарушаем? Документики есть?

   - А ты сможешь прочесть?- захохотал забулдыга.

   Милиционер нахмурился.

   - Пройдёмте-ка, гражданин.

                         Двадцатый век

   Любопытно было бы описать одно и то же место и происходящие там события – в разные годы, переносясь из десятилетия в десятилетие, и так на протяжении целого века…

   1910-й год.

   Двадцать пятое мая. Половина первого. Солнце…

   Площадь маленького городка. Площадь обрамлена белыми и розовыми домами в 2-3 этажа. Подслащённые солнцем они выглядят как пирожные. На одной стене вывеска шоколадного цвета дугой: «Контрольная палата». Какое-то казённое учреждение…

   Золочёные буквы вывесок: «Чай т-о «Цветочный аромат»», «Кофе», «Цирульня». Где цирульня – торцом у стеклянной двери подобие деревянного ставня с нарисованным франтом, изогнувшимя и стригущим весело воздух. Издали его чёрные ножницы похожи на вороний клюв. Вблизи – ещё больше.

   Небо сегодня противоестественной голубизны. В нём висят неподвижно седые прозрачные клочья. Щедрый луч одарил белизной полотняные маркизы на окнах первых этажей. Харррррошшшшая погодка нынче, милостивые государи мои!

   Заложив руки за спину, прохаживается по пустынной площади городовой в белом кителе и фуражке. Мальчишка-разносчик сидит прямо на мостовой, привалившись спиной к деревянной тумбе. Он устал, ему жарко. Он похож на мокрую чёрную тряпку.

   Воздух пахнет свежей листвой и лёгкой провинциальной пылью…

   Из переулка выкатывает экипаж. Кучер в шляпе трубой. Борода и синяя поддёвка. Экипаж останавливается у магазина «Платья. Моды.». Лошадь смирно стоит, по веку её ползёт муха. Из экипажа выходит дама, её полное плотное тело обтянуто серым платьем. Сверху пышные плечи, внизу – узкий колокол юбки.

   - Обождите, любезный, я скоро,- говорит она кучеру. Тот покорно моргает, как его утомлённая лошадь. Дама смотрит пару мгновений в стекло витрины. Поправляет небольшое колесо шляпки с парой пёрышек. Мальчишка-разносчик звонко выкрикивает:

   - Эй, красава, купи пирожок!

   Дама возмущена. Медленно поднимает указательный палец. Размышляет, как лучше одёрнуть маленького наглеца.

   - А ну-ить,- сорванным голосом пролаял городовой,- того-ить… Не сметь разговаривать с дамами!... Щас вот как-ить…того… Ну-ка нечего тут говорить!...

   Дама молча, одними глазами, присовокупляет

               Писатель

   Прослышали. Позвонили. Осведомились. Отец Фёдор не возражал. Известный писатель хотел бы увидеться… поговорить… Покоробило несколько, что не сам он звонил, а его секретарша (голос сладковатый и вязкий, как начинка пирожка с повидлом). Но, во-первых, прославленные, может быть, так уж привыкли. Во-вторых, по-человечески любопытно пообщаться со «светочем русской словесности». В-третьих, как отказать страждущему?... если, конечно, он действительно страждет… Ну и, в-четвёртых, лестно же, что известный, прославленный да ещё и светоч обратился именно к нему, отцу Фёдору!

   О Сергее Владимировиче Безназванове, священник, безусловно, был наслышан. Шестьдесят пять лет. Родился в 1945-м, 9-го мая – то есть буквально под грохот и огненные брызги салюта. В институте когда учился – умеренно диссиденствовал, бывал в соответствующих компаниях, где, по его словам, вёл долгие проникновенные беседы с Володей (Высоцким, соответственно), Венечкой (понятно, каким), Беллой… Помнится, один из прихожан отца Фёдора, из тех, кто пообразованней, рассказал ему, что Венечка Ерофеев так отозвался о ранних стихах Безназванова : «Четырёхстопочный ямб – пока прочтёшь строчку, четырежды захочется выпить…»

  Слава пришла к Безназванову в 70-х.  Он умудрился опубликовать довольно смелый по тем временам роман о нехорошем коммунисте. Нехорошим он был, правда, на фоне других – хороших, или вполне приличных коммунистов и беспартийных. Но там хоть и бледно, полунамёками, изображалась сталинская эпоха. Кого-то из героев даже расстреляли. А в финале плохой коммунист застрелился сам в своём номенклатурном кабинете. Язык романа был жёстким, давящим. Ничего особенного, но в мрачную атмосферу он погружал. А тут ещё такой нонконформистский сюжет…

   Короче, заметили, заговорили. Торопливо отметили вражеские голоса. Очень кстати Сергей Безназванов успел сняться у друга-режиссёра в фильме «17-й. Заметки на полях.» Там он сыграл ехидного меньшевика, осмелившегося спорить с самим Ильичём. На счастье Сергея Владимировича, фильм вышел на экраны раньше, чем напечатали книгу. В противном случае все эпизоды с его участием вырезала бы цензура. К чему лишняя реклама для неблагонадёжного молодого писателя?

   Ну а потом… дух захватывающее балансирование между нонконформизмом и приспособленчеством… убийственно неторопливый майор, допрашивавший на Лубянке… крепкое рукопожатие режиссёра Любимова… пощёчина в тесном и пьяном кругу, полученная от Высоцкого… две с неимоверным трудом напечатанные повести о любви… два развода… ещё одна роль – несгибаемого комиссара, врывающегося к белякам с наганом в каждой руке… иностранные журналисты… статьи в «комсомолке»: «Предел мечтаний только джинсы?», «Именная дедушкина сабля», «Дерзайте, мальчики! Стремитесь, девочки!», «Война окликнула меня по имени» и т.п…. приглашения поучаствовать в молодёжных программах на ТВ…

   В общем, жизнь складывалась удачно. Незадолго до перестройки прогремел его новый роман «Жжёный сахар» - о судьбе комсомольца, задумавшего застрелить подлого и беспринципного директора кондитерской фабрики. Довольно скоро появилась такая эпиграмма:

                     Сначала у него стрелялся коммунист.

[540x700]

                                              В театре

Втроём: отец Фёдор, Аня и Виктор Хромов, стояли в фойе, где как белые чайки трепетали в руках зрителей белые программки, лился сверху тёплый оранжевый свет и пахло так, словно к лицу твоему прижимали душистого плюшевого медведя...

Аня сияла: они редко выбирались куда-нибудь вместе с Витюшей, а ей постоянно хотелось появляться с ним на публике, чтобы все видели, какой рядом с ней темноволосый красавец, какая она нарядная и изящная и как они элегантно смотрятся вместе. А театр она обожала с детства и всегда во время спектакля ощущала себя не зрительницей, а действующим лицом и в глубине сердца твёрдо была уверена: удачным спектакль может быть лишь тогда, когда на нём присутствует она - Аня.

Виктор  к театру и лицедейству относился прохладно. Условность декораций, заученная нарочитость жестов и интонаций, неизбежная растянутость начала и финала - утомляли, вызывали чувство досады и неловкости. "Для чего эти мужчины и женщины пачкают гримом лица, влезают в неудобную и нелепую, как у кукол, одежду? А потом выходят на сцену и упорно стараются изобразить любовь, отчаяние, ненависть, ярость, радость, смущение или тоску?... И при этом ещё произносят чужие слова, ходят, сидят и падают, как их научил режиссёр, а потом, выходя на поклон, из последних сил стараются скрыть, как зависят они от одобрения публики... Зачем всё это?! Чтобы зритель  2-3 часа жил их выдуманной и надуманной жизнью? Чтобы он позабыл о своих нерешённых проблемах? Или переоценил те или иные явления жизни?... Допустим, но разве становится кто-нибудь хоть на молекулу лучше, посмотрев "Ревизора" или "Пигмалиона"? Не уводит ли как раз такая "игра" от реальной оценки реальных явлений?... Нет, если бы не Анька, никаким калачом меня бы сюда не заманили..."

А отец Фёдор... Начнём с того, что наряжен он был в изумительную серую тройку, и чудеснейший галстук его слегка отливал перламутром. Виктор впервые видел  таким отца Фёдора и отмечал про себя, что прозвище Чёрный Барон идеально подходит к священнику. Последний радостно улыбался, живо осматривался по сторонам, но без суетливости, а с бальной непринуждённостью. "Ему бы фрак и лайковые перчатки,"- с лёгкой завистью подумал Хромов и поглубже засунул руки в карманы.

Театральная публика обращала внимание на средних лет брюнета. тонколицего, с чёрными длинными прядями и с усиками и бородой, как у испанского гранда. Конечно, и в голову никому не пришло бы, что это священник. Скорее, музыкант... актёр... Нет, для творческой личности слишком уж благородный вид. Иностранец? Потомок великих князей?... Тип лица, как у русских интеллигентов с портретов и картин 19-го века... Только без "печати скорби на челе", - так и светится, так и сверкает улыбкой... Некоторые неспешно проходили мимо, искоса осматривая отца Фёдора.

- Ну, для некоторых спектакль уже начался,-  произнёс священник, несколько смущённый таким интересом к своей персоне.

- Просто вы такой красивый...- состроила ему глазки Аня.

- Спасибо, Анечка,- кивнул отец Фёдор.- Если когда-нибудь лишат сана - подамся на телевидение. Буду

Тогда, в 2009-м, я, оказывается, предпринял попытку перевести монолог Бержерака. До конца, конечно, дело не довёл, но начало сохранилось. Вот:

Мой нос велик? Вот, право, удивили!

Об этом знает всяк и, верите ль?, я сам.

Как горный пик он рвётся к небесам!

А вы стремитесь, милый друг, к могиле...

Известно вам должно быть, что насмешки

Я не спускаю... А пока без спешки

Давайте-ка попробуем мой нос

Со всех сторон прилежно рассмотреть

И дать ему оценку. Вот вопрос,

Который ударяет точно плеть:

" Вы носите с собой вторую шпагу,

Чтоб подчеркнуть вдвойне свою отвагу? "

Есть вариант немного деликатней:

" Как далеко зашла, однако, мода! "

А вот