Адюльтер(Окончание)
3
Менеджер Серёга Овчинников приехал из командировки на два дня раньше, чем планировал.. Было семь часов утра. В квартире висела сероватая утренняя мгла. Серёга снял ботинки и, прежде всего, пошёл на кухню. Ужасно хотелось пить. В холодильнике стояла огромная бутылка спрайта. Отвинтив пластмассовую пробочку, Овчинников стал глотать прямо из горлышка ледяную, пощипывающую язык жидкость. В мозгах посвежело. Серёга негромко рыгнул, убрал бутылку и двинулся было к ванной, как вдруг…
Две чашки в кухонной мойке! Та-а-ак… Пустая бутылка из-под шампанского. Та-а-ак, интересно… Бутылка напоминала бодряка-офицера с золотой кокардой на тулье.
Менеджер растерянно поднял глаза. С деревянной доски для резки хлеба на него, дико улыбаясь, смотрел утёнок Дональд. Чему радуется, гад?
« Погоди, а где же бокалы? Если Ларка пила с кем-то шампанское, то уж наверно не из чашек… Бли-и-и-ин, они же их унесли в спальню! Решили освежиться перед сном, поганцы!...»
Серёга подкрался к двери спальни, осторожно приоткрыл дверь…
Было жарко. Ларка лежала на животе, выпростав из-под лёгкого покрывала длинную загорелую ногу. Золотистые волосы спутались на подушке. Рядом спал Андрюха Жадов – близкий друг менеджера Овчинникова. Причём спал самозабвенно, подложив правую руку под голову и громко дыша открытым ртом.
На стульях висела одежда. На полу стояли рядом ларкины туфли и андрюхины ботинки. И по тому, как стояла эта обувь становилось ясно, что любовная связь длится у них давно. Очень давно…
И тут замурлыкал серёгин мобильник.
- Да!- отрывисто сказал Овчинников, прижав мобильник к уху и с мстительным торжеством следя за пробуждением любовников.- Да… Да… Нормальный голос… Да… Володь, с документацией там всё в порядке… Угу… Нет, я сегодня приеду и сам поговорю с Серовым… Ничего… Ещё не знаю, часов в шесть-семь… Салют!
Серёга спрятал мобильник в боковой карман пиджака. То, что он видел, напоминало какую-то знакомую кинокомедию, где одевание героев снято убыстрённой съёмкой. У Андрюхи Жадова заклинило молнию на джинсах, и он дёргал её, шепча всякие нехорошие слова. Наконец, оба оделись и молча уставились на Овчинникова.
Адюльтер (Продолжение)
2
Маленький скользкий ключик долго не мог справиться с замком. Наконец, дверь открылась. Инженер Рыльцев задрал пиджак, опустил ключ в ущелье глубокого кармана парусиновых брюк и застучал сандалиями по коридору. На кухне что-то жарили. Возможно даже – еретиков. Мельком поглядев туда, инженер заспешил к своей комнате. Он не видел, как из кухни выглянула женская голова, на которой цвели белые папильотки. Трогая на груди халат с безумными по яркости узорами, эта женщина с жадностью смотрела в спину соседу.
- Чего там, Петровна?- поинтересовались из кухни.
- Инженер пришедши. Ну, щас будет венецианская трагедия!...
В комнате инженера всё опутано лианами бахромы. Везде торчат салфетки с тщательно вышитыми васильками. На серванте – фарфоровый красноармеец, поднявший на дыбы пучеглазого коня. Красноармеец и конь блестят так, словно их полчаса облизывала собака, беззаветно любящая новый режим.
В центре комнаты – широкая кровать. Пухлый жертвенник любви. Вошедший инженер видит на кровати двоих, он видит мужскую спину, обтянутую серой сорочкой и торчащие ноги своей супруги. Любовники смахивают на многорукое и многоногое морское чудище. Это чудище барахтается в мягких волнах распухшей перины.
Рыльцев морщится. Обиженно шмякнув на стул свой портфельчик, он подходит к столу и, всё больше расстраиваясь, пьёт из графина тёплую невкусную воду. Жена замечает его и стучит кулаком по спине своего любезного. Тот с восторгом восклицает:
- Да-да, я стараюсь, я стараюсь, Манечка!- и продолжает делать страстные телодвижения.
Напившись воды, инженер примеривается и ударяет соперника графином по голове. Старательный любовник молча валится на бок. Течёт кровь. Совершенно голая Манечка скатывается с кровати и, прижав кулачки ко рту, тоненько скулит в нос. Рыльцев стоит в оцепенении, сжимая в руке отколовшееся горлышко графина.
- Что ты сделал, животное?- драматически спрашивает жена.
- Молчи, куртизанка!- взвизгивает муж и, швырнув на пол горлышко графина, плюхается прямо на портфель, лежащий на стуле.
Сообразив, что пока есть возможность, следует одеться, Манечка стремительно влезает в панталоны, натягивает рубашку, хватает платье и туфли.
Рыльцев в это время очень
Так… Сперва казалось, что написано за все годы не так уж много. Теперь же, когда приходится перепечатывать, уже так не кажется… Муторное занятие, откровенно говоря. Тем более, цель этого занятия не совсем ясна. Действительно, кому это всё нужно?
А?... Ну ладно…
Вот ещё один давний рассказец. Опять 2001-й год. Тогда у меня возникла идея «нестандартно описать самую стандартную ситуацию». Самый шаблонный сюжет – возвращается муж из командировки, а жена… и т.д.. Ну вот и как такое могло происходить в три различные эпохи?...
Адюльтер
1
Пролётка остановилась у подъезда трёхэтажного дома с попорченными кариатидами. Горностаев расплатился с извозчиком и вошёл в услужливо открытую швейцаром дверь.
- С возвращением вас, Александр Николаевич!- улыбнулся швейцар Тихон, силясь придать своей отяжелевшей фигуре былую солдатскую прямизну.
- Спасибо, Тихон. Как твоя нога?
- Бунтует, ваше благородие, никак не хочет служить по совести. Тётка прислала из деревни какую-то мазь… Может, поможет.
- Дай-то Бог. Будь здоров, Тихон!
Тихон лихо козырнул, причём галуны его засверкали, как потешные огни.
Поднимаясь по лестнице, Горностаев думал: «Лизонька ещё спит. Лежит этакий цветочек на подушке, посасывает во сне пальчик. Дивная младенческая привычка! А ещё, может, ножку из-под одеяла высунула, - не всю! а только самый кончик с нежнейшими маленькими пальчиками… Зайду к ней, неслышно поставлю коробочку с презентом на столик у её милой головки, нагнусь и поцелую Лизоньку в тёплую, чуть припухшую от сна щёку. Проснись, ангелочек, твой Шурочка приехал!... Сначала, натурально, она ничего не поймёт, но потом сон рассеется, и, засветившись улыбкой, она… Нет! Не стану больше воображать! Скоро увижу, как всё это произойдёт в действительности…»
Весна двадцать пятого (Продолжение)
3
В забрызганной солнцем комнате приводила себя в порядок распаренная и счастливая Наденька. Прохладное голубое бельё облепляло тело. От запаха одеколона мерещились лиловые букеты. Наденька одевалась перед зеркалом и думала так:
« Семён, конечно, переживает. Жалко. Как он трепетал, когда стягивал с меня панталоны! Лицо у него при этом было похоже на мокрый апельсин. Бедный, до чего же он мне надоел… Ну почему, почему у него такие собачьи глаза?! Разве можно любить собаку? Можно, конечно, но именно как собаку. А Вика… Вика – это то, что мне нужно. Он вёз меня в автомобиле, поворачивал руль и давил пальцами клаксон. И казалось, что Вика точно так же управляет мною, и я, замирая, подчиняюсь его движениям. Боже, какой у него обаятельный профиль!»
Узкая ступня вошла в остроносую туфлю, волосы накрыл фетровый колокол с розеткой. Последняя ворожба пальчиков у глубокого выреза платья, последний взгляд в зеркало, и, зажав локтем сумочку, Надя полетела на свиданье.
Едва хлопнула входная дверь, из весёлого ада дымящейся кухни раздался отчётливый голос нэпманши Хряповой:
- К своему клетчатому побежала…комсоплянка!...
Хряпова не любила комсомол, презирала птицу коноплянку и обзывала молодёжь сопляками. Так что в прозвище «комсоплянка» клокотала тройная злоба…
4
Солнце. Майский ветер задирает воздушные юбки занавесок. Окна в жилых домах и учреждениях открыты по случаю необыкновенно тёплой погоды.
Бравурно звенят трамваи. На перекрёстке чётко жестикулирует бесстрастный милиционер. Мимо, выбрасывая ноги, бегут опутанные сбруей лошади. Подпрыгивая на камнях мостовой, едут тупоносые авто. На тротуарах – муравьиное оживление.
В провисших струнах проводов кувыркаются глупые воробьи. Ниже с тяжёлого вертикального щита улыбается девица с кинематографически обведёнными глазами. Это реклама Моссельпрома. Там и сям скалят белые буквы вывесок частные магазины. Рядом с входом в какое-то госучреждение болтается помятый красный флаг.
Десять лет назад написал рассказ «Весна двадцать пятого», отчасти подражая прозаикам 20-х годов, отчасти объясняясь в глубочайшей любви к нашим изумительным писателям той эпохи. Решил именно с него начать публикации моих старых вещей.
Весна двадцать пятого
1
Допекли Семёна Карловича, допекли. Выдвинув ящик стола, лезет он в деревянную полость, где в старорежимной бонбоньерке лежит тяжёлый револьвер. Вот он, чёрный красавец с лихим курком, похожим на кавалерийский закрученный ус. Сейчас твёрдое и холодное дуло надавит на больной висок, и голову продырявит насквозь стремительная молния.
- Главное – не раздумывать,- бормочет Семён Карлович.- Всё и так предельно ясно.
Что же случилось? Отчего тихий советский служащий решился на самоубийство? Доконали семёна Карловича последние три дня. Плюс семь с половиной лет жизни при новом строе. Но последним и решительным толчком послужили, в основном, два события.
Восьмого мая заведующий отделом Бубновский, подписывая приказ об увольнении Семёна Карловича Шанса, легко и аккуратно нарисовал высокую литеру «Б», более или менее ясно вывел следующие три буквы своей фамилии, а остальные растянул волнистой ниточкой, от которой перо провело резкую черту, словно под конец завотделом копьё воткнул.
- Пора фильтровать кадры!- произнёс Бубновский и подкрепил сии слова глотком остывшего чая.
Обескураженный Шанс шёл через вестибюль с тропическими растениями. Ненужный портфель, как увязчивый барбос, задевал ослабшее колено.
А спустя двое суток любовница Шанса, Наденька, сообщила, что выходит замуж за репортёра Виктора Градова. Градов обладал ранними залысинами, клетчатым пиджаком, бодрящей улыбкой и ботинками «Джимми» с чёткими мужественными строчками.
Шансу хватило характера, чтобы не пытаться удержать Наденьку, но жизнь потеряла всякий смысл. Опустошённый портфель лежал в углу раздавленной лягушкой. От любимой девушки не осталось даже вмятины на диване.
Семён Карлович сидит за столом, ощущает левой щекой жар майского солнца, пронзающего окно. На правый висок давит длинный нос нагана.
Мрачный человек
- Аллё… М-м-м-м… С добрым… если оно, конечно, доброе… Ничего не случилось… Голос? Нормальный голос… И голос нормальный, и утро доброе. Вообще всё шикарно… Гос-споди, да нормальный голос, нор-маль-ный!... Кто светит?... А-а-а, солнышко… Да, действительно, светит… Нет, не смотрел. Я вообще никогда в окно не смотрю… А что я там нового увижу?... Ну да, дома, деревья… Я уже всем этим налюбовался всласть. Досыта… Ну, я рад, что ты всегда солнышку радуешься… И деревьям, и птицам. Постой, а ты, никак, и людям тоже радуешься?... Потрясающе…
Нет-нет, я ещё здесь… Никуда не пропал. С тобой, пожалуй, пропадёшь… Ты? Как сказать, Наташенька… Да если я скажу, как есть… Нет, обидишься… Ну вот, я ещё ничего не сказал, а ты уже обиделась… Подожди, Наташ, выслушай меня, пожалуйста. Мне тридцать восемь лет. ТРИДЦАТЬ ВОСЕМЬ! И мне уже надоело всё – и солнышко, и дома, и деревья, и люди… и душа, и одежда, и мысли… Я сам себе надоел до тошноты, я и самим собой сыт по горло. И тобой тоже я пресыщен. Не принимает эту жизнь мой организм, не переваривает… Может и отравился, не знаю. «Вкушая, вкусих мало мёда, и се аз умираю»… Я говорю, «Вкушая, вкусих мало мёда, и се аз умираю»… Это эпиграф к «Мцыри»… Да, Лермонтов… «Вку-сих»… Ну, это по церковно-славянски означает – отведал. Отведал он мало мёда… Как?... Не «сяз умираю», а «се аз умираю». Это значит – вот я умираю… Да… Да… Да… Да кто ж его знает, почему! Может, мёду парню не хватило… Мцыри этому. Послушнику…
Ничего не надо со мной делать. Оставили вы бы все меня в покое, а? Нет, правда… Да, я в таком состоянии… Ну, мне жаль, что тебе жаль. Пойми… Пойми, не принимает мой организм эту жизнь. Не при-ни-ма-ет! И какой смысл вдаваться в подробности. Представь… ну, я не знаю… вот… Вот ты утонул, под водой оказался, да? Ну какая, блин, разница, что вот эта рыбка золотая, а вон та – красная?! И что вот тут какие-то водоросли шевелятся. Даже огромная жемчужина тебя в такой ситуации вряд ли заинтересует… Ты тонешь, ты задыхаешься, тебя всего сжала вода, голова лопается… И спрашивается, что можно сделать для тонущего?... "Спасти!" Так для этого необходимо нырнуть слишком глубоко! Самой рискуя захлебнуться… Хочется, я понимаю… О-о-о-ой, я тебя умоляю, только об этом не надо, ладно?... Неужели ты думаешь, что если бы я мог, я бы не всплыл на поверхность давным-давно, когда это всё только начиналось… Н-ну, ВСЁ ЭТО! Процесс погружения в гибельные глубины. И не ищи никаких рациональных объяснений, умоляю!... Угу… угу… Что?... Не знаю… Э-э-эх! Хе-хе… Нет, уж это мне точно не поможет!... И пробовать не хочу! Пешие прогулки – это для любознательных сволочей или для слабовидящих… Потому что только слабовидящий может получить удовольствие, наблюдая за тем, что происходит вокруг. Или крепко поддатый. Ладно, закругляемся, я устал…
Ну зачем?... Ладно… Угу… Угу… Пока!... Да-да, слушаю… Какой писатель?... Депрессивный?... Хорошо, не буду больше читать Лермонтова… Тогда уж лучше Чуковского. Хотя у него тоже наличествуют некоторые мрачные темы: Федорино горе, тараканище… Нет, у Кафки не «Тараканище», а «Превращение»… Угу, ошиблась немного… Да, счастливо!...
Ну и, наконец, декабрь 2004-го года.
«Позавчера учительница музыки И.Л. рассказывала мне об открытом уроке, который она вынуждена была провести, поскольку директор школы, где она работает по совместительству с нашей, упросил её поучаствовать в конкурсе «Лучший учитель года».
- Помните, Михал Михалыч, вы предложили отнестись ко всему этому, как к забавному приключению? Я так и отнеслась. Всё равно ведь всё делается для галочки. Главное, чтобы хоть кто-то от школы принял участие в конкурсе… Ну вот, привели меня в незнакомый класс. Тему урока заранее сообщили: «Славная годовщина Победы». Вот я и пришла на открытый урок в гимнастёрке. Спрашиваю у ребят: «Вы заметили, что я необычно одета?» Молчат. «Как вы думаете, почему я пришла к вам в гимнастёрке?» Молчат, глаза таращат. «Ну, какие у нас будут праздники в будущем году?» Опять молчат. Спасибо, мальчик один руку поднял. «День Победы»,- говорит. Я обрадовалась. «Вот,- говорю,- умничка!» Ну, стала им показывать фильм о Сталинградской битве. Там, кстати, есть очень редкие документальные кадры. Мальчишки оживились, пошла, наконец, реакция. Тут я спохватилась, смотрю на часы. Батюшки! Больше половины урока прошло! А у меня ведь урок музыки. Остановила фильм, говорю: «А теперь я познакомлю вас с одной военной песней». Села за инструмент, спела им «Маленького героя». Песня длинная, сложная. Кончила петь, а тут и звонок. Слава Богу! Отстрелялась. А члены комиссии меня потом спрашивают: «А чему, собственно, вы собирались их научить на данном уроке?» Я растерялась. Честно говоря, они меня таким вопросом ошарашили. «Чему вы собирались научить?» Надо же…»
«Примерно час назад какая-то птица села на перила кухонного балкона. Из окна комнаты я видел лишь её хвост – длинный, изящный, напоминающий заточенное кинжальное лезвие. Остро торчали концы главных маховых перьев. «Нет, это не ворона»,- думал я, занятый отсчитыванием гомеопатических крупинок. Слишком нагло сидело пернатое существо на перилах, какая-то разбойничья удаль ощущалась в тонких, отливавших металлом перьях.
Птица чистила их, седые пушинки отлетали от неё, медленно плыли параллельно оконному карнизу, подобно крупному снегу. Досасывая лекарство, я приблизился к окну…
Боже мой! Какая птица! Серая, с белой грудью в чёрных отметинах, с маленькой свирепой головой, загнутой в острейший клюв. Крупный золотой глаз следил за мной чёрным булавочным зрачком, жёлтые геральдические лапы намертво вцепились когтями в перекладину балкона.
О, сколько ассоциаций закружилось в моей голове! Княжеская охота, средневековые щиты, высокомерные золотые орлы римских знамён… Да одна только грудь хищной птицы напоминала чешуйчатый панцирь древнего ратника!...
Она улетела. Крылья стремительно рассекли воздух, точно кто-то взмахнул секирой. В опустевшем пространстве продолжал плавать светлый пух. Как быстро всё закончилось!
Так что же это была за птица? Сокол? Ястреб? Осоед?
Вот вторая часть моих «прощальных» выдержек из старых дневников. Кхм… Странное, странное ощущение. С одной стороны, перепечатывая написанное когда-то по свежим следам, я вновь переживаю все эти события, возвращаюсь в себя прежнего, тогда ещё толстого и… более живого, что ли… А с другой стороны, с глубокой грустью осознаю, насколько неинтересны и пусты эти выдержки для читающих, если таковые у меня сейчас есть. Я сам терпеть не могу, когда пишут всякую ахинею о самих себе. Вроде «Сегодня светит солнышко, и потому настроение у меня улучшилось. С аппетитом скушал на завтрак два яичка всмятку.» Однако, надеюсь почему-то, что хоть какой-то интерес вся моя писанина представляет. Даже эти фрагменты из многочисленных блокнотов и тетрадей… Короче, преамбула сия писалась с целью поддержать и ободрить самого себя. С Богом!
Октябрь 2004-го года. «Ну вот ещё один школьный день закончился. Что было? Да вот сейчас расскажу.
3-й «А» встретил меня, встав по стойке смирно. Я удивился. Это для них весьма не типично. Обычно приходилось начинать урок с яростного вопля: «Кто звонка не слышал?!» Двадцать пар глаз уставились на меня оловянными пуговками.
- Здравствуйте,- немного растерявшись, говорю я.
- Ой, а где Е.А.?
- Не знаю.
- Ой, а мы её ждём… Мы ей сюрприз приготовили.
Я ухмыльнулся.
- Ну, извините, что разочаровал вас.
Детки захихикали.
- А что, у неё день рождения сегодня?
- Не-е-ет, мы хотели ей кое-что подарить и извиниться!
- Мы её вчера огорчили!
«Ясно,- думаю,- довели девушку, сорванцы окаянные.»
Видимо, вчера 3-й «А» разошёлся не на шутку. А потом произошла какая-то глупость, пустяковый эпизод, который оказался последней каплей: Е.А. не выдержала и, возможно, расплакалась.
Девочка Алина пыталась мне объяснить, что вчера на уроке махнула рукой, а всем показалось, что она хочет стукнуть учительницу. Ясное дело, класс покатился со смеху. Бедная Е.А. ужасно обиделась. Но, повторюсь, дело не в этом дурацком эпизоде, а в том, что буйство учеников и раздражение учителя дошли до высшей точки.
Надоели старые тетради! Пора распрощаться с ними: не в смысле – выбросить на помойку, а просто отставить их, перестать ловить «золотых рыбок» в мутноватой воде моих бесконечных рассуждений, воспоминаний и прочего… Подводя итог, расставаясь с записями прежних лет, перепечатываю ещё три фрагмента из дневников 2004-го года.
«20 октября. Итак, поговорим о школе. Вчера у меня было семь уроков. Первый – во втором «В», где учатся одни девочки (эксперимент нашей продвинутой директрисы).
Сначала рассказал белым бантикам свою коронную сказку о Еже и Волке. Смеялись. Смотрели на меня доверчиво и нежно. Потом лепили из пластилина Волка и Ежа. Лепка располагает к общему оживлению в классе. В какой-то момент я сказал:
- Вот там, на первой парте, что-то слишком много движения. Только и видно, как мелькают светлые и чёрные хвостики. Причём, чёрные мелькают намного чаще.
- Это о тебе говорят,- шепнула обладательница светлых хвостиков своей черноволосой соседке.
Потом был урок в легендарном 2-м «А». Там тоже работали с пластилином. На пластмассовых досках возводились маленькие пирамиды, белые египетские домики. Рядом с ними вырастали пальмы и кусты, а возле речки стояли чудовищные бегемоты. Коля М. с мучнисто-бледным широким лицом и чёрными изюминками глаз соорудил льва. Маленькую коричневую колбаску облепил с одного конца жёлтой пластилиновой полоской – вот, вроде бы, на гриву стало похоже. Прикрепил крохотные ножки и палочку хвоста. Я посмотрел на обмотанного своей гривой кругломордого зверя и сурово спросил:
- Это, значит, лев, да?
Коля моргнул глазами и жалобно усмехнулся.
- Да, лев.
- Царь зверей?
Кивок головой и та же грустная улыбка. Я рассмеялся и, махнув рукой, пошёл смотреть другие работы.
В первом «А», где одни мальчишки, иллюстрировали сказку Хармса «Во-первых и во-вторых». Читать сказку как следует, то есть с артистической выразительностью, я не мог. Это выглядело бы довольно нелепо в школьном классе. Кроме того, начав лицедействовать, я разрушил бы образ солидного дядьки, сурового и непреклонного педагога. Так что читал сказку я просто громко и отчётливо. На словах «дубина какая сидит» дверь за моей спиной открылась. Я не захотел оборачиваться и продолжал декламировать. Дверь испуганно закрылась. Так я и не узнал, кто заглядывал в класс.
Во 2-м «Б» занимались аппликацией, выклеивали фигурки средневековой дамы и рыцаря. Настя, девочка с мордочкой очаровательного лягушонка, перманентно подходила ко мне с вопросами. Уж очень ей хочется, чтобы я обратил на неё внимание. В двадцатый, наверное, раз слышу её нежно мямлющее «Михал Михалыч».
И вот ещё одна зарисовка о рынке.
«У входа навстречу мне выкатил гремящую тележку коротконогий парень с ассирийскими вытаращенными глазами. Пустые ящики грозно колыхались на ней, как дворец во время землетрясения. Я уступил ему дорогу, вошёл в калитку, прорезанную в железных воротах. Машинально огляделся. Палатки, лотки, павильоны, густо позолоченные июльским солнцем, выцветшая, подобно джинсовой ткани, голубизна неба. Мельтешение покупателей, жизнерадостный запах фруктов и грязи.
Первым делом иду покупать себе летнюю кепку. На помосте, как на эшафоте, торчат отрубленные головы манекенов в разноцветных бейсболках. Лоток пузырится выпуклыми рядами головных уборов. Взгляд притягивает соломенная ковбойская шляпа со шнуром.
- Алё, а кто хозяин?
Подходит крашеная блондинка, девушка-газель. Газель-то газель, но только глаза плотоядные.
- Слушаю вас.
- Можно померить шляпу?
- Можно. Щас зеркало принесу.
Зачем мне ковбойская шляпа? Слишком вызывающий будет вид. К чему весь этот карнавал? Но не могу отказать себе в удовольствии полюбоваться на себя в шляпе техасского рейнджера.
Девушка несёт зеркало. Волшебный прямоугольник то хватает солнечный луч, то заставляет отражающихся в нём людей менять направление движения, то поднимает дыбом землю со всеми впечатанными в неё окурками и плевками. Наконец, зеркало передо мной. В нём я вижу несколько растерянное бородатое лицо под молодецкой шляпой с лихо закрученными полями. Две секунды я рейнджер, потом спешу снять её. Если бы чуть замешкался, уже захотел бы купить коня и дёрнуть отсюда к техасской матери!
- Маловата. Спасибо.
- Больших размеров нет.
- Жаль.
Зеркало уходит вместе с несбывшейся мечтой.
Рассматриваю кепки. Ни одна из них не радует взор. Особенно наглой выглядит красно-белая хамка с косой надписью на тулье. Какое-то короткое слово, возможно даже
Многажды описывал в дневниках Измайловский вернисаж, всевозможные рынки. Некоторые из этих набросков довольно приличные, но главная их ценность в абсолютной правдивости. Именно по таким зарисовкам с натуры можно впоследствии судить о времени и нравах. Вот парочка таких записей (лето 2005-го года).
«Оптовый рынок «Афганец». Ещё довольно рано и особого наплыва покупателей нет. Павильоны, павильоны, павильоны… Аккуратными рядами висят синие, чёрные, серые джинсы. Хожу, присматриваюсь. У витрины (или как там можно назвать металлическую решётку с развешанными на ней брюками?) меня ловит немолодой кавказец. Коричневое лицо, бойкий круглый череп в серебристой оправе седины, тараканья подвижность чёрных глаз. Начинается такой разговор.
- Чего хочещь? Брюки хочещь, да?
- Да вот, смотрю.
- Всё! Говори, какие нравятся.
- Сначала цену скажите.
- А-а-а, стой, брат, говори, какие хочещь.
- Ну вот эти ничего.
- Иди сюда, мерить будещь!
- Как? Я…
- Погоди! Чего боишься? Сколько тут у тебя?
С гомосексуальной нежностью кавказец оплетает мои бока белой лентой сантиметра.
- Так, сто сэмь! Иди сюда!
За витриной, среди нагромождения коробок, из чёрной сумки извлекаются одна за другой пары тонких, глянцево блестящих брюк.
- Меряй!
- Да подождите, может, у меня денег не хватит.
- А-а-а! Меряй, брат. Для тебя скину сотню. Ты – первый покупатель, мне для почина важно одну пару отдать, а потом… Я тебе говорю, лучших штанов на рынке нету. Клянусь тебе!
- Ну ладно.
Снимаю штаны, механически оглядываюсь и вижу, что по крайней мере с одной стороны я открыт для обзора рыночной публики. Поспешно подтягиваю
Одна моя знакомая как-то сказала мне по поводу моих дневников: « Для дневников это слишком литературно, а для литературы – слишком неорганизованно.» Что же, весьма возможно… Для меня ведение дневников было необходимо, чтобы отточить стиль, чтобы привести в порядок мысли и чувства, чтобы успокоить себя, в конце концов. И теперь, желая опубликовать кое-что из написанного за 12 лет, я, листая тетрадки (именно листая, поскольку перечитывать всё подряд – тяжко и скучно), иногда останавливаюсь и думаю: « А вот неплохо было бы поместить этот фрагментик в интернетовском дневнике.» Скажем, про то, как в одном «мальчиковом» классе, когда я кричал: «Встань, хулиган!», примерно половина класса поднималась, растерянно переглядываясь. Кого, мол, конкретно он имел в виду?...
Но, с другой стороны, невольно задумываешься: «Да кому интересны все эти мелочи?!...» Не то, чтобы я стремился любой ценой потешить почтенную публику ( тогда бы я сочинял роман в духе фэнтези или цикл юмористических рассказов о сексе), но «писать исключительно для себя» - ужасно глупо. Это сравнимо с тем, что вот сидит человек перед зеркалом и рассказывает что-то себе самому… Невесёлое зрелище…
Однако, не писать гораздо хуже. Я ведь уже писал раньше о «преодолении метафизического одиночества». Посему беру очередную тетрадку (март 2009-го) и перепечатываю оттуда рассказ о том, как мне вручали Государственную премию.
«Вчера был в Белом доме на вручении Государственной премии. Мероприятие скучноватое и блёклое. Шли небольшой компанией по Коношковской, кажется, улице, и вдалеке, откуда-то слева… Тьфу, вечно путаю «право» и «лево»! Справа откуда-то выплыла широкоплечая громада этого самого Белого дома.
В проходной у турникета меланхоличный юноша в военной форме спросил нас:
- Ножи, пистолеты, газовые баллоны есть?
- Нет,- весело отвечаем мы.
- Точно нет?- уныло переспросил юноша и, проверив паспорта, пропустил нас во двор.
Пока огибали бесконечно длинный бок здания, мимо проезжали тёмные авто с синими мигалками. Начальство, стало быть, проезжало… Издали заметил силуэты куривших чиновников: чёрные костюмы, натянувшие белые рубашки выпуклые животы с лежащими поверх галстуками. «Юрий Олеша,- подумал я,- «Три толстяка»…»
Первый подъезд. Высокая узкая рама металлоискателя. Сумки ставим на бегущую дорожку. Сумки уезжают в чёрное логово, их просвечивают рентгеном. Далее – гардероб, мраморная лестница под мягко-бежевым ковром, наверху – тягостный алый щит с грубо-золотым двуглавым мутантом – герб России. Медленно поднимаемся вверх.
(……) Некоторое время томились в зале ожидания (или как там он называется?). Полные золотого огня хрустальные люстры, красные стены, портрет Петра I над дверью в облачно-кудрявом окружении каких-то эмблем и символов. В основном, лауреатами оказались немолодые мужчины в костюмах каменного цвета. Они, эти мужчины, так и стояли каменными идолами,
Роясь в дневниках, наткнулся на записанный в 2003-м году анекдот.
Знаете, чем заменяет выражение "ёб твою мать" питерский профессор? "Да я вам, батенька, в отцы гожусь!"
А это фрагмент из прошлогодних записей (июнь 2010-го года).
«Читаю сейчас роман Глеба Алексеева «Подземная Москва». Вещь и по сюжету и по стилистическим особенностям типичная для 20-х годов. Быстрая смена сцен напоминает современную специфику киномонтажа. И язык намеренно усложнённый, авторы того времени презирали банальное «он встал и подошёл к окну». У них выходило: «утомившись длительным сидением, он вытолкнул себя из кресла, двинулся навстречу полному очищающей мозг небесной голубизны окну»… Или же короче, хлеще: «от кресла – бросок к окну, взгляд рыщет в полуутонувшем в листве пейзаже»… Нагромождение бытовых деталей, доскональное изучение грандиозной свалки, в которую обратилась нэповская Москва. Быт, пошленькое прилязгивание и скрип вещей и вещичек сопровождают героев, где бы они ни находились. Ты постоянно слышишь этот тошный аккомпанемент, безобразный оркестр, где звенят кастрюльные крышки, взвизгивает трамвай, грохочет зацепленное ногой корыто.
Пишущая братия ненавидит плодящиеся по кухням и комнатёнкам вещи. Вещи размножаются на глазах, заполняют всё пространство, и человеку тесно среди них, его тянет на улицу, где примерно та же картина: от края до края Москва превратилась в барахолку. Война, революция, война… голод, экспроприация, треск инквизиторских огней, в которых чернеет и корчится разломанная мебель и книги… Нищета обесценивает предметы роскоши, мешок муки становится объективно дороже любого, самого полного, собрания сочинений. Но приходит, является в нагло сдвинутом на ухо канотье – нэп. Атмосфера меняется, и тогда вещи оживают, дождавшись своего часа, и грозно идут в наступление…
Интервенция кастрюль. Возвращение из ссылки исполинской кровати с широким полукругом зеркала в спинке. Скрип, возможно, самостоятельно присеменивших ботинок «джимми»… «Мы вернулись,- кричат вещи,- город наш! Город наш!» Неприкаянные стоят на голой земле кальяны с канделябрами. Их сбывают с рук дворянские недобитки. Кто оценит бронзовые завитки и тиснёную кожу старых этих предметов? Хищно выхватит бесцветно-маслянистый взгляд нувориша «изячную вещицу», отслюнит пухлый палец пару лохматых и сальных купюр, а затем… сунет под мышку и поволочёт к себе тонкой работы изделие, как волокут кочевники взятых в полон бедолаг… И это ещё ничего, это ещё жизнь, а те, сожранные огнём, в пепел обратившиеся – от вас и следа-то не осталось…»
