Смотреть это видео

     Гадская штука! Только начал писать постскриптум, Ворд выкинул штуку – внезапно прекратил работу. А текст я сохранить не успел… Придётся теперь восстанавливать по памяти…

    Итак, вот он мой постскриптум. Почти чисто-формальное упражнение: за один ровно час дописать ещё несколько миниатюрок в приложение к тем, что сочинил для «Нового цикла».

    Помнится, в семилетнем примерно возрасте я вылепил из пластилина собаку. Такого коричневого, практически плоского, пса, который, однако, мог стоять на столе. Причём у меня было ощущение, что он лепится почти сам собою. Так, например, сама образовалась сквозная дырочка глаза, и без моего усилия приоткрылась пасть. Я поставил его перед собою на стол и долго беседовал с ним в сумерках. О чём? Не помню. Помню нахлынувшую нежность к собаке и твёрдое убеждение: это мой настоящий друг. А потом вынырнул из каких-то загадочнейших глубин вопрос: «А нельзя ли придумать, создать для себя ещё более подходящее? Чтобы совсем уж стало прекрасно?...»

    И я смял моего друга, достал куски пластилина разных цветов и, кажется, какую-то материю… Грудь распирало желание превзойти непревзойдённое…

    В итоге вылепился небольшой круглоголовый кот, спелёнутый почему-то, и с совершенно бессмысленной мордой. До сих пор помню чувство раскаяния и горечь от осознания непоправимости сделанного…

    А если говорить о «потрясениях», то, пожалуй, одно из самых сильных связано с фильмом «Травиата» Франко Дзеффирелли. Подробно распространяться не стану (час-то не резиновый), но в 16 лет я соприкоснулся с чем-то не просто изумительным, а… Ну, показалось: мир видимый раздвинулся, может быть даже – распался. И из непостижимой разумом бесконечности двинулось на меня сияющее, невыносимо прекрасное… Это вторжение в самую мою сущность дивных звуков и обморочно-великолепных красок, этот ворвавшийся в меня ветер Любви… В общем, я выходил из зала, пошатываясь. В тусклом бежевом свете со мною шли к выходу люди, смущённо отворачивая заплаканные лица…

    Обо всём, что люблю (или любил) рассказать невозможно. Вот Уайльд… При своей огромной одарённости он ещё был и просто добрым человеком. Однажды он появился где-то в обществе. Кто-то злобно сказал:

    - Вот Уайльд. Самый известный лондонский гей…

    Писатель с мягкой улыбкой повернулся к сопровождавшему его приятелю и сказал:

    - Видишь, Джимми, как просто добиться известности?...

    И ещё он сказал про женщин: «Сфинксы без загадки». А по поводу мужчин: «Если бы мы женились на тех, кого достойны… плохо бы нам

     Читателей, в сущности, вовсе уже не осталось. Один только преданный Салювер читает меня по ночам… Декадентски прозвучала фраза. Прямо Блок какой-то!

    А это последняя глава «Нового цикла». Будет, правда, ещё и постскриптум. Но затем – длительный перерыв. Притомился я, притомился…

    Думал тут, не переборщил ли я с литературной обработкой своих воспоминаний-впечатлений… Но нет, нигде, вроде бы, не прилгнул. Так что всё нормально, Михал Михалыч!

    У меня есть Старик – мой учитель, художник Сергей Яковлевич. На днях ему стукнуло… сравнялось… исполнилось… Короче, нет подходящего глагола, когда речь идёт о столетии. Как печально прохрипел мне один из болезненных его учеников: «Это ж две полноценные жизни!!»

    Охотно опустив подробности, сразу перехожу к такому вот эпизоду… Нет, не буду выискивать что-нибудь «этакое» в накопившихся за много лет напластованиях – таких же многослойных, как груды бумаг, коробочек и вещичек, под которыми скрылись столы, стулья и полки в его удивительной квартире. Беру первое, что выхватил взгляд…

    Подстригаю раз ему волосы. Цирюльник из меня соответствующий. Подравнивая у виска, прихватил Старику ножницами кончик уха.

    - Ой,- говорит,- цапнул меня…

    - Извините, промахнулся…

    - Ты там смотри… Ван Гога из меня не сделай…

    Три-четыре года назад истомившейся душеньке послана была радость: я открыл для себя Измайловский Вернисаж. Там, конечно, грязновато… И продавцы, в основном, заскорузлы и словно покрыты патиной… И всё же сверкание значков на планшетках; фигурки деревянных удальцов и расписных красоток с хлебом-солью; шик и миниатюрная доблесть оловянных солдатиков; таинственные переливы камней, этих сгустков великолепья природы; тяжкий блеск новой бронзы и сумеречная зелень бронзы старинной; выпуклые глаза самоцветов в перстнях; танец сложных узоров на подвесках из металла; сипловатое, как у нищего, подвывание патефона; россыпь пуговиц и добротная вульгарность советской бижутерии; переплёты книг, подобные обветшавшим воротам; высокомерие антикварного серебра; темнота павильонов, где грациозный фарфор и сабли, опутанные портупеями; бородач в синем кепи времён гражданской войны в США, торгующий раритетным оружием и орденами; гроздья бус всех оттенков медового янтаря; сизый негр, зовущий купить у него изделия из малахита…

    Хоть и заплёванное, а всё же волшебное это место – Измайловский Вернисаж!!...

    А из впечатлений совсем уж недавних… Свадьба Мани и Серёжи (неважно,

     Перечитываю свой «Новый цикл»… Около пяти миниатюр требуют дополнительной шлифовки. Но я останусь глух к их вполне законным требованиям. Уподоблюсь президенту, величественно игнорирующему нужды народные… К делу!...

     Вот вы, батенька, художник… Стало быть, часто выставки посещаете… Или нет?  Или нет. Сказывается хроническая усталость от бесчисленных разочарований. Собираешься, едешь, ходишь часа полтора по залам, где звенящая акустика и практически нет места, где бы присесть… А эмоций, как вина в некоторых «приличных» домах, - на пару глотков. Какое там «опьянение»! Т-та-ак… В лучшем случае – привкус во рту на пятнадцать минут и легчайший туманец, накрывший часть мозга. И растает он быстро, ещё по дороге к метро…

    Преувеличиваю, конечно… Вот в Музее изобразительных искусств (не в том, главном, с уходящим ввысь фронтоном, а в том, который рядом, где были частные коллекции), висит один пейзаж… Названия не помню. Имени автора – тем более. Небольшой такой пейзажик – центр Парижа начала 20-го века. Кажется, в названии присутствует слово «ночь», хотя, по ощущению, это облагороженный осенью светло-серый рассвет… Да-а…

    Мокрая мостовая, отражающая ноги прохожих. Проступившие в сыром воздухе два-три прямоугольника вывесок. В этой холодной ночной (или рассветной) дымке цвета их звучат по-новому, не как обычно. Сравнимо с моментом, когда весь оркестр умолк, и в глубоком беззвучии вдруг заиграли лишь флейта и, скажем, виолончель… Помнится, там, в пейзаже, ещё есть пунцовое пятно то ли женского платья, то ли маркизы над входом в кафе… И поймавшая неведомо откуда луч света, внезапно вспыхнувшая кокарда на кепи полицейского…

    Умирая, крёстная моя Маша, «завещала» нам отца Октавио. Предвидя то, что после её ухода мы окунёмся в бездонную пустоту. Октавио - духовный отец моей крёстной, мексиканец, иезуит, ректор Института философии, теологии и истории св. Фомы. Потрясающий священник… Невыносимо тяжко стало после того, как напечатал предыдущее предложение. Что оно может объяснить?!! Да и воз-мож-но ли в двух фразах, даже самых вдохновенных, передать силу света, хлынувшего в жизнь тех, кто был с ним знаком? Бывают гениальные творцы: учёные, художники, поэты. Октавио же был гениальным пастырем. Когда я общался с ним в его институтском кабинете, Христос становился физически осязаемым. Христос обнимал тебя, прижимая к Своей груди…

    В книжке воспоминаний кто-то написал, что пришёл к Октавио в кабинет и увидел ошарашивающе неканонический крест на стене. Он был без Спасителя и, что совсем уж возмутительно, - расписан радостными цветочками. Человек только охнул, увидев… такое… Октавио заулыбался.

    - Чьто?

    - Отец Октавио… А где же Христос??

    - Он воз-скрес,- с шелестящим акцентом ответил Октавио.- Он сошёл с креста… Он теперь с нами. И в чезть этой радости, э-э-э… крезт зацвёл…

    Октавио умер полтора года назад…

     …а в 2002-м пришёл в школу с этнокультурным русским компонентом образования…

    Ну, «этнокультурный компонент» - это всякие сарафаны-митрофаны, конфетки-бараночки и прочая гжель. Возвращение к корням, возрождение национальных традиций. В школьном музее – витрины с расписными солонками; по стенам, обшитым натуральным деревом, - коромысла, понёвы, кокошники. А под двускатным навесом в углу сооружено подобие крестьянской избы. Стол с самоваром и бутафорской снедью. Иконки в божнице… А на лавках развалились в несколько неестественных позах крестьянин с крестьянкою. Манекены, разумеется. Верней, большие, в рост второклассника, куклы. Сотворили их, кажется, усталые руки родителей. Одёжа ещё ничего, вполне этнокультурная, но лица… Знаете, такой устрашающий минимализм: двоеточие ноздрей и круглые зенки с загнутыми хворостинами ресниц. А кисти рук – белые перчатки, набитые ватой.

    На полу, рядом с натуральными прялками, разложены на дощатом настиле не то пыточные инструменты, не то кузнецкие причиндалы. Чёрные, кривые, зловеще-увесистые…

    На третьем этаже есть ещё музей Достоевского, но там я ни разу не был. «И нет раскаянья во мне!»

    Даже странно: помимо моих школьных дел, даже вспомнить-то нечего из первых лет нового века!... Правда, при некотором напряжении, выдавливается, проступает сквозь толстую стену забвенья издательский дом «Первое сентября», где я довольно долго был художником приложения «Русский язык». «Приложение», в смысле, дополнительное издание к газете «Первое сентября». Таких периодических изданий там довольно много: «Математика», «История», «Начальная школа» и т. д.. То есть по каждому из школьных предметов, газета ведь учительская.

    Помню, ещё в самые первые дни моего там пребывания, сидел я в вестибюле, ждал чего-то. Может, когда привезут из банка гонорары… Короче, сижу. Жду. Рядом профессионально скучает вахтёр. Появляется молодой человек в очках и с бородкой. Спрашивает у него:

    - Как мне попасть в «Историю»?

    - По коридору третья дверь налево,- охотно откликается вахтёр.

    Попробуйте воспринять на слух этот коротенький монолог! Чудесно звучит, правда?

    Не может быть, однако, чтобы ни одна книга, прочитанная в те годы не запомнилась мне хоть чем-то, не привила к душе хоть какой-то, пусть самый пустячный росток!!... М-м-м-м… Извините великодушно, не помню. Много, ох-х-х, как много выжег во мне окаянный невроз! Хотя…

    Вот проза Саши Чёрного… Да-а, она показалась нежнейшей водою оазиса, в бесконечных блужданиях по пустыням неинтересных мне произведений. Точно вдруг зазвенели новогодние бубенцы из детства… Помню, читал Сашу Чёрного и словно бы плыл по строкам, как по радостным волнам…

     В самом начале 21-го века, в январе 2001-го года, я уволился из школы «Будущее». В этой главе – три миниатюры, три коротких зарисовки о том, что оставил я в веке 20-м.

    Кстати, может ли «зарисовка» быть «о чём-то»? Видимо, нет. Звучит безграмотно. Но вот Высоцкий, помнится, во время одного выступления так объявил название песни: «Зарисовка о Париже». Мог себе позволить. Разговорная, живая, неровно пульсирующая речь с её бесчисленными неточностями и неловкими связками между словами – стала великолепнейшей формой его стихотворных монологов. А что могу себе позволить я? Н-ну, например, поскорей перейти к миниатюрам, не заморачиваясь по поводу неказистости вступления…

    В 94-м ездил в Германию, в гости к приятелю-немцу. Из впечатлений склеился несколько сумбурный, но поблёскивающий достоверностью деталей стихотворный коллаж, небольшая поэма «В Берлине». И ещё был рассказ о той же поездке – подточенный и подкрашенный, как игрушечный домик: близкий к реальному и, вместе с тем, анекдотичный. В действительности же пребывание у германцев было отнюдь не смешным, а каким-то просветлённо-тоскливым.

    В одном ресторане мне велели полюбоваться клепсидрой. Над экзотически щетинившимися растениями возвышалась колоссальная конструкция из стекла. По узким колбам и стеклянным трубам бежала неживая зелёная вода. Булькала, сочилась и сверкала она, подчиняясь расчёту чьего-то безрадостно-изобретательного ума. Люди стояли, задрав головы. Ждали. Я не понимал, что они чего-то ждут. Думал: просто любуются. Я полюбовался и вопросительно шевельнул плечом.

    - Пошли?

    - Ньет, ньет, ньет, Миш-ща! Надо ждать, ждать, ждать…

    Я покорно вернул в прежнюю позицию развернувшееся было туловище. Там, наверху, забулькало посильнее, что-то качнулось, где-то полилось сильнее. Столб воды в одной из труб поднялся на пару делений выше. В параллельной ей трубе, наоборот, - упал до самого дна. Толпа шумно выдохнула.

    - Ровно три часа!...

    Мой немец окинул меня торжествующим взглядом.

    - Ага?- спросил он, триумфально блеснув очками.

    - Вандефул!- кивнул я в ответ, и он, рассмеявшись, ударил меня по плечу. «Сука фашистская!» - подумал я, горько вздохнув…

    А ещё была в моей жизни воскресная школа. Каждый вторник я приходил в дом напротив Обыденского храма… Вечер, звёзды и снег. Перерыв. Я курю на площадке наружной лестницы. По счастью, лестница там, где задняя стена, отвёрнутая от храма. Никто из причта меня не видит и не ужаснётся, что я курю, да ещё в присутствии учеников. Они топчутся рядом: хохотливая Ксения, блондинистый здоровяк Андрюша и чудаковатый Филипп. Я курю, Ксения, свесив чёрные индейские косички, скорбно объясняет, что в этом несовершенном мире никто не может её понять.

    - Меньше хохочи на занятиях,- откликаюсь я,- тогда и мир станет немного

     Вчерашнее «философское отступление» сам, вероятно, с трудом сегодня понял бы… Ладно, что хотел сказать-то?...

    Рублёвский музей. С перерывами, но несколько лет я проработал там подсобным рабочим. Забавно было: допустим, в понедельник и четверг подвизаешься в школе, а во вторник, среду и пятницу – таскаешь шкафы или колешь ломом лёд на территории бывшего монастыря. Один раз прослужил пару месяцев лаборантом в отделе фресковой живописи (кажется, он назывался «станковым»). И вот картина…

    Комната в Духовном училище (бывшем, естественно). Стеллажи с фрагментами фресок. Трогать их следует с благоговейным трепетом и не столько по религиозным причинам (хотя и это тоже не возбраняется), а потому, что легко осыпаются изображения от неосторожного касания. Мы с научной сотрудницей Ирой пьём чай за столом, заставленным ящиками из картотечных шкафов. За перегородкой, на большой лестничной клетке в свою очередь пьют чай наши соседи из библиотечного отдела. Такие верующие-преверующие! Кротко-ласковые… скромно одетые… благостно-негромкие… впитавшие книжную пыльцу… Говорят, осторожно посмеиваясь, о сложности соблюдения всех предписаний церкви. Вдруг замолкают, прислушиваются…

    Я вслух читаю Ире Довлатова. Она – идеальный слушатель. То есть реагирует именно так, как хотелось бы читающему. Ко всему прочему, она прелестно-смешлива. Она сияет,  тихонько помирая со смеху.

    Внезапно я различаю какое-то странное эхо: смех Иры словно бы размножается, становится стереофоничным. Что такое?… Это смиренно и деликатно смеются, слушая меня через перегородку, соседи из библиотечного отдела.

    В школе «Будущее» у меня была любимица. Маленькая белокуренькая Женечка. Тонкорукая и тонконогая, как эльф. Останавливаюсь и думаю… Ну и что же тут рассказывать-то почтенной публике?... Я – не Жан Вальжан, она – не Козетта. Милая девочка из вполне благополучной семьи. Да и меня уж наверное давно смыло из её памяти волнами разнообразных событий и впечатлений. Подумаешь, учитель рисования! А вот радовало меня её присутствие в классе, нежный образ Женечки светился, как солнечный зайчик. А ведь сейчас-то ей, пожалуй, года 23…  Высокая, наполняющая телом одежду там, где положено… И взгляд мог стать насмешливо-цепким, оценивающим… И рассуждать научилась, отмахивая кистью руки в такт произносимым фразам… Одним словом, идёт через жизнь деловитой и взрослой походкой; и грустить научилась по-новому, ничего не ища неподвижным взглядом за линией горизонта…

    Не видны были в детстве у Женечки ангельские крылья. Но сияние окружало тонкий её силуэт. Это память, это отсвет изначальной ангельской сущности. Растворяется свет, съедается будничной мглой. И не даст крыльям вырасти туго сжавшая спину модная кофта. Но в какой-то момент… Да хоть когда влюбится! Озарится, надеюсь, как прежде лицо, и что-то дрогнет в воздухе, залучится, смягчая прямизну непреклонных углов… Как бывает, когда остро и тонко кольнут глаза слёзы.

    А был ещё такой главный

     Слушай, зачем ты вообще пишешь? Нет, действительно, ЗАЧЕМ? Для одной-двух читательниц? Которых, неизвестно ещё, в большей степени интересует или отравляет твоя писанина… Имеешь ли ты право что-либо публиковать, если сказать, по большому счёту, нечего? Натурально, не имею. Не имею. Точка. Но… причудливая скотинка человек… Сижу и пишу…

    Основная проблема человечества и человека вот в чём. Есть объективная реальность. Например, вот нынче светит солнце, небо ясное. Тепло и сухо на улице. А есть - су-бъек-тив-но-е восприятие действительности индивидуумом. То есть тобой и мной. Или вот тем или этой. Для тебя вышеназванное – повод веселиться, для меня – лишний довод в пользу суицида. А для того – это вообще ничего, ни солнце, ни тепло не проникают в его сознание, потому что ему в принципе это не важно. А эта, например, по случаю «хорошей погоды» решила помириться с подругой. Ну и пропасть иных вариантов. Различие индивидуальностей порождает несовпадения в межличностном общении, провоцирует конфликты. Ведь практически никто не способен воспринимать мир и себя самого с точки зрения другого человека. Зато практически каждый свято верит, что его мироощущение ближе, нежели прочие, к «объективному». И лишь из чувства самосохранения, из боязни конфликта и порицания со стороны общественного мнения, всем психически вменяемым людям приходится хотя бы внешне соглашаться с условиями игры, с правилами общежития. Но сознание собственной правоты, неистребимая вера в то, что именно ты знаешь Истину, неистребимы, как, скажем, убеждённость в собственном существовании.

    И вот тут-то и возникает вопрос: откуда, граждане, такая уверенность в своей правоте?! А-а?!... Она, правота эта, реально существует!!! Но дело не в том, что мы знаем, как всё должно быть, а в том, что мы знаем: есть нечто важнее, значительно важнее объективного... Я бы сказал, СВЕРХОБЪЕКТИВНОЕ. А именно: убеждение в том, что и ты и мир могут быть и должны быть - невероятно прекрасными, БОЖЕСТВЕННЫМИ. И каждый из нас, обременённый комплексами, недостатками и слабостями, неумело, вслепую пытается что-либо изменить в себе и в мире, ищет способ обрести утраченную некогда Гармонию. Мистическая память о ней толкает нас на сочинение разнообразных схем и формул, при помощи которых мы пытаемся вернуть её… Это, к слову, возможно и даже необходимо. Но! Лишь тогда, когда мы освобождаемся от примитивного «мне хочется» и задумываемся: чего хочет Бог? А Бог желает нам счастья. Ведь сущность Его отношения к нам – безграничная любовь. Меня всегда коробило от выражения «служение Господу». Слуга имеет слишком мало возможностей для творческой самореализации. Думаю, Бог хочет, чтоб мы просто были с Ним. Не забывали о Его присутствии в нас. Тогда и находится тот самый единственно верный путь к самосовершенствованию.

       Различия же между людьми и субъективность взглядов – следствие оторванности от Создателя и друг от друга. И в то же время – доказательство грандиозности Замысла. Объединяясь в любви, индивидуальности начинают чудесным образом дополнять друг друга, вливают друг в друга Божественную Силу. Эгоизм же приводит к разобщённости. И таким образом, объективная картина мира – лишь карта, с указанием различных направлений и расположений. Субъективный взгляд – это эмоциональная оценка этой карты, предвзятая и потому несовершенная и чарующе живая. Истина не в схематичных построениях и не в «маленьких правдах» отдельных личностей. Истина в том, что над ними – бесконечный простор и целительный воздух Божественной Любви.

    Вот пожалуйста. Если объективно, вернулся сегодня с чужой свадьбы - хмельной, взвинченный и с головной болью. Поругался с домашними. После сел писать и вместо традиционных воспоминаний пустился философствовать. Просто надо было себя как-то успокоить. Это объективно.

 Перечитал кое-что из последних записей. Небрежно. Местами очень небрежно и… довольно многословно. Эпитеты нанизываются на фразу, слишком утяжеляя её. Иногда, читая, вязнешь в словах, поморщиваешься… Лень шлифовать. Усердие обгоняется чувством, слова взвешиваются наспех. Так за пару минут до выхода на сцену подгоняют костюм, прикалывают что-то, оправляют на актёре, который найден в последний момент для замены запившего героя…

    Мне говорили: «Что-что, а уж первый свой урок вы не забудете никогда!...» И при этом мудро и снисходительно усмехались. А я сейчас, не усмехаясь, не вполне мудро, но совершенно серьёзно, без снисходительности, а прямо глядя в глаза заявляю: « Я не помню своего первого урока.» Того урока, который я провёл впервые, как учитель рисования. Не помню. Стёрся, как меловая фраза с доски. Если поднапрячься, из тумана проступит лишь чувство растерянности, испытанное тогда, и тоскливое сдавливание в сердце. А следующее за этим воспоминание – блёклый утренний свет из окон. Он течёт в рекреационный зал, тускнея, затекает в коридор и окончательно погибает возле школьного сортира. Унылый свет. Текущий вяло, как шизофрения…

     Году, кажется, в 91-м, в том самом, «судьбоносном», когда взмыл на гребне демократической волны и взял власть Борис Ельцин, мы с крёстной Машей ездили в Пятигорск. Повод был печальный, но от поездки осталось наисветлейшее впечатление.

    Машук оплетён узкими дорожками и тропами. Издали гора эта зелена и мохната, вблизи – торжественна и подавляет разнообразием домов, ярусами растущими на склонах.

    Один раз мы поднялись с Машей почти к самой вершине, и я собственными ушами, с вызывающей лёгкое головокружение отчётливостью услышал, как поёт эолова арфа… Космические звуки. Это был непонятный, но явно имеющий какой-то тайный смысл голос… нет, не столько Ветра, сколько Природы вообще… Там, в облачной мгле, в движении полупрозрачных волн, не то нажимали на клавиши небесного клавесина, не то издавало напевные звуки неведомое, но явно женское существо. Они различались по тону и отделялись друг от друга паузами. И беззвучно подыгрывали им, перебирали в воздухе листьями, каштаны…

    «Школа искусств» в Ясенево. Мои ребята сделали макеты. Запомнился отчего-то только один: волшебный лес, где бродила пленённая Черномором Людмила. Смутно вижу сине-зелёное устройство маленького этого макетика и водопад – мятую полоску блестящей прозрачной бумаги, отвесно прикреплённую к… скале, что ли… По-детски неказистое сооружение, но прелестное, странно убедительное, бесспорно материализовавшее музыку пушкинского стиха…

    А девочке, соорудившей макет, было лет тринадцать. Меня клятвенно заверили, что девочка хорошая, скромная. Но оказалась она неожиданно нагловатой. Глаза её, думалось, оттого и были навыкате, что изнутри на них давила дерзость. И улыбка была холодно растянутой, земноводной… Мама у неё была очень строгая. Не исключаю, что воля девочки слишком беспощадно подавлялась, вот она и попробовала распоясаться с молодым учителем… Хотя безвольно-дряблым педагогом я не был. Больное самолюбие понуждало к собранности и умеренной деспотичности. Но мне было года 22-23… И я тогда был чувствительней и отдавал гораздо охотнее и больше, чем теперь. Не это ли провоцировало «скромницу» на дерзость? Новый тип педагога, или просто взрослого человека, пробудил желание и вести себя по-новому. Да, скорей всего, я

 Я устал сегодня. И лучше бы, вероятно, совсем не писать, но, по привычке, тороплюсь закончить начатое. Всё боюсь, что вдруг потом, когда отложишь, такой возможности уже не будет… Проклятый невроз!

Думал сегодня, существует ли какой-то принцип отбора тех или иных воспоминаний, запомнившихся сцен, впечатлений. Принцип один – пишу, что именно сейчас, сию минуту, приходит в голову. Вот и весь принцип отбора. Для чего пишу? Или правильней спросить, для кого?... Неясное свеченье впереди…

На первом и втором курсе художественного училища бегали с приятелями во двор, упражняться на турниках и брусьях. Вот, действительно, особенность юности: грязный снег тогда пахнул чем-то сильным и радостным. И железная палка турника, резавшая мёрзнущие ладони, вливала уверенность в мышцы, когда, обмирая, ты перекидывал через неё шестнадцатилетнее тело. А потом – соскок на твёрдо утоптанный снег, и почти всегда – острая боль в пятке и стопе, точно ступил на битое стекло. И дух захватывающая радость, пронзающая, как морозный воздух…

И потом – назад, в училище. Души и куртки нараспашку, от избытка сил дёргаешь дверь и не входишь – влетаешь в вестибюль. Кажется, дверь со стеной, там, сзади, валятся навзничь, а лестница на второй этаж сама бежит навстречу, раскатывая под ноги ступени…

Театр-студия французской пьесы, «Театр Апреля». Главное, чем одарила меня юность. Я был там художником-декоратором… Важно сейчас удержаться от увязания в мелких ямах подробностей, вычленить что-то одно, один снимок из вороха, прорывающего громадный пакет…

Да хоть это! Белёсо-серый день. Район где-то рядом с метро «Ленинский проспект». Его никак не красит холодная весна. И прямо из геометрического лабиринта улиц и казённых зданий – в квартиру, где тепло, где даже скоро будет жарко: впервые я тогда отведал водки. Меня встречает мерцание жёлтых, как у оборотней, глаз двух крупных псов. Над ними – преувеличенная радость остроносого хозяина – Димы Ч.. Шагаю в комнату. Где ж французы? Меня ведь пригласили «на французов»!... Да, вот они: хрупкий голубоглазик и маленькая, как пирожок, девушка в очках. Вот те и «вивляфранс»… Но зато над столом реет, как знамя, уже набравший градус режиссёр наш – Кира. Он главенствует, в широких жестах его тяжёлых рук – стремление обнять, прижать к могучим створкам грудных мышц, всё, что сидит вокруг бутылок и тарелок. Его веки хмельно полуприкрыты, в кривой ухмылке нечто не то раблезианское, не то колабрюньонское… А левее сверкает улыбками наша пара красавцев: распираемый мускулами и смехом актёр Костик и его пассия Таня, с внешностью преображённой счастьем Мирей Матье… Я обмираю от восторга: не, всё нормально… вот они настоящие французы!... Наши

     Искал-искал, да так и не нашёл своих детских иллюстраций к «Отверженным». Жалко… Самое обидное – где-то ведь лежат, подлые!! Ну да ладно…

    О чём-то я хотел сегодня вспомнить?...

    Закрывая тему детства… Высокая трава. Она отвечает солнцу на его жаркие ласки крепким, вызывающим зуд в ноздрях запахом. Лёгкий знойный звон. И вдруг – мелькнуло что-то… Сравнимо с начатым и резко остановившимся движением, точно кто-то хотел провести черту и замер на коротеньком отрезке… Мерцающее синяя стрекоза зависла в тёплом воздухе, заполнила мой левый глаз, вибрируя хрупчайшими лопастями крыльев… Я не успеваю как следует восхититься, так мимолётно это впечатление. Капризница молниеносно уходит вниз, подныривает, смешивается со сверкающим хаосом линий, изгибов, цветных пятен, пятнышек и пятнищ растений, цветов и зелёных папах раскосматившихся кустов…

     Обида. Не успел разглядеть, выпить до дна глазами её подробности, всю её божественную механику. Эх, поймать бы, да в коробочек! На иголку сажать, конечно, жалко… хотя… Кхм. Начав писать о стрекозе, даже и не подозревал, что нежное воспоминание детства приведёт к мыслям о своём отношении к… Нет, право, лучше на этом остановиться!...

    Когда же именно закончилось детство? По крайней мере, к 13-14 годам я уже был довольно надменен и задумчив. Хотелось подражать героям Алена Делона. Помните его холодную отстранённость в глазах? Поднятый воротник светлого плаща? Музыкальную беглость жестов? Что стояло за всем этим? В чём заключалась дурманящая притягательность? Многое ли объясняет расплывчатое, как улыбка обывателя, определение – магия личности?...

    У Делона отсутствовала мимика. В лице проступали лишь намёки на неё. Да и особенно эффектных поступков герои его не совершали. НО!!! Как он сбегал по лестнице вниз, с пистолетом на отлёте!... Да ещё под дух перехватывающий аккомпанемент струнных!... Как выходил из машины, небрежно отбрасывая дверцу, поигрывая складками элегантнейшего пиджака!... Как пьяняще тянул время, прежде чем, прикрыв глаза, скользнуть лицом к лицу очередной мамзели!... Да, видимо, притягивала такая околдовывающая способность эстетизировать, довести до тончайшего искусства любое, пусть самое простейшие, действие, движение, жест…

    А меня тогда (да и теперь) оскорбляло грубо-земное, простейшее, то, что прёт навстречу, норовя толкнуть плечом… Поймите правильно, не в желании подражать Делону проявилось моё взросление!! Не в этом, а в осознании важности эстетического в жизни человека. Речь тут не о «внешнем блеске», а об истинной красоте, преображающей простое, ежедневное.

    Несколько размашистых шагов – и уже будоражит волосы сквозняком юности. Четыре года в пропахших разбавителем и масляными красками аудиториях. Белёсые оголённые фигуры натурщиков на фоне крашенных сине-зелёным стен. Жирные черви красок, выдавливающиеся из тюбиков на грязное дерево палитр. Мучительное ожидание перерыва, когда можно перекурить в сортире или в стеклянном «аквариуме» входа. Время во время обучения медленно убивалось. Удавливалось петлями однообразных движений кистью или

     Перебираю в памяти картинки, сцены, события… Восстанавливаю ощущения, испытанные в детстве и отрочестве… Всё-то и не припомнишь, конечно, а что-то приходится отсеивать. Поди разбери – что отсеять, что попробовать материализовать в слове. Ведь что «отсеешь», то и пожнёшь…

    Ты вот говорила о Коломенском… Знаешь…

    Брат и мама на отдалении: он пишет этюд акварелью, она – руководит. Судя по её жестикуляции, становящейся всё интенсивней, что-то у Севки идёт не так. Мама не художник, но искусство понимает. Она сама – произведение искусства. А любовь к нам воспламеняет её творческое начало, ей невыносимо становится видеть неудачное пятно на шершавой, как мурашками покрытой, акварельной бумаге…

    А я уже кончил писать. Желания подолгу корпеть над пейзажем с натуры нет ни малейшего. Во-первых, не получается, чтобы было похоже. Во-вторых, сильно мешает сосредоточиться открытость пространства. Я не защищён от сторонних взглядов четырьмя стенами комнаты, толщиной набитыми книгами шкафов… Резкий и сладкий запах красок смешивается с живым запахом травы и прогретого воздуха. Тянет уйти подальше от складного стула и этюдника… И я ухожу в тенистую глубь, вхожу, как в воду, в чёрно-зелёное, двигающееся от лёгких выдохов ветра, в то, что неохотно, упорствуя всеми ветками, пропускает солнце. Солнце сочится сквозь зелень, и пятнышки света под ногами – как призраки монет ещё не найденного клада.

    Мне скучно. Я уныло, от безысходности, поглаживаю плечо безликой каменной бабы, языческого изваяния, тяжело стоящего в траве, похожего не колоссальную шахматную фигуру… Видно боги там, выше этих разбухших облаков, играли в шахматы, и один из них смахнул волной рукава эту фигуру… И вот она, упав, вонзилась в землю. Ушла в неё  на глубину полутора взрослых ладоней…

    Я поглаживаю ноздреватое, нагретое и пахнущее вечностью плечо…

    Про школу вспоминать противно, тяжело. В начальной школе меня травила, упорно пыталась расплющить (чуть не написал – «превратить в лагерную пыль») наш классный руководитель. Дружить со сверстниками я не умел. А к восьмому классу меня уже травила банда наших лидеров из класса… Помню, как один из них, например, просто так, со скуки, с любопытством заглядывая за грань дозволенного, несколько раз плюнул мне в лицо… Плевки падали мне на глаз, на щёку, как холодные слизняки. И я не дал ему в морду, не стёр плевки… Потому что всегда был труслив и горд…

    Впечатления от книг? У-у-у, тут стоит только начать углубляться… Вот запамятовал, что было сперва – телесериал «Отверженные» или сама книга Гюго… И сколько мне было лет, когда впервые я наполнился ими… Н-ну, довольно рано, лет… восемь… наверное…

    Сериал… сериал… Отчётливо помню, как Вальжан, пятясь – нет! просто идя задом наперёд (видимо, при наступлении жандармов), говорит кому-то (жандармам?): «Я – Жан Вальжан.» О!... Чёрно-белый телевизор! Он приучал не распыляться, ценить сухую графику силуэтов и тонкую

     …и, в конце концов, пускай это будут всего-навсего «заметки на полях»… Или, я не знаю… н-ну, скажем… попытка реставрировать некоторые впечатления, беглые штрихи к автопортрету… Короче, набирайтесь, граждане, терпения!...

    Я ещё совсем мал. Но есть сознание, что моё «я» значительно больше младенческого тельца, которому кроватка с деревянными прутьями – если не целый корабль, то, по крайней мере, - плот, медленно плывущий в мглистом и, одновременно, искрящемся полумраке…

    И наискось, справа от кроватки, в дальнем углу, прямо на полу, - лампа в виде трёх раскрывающихся тюльпанов. Они, эти тюльпаны, безусловно, живые: они выдыхают тёплый жёлтый свет. Они непонятны, таинственны и одушевлённы не меньше меня самого. И гораздо могущественней – они умеют выдыхать свет. Они преисполнены жёлто-розовой тайной. Они ободряют меня, дарят небольшой, но прекрасный, плавящийся в нижнем правом углу опасной темноты – квадрат света…

    Музей изобразительных искусств имени Пушкина. Итальянский дворик. Мраморный Давид работы Микеланджело. Его бело-охристая громада вырастает из чёрного терновника находящейся рядом готики, возносится над гробницами и бюстами, преобладает даже над исполинскими всадниками Донателло. Страшны (особенно для детского восприятия) те матово-чёрные угрюмцы: доспехи, скулы, челюсти, преувеличенная, давяще-убедительная мускулатура конских ягодиц и ног. Чудовищные верёвки жил на вороных мордах… А всё же выше всех – бело-золотой Давид, глядящий в сторону, взглядом своим уводящий тебя от панцирей и шлемов земных владык… Ведь, в сущности-то, что? Сильный и чем-то встревоженный юноша чуть повернул голову, всматриваясь в даль. А вот вместе с этим поворотом головы точно двинулся мощнейший рычаг, - и гробницы с памятниками отступают, вытесняемые Божественным Светом…

    Мы с братом Севой стоим в церковном дворике возле бокового выхода. Мама ещё в храме. Служба не кончилась. В прямоугольнике дверного стекла дрожание свечных огоньков. Доносится молитвенное пение. Там, внутри, запах ладана, голубые спирали дымов, багрово-золотая торжественность. А во дворе прохладно и сыро. Томит ожидание, томит ощущение временной оторванности от священнодействия (нас вывели из храма, чтобы мы не утомлялись от долгого стояния в духоте), мы ждём маму, Машу (мою крёстную), а потом вместе будем ждать, когда из того же бокового выхода появится наш духовный отец – протоиерей Всеволод, сопровождаемый и поддерживаемый за локти «приближёнными лицами», от которых он, кажется, сам утомлён, но без которых в его возрасте уже не обойтись.

    Откровенно говоря, зверски хочется домой. Но, вместе с тем, я глубоко-глубоко сознаю, насколько важно дождаться отца Всеволода и получить его благословение. Седая борода и чёрная скуфья… Лицо, ставшее малоподвижным от недугов, но в застылости его – нечто особенное, одухотворённое… В нём много сходного со старцем Никодимом из «Положения во гроб» всё того же Микеланджело.

Смотреть это видео

     О чём я, собственно, хотел сказать... Просмотрел сейчас кое-что из опубликованного в дневнике... и как-то приободрился!... Всё не так уж и плохо, да и отец Фёдор меня очень поддержал морально. По-прежнему горько сожалею о невозможности показать здесь свои клипы. Знакомый Мастер предложил сменить провайдера... Как забавно, я автоматически напечатал слово "Мастер" с большой буквы. Всё потому, что Иван мой действительно "Мастер с большой буквы" и замечательный человек. Другой бы и не стал вовсе отвечать мне по телефону на дурацкие вопросы по поводу работы компа. Но я отвлёкся...

    Печатаю сейчас всю эту дурь, отлично понимая, насколько это ненужно и неинтересно для заглядывающих в мой дневник, но у меня есть серьёзная потребность "поболтать просто так", прежде, чем начнётся новый этап работы с дневником. И дело не в том, что появились какие-то идеи - их пока нет. Просто я удовлетворяю своё желание "поговорить ни о чём" во время передышки, психологически подготавливаю себя к чему-то новому... или к возобновлению старой работы... Так иногда пересматриваешь старые рисунки, ощупываешь кисточки, пересчитываешь оставшиеся в папках листы бумаги, прежде чем примешься рисовать...

    Обращаюсь сейчас к моим друзьям, к тем из читателей, с кем знаком лично. Спасибо, мои хорошие! Ваше внимание к тому, что я делаю, безгранично важно для меня!!! И сердечно благодарю тех, кого и в глаза не видел, тех, кто заглянул в дневник разок-другой. Простите великодушно за то, что не откликнулся на некоторые предложения стать вашим постоянным читателем! Общаться в интернете мне пока тяжело по причинам чересчур причудливым, чтобы я мог объяснить их в двух или даже десяти словах. 

    Странный получился монолог... Напоминает какое-то мелодраматическое, излишне чувствительное прощание. Но прощаться я совсем не собираюсь. Просто захотелось поболтать, пока впереди брезжит что-то неясное и неоформившееся в конкретную идею... Ну, всё. Низкий поклон тому, кому хватило терпения дочитать всё это до конца!

     Воз и ныне там: не удаётся пока продемонстрировать почтенной публике свои клипы. Что же, удовлетворимся тогда публикацией кое-чего из старых рассказов. Вот, например, один из них – «Венедикт Иванович». Это из серии «школьных рассказов», которых я написал больше десятка, и все они печатались в приложении к газете «Первое сентября» «Русский язык». Сразу хочу предупредить, что главный персонаж никогда не существовал в реальности, но сказать, что он лишь плод моей фантазии – тоже было бы неверно. Да, пожалуй, в данном случае образ именно «собирательный», так как в нём присутствуют черты и конкретных людей, и литературных героев, и те, которые просто были придуманы…

                    Венедикт Иванович

    Начало восьмидесятых. Ещё жив Брежнев. В школе, где я учусь, проводятся торжественные линейки, а в зале, предназначенном для беготни на перемене, белеет обставленный цветочными горшками плешивый ленинский бюст. На нижних крючках школьной раздевалки серыми удавленниками висят мешки со сменной обувью…

     В тот день заболела русичка, и мы с восторженной поспешностью уже запихали в портфели учебники и тетради, но пышноволосая завуч, бесшумно вплывшая в класс, пропела нежно:

     - Успокойтеся, сейчас вам пришлют замену.

    Вскоре появился учитель труда Венедикт Иванович, маленький, носатый, с плоскогубцами, торчащими из нагрудного кармана халата. Глаза его, увеличенные сильными стёклами очков, напоминали плавающих рыб. Как обычно, Венедикт Иванович слегка навеселе, и потому он румян и сосредоточен.

    - Что проходим?- серьёзно осведомляется он, садясь за учительский стол.

    - Пу-ушкина,- с неохотой отвечает кто-то из учеников.

    - Угу…- произносит трудовик, осмысливая степень возложенной на него ответственности.- Ладно, поехали. Тетради можете не доставать. И так всё запомните.

    Венедикт Иванович встаёт, артистически прохаживается вдоль коричневой школьной доски. Поднимает с пола кнопку и втыкает её в угол листочка с расписанием дежурств. Внезапно разворачивается и, шагнув на нас, грозно выкрикивает:

    - Пушкин!! Алексан Сергеич! Великий. Русский. Поэт. Родился-умер в прошлом, ребята, девятнадцатом веке. Кто тогда в России правил?... Кто сказал «царь»? Ты, Максимов?... Ну и как звали того царя?... Не зна-а-аешь. А я тебе скажу. Николай Первый! Вот как раз при этом первом Николае и жил наш великий Алексан Сергеич. И знаете, какой он был? В смысле, не Пушкин, а Николай? У-у-у-у, ребятки-и!... Глаза оловянные, лысый и усы вот так вот загнуты. Пушкин же совсем усов не носил. Носил эти… ну как их?!... Тьфу, итьюмать! Николаев, ты должен знать, как эти фиговины назывались-то… Чего?... А ты не путаешь? Ну-ка повтори ещё раз, громко, для всего класса… Поняли? Ба-ки-бар-р-рды! У Николая – усы, а у Пушкина – это самое дело. Своими бакибардами Пушкин говорил «нет» царскому режиму, противост… противосва… вляя себя

    Антракт будет вынужденный, из-за проблем с сервером. Надеюсь, получится в скором времени решить все проблемы... Н-ну, хотя бы проблему с сервером...

    Публикую довольно древние (года 96-го) иллюстрации к "Капитану Фракассу". 

     Ну и довольно пока стишков. Вот напоследок одно «шутошное»… Х-хэх, а ведь оно уже представляет историческую ценность! Ведь основано-то оно на репликах троллейбусных пассажиров, то есть прямо повторяет тогдашний «глас народа».

                             В троллейбусе

«Вы сходите?» «С ума? Давно схожу…»

«Вы где купили этот абажур?»

«В универмаге.» «В семьдесят восьмом?»

«Нет, только что. Сейчас.» «Я не о том!...»

«Ну ты подумай – встала и стоит!»

«Да не кричите!» «Кто на вас кричит?!»

«Я вам мешаю?» «Да не мне – людЯм!...»

«Селям алейкум!» «Тьфу! Опять «селям»!

Кругом одни «селямы» и жиды!»

«Ну, ты, давай без расовой вражды!...»

«А ей говорю: «Он – голубой.»

«Что значит – «голубой»?» «Ну весь такой…»

«Скажи, о чём задумался, земляк?»

«Не ваше дело.» «Что? Ах ты, сопляк!...»

«Отец, талон, пожалуйста, пробей.»

«Я не отец.» «Ну всё равно пробей!…»

«Колхозный рынок.» «Мне сходить.» «И мне.»

«Тебе на рынок?» «Ну… и да, и нет…»

«Чего стоишь? Помог бы старичку!...»

«Эх, хорошо б дерябнуть коньячку!...»

«Вот молодёжь! Стоит, как неживой!»

 - Что стоишь ты в чистом поле, добрый молодец?

Отчего в раздумьи рвёшь цветочкам головы?

Кто нагнал тебе на сердце тучу тёмную?

Али что стряслось-случилось у голубчика?

- Ничего, старик, со мною не случилося.

Только что-то мне не спится-не покоится,

Не гуляется ногам, мозгам не мыслится,

И к весёлой драке рученьки не чешутся.

- Ой, скажи ты мне, седому, добрый молодец,

Может, нож тебе готовят злые вороги?

Или девушка твоя вильнула хвостиком

И с другим при лунном свете улыбается?

- Нет, старик, давно лежат в овраге вороги,

Из бурьяна грустно звёздами любуются.

А зазнобушка моя – девица умная

И с другими улыбаться опасается.

- Может, хворь с тобой какая приключилася?

Может, пил ты из лесной поганой лужицы?

Может, сглазила тебя кривая Марковна?

Так её мы к водяному сплавим запросто!

- У меня, старик, бока полны здоровия.

На кривую зря грешишь, она безвредная.

Просто хочется чего-то интересного,

А вокруг – одни деревья и ханурики!

- Полно душеньку топить в трясине горестной!

Лучше мы принарядимся, припавлинимся,

Да и съездим в город – там сегодня ярмарка;

Погуляем, выпьем малость, как положено!