З
Зрак. Запамятовал, когда же это сочинилось-то?.. Как будто, тогда я уже осознал, что в стихах один из самых постыдных недостатков – приблизительность. Иначе говоря, к тому времени я вполне серьёзно стал работать со словом. И ещё тешил себя мыслью о возможном поэтическом даре. Мысль эта, собственно, и побуждала к серьёзной работе со словом. Мол, дар уже имеется, так давай теперь оттачивать мастерство!.. Да, наверно, именно тогда и сочинилось это двустишие…
Фонаря кошачий зрак
превращает темень – в мрак!...
Ж
Жирандоль. Почему именно «жирандоль»? Если откровенно, сначала выскочила «жаба». Потом… Ну, неприличное слово на «ж», только начавшее округляться в голове, я быстро отбросил. «Железо» показалось неинтересным. Скучным до сердечного томления. «Жупела» - тоже отбросил. Швырнул прочь, как обветшавшее, давно никому не страшное пугало. И вот тут-то красиво, с завитушками, написалось мысленно: жирандоль. И я, не успев ещё сообразить, что есть ещё много чего на «Ж», - «женщину»! «женщину» забыл, дурень! – я замер перед «жирандолью», купившись, как всегда, на внешний блеск и особую французскую звучность…
Вот ведь как любопытно. Для человека в меру образованного «жирандоль» может вызвать мысль о женском имени. Скажем, почему бы так не называться классическому роману о нелёгкой судьбе французской куртизанки, белошвейки, гризетки, графини или… какой-нибудь суфражистки? Есть же у Золя роман «Жерминаль»! Вроде, это женское имя?... Вообще-то там про шахтёров, но бабы там есть, отлично помню! Одна из них как раз и показывала жандармам то самое… тоже на «ж»… Очень выпуклый образ!
Беда в том, что роман «Жерминаль» я читал… Нет, беда в том, что «Жерминаль» я не читал. Выцарапал оттуда пару-тройку фрагментиков с подробным описанием драки и довольно неприличными сценами - и многажды просмаковал их. Мне тогда было лет 15. Физическое здоровье сказывалось… А вот то, что «жерминаль» - седьмой месяц французского республиканского календаря… откровенно говоря, узнал только сейчас, заглянув в Интернет и в словарь. Ну ладно…
С «жирандолью» мне попроще, чем с «Жерминалью»… пардон, с «жерминалЕМ». Помнится, читал кое-что об истории архитектуры, конспектировал, зарисовывал. И, вроде бы, «жирандоль» - архитектурный термин, обозначающий богато (или не очень богато) украшенную опору… Так, кажется… Надобно бы проверить, неужели я зря когда-то читал, конспектировал, зарисовывал?...
Выходит, зря! «Жирандоль» - большой фигурный подсвечник для нескольких свечей. Второе значение – фонтан с несколькими струями. Та-а-ак… Вот тебе и «попроще»! Так тебе и надо! Полез тоже со своей «жирандолью»! Подумаешь, какой Людовик… Писал бы уж лучше о «женщинах», всё не так опасно… Х-ха! А вот наверняка кто-то из дам, прочитав последнюю фразу, уже обиделся. «Ах, вот ка-а-ак! О нас, значит, не «так опасно» писать? Поня-а-а-атно…» Господи, да я так просто! Сдуру сорвалось. Тем более, я и в женщинах-то ничего не смыслю, раз путаю их с месяцами французского республиканского календаря. Лучше бы я о «жабах»… Нет-нет-нет! Клянусь, я опять ничего такого не имел в виду! Ох… Вот так и вырабатывается в человеке комплекс неполноценности!
Ё
Ёж. Я вот как раз на днях рассказывал тут одной… хорошей знакомой… Анекдот, значит. Может, вы слышали – тогда скажете, ладно? Значит, ходит маленький такой ёжик вокруг бочки. Ходит-ходит, ходит-ходит, наконец, останавливается, вытирает пот и говорит: «Когда же кончится этот проклятый забор?!»
Вот. Я анекдоты рассказывать не умею. И не совсем понимаю, что значит «хорошо рассказывать анекдоты». В смысле, артистично? Так, чтобы все покатились со смеху? Но, по-моему, ничто так не вредит анекдоту, как «артистичное исполнение». Со смеху покатятся, если анекдот хорош сам по себе и если он уместен. А для рассказчика анекдота, наверно, важнее всего выбрать верную интонацию… Считалось, что Юрий Никулин «идеально» рассказывал анекдоты. Олифант по этому поводу заметил как-то: «Ну да, только анекдоты у него несмешные…» Но я ведь не о том хотел поговорить…
Что-что?... Да не о ёжике даже. Просто когда-то моя крёстная Маша рассказала вышеприведённый анекдот в одной семье. Слушатели засмеялись. А маленькая (лет пяти) девочка очень серьёзно произнесла:
- Просто ёжику надо было повернуться спиной к бочке и пойти вперёд…
Мне сорок один год… И до сих пор я не смог этого сделать…
Е
Епанча. «Оставь его: перед рассветом, рано, я вынесу его под епанчою и положу на перекрёстке.» Так говорит Дон Гуан в пушкинском «Каменном госте». К разговору о чуде… Простые слова, практически никаких эмоций, а ведь звучит, как музыка…
Если не знать, что такое «епанча» (старинный длинный плащ без рукавов), какие возникнут предположения относительно значения этого слова? Епанча… епанча… Возможно, какое-нибудь азиатское кушанье. Или более-менее экзотическое растение. Причём, с более-менее съедобными плодами. Или передвижной шатёр кочевников. А может, просто женское имя… Епанча Михайловна Бересклетова…
Но всё же это плащ. Широкое полотнище ткани со струящимися складками, которое закалывают на правом плече застёжкой-фибулой. Романический предмет туалета, развевающийся на лету, когда несёшься верхом… куда-нибудь там… в ночи…
Красивый, благородный атрибут из романа в духе Скотта или Стивенсона. Или из романа одного из скучных русских «писателей для юношества». Я их и читать-то не мог – ни в юности, ни, тем более, теперь. А у Пушкина это здорово, насчёт епанчи-то… Великолепно это произносил Высоцкий в «Маленьких трагедиях». « Оставь его (повелительно, с неявно выраженной, но всё же – суровостью)… перед рассветом, рано (размеренно, с тем, чтобы Лаура восприняла каждое его слово)… я вынесу его под епанчою (указание на необходимую деталь, чтобы женщина не сомневалась в правильности действий Гуана)… и положу на перекрёстке (холодно-спокойное завершение фразы, с акцентом на обычности, естественности подобного действия). Так великий артист может в одном предложении из четырнадцати слов выразить твёрдый характер героя, знание им женской психологии, его ум и жёсткость, приобретённую благодаря перипетиям лихой, ничем не скованной жизни.
Епанча… Если бы меня спросили, как это слово мог бы использовать в своей песне Б.Г., я бы ответил такой импровизацией:
Летит, летит, по небу саранча,
Над головою маленького будды.
Каким пустым, кривым, сухим ни будь ты –
Всё скроет шёлком светлым епанча…
Г
Галстук. Сейчас бы припомнить, когда первый раз… Нет, ну нет, ну, конечно, глупость! Кто же способен восстановить в памяти самую первую в жизни встречу с тем или иным предметом? Именно «встречу», поскольку в младенчестве, в раннем детстве, ты знакомишься с вещью, как с новым человеком, не зная, что от неё можно ожидать… Я, сквозь мутноватую воду протекшего времени, вижу несколько отцовских галстуков, висящих на тонкой металлической скобе с внутренней стороны дверцы платяного шкафа. Особенно запечатлелся один – светлый, с голубовато-зеленоватым орнаментом. Орнамент сродни чешуе или кольчуге… Что-то такое… Ну, подобным образом могла выглядеть фуфайка Нептуна. И ещё у меня в детстве этот орнамент вызывал причудливую ассоциацию с раздавленными виноградинами… Короче, ещё совсем маленьким, ощущавшим себя у платяного шкафа, словно перед воротами сурового замка, я уже умел оценивать вещь, и галстук отца мне категорически не нравился.
С лёгкостью и великой охотой отстраняюсь от размышлений фрейдовского толка. Не время для них сейчас и не место. Теперь в том же шкафу, на той же скобе, висят мои собственные галстуки. Давно не было случая надеть какой-нибудь из них. Я даже забыл, как выглядит их подвижно-шёлковый, лианоподобный ряд. Не поленюсь, пойду и гляну…
Хм… Если отобразить историю моих отношений с галстуками отдельными фразами-вешками, то выглядеть это будет так.
Первый галстук – галстук-регат, с застёжкой в виде резиновых хвостиков. Надевал лет в 10-12, разыгрывая моноспектакль для себя самого. Изображал не то лорда, не то инспектора полиции.
«Взрослые игры» начались лет в 16. ГУМ. Космический гул под потолком всей этой чрезмерной архитектуры. Так и слышится: «Гум-гум-гум-гум-гум…» А я склоняюсь над ящиками с шёлковыми лентами галстуков, трогаю их с робостью молодого влюблённого. И ещё галстуки висят на белых металлических рогах, растущих прямо из стен галантерейного отдела…
О чудо! О всплеск мощной радости! Я научился сам завязывать галстук!!! Заворожено смотрю на себя в зеркало. Смотрю на первый удавшийся узел. Возможно, это не плод моих усилий. Возможно, истерзанный многократными попытками галстук сам, наконец, решил завязаться, чтобы от него отвязались. Недаром же на ярлычке указано – «галстук-самовяз»…
И много чего было потом… Магазин «Мужская одежда» на «Рижской», чей запах сравним разве что с запахом «Волшебной лавки» Уэллса. Всасывание глазами каждой буквы, когда, изучая историю моды, доходил до глав, где речь шла об аксессуарах и галстуках. Купленный в Берлине зажим для галстука, который кажется теперь таким бедным и никчёмным. Открытие «некслипа» - это нечто среднее между галстуком и шейным платком. Бола-тай, - американский вариант с пряжкой и кожаным шнурком. Настоящая, старорежимная булавка для галстука в виде подковы, усыпанной гранатами. 85 способов завязать галстук…
И главная прелесть этой детали туалета - в её безусловной ненужности, с практической точки зрения. Единственная чисто-декоративная деталь мужского туалета. Но какая любопытнейшая у неё история! Как много значит она для создания образа! О, он, галстук, одна из немногих вещей, элегантной шёлковой петлёй, связывающих нынешнего человека с прощлым, с тем же дендизмом, со временем, когда не жалели времени на завязывание банта или узла, потому что умели жить со вкусом, смакуя мгновения, а не наспех проглатывая часы и минуты,
Б
Булгаков. Тот, который Михал Афанасьевич. Не философ. Который – «Мастер и Маргарита»…
Вот раздражает меня, сердит традиционное отношение к Булгакову, как, прежде всего, - автору романа о Мастере. Отчего так? Н-ну вот, например, был такой случай. Еду в метро, стою сбоку от дверей и читаю «Великого канцлера». Это книга с черновыми редакциями «Мастера и Маргариты». Я её прежде читал, а теперь вот перечитываю. Освежаю в памяти некоторые моменты. Есть в одном из черновиков такой, скажем, великолепнейший кусок: «На Смоленском рынке на закате солнца в подворотне произошла поножовщина по поводу брюк, купленных за вышедший в тираж лотерейный билет автодора. Человека зарезали с ловкостью и смелостью почти испанской.» Насколько я помню, в известной редакции романа ничего подобного нет. А ведь изумительный фрагментик, да?
Вот, значит, стою, читаю. Рядом нависает, зацепившийся за поручень парень с девушкой. Красуясь перед нею, он заглядывает мне в книгу и заявляет:
- Так и знал – «Мастер и Маргарита»! И чего это все сейчас бросились её читать?!
Мне в связи с этим припомнился эпизод из одного посредственного сериала о работниках метрополитена. Главный герой – состарившийся уже инженер, один из тех, кто строил первые станции метро, выходит из вагона на платформу, а мимо пробегает какой-то бойкий молодец, толкает его плечом и кричит на ходу: «Ну чё ты, папаш? Первый раз в метро, что ли?...»
На парня, разумеется, наплевать. С ним всё ясно. С девушкой его, боюсь, тоже. Но почему всё-таки меня коробит, когда, вспоминая Булгакова, непременно начинают с «Мастера и Маргариты»? Казалось бы, всё так естественно: сам писатель считал эту книгу главной в своём творчестве и т.д.. Но вот представьте себе… Вы познакомились с человеком. Человек оказался удивительным, многогранным, с фантастической силой личностного обаяния. Вы близко с ним сошлись, многому научились у него, мир, благодаря ему, открылся для вас с самых неожиданных и важных сторон. И человек данный интересен и привлекателен для вас во всех своих проявлениях, даже недостатки его дороги вам, как дороги царапины на полу в родном доме или, не знаю… трещинка в ванне. У меня в ванне есть такая трещинка, и с раннего детства она казалась мне похожей на набросанный пером автопортрет Пушкина… В общем, есть в твоей жизни человек, одухотворяющий твоё существование, вызывающий самые тонкие и нежные чувства. И вот он уходит из жизни. Проходит время, и начинают о нём говорить, писать, вспоминать… И в основном напирают на то, что он «в последние годы очень увлёкся чтением Толстого и так интересно трактовал его поздние произведения». И в растерянности, и чуть не со слезами ты хочешь крикнуть: «Да подождите вы!... При чём тут Толстой?!... Да разве это самое важное-то?!!..»
Естественно, я лично Булгакова не знал. Хоть иногда мне кажется, что я не только лично с ним знаком, но ещё и могу напрямую общаться с ним, и у нас глубокая взаимная симпатия… Но мне просто по-человечески обидно за Михаила Афанасьевича. Роман «Мастер и Маргарита», при всех его очевидных достоинствах, произведение явно незаконченное, несобранное и очень невнятное по замыслу. На философскую или мистическую притчу оно не тянет, - всё как-то сводится к гимну домашнему уюту и «покою». Тема Иешуа серьёзно не осмыслена, главы о нём читаешь, словно перелистываешь альбом с великолепно сделанными, чисто иллюстративными гравюрами. Идея Жертвы и Любви никак почти не проявляется.
Мой алфавит
А
Алчность. Бог знает, почему я из всех имеющихся слов на «а» выбрал именно это. Может, за его литературность, звучность… И ещё, видимо, потому, что именно такого греха я за собой не замечал. Вроде как можно и поговорить о нём несколько свысока: ничто не помешает снисходительным и в то же время возвышенным рассуждениям…
Но что же такое, в сущности, эта «алчность»? По-нормальному, да по-простому – это, всего-навсего, очень сильная жадность. Ну, когда не только своего нипочём не отдашь, но ещё и у других, пожалуй, отберёшь. Опять же, жажда накопительства, доведённая до болезненной степени. Одним словом, порок, от которого отрастают когти и хищно закручивается вниз острейший клюв. Так и влезает в голову, топырящий крылья орёл-стервятник. Кажется, «алчность» - один из семи смертных грехов?...
В одном источнике прочитал, что смертный грех – «скупость». В другом – «сребролюбие». Ну, да не стоит сейчас определять разницу между оттенками близких, в общем-то, понятий. Я не клирик, мне не так важно, чем, с точки зрения католической или православной церкви, «алчность» страшнее, скажем, «воровства». Тем более, нельзя сказать, что «воровство» является производным от «алчности». Воруют иногда и не обогащения ради, а, скажем, из озорства или, чтобы от других не отстать. Вот, кстати, желание быть не хуже других, боязнь чем-то выделиться, - один из самых опасных и тяжких грехов. Он, однако, ни в наш, ни в католический список, не попал. Ну ладно…
Мне сейчас интересно другое. Какой общий источник у всех пороков? Думаю, - эгоизм. Доказательств, кажется, приводить не нужно? Чрезмерное внимание к своей персоне мотивировано недоверием к окружающим людям. «Вдруг они не оценят, не поймут до конца всей красоты и величия моей личности?» И на что только ни пойдёт эгоист, чтобы и себе и другим доказать свою значимость. В этом-то и заключается принципиальнейшее различие между эгоистом и по-хорошему любящим себя человеком: первый не столько любит себя, сколько боится нелюбви окружающих; второй же и в себе и в других видит божественное, светлое начало. Напрашивается вывод: недоверие к людям, трусость, мрачный взгляд на действительность – вот из чего состоит эгоизм, а никак уж не из любви к себе.
Но я-то в самом начале заметил, что, мол, «алчности» я за собой, вроде бы, не замечал. Положимте, что так, но эгоизма во мне, тем не менее, предостаточно. И пусть он проявляется не в накопительстве ценностей (полагаю, коллекционирование значков не в счёт), не в обожествлении денег (они так стремительно мной тратятся, что их не то, что обожествить, рассмотреть не успеваешь!), не в желании отобрать у бедняка последнее (сейчас такие бедняки пошли… попробуй-ка отними у них что-то!) – всё равно он есть! Разве не эгоистично, например…
Стал подбирать пример своего эгоизма и – вот оказия! – ничего в голову-то и не приходит подходящего… Даже странно как-то… Впрочем, зря я голову ломаю. Гору примеров приведут мои знакомые.
Ну вот, опять на некоторое время я оставляю дневник. Показывать и рассказывать пока нечего. Когда я вёл другой дневник, не интернетовский, а традиционный рукописный – было, в известном смысле, проще: никто кроме меня туда не заглядывал, и записывал я туда всё, что в голову взбредёт. От впечатлений от какого-нибудь фильма до размышлений о своих знакомых. Естественно, отвечал я только перед собой за всё это бумагомарание. Нырнув же в совершенно незнакомый и причудливый мир Интернета, я столкнулся, в частности, с тем, что «публичный дневник» требует соблюдения определённых правил. Например, даже если для пересчёта твоих читателей хватит пальцев на одной руке (да ещё, пожалуй, пара лишних останется) – всё же существует ответственность перед ними. Вот, скажем, сто раз подумаешь, прежде чем решишься предложить их вниманию какой-нибудь из своих старых рассказов.
Да, я понимаю, в блогах публикуют всё подряд. Большинство не особо переживает по поводу «важности» для кого-то их текстов, сообщений, комментариев. Просто удовлетворяют коммуникативный голод. Борются с одиночеством. Развеивают скуку. Но у меня, видимо, слишком трепетное, «ненормальное» отношение к слову произнесённому или напечатанному. Вот, сколько уже, думаете, я пишу этот совсем не художественный, никаких глубоких идей не имеющий текст? Около сорока минут! Перечитываю по нескольку раз каждую фразу, без конца проверяю её правильность и точность. Невроз ли это, или что-то иное – разобраться трудно. Знаю одно: проще и легче относиться к сообщениям в этом дневнике я не могу. И если чего-либо «сериозного» сказать нечего – предпочитаю молчать.
Вот ещё разок попытаюсь поместить один из своих видеоклипов. Скорей всего, опять не получится: почему-то не обрабатываются файлы. Беда ещё и в том, что технические знания у меня нулевые, и даже советы продвинутых блогеров не спасают, так как я просто не в состоянии понять их…
Одним словом, надеюсь, до встречи!...
5
- Нет, я всё же не могу понять, отец Фёдор, сходятся, женятся, живут вместе… А зачем? Много вы видели счастливых семей? Вот ещё рожают… И довольно многие этим увлекаются… А детишек вообще-то жалко. Много они хо…
- Простите, что перебиваю, но эк вас на семейном вопросе заклинило! Может, вы о чём-то другом сказать хотите, но не решаетесь?
- И о другом хочу, и об этом…
- Ну, попробуйте тогда «о другом»…
- Смысла мало во всём этом… движении жизненном. Жизнь течёт, меняются моды. Открывают что-то, что-то забывают… А вот становятся ли лучше люди? Совершенствуется ли род человеческий? Если нет – зачем тогда и существовать ему? Если да – что же никто этого не замечает?..
- Это вы чересчур издалека начали, голубчик… Видимо, вас беспокоит, почему лично вы не меняетесь в лучшую сторону.
- А думаете, изменился бы сам – более терпимо относился бы к роду человеческому?
- Сами знаете, что так оно и было бы. И не в том, по-моему, проблема, голубчик, что, не имея семьи, невозможно понять, в чём её значение, а в том, что при мрачном, «нелюбовном» взгляде на самого себя, - невозможно светло и с любовью смотреть на людей и на мир Божий. Вы ведь сами часть этого мира. И без вас он неполный, ущербный…
- И без маньяков-преступников – тоже ущербный?
- А вы зря смешиваете людей с маниями и преступлениями. Злое, разрушительное – не от Бога. Людям даны невообразимые возможности. В том числе: возможность свободного выбора между добром и злом. Видите, до какой степени нам доверяет наш Создатель? И для человека, для Создания Божия, преступления не являются чем-то естественным, органичным. Они, эти преступления, порождаются тёмной и неразумной стихией, которой мы противостоим всю жизнь. Да, не у всех получается противостоять. Но не будь этих несчастных «маньяков-преступников», как бы мы узнали, насколько отвратительно зло? Значит, и в их существовании есть определённый
4
Мало, всё-таки, счастливых семей!.. И в каждой несчастливой есть один член семьи, который особенно несчастен. И отец Фёдор точно знал: у Топтуновых - это мама, Аннушка. И, как уже было сказано ранее, самое досадное было то, что физически, телесно, молодая женщина выглядела на редкость здоровой, свежей, полноценной. Кожа лица у неё была младенчески нежная, розово светящаяся… Но глаза такие тоскливые!.. И такое напряжение во всей крупной, убийственно скромно одетой фигуре! Отец Фёдор долго не мог подобрать точное сравнение, наконец, нашёл. Анна выглядела как роскошный букет, поставленный в ржавый бидон, с которым советские старухи таскались по утрам за молоком. И, судя по всему, вода в бидоне отсутствовала, и вот-вот должно было начаться увядание… Смотреть на это было несносно…
Как-то раз несколько прихожанок пришли в церковь помочь убраться: почистить золочёные подсвечники, вымыть окна и т. п.. Пришла с ними и Анна, с пугливой покорностью принялась тереть тряпочкой оконное стекло. Прочие дамы, девушки и старушенции работали бойко, кто с искренним, кто с напускным усердием. Переговаривались, даже пересмеивались иногда: отец Фёдор был в храме, а при нём благоговейно помалкивать как-то не получалось. Он легко передвигался от одной женщины в платочке к другой, сверкал артистически белозубой улыбкой, одной помогал положить на пол тяжёлый, чуть не в рост человека, подсвечник, другой подносил ведро с чистой водой, третьей говорил что-то смешное, и она конфузливо хихикала куда-то в согнутую кисть руки… Анна же молча тёрла окно, и тяжёлая коса её качалась не то как тягостный маятник, не то как якорная цепь…
- Аня, полно вам…
Молодая женщина повернула к священнику круглое лицо, и опять пронзила сердце отца Фёдора острая жалость при виде её голубых глаз, переполненных беспокойством и
тоской.
- Оставьте, другие вымоют. Идёмте-ка лучше в «домик». Мне поговорить с вами хочется…
Тишина, как известно, бывает разной. Краткая пауза после того, как сообщат дурное известие, – всасывает звуки, как в воронку. Пауза эта обволакивает всё чем-то бесцветно-серым; осознание случившегося мерцает в этом сером, как холодная сталь. Тишина в зрительном зале, когда постепенно меркнет свет и смолкает чей-то последний торопливый кашель, – не пустая: и сердце, и весь
3
Сходятся, женятся, рожают… Вот у Топтуновых двое детей. Пока двое. Вряд ли они на этом остановятся, - горазды детей рожать эти православные! Я-то лично ничего против не имею… Пусть их рожают. Не уверен, правда, что много хорошего эти дети увидят. В нашем-то грешном-то… мире-то… А детишек вообще-то жалко.
Был первый по-настоящему весенний день. Ожило небо. Ожила земля. Точно треснуло и осыпалось мутное стекло, за которым оказалось нечто радостное, сверкающее, золотое. Дымчатые облачка летели по небу быстро и весело. Солнце, как любимая после разлуки, бросилось на город, топя его в ласках. Еле слышный хрустальный звон стоял в воздухе, и дышалось удивительно легко, как дышится, когда первый раз выходишь на улицу после болезни.
Отец Фёдор вышел из храма. Пока дошёл до своего домика цыплячьего цвета, человек пять подскакивали за благословением. Священник с радостью отметил, что сегодня в них, в этих склоняющихся перед ним фигурах, было больше какой-то весенней бодрости, нежели раболепства. А на лавочке рядом с домиком сидел Никитка Топтунов. Руки глубоко засунуты в карманы грязноватой малиновой курточки, взгляд печален, даже скорбен. Особенно бросалась теперь в глаза строгая худоба его серьёзного личика. Священник шагнул к нему.
- Здравствуй ещё раз, добрый молодец! Что кручинишься-то? Неприятность какая приключилась, что ли?
Мальчик машинально встал. Не вынул даже, а с усилием вытянул руки из карманов, точно за пальцы его цеплялось что-то. Не глядя на отца Фёдора, пробурчал:
- Ничего не приключилось… Просто… всё нормально…
- Нормально? Хочешь, посидим вместе?- и священник сел на лавочку, ласково приобнял Никитку за плечи, усадил рядом.
Мальчик напрягся, сдвинул брови. Отец Фёдор потрепал его по спине.
- День сегодня особенный какой-то, да? Смотри, как солнышко расплескалось… Хорошо!.. А ты такой пасмурный, хмурый. Это, брат, жалко. Господь так нас порадовать захотел, весну нам дарит… А тебе и дела нет. От солнышка отворачиваешься…
Кажется, всё, что было возможно показать из старых работ, - показал. Новых давно не делал: вдохновения не было и вообще… Вот остались только несколько иллюстраций к Довлатову. Уж и не помню, когда их делал… Минуточку…
Да, вспомнил! Примерно в 95-м году. Довлатов – последний из прочитанных мною писателей, который вызвал восторженные чувства. Именно в таком состоянии и рисовал я эти иллюстрации. Обычно я набрасываю рисунок карандашом, а потом уже делаю прорисовку пером и тушью. Но в данном случае я рисовал сразу пером, в свободной, «набросочной» манере. Самого Довлатова, точнее его лирического героя, я, конечно, стремился сделать похожим на него самого. Но поскольку я придумал для себя специальное ограничение: не использовать в работе в качестве подсобного материала чужие рисунки и фотографии, - изображённый по памяти писатель получился не очень похожим на себя. Зато характер его, кажется, передан верно.
Мог бы ещё много чего понаписать о Довлатове и моём к нему отношении, но… что-то не хочется. Нет настроения. Итак, иллюстрации…
1.Довлатов с друзьями.
2."Сергей Довлатов".
3.Сцена из "Заповедника". Это когда к нему приезжает жена...
4.А это из "Чемодана". Глава "Зимняя шапка". Сцена в гостинице, где какие-то бабы облепили его двоюродного брата. А сам он (автор) "унизился до того, что стал читать газету"...
5.Ну, тут всё понятно - "Зона". Зэки играют спектакль "Кремлёвские звёзды" к юбилею Ленина.
6.Тоже из "Зоны"...
7.У главного редактора Туронка ("Компромисс").
2
Сходятся, женятся, живут вместе… Простите, это я всё о своём. Знаете, эти мужья с жёнами… Да вот взять хотя бы Александра Топтунова. Ясноглазый глава семейства исповедовался и причащался еженедельно. И всё необходимое, что полагается делать в храме, выполнял чётко, старательно, даже чуть демонстративно. Но смущала отца Фёдора некоторая искусственность его поведения. Знаете, на что оно было похоже? Вот есть в сказках, в мультфильмах всяких – железные дровосеки, ожившие куклы, деревянные человечки. Они что-то делают – лес рубят, танцуют, строят домики. И всё у них получается ловко и ладно, - и глаза этих существ сияют радостью, но… Когда такое несколько механическое воодушевление видишь у высокого бородатого мужчины в храме – как-то невольно испытываешь неловкость… Особенно, если они, мужчины эти, - такие пронзительно-ясноглазые…
Каялся Александр Топтунов, отчётливо и с аффектацией перечисляя свои грехи. Слушая батюшку, всякий раз прижмуривался от желания вникнуть в смысл произносимых слов. И чаще всего на лице его было выражение неестественного, и вправду какого-то кукольного счастья. Однажды после службы Топтунов зашёл в «домик», где проводил приватные беседы со своими духовными чадами отец Фёдор. Хотел посоветоваться со священником , можно ли его детям смотреть американские мультфильмы. Нет, конечно, вообще их смотреть нельзя – там и герои все такие… словно из ада выскочили…
- Это Микки Маус-то из ада выскочил?- чуть приподнял бровь отец Фёдор.- Или Дональд Дак? Да-а, Саш… Прелюбопытные у вас представления об аде… Вы ведь слышали о Диснейленде?
- Да-а, парк такой в Америке,- Топтунов испуганно понизил голос.- Там аттракционы всякие. Приманка для детишек неразумных…
- Выходит, американцы «ад на земле» построили? Как интересно!... А самое интересное – со всего света «неразумные детишки» туда попасть стремятся!
- Так ведь неразумные же, отец Фёдор!- растерялся немного Александр Топтунов.
- Вряд ли самый неразумный ребёнок или взрослый будут в ад стремиться,- покачал головой священник.- А если вы имеете в виду то, что детей яркими картинками и головокружительными аттракционами стремятся отвлечь от духовной жизни…
- Да ещё как стремятся-то!- как-то не по-мужски всплеснул руками Александр.- Всюду эти рожи бессмысленные (прости меня грешного!),
Сходятся, женятся, живут вместе… Вот ещё рожают довольно многие… А зачем?... Нет, я не дурак, я просто спрашиваю. Интересуюсь, так сказать… Что-что?... Нет, если женюсь – и тогда не буду понимать. Даже, наверно, ещё меньше буду понимать… Сейчас объясню, если вам интересно…
Среди многочисленной паствы отца Фёдора была и семья Топтуновых. Аккуратно приходили каждое воскресенье к ранней службе. Муж – рослый, ясноглазый, с добросовестно отпущенной православной бородой невразумительно-золотистого оттенка. Ясность его взгляда заставляла отца Фёдора несколько напрягаться: слишком много видел он таких вот – целеустремлённых мужей, бесстрашно глядящих в будущее. Как правило, твёрдыми у них были не дух, а головы. Веру они подменяли кропотливым соблюдением обрядов и, требуя того же от всей семьи, безнаказанно тиранили её, уверенные в том, что всё делают ради её блага. Впоследствии отец Фёдор убедился, что Александр Топтунов не домашний тиран, но… Об этом позже.
Жена его, Анна, тоже рослая, очень красивая молодая женщина со светлым приятно полным и тревожным лицом вызвала у священника с первой встречи – сочувствие и острое, физически ощутимое, желание помочь и чем-то утешить. То, что такая полноценная, великолепно скроенная, сочно-женственная особа всегда с тревогой осматривается по сторонам и глядит на священника с детским страхом – было невыносимо. И тяжёлая коса её как-то совсем неуместно висела под скромным платочком, богобоязненно стягивавшим голову. И скромная бледно-сиреневая курточка поверх платья фасона «вдова неизвестного солдата» никак не подходила ей. А главное – в храме (отец Фёдор ясно видел это) ей было как-то неспокойно, выражение тоскливого ожидания никогда не покидало её лицо.
Детей у них было пока двое, - в выцерковлённых семьях принято считать, что чем больше детей, тем лучше. Да и предохранение некоторые батюшки почитают серьёзным грехом: проделывать это только ради ублажения плоти? Срам какой!!.. Да, а детей было двое. Старшенького звали Никитой. Было ему восемь с половиной. Серьёзный и сосредоточенный мальчик, постриженный под горшок, да ещё с волосами тёмно-пшеничного цвета. Плюс недетски твёрдые скулы и подбородок, глаза особой светлой голубизны (отец Фёдор говорил про них: «глаза цвета седьмого неба»)… Одним словом, - крестьянский мальчик из поэмы Некрасова. В храме всегда стоял смирно, грехи свои на исповеди перечислял неторопливо, вдумчиво, причём ещё свистяще хриплым голосом. И это тоже отчего-то огорчало отца Фёдора. Он всё ждал, когда же, наконец, Никитка развеселится, начнёт баловаться (пусть даже и в храме), когда же он вырвется из этой своей одеревенелости. Одно радовало: мальчишка обожал младшую сестру. Он всегда старался быть к ней поближе, а при тяжёлом колыхании людей, наполнявших церковь в большие праздники, притягивал её к себе за плечи, чтобы кто-то ненароком не толкнул её.
Меньшая же, шестилетняя Настька была единственным живым человеком в семье. Точнее, естественным и вполне свободным. Она и «цветом» удивительно отличалась от пшенично-льняных своих близких: шустрая тёмно-каштановая вертушка с чёрными и влажными, как маслины, глазами, из которых так и брызгало смехом, лукавством и жизнелюбием. Всегда сразу можно было найти её взглядом в храме: белый платочек порхал с места на место, и даже если Настьку принуждали стоять смирно, она выворачивала шею, вертела головой, тянулась ко всему, что находилось поблизости, то подбирая с пола свечной огарок, то пытаясь стащить с пальца матери обручальное кольцо, то теребя один из цветков, стоявших в вазе под иконой. Однажды, когда отец Фёдор благословлял её, она проворным движением ощупала рукав его рясы – хотела, видно, проверить, что за ткань такая интересная. Родители, погружённые в благостность, не обратили внимания. Потом же, когда всё семейство отошло в сторонку, маленькая вертушка украдкой помахала священнику издали рукой. Из-за этого отец Фёдор полдня ходил счастливый. Столько дружелюбия, кокетства и веселья было в жесте Настьки…
Был и ещё один член семьи, изредка появлявшийся в церкви. Бабушка, мама Анны, -Евгения Михайловна. Грешным делом, отец Фёдор и рад был, что она появляется редко. Надменная, с нервным,
В начале 90-х проиллюстрировал баллады Высоцкого к фильму «Стрелы Робин Гуда». Тогда ещё я умел любить что-то страстно, до ощущения полёта, до самозабвения. Об отношении к Высоцкому вообще, писать сейчас не хочу – боюсь увлечься и потопить и себя, и читателя в словах. А если ограничиться одним предложением: Высоцкий формировал мою личность и всегда укреплял мой дух, внушая, что любовь должна быть действенной, выражающейся в поступках. Ну а баллады к «Робин Гуду»…
Впервые я услышал их, когда мы с братом и мамой пошли в кинотеатр на фильм о «Доблестном рыцаре Айвенго», где они впервые прозвучали публично. В «Стрелы Робин Гуда» они не попали из-за запрета чиновников. И кинозал, и весь мир раздвинулись до возможных и невозможных пределов, когда во всю ширь экрана растянулась крепостная стена с башней, пошли титры, а сверху рокочущим потоком полилась, стилизованная под средневековую, музыка, и завибрировал, заметался чудным всё согревающим пламенем хриплый голос. Да, это было прекрасно…
Позднее мне удалось переписать эти баллады с телевизора, когда в перестройку показали «авторский» вариант «Стрел Робин Гуда». И тогда-то я и предпринял попытку сделать эти иллюстрации. Нелепо сказал, да? «Предпринял попытку»! Что же, они не получились? Или получились не вполне удачные? Тогда зачем ты их сохранил, а теперь вот публикуешь в своём дневнике? Сейчас объясню. Иллюстрировать песню, как и стихотворение, например, - тяжёлая задача. Попробуй-ка изобразить то, что увиделось, когда впервые услышал ту же «Балладу о времени». Замок, где оживают камни и говорят с тобой квадратными серыми губами… Любовь в виде девы, оплетённой складками белого платья и в венке из неземных цветов… Медленно поднимающиеся бронзовые трубы глашатаев… Медленно скачущие (как бывает только в кино или во сне) всадники с улыбками, которые раздвигают добрые усы и бороды… и падающие перед ними фигуры сдающихся врагов, обезоруженных, в ненужных уже и потому нелепых - стальных колпаках… И лицо – ЛИК самого певца, проступивший сквозь зыбкость этих сменяющих друг друга картин… И ведь явственно я представлял себе и трепет его волос на ветру, и мерные, ритмические движения во время скачки на тяжёлом боевом коне…
В общем, нет никакой возможности изобразить всё это. Если же попытаться оставить только самое важное - тоже встаёшь в тупик. Получится нечто приблизительное, неполноценное. Да и чисто технически какие-то вещи весьма сложно показать. И я облегчил себе задачу. В конце концов, есть фильм «Стрелы Робин Гуда». Там определённый сценарий. Так пусть мои рисунки будут иллюстрациями к этому сценарию. Таким образом, я ещё и срежиссирую несколько сцен, где могли бы звучать эти гениальные баллады. Тем более, фильм сам по себе – явно не шедевр. Вот и нарисовались несколько работ на тему «Баллады Высоцкого к кинофильму «Стрелы Робин Гуда»».
Заодно я тогда получил возможность порыться в книгах, восстанавливая бытовые детали конкретной эпохи, попытался отточить технику рисунка и т.д.. Сейчас эти работы кажутся мне совсем «подростковыми», наивными и слабоватыми с профессиональной точки зрения. Но всё же они дороги мне именно как воспоминания о юности… точнее, ранней молодости. И потом, может, как раз ранние и несовершенные рисунки вызовут у кого-то сердечный отклик…
1.
[700x525] 2.
[700x699] Пояснительные тексты к рисункам, которые я составил, - пропали, так как ноутбук мой заупрямился. Или гугл выкинул очередную штуку. Одним словом, нет сил их восстанавливать. Ограничусь только названиями.
1."Клинт Иствуд".
[566x700]
2.Он же.
3."Прекрасная дама"
[534x700]
4.Михал Юрьич.
[576x700]
5."Мольериана"
[495x700]
6."Поручик Лермонтов".
7.Набросок с натуры.
8.Набросок с натуры.
9.И ещё
Вот ещё один из «старых» рассказов. Вообще их у меня довольно много, но, насколько они интересны - самому, понятное дело, судить трудно. Я могу судить о своём литературном стиле, о степени профессионализма, но никак не о привлекательности моих сочинений для читателей. Потому-то каждый раз терзаюсь сомнениями: публиковать или не публиковать тот или другой рассказ. Просить писать отзывы – глупо, так как, если бы подобная потребность у кого-то была – писали бы. Следовательно, раз не пишут, значит не хотят: кому лень, кому трудно сформулировать в словах свои претензии или объяснить, чем понравился текст, кто-то боится обидеть автора, а кто-то не может вот так запросто обратиться к незнакомому человеку… Короче, причин не писать отзывы превеликое множество. Да я сам крайне редко это делаю, только если кто-то из знакомых попросит прочитать и поделиться после своими впечатлениями. Вот и получается, что, вроде как, кто-то читает мой дневник, а насколько он интересен им – непонятно. Именно поэтому я и не тороплюсь печатать всё, что есть, а ограничиваюсь наиболее (с моей точки зрения) удачными рассказами. И если кому-то они скрасят вечер-другой, я буду очень рад. В конце концов, писал и пишу я не для того, чтобы самого себя удивить, а с целью поделиться чем-то с окружающими. Если, конечно, им это нужно…
Да, так вот ещё один рассказ из «старенького». Был такой период, когда я довольно много и интенсивно общался с иностранцами. Например, с одной немочкой, от встреч с которой, остались грустноватые, какие-то тускло-лирические воспоминания. Имя её в рассказе изменено, да и вообще здесь скорее шарж на наше общение, нежели точное изображение. Надеюсь, он кого-то позабавит…
Русский устный
Немку зовут Хельгой. Чуть выше среднего роста, стройненькая. Нерусские щуплые ножки обтянуты чёрными леггинсами. Выше – серенькая бесхитростная кофточка и тончайшая золотая цепочка на рельефно выступающих изгибах ключиц. Лицо? Довольно нежное. Глаза? Есть и глаза. Кажется, серые. Выражение их спокойное, но шансов не дающее. Глаза Хельги щетинятся чёрными иголочками ресниц. Посмотришь в них – извинишься и отойдёшь.
Волосы хорошие. Улыбка – ещё лучше. И ещё: двигается немка несколько медлительно, с кошачьей осмотрительностью.
Русский… Русский – это я. Джинсы, куртка, борода. Подробности опустим. Могу добавить, что рядом с немкой выгляжу не очень естественно.
Хельга изучает русский язык. Приехала в Москву закрепить пройденный материал. Меня попросили пообщаться с ней, чтобы она усовершенствовала русский устный. Вот мы и гуляем вторую неделю. Кусково, Архангельское, Коломенское, речной трамвайчик, Арбат, Кремль, сад «Эрмитаж»… Теперь вот пришли на Патриаршие пруды.
Солнце плещется в деревьях, растекается по дорожкам и траве. Сидим с Хельгой на лавочке, я рассказываю ей о Булгакове. На разноцветной детской площадке резвятся
Школа – это важнейшая составляющая моей биографии. Одно то, что я проработал в разных школах около 17-ти лет о чём-то, да говорит. О чём, кстати? Да хотя бы о том, что мне нравилось преподавать, – иначе как бы я смог столько времени посвятить этой совсем не простой работе. Нравится же то, что приносит удовлетворение, наполняет смыслом твоё существование. Так что матушка моя совершенно права, когда говорит мне: «Твоя работа в школе была осмысленной».
Мне было хорошо с детьми. Им, я думаю, тоже. Но, конечно, учительствовать - это не значит парить над партами, за которыми сидят, обмирая от благодарности, опрятные и нежненькие детки. Иногда, бывает, и воспаряешь. Но всегда следует быть готовым к тому, что тебя сбросят на грешную землю. Ребята не дадут расслабиться и навсегда «занестись в гибельные выси». И, в сущности, надо быть глубоко благодарным им за это.
Рассказов о школе у меня больше десятка. Для пробы напечатаю один (2003-го года). Если хоть кому-то будет интересно, возможно, напечатаю ещё. А нет – не страшно. Меньше будет мороки с перепечатыванием (ух, как я не люблю это дело!). Благодарю всех, кто заглядывает в мой дневник! Нет, я действительно очень ценю ваше внимание…
С Новым годом!
В том году администрация нашей школы решила не приглашать Деда Мороза со стороны. Возможно, это было связано с тем, что школьный фонд истощился после покупки новых парт и унитазов. А, может, слишком свежи были воспоминания о недавнем утреннике, на котором актёру, изображавшему Кощея, дети порвали длинный чёрный плащ. Очень некрасивая была история…
В общем, решили найти Мороза среди педагогов. Мужчин, как водится, в школе немного. И этих немногих завучи отлавливали в коридорах и припирали к стене своими могучими бюстами.
- Сергей Николаевич, будете Дедом Морозом?
Седенький, кроткий, как ангел, физик страдающе блуждал глазами и тихо стонал:
- Каким Морозом? Мне год до пенсии остался!...
Пузатый кучерявый физкультурник краснел и возмущался:
- Это значит – подарки им давать, да? И пятому «А» - тоже? Пусть они сначала прыгалки купят! Пять прыгалок порвали, гадёныши!
Учитель труда с суровым прозвищем «Наждак» ничего не сказал. Только дёрнул головой и так жутко хохотнул, что завуч сразу отступила.
Остались двое: школьный психолог Андрей и я, учитель рисования. Завуч по воспитательной работе, Марина Владимировна, нашла меня в курительной. Переступив порог, скривилась, замахала руками, разгоняя табачный сизый дым.
- Как в
5
Служащие у Юсупова солдаты пеленали труп Распутина в занавеску. Наверху, в кабинете, Пуришкевич приводил в чувство невменяемого Феликса. Последний сидел на кожаном диване, ловя что-то дрожащими руками, и твердил без конца: «Живой, живой, живой, живой!...» Владимир Митрофанович сунул ему под нос стакан с водой.
- Князь! Выпейте воды. Выпейте, будет легче.
Феликс уставился на стакан и вдруг крикнул, отпихнул его, расплескав воду, и, откинувшись на спинку дивана, стал судорожно и часто дышать, выкатывая безумные глаза. Пуришкевич растерялся.
- Полно, голубчик. Успокойтесь…
Выплеснув остатки воды на ладонь, он крепко припечатал её к горячей лысине. Отдёрнув портьеру, в кабинет заглянул камердинер в гимнастёрке, перехваченной чёрным ремнём.
- Ваше превосходительство, пришёл городовой.
- Зачем пустил, болван?!- топнул ногой Пуришкевич.
- Он говорит: выстрелы в участке услышали. Начальство потребовало у него объяснений по телефону. Он говорит, что обязан доложить о происшествии…
- Проклятье! Ладно, зови его сюда.
Появился городовой с шашкой на боку. Коснувшись указательным пальцем усов, он негромко кашлянул, но не успел и слова вымолвить: Пуришкевич подлетел к нему и тончайшим голосом воскликнул:
- Служивый! Ты любишь Россию?!
Служивый крякнул и раскрыл рот.
- Отвечай, любишь или нет?!
- Так ведь…- забормотал городовой.
- Если любишь, должен знать, кто перед тобой стоит. Знаешь? Я – член Государственной думы Владимир Митрофанович Пуришкевич! А этот барин кто?- Пуришкевич ткнул пальцем во всхлипывающего Юсупова.- Отвечай, когда спрашивают!
- Так ведь… известно… его сиятельство…
- Так. Верно! Мы с его сиятельством любим матушку Россию. Ух, как любим!- Владимир Митрофанович поднял насмерть сжатый кулак.- Мы за царя и отечество животы свои положить готовы. А ты?! Ты готов?!
- Я, вашество, городовой,- плачущим голосом ответил служивый.
- А кто России первый враг? Кто её германцам продаёт? Кто царя нашего поганой настойкой опаивает, чтоб безнаказанно глумиться над святым народом?! Говори, собачий сын, кто?!!!
4
Когда великий князь, Лазоверт и переодетый для отвода глаз Распутиным Сухотин уехали на Варшавский вокзал, где надлежало сжечь в санитарном поезде одежду Григория, Феликс и Владимир Митрофанович остались наедине. Разговор не клеился. Пуришкевич захотел было выпить вина, но в голову моментально вполз Распутин, свесивший чёрные патлы над рюмкой с отравленной мадерой. И Владимир Митрофанович раздумал пить. Феликс всё потирал руки, притопывал лакированным сапогом, и глаза его смотрели неизвестно куда.
- Вам надо бы отдохнуть, князь,- сказал наконец, Пуришкевич, наскуча его присутствием.
- Да, пожалуй…
Феликс ушёл на половину своих родителей.
Закурив сигару, Владимир Митрофанович начал шагать по кабинету. Он думал: «Готово. Кончено. Он лежит там внизу совершенно мёртвый. Борода кверху, пуля в сердце. Так-с… Я спокоен? Да, абсолютно спокоен. Спокоен и очень доволен. Теперь государь вне опасности. Остаётся только очистить правительство от накопившегося дерьма, снять нескольких министров… Теперь это можно сделать самым великолепным манером! И уже тогда всё закрутится по-иному. Запляшут жиды и немцы на адской сковородочке! Х-хе-хе… Ф-фу, пепел уронил на стол!»
Смахивая пепел, Пуришкевич заметил на столе свой «соваж». «Спрячу в карман на всякий случай»,- решил Владимир Митрофанович. Сунул револьвер в глубокий карман бриджей и медленно вышел на лестничную клетку. Прислушался. Тихо. Поскрипывает старое дерево винтовой лестницы. Стенной светильник распространят тусклую желтизну. Тишина…
Внизу открыли дверь в столовую. Владимир Митрофанович вытянул шею, напрягая слух. Светильник выхватил из полумрака выдвинувшуюся над перилами мышиную голову Пуришкевича с маленькими прижатыми ушами, чутким носиком и рыжеватым топориком бороды. Потом загремел опрокинутый стул, и, постепенно нарастая, из подвала взмыл кверху потрясающий звериный рёв. Вслед за ним послышался разрываемый ужасом вопль Юсупова.
Пуришкевич вытаращил глаза. Кто-то внизу толкнулся в дверь, застучал сапогами по ступеням. Кто это?... Юсупов!... Идеальный пробор разрушен – надо лбом торчит отчаянный вихор, мундир растерзан, в голубых глазах плещется небывалый ужас.
- Пуришкевич! Стреляйте! Стреляйте скорее! Он жив!- и Феликс провалился куда-то в лестничную пустоту.
Сжимая «соваж», Владимир Митрофанович кинулся по ступеням вниз. Распутин действительно был жив. На четвереньках, по-обезьяньи, Григорий дополз до двери во двор, упал на неё и вылетел на улицу. Скаля зубы, Пуришкевич бросился за ним следом.
На улице, в чернильной синеве ночи, бежал, нагибаясь вперёд, человек в рубахе, щедро расшитой праздничными васильками. Голубой снег трещал, разрываясь под сапогами Распутина. Голые деревья страшно растопыривали чёрные ветки. Почуяв преследователя, Григорий обернулся, увидал фигуру с револьвером и завопил, захлёбываясь в плаче:
- Феликс!...