Промелькнув перелетными стаями,
На излете, как в солнечном сне,
Наши беды с капелью истаяли –
Поклонитесь за это весне.

Попросите прощенья у лета вы:
Ведь забыли, как пахнут стога,
Как в тиши языком фиолетовым
Лижет сумрак росу на лугах.

За тревожные инея проседи,
За раздумчивой мудрости свет –
В желтизне стекленеющей осени
Передайте негромкий привет.

Вновь потянутся зимние санники
К неизведанной дали лесной.
Мы уйдем, по безвременью странники,
Чтоб с капелью вернуться весной.

Судьбы-капельки бережно собраны
В нескончаемый жизни ручей.
Смерти нет. Она смертию попрана –
Помним, знаем и верим мы – Чьей.

И. Ч.

В 1982 году Ларри Уолтерс, пенсионер из Лос-Анджелеса решил осуществить давнюю мечту - полететь, но не на самолете. Он изобрел собственный способ путешествовать по воздуху. Уолтерс привязал к удобному креслу сорок пять метеорологических шаров, наполненных гелием, каждый из которых имел метр в диаметре. Он уселся в кресло, взяв запас бутербродов, пиво и дробовик. По сигналу, его друзья отвязали веревку, удерживавшую кресло. Ларри Уолтерс собирался плавно подняться всего на тридцать метров, однако кресло, как из пушки, взлетело на пять километров.

Соседи обсуждают. Звонить ли 911? Зачем? Человек улетел. Летать не запрещено. Закон не нарушен. Насилия не было. Америка - свободная страна. Хочешь летать - и лети к чертовой матери.

...Часа через четыре диспетчер ближнего аэропорта слышит доклад пилота с заходящего лайнера:

- Да, кстати, парни, вы в курсе, что у вас тут в посадочном эшелоне какой-то му**к летает на садовом стуле?

- Что-что? - переспрашивает диспетчер, галлюцинируя от переутомления.

- Летает, говорю. Вцепился в свой стул. Все-таки аэропорт, я и подумал, мало ли что...

- Командир, - поддает металла диспетчер, - у вас проблемы?

- У меня? Никаких, все нормально.

- Вы не хотите передать управление второму пилоту?

- Зачем? - изумляется командир. - Вас не понял.

- Борт 1419, повторите доклад диспетчеру!

- Я сказал, что у вас в посадочном эшелоне му**к летает на садовом стуле. Мне не мешает. Но ветер, знаете...

Диспетчер врубает громкую трансляцию. У старшего смены квадратные глаза. В начало полосы с воем мчатся пожарные и скорая помощь. Полоса очищена, движение приостановлено: экстренная ситуация. Лайнер садится в штатном режиме. По трапу взбегают фэбээровец и психиатр.

Доклад со следующего борта:

- Да какого еще хрена тут у вас козел на воздушных шариках путь загораживает!., вы вообще за воздухом следите?

В диспетчерской тихая паника. Неизвестный психотропный газ над аэропортом.

- Спокойно, кэптен. А кроме вас, его кто-нибудь видит?

- Мне что, бросить штурвал и идти в салон опрашивать пассажиров, кто из них ослеп?

- Почему вы считаете, что они могут ослепнуть? Какие еще симптомы расстройств вы можете назвать?

- Земля, я ничего не считаю, я просто сказал, что эта гадская птица на веревочках работает воздушным заградителем. А расстройством я могу назвать работу с вашим аэропортом.

Диспетчер трясет головой и выливает на нее стакан воды и, перепутав руки, чашечку кофе: он утерял самоконтроль.

Третий самолет:

- Да, и хочу поделиться с вами тем наблюдением, джентльмены, что удивительно нелепо и одиноко выглядит на этой высоте человек без самолета.

- Вы в каком смысле??!!

- О. И в прямом, и в философском... и в аэродинамическом.

В диспетчерской пахнет крутым первоапрельским розыгрышем, но календарь дату не подтверждает. Четвертый борт леденяще вежлив:

- Земля, докладываю, что только что какой-то парень чуть не влез ко мне в левый двигатель, создав угрозу аварийной ситуации. Не хочу засорять эфир при посадке. По завершении полета обязан составить письменный доклад.

Диспетчер смотрит в воздушное пространство взглядом Горгоны Медузы, убивающей все, что движется.

- ...И скажите студентам, что если эти идиоты будут праздновать Хэллоуин рядом с посадочной глиссадой, то это добром не кончится! - просит следующий.

- Сколько их?

- А я почем знаю?

- Спокойно, борт. Доложите по порядку. Что вы видите?

- Посадочную полосу вижу хорошо.

- К черту полосу!

- Не понял? В смысле?

- Продолжайте посадку!!

- А я что делаю? Земля, у вас там все в порядке?

- Доложите - вы наблюдаете неопознанный летательный объект?

- А чего тут не опознать-то? Очень даже опознанный.

- Что это?

- Человек.

- Он что, суперйог какой-то, что там летает?

- А я почем знаю, кто он такой.

- Так. По порядку. Г д е вы его видите?

- У ж е не вижу.

- Почему?

- Потому что улетел.

- Кто?

- Я.

- Куда?

- Земля, вы с ума сошли? Вы мозги включаете? Я захожу к вам на посадку!

- А человек где?

- Который?

- Который летает!!!

- Это что... вы его запустили? А на хрена? Я не понял!

- Он был?

- Летающий человек?

- Да!!!

- Конечно был? Что я, псих.

- А сейчас?

- Мне некогда за ним следить! Откуда я знаю, где он! Напустили черт-те кого в посадочный эшелон и еще требуют следить за ними! Плевать мне, где он сейчас болтается!

- Спокойно, кэптен. Вы можете его описать?

- му**к на садовом стуле!

- А почему он летает?

- А потому что он му**к! Вот поймайте и спросите, почему он, тля, летает!

- Что его в воздухе-то держит? - в отчаяньи надрывается диспетчер. - Какая етицкая сила? Какое летательное средство??? Не может же он на стуле летать!!!

- Так у него к стулу шарики привязаны.

Далее следует Читать далее...

Мой пух на розовых щеках
Мне представлялся столь солидным,
Его впервые безобидно
Касалась женская рука,
Когда впервые, как в бреду,
Та фраза в воздухе застыла:
“Мой милый, жди меня, мой милый,
И я приду, приду, приду.

Мой милый, жди меня, мой милый,
И я приду, приду, приду”.

Так был когда-то в первый раз
В графе разлук поставлен крестик,
Мой пух грубел со мною вместе,
А эта пара глупых фраз,
Как карусель кругов в аду
С тех пор мне голову кружила:
“Мой милый, жди меня, мой милый,
И я приду, приду, приду”.

Себя молитвой и постом
Смирив в процессе ожиданья,
Я ждал крестов в графе “свиданья”,
Но надо мной висит крестом,
Как ключ, потерянный в пруду,
Как недорытая могила:
“Мой милый, жди меня, мой милый,
И я приду, приду, приду”.

Ужель я грешен тем, что сам
Постиг чуть горький запах мщенья
И все свои невозвращенья
По той же схеме подписал ?
Ведь жизнь, как жалкий какаду,
Одно и то же затвердила:
“Мой милый, жди меня, мой милый,
И я приду, приду, приду.

Алексей Иващенко, Георгий Васильев (Иваси)

PS: Конечно, это лучше слушать под гитару. Один из этих ребят поставил печально известный "Норд-Ост" - И. Ч.

Я жил, забыл уж, сколько тысяч лет,
Немало в жизни перевидел.
Не раз рождался я на свет,
Знавал победы, беды и обиды,
И, как умел, уразумел,
Конца у жизни нет.

Я жил, я был задолго до меня,
Свой путь осилил я не сразу.
Я дух и тело обронял,
Терял рассудок свой и разум,
Я жил да был, менялся сам,
И все вокруг менял.

Я себя другим не помню,
Я себя другим не знаю,
Только верится легко мне,
В то, что жил и до меня я,
В то, что был и до меня я.

Я был, я был, я был, я был, я был.
Я буду, буду, буду, буду.
Хоть все, что было, я забыл,
А то, что есть, родившись вновь, забуду,
Я был назначен отрывным
Календарем судьбы.

Мне быть - и в старом быть и в молодом,
Во всех потомках понемножку.
С гармошкой быть и с долотом,
С бутылкою вина и с ложкой,
Мне жить да быть, и не тужить,
И после, и потом.

Жить я буду после смерти,
Жить я буду непременно.
Вы поверьте, Вы поверьте,
Я приду себе на смену,
Сам себе приду на смену.

Я кадр в многосерийнейшем кино,
Снежинка в бешенной метели,
Те я, что умерли давно,
И те я, что родится не успели -
Все вместе - человечество,
Единое, одно.

Иващенко и Васильев (Иваси)

Сергей Фролов погиб на второй день после того, как отметил свое 35-летие. Такое ощущение, что эта костлявая дама с косой вдруг спохватилась под конец года и ринулась выполнять свой неумолимый план именно по врачам. Маленький городок еще не успел оправиться от шока после гибели в ДТП стоматолога Ляпина, причем вместе с сыном и женой, - а тут еще и Сергей.
Кто-то где-то когда-то ляпнул – и покатилось по России, и по сию пору катится: Господь любит дураков и пьяниц. И, дескать, от этой большой любви бережет их. Ни стоматолог Ляпин, ни анестезиолог-реаниматолог Фролов пьяницами не были. Тем паче, дураками. Редкий случай: даже самые рьяные любители покопаться в чужом белье и перемыть ближнему своему все какие ни на есть косточки ничего «такого» не могут сказать об этих двух врачах после их смерти. Что один, что другой – светлые были люди, солнечные.
Видно, от очень уж большой любви Всевышний призвал их к себе молодыми да красивыми…
Не панихидные речи стану говорить. Хочу поведать о том, как Сергея искали.
Отпахал он в пятницу свое очередное суточное дежурство, а тут – два выходных. Плюс морозец прижимает. Ясное дело: перволедье на носу, чешутся у рыбачков руки, застоялись пешни и буры с прошлого года.
- Я его таким веселым давно не помню, - признается Степаныч, Фролов-старший, давным-давно «заразивший» сына рыбалкой. – Поеду, говорит, посмотрю, как ледок – не пора ли.
И поехал. Один.
Все, кто знал его, сейчас удивляются: как это, дескать, Серега – такой здоровенный, за метр девяносто, мышца на мышце, не выбрался из-подо льда. Да на пруду, да без течения!
А вот - не выбрался…
Видно, памятуя о своих ста с лишком килограммах веса и будучи не новичком на перволедье, захватил Сергей в машину свои беговые лыжи. Вот одну из них и заметили рыбаки на льду, возле полыньи. А рядом – лыжную палку. И на берегу – Серегину «семерку» пустую. А рядом – никого. Позвонили в милицию.
Немножко вперед забегу. Наверное, мало кто удивится, узнав о том, что и бензин кто-то успел из машины слить, и аккумулятор заменили на нерабочий. Слышу от наших общих с Сергеем друзей: «Да ведь менты поганые – кому ж еще! Первыми приехали – и поживились. Блин, даже на покойниках наживаются!».
Не знаю. Не суди – да не судим будешь. Не пойман – не вор. Что там у нас еще в арсенале оправдания пошлейшего мародерства? А если уж о «ментах», то могу вам сделать страшное признание: есть у меня пара-другая знакомых в ментовских погонах – порядочных людей. Бывает же…
Сейчас, конечно, у Сергея не спросишь, как все произошло. Но вероятнее всего, надел он одну лыжу, чтобы увеличить площадь опоры, а палкой пробовал на прочность лед. Ему б еще веревкой с берега подстраховаться – глядишь, сейчас бы сидел вместе с друзьями да со смехом вспоминал, как «курнулся», «отметил» перволедье.
Было это в субботу, 3 декабря. Приехали по звонку от рыбачков местные чины кому положено (на их территории пруд), была попытка найти пропавшего по-быстрому, «кошками»: побросали, побросали – не нашли.
Теперь о том, что я наблюдал воочию в течение следующих двух дней.
Вызвали спасателей из райцентра. Свеженькая «Газель», молодые, энергичные ребята в камуфляже, водолазные костюмы, много телодвижений, ничуть не меньше русского мата и… и все.
- Лед надо рубить, до полыньи.
- Да тут ведь метров двадцать!
- А как по-другому? Сашке, что, подо льдом идти?
- Ну, давай рубить. Правда, часа два прому…емся. А там, глядишь, и темно станет.
Начали рубить. Причем какой-то железякой – ни пешни, ни даже примитивного лома у спасателей не оказалось. С помощью этой самой железяки, грубой физической силы и такой-то матери дорожку до вмерзшей в лед Серегиной лыжи проковыряли. При этом пропороли свою резиновую лодку и едва успели эвакуироваться на берег.
Пошел в воду водолаз. Возраст - двадцать один год, подо льдом, как выяснилось позже, никогда не работал. Проходит три-четыре метра от берега – уводит его вправо от прорубленного «канала». Повторяется это раза четыре.
Концентрация мата и спиртных паров («для сугрева») возрастает по мере угасания светового дня. Мало того, что все как черти устали и замерзли, всем нам невыносимо трудно смотреть в глаза родителям и срочно приехавшей из Москвы сестре Сергея: они здесь, на берегу, ждут.
- Щас, не беспокойтесь. Позвонили в райцентр, уже выехал другой спец, он подо льдом работал.
Ждем. Приезжает спец. Этот постарше, крепок, трезв, полон решимости. Облачается в костюм, лезет в воду. Судя по уходящему под лед страховочному концу, идет по дну резво, но… как-то не туда. Вот уже Серегина лыжа - место, от которого, по логике, надо начинать обшаривать дно сантиметр за сантиметром - за спиной у водолаза метрах в пятнадцати, а он все прет и прет, уже чуть не на середине пруда, а сигнал с берега, чтобы он возвращался то ли не дают, то ли спец его не слышит. Наконец, на берегу решают, что пора спасателя доставать. Тянут. К тому моменту, когда его вынули из воды, Читать далее...

"Ну, что, брат Пушкин? - Так, брат, как-то все..."

То вкривь, то вкось, то впрямь - да ненароком...

Вращается фортуны колесо:

к кому - спиной она, к кому-то - боком,

к кому-нибудь - немеркнущим лицом...

Да стыдно ждать, да, ожидая, спятишь,

и чтоб себя не числить подлецом,

душей своей - душой своею платишь...

Так краток день, так ненадежен кров,

и бедный быт так жалок и дурашлив,

не греет ног скудеющая кровь,

не греет рук скупой очаг домашний,

и умноженье годовых колец

отяжеляет ствол, отяжеляет...

А где-то там записан твой конец,

и есть, и открываться не желает.

И все живешь... Трепещет волосок -

голубенькая жилочка сосуда,

и Боже мой, как сладок жизни сок,

по капле извлеченный отовсюду...

А может, сами пишем мы ее,

всю нашу жизнь, отделывая строчку

за строчкою? И каждому - свое,

и медлим ли, спешим ли ставить точку,

но водит Бог старательным пером,

и тем, кого Он в самом деле любит,

лишь в нужный час, сверкая топором,

неумолимо голову отрубит.

И, может, так и нужно наперед,

чтоб жизнь была полна, а смерть - кровава,

и тех, кто мутен был, забвенье ждет,

а тех, кто точен был, венчает слава.

Марлена Рахлина

(Основа для будущего док. фильма)

У человека совестливого в жизни наверняка дурных поступков наберется больше, нежели добрых. Так, во всяком случае, думает он сам – если по-настоящему совестлив и взыскателен, требователен к себе. Интересно, неужто я тоже принадлежу к числу таких людей? Во всяком случае, сколько не оглядываюсь на прожитое – а большая часть жизни уже позади, – дурного, глупого, неправильного и, увы, теперь уже неисправимого куда больше, чем доброго.
Зато есть в моем перечне поступков один, гордиться которым вроде бы и не пристало, но… так иногда хочется. Впрочем, надеюсь, это даже и не гордость – просто на душе теплеет, когда вспоминаешь.
Работал я тогда в газете, репортерствовал. По соседству со мной жили два бомжа. Настоящие, классические такие бомжи: ютились в колодце теплоцентрали, были грязны и запущены, по утрам, раным-рано (у них конкуренция очень жесткая: проспишь зорю – с «таком» останешься), бродили по помойкам, собирали пустые бутылки и что Бог пошлет, потом сдавали тару и быстренько напивались.
Однажды подумалось: а чего это материал для газеты у меня пропадает, прямо под ногами лежит, в буквальном смысле. Напросился я к бомжам в гости. Напялил на себя что погрязнее, купил бутылку водки, буханку хлеба и собрался к ним «домой», в колодец лезть.
- Что на закуску брать? – интересуюсь.
- Так хлеб же есть, - искренне поражаются такой наивности мужики.
Увидев, что я все же беру в магазине кусок сала, глянули осуждающе: сколько ж пива можно было вместо этого прихватить.
Истории у обоих оказались, понятное дело, незатейливыми. Андрей – он помоложе – в «той жизни» был шофером, Юрка – каменщиком четвертого разряда. В колодец их опустила тривиальная пьянка. Бомжуют один шесть лет, другой четыре. Ни документов не осталось, ни родни, что озаботилась бы их судьбами, ни просвета впереди.
- Вот, лета дождемся – в лес, в шалаш переберемся. Там хорошо – воля…
После выхода «в свет» репортажа мои бомжи даже загордились маленько: их стали узнавать. Завидев меня, подходили, здоровались. Иной раз просили на сигареты, или, в «неурожайные» дни, «десятку» на опохмелку. Андрюха прикрывал остатки стеснительности гонором, а вот Юрка – тот, я чувствовал, и в самом деле стыдился попрошайничать. Он вообще душой почище был своего напарника. Помню, как-то наблюдал картину: оба пьянехоньки изрядно, штормит их на все «двенадцать баллов», Андрей и вовсе идти не в состоянии, так Юрка его на себе тащит. Как уж ему тогда удалось дружка в колодец невредимым спустить – для меня загадка.
Как-то стоим у своего подъезда с соседом – мужиком толстым, наглым и откровенно хамоватым (как же, шофер самого N – человека в городе известного и заслуженного). Подходит Юрка. Робко просит рубля три на сигареты. Лезу в карман – там только сотенная купюра.
- На, сдачу принесешь.
Тот поспешил в магазин, а сосед смотрит на меня как на придурка:
- Ты че, того? Это ж бомжи! На какую сдачу ты надеешься?
Юрка вернулся через три минуты, выложил девяносто семь-пятьдесят, поблагодарил и подался по своим неотложным бомжовым делам. «Заслуженный водитель», по-моему, мало что понял. С какой-то мальчишеской хвастливостью мне подумалось тогда: «Вот, тебе-то, толстому борову, и впрямь хрена лысого принесли бы сдачу!» Впрочем, у такого бомжи и не попросили бы никогда – их сама жизнь заставляет людей за версту чуять.
Проходит время, и один из моих коллег публикует репортаж из соседнего города, из мужского монастыря. Запали мне тогда в душу слова тамошнего отца Иосифа (назову его так): мы, дескать, принимаем к себе в монастырь любого, кто о спасении души думает, работы всем достанет. Как-то раненько утречком выгуливаю своих собак, вижу – Юрка бредет с пакетом, в пакете уже позвякивает. Поздоровались. Потом – до сих пор не знаю, с чего это я – спрашиваю:
- Юр, а не хотел бы ты со дна подняться, из колодца своего в нормальную жизнь вернуться?
Тот помолчал и тихо так в ответ:
- Хотел бы. Да только… получится ли…
- Ты крещеный?
- Да.
- Хочешь, в мужской монастырь тебя отвезу? Денег там платить не станут, но кормить будут, если работать не поленишься. Ты ведь каменщик, такие там наверняка нужны. А мастерство, сам знаешь, не пропьешь – вспомнят, небось, руки-то, что и как делать.
Еще с минуту помолчал бомж со стажем.
- Ладно, поехали.
- Вот и хорошо, собирайся.
Ставит он пакет с бутылками на землю:
- Я готов.
Делать нечего – назвался груздем… Звоню на работу шефу (он помоложе меня и на этом месте оказался по моей протекции, когда я отказался пойти на повышение; кроме того, считалось, что мы друзья).
- Слушай, подстрахуй меня, я после обеда появлюсь.
- Ладно, давай.
И поехали мы с Юркой в соседний городок.
Нахожу в монастыре отца Иосифа. Видный такой батюшка, строгий, прямо иконописный какой-то, взгляд пронзительный.
- Документы у него какие-нибудь имеются? – спрашивает.
- Нет, - отвечаю, - пропито все давно.
- Без Читать далее...

Представьте себе, что существует банк, который переводит вам каждое утро сумму 86400$. Сумма, оставшаяся от этой суммы после дневных трат, не переходит в счёт следующего дня. Ночью счёт обнуляется. Что бы выделали с деньгами? «Старались растратить всё до последней копейки», -скажите вы. На самом деле у каждого из нас есть такой банк. Имя этого банка – время. Каждое утро нам предоставляется кредит в 86400 секунд. Каждую ночь счёт обнуляется. Остаток не идёт в счёт следующего дня. Нет минуса на счету. Каждый день начинает новый отсчёт. Если вы не использовали дневной кредит – потеря только ваша. Нет пути назад. Нельзя взять взаймы у следующего дня. Мы обязаны жить настоящим в счёт того времени, которое выделено нам в данный день. Дабы достичь чего-либо – вложите правильно ваше время. -Дабы понять цену года – спросите ученика, оставшегося на второй год. -Дабы понять цену месяца – спросите мать, родившую недоношенного ребёнка. -Дабы понять цену одного часа – спросите влюблённых, ожидающих встречи. -Дабы понять цену одной минуты – спросите человека, который опоздал на поезд. -Дабы понять цену одной секунды – спросите того, кто избежал автокатастрофы. -Дабы понять цену сотой доли секунды – спросите спортсмена, занявшего второе место. Поймите ценность мгновения, которое вы провели с дорогим вам человеком. Поймите: время не ждёт человека. То, что было вчера, уже история. Что будет завтра – не дано знать никому. Сегодняшний день – это подарок.

Автор не известен

Петров пришел во вторник на совещание. Ему там вынули мозг, разложили по блюдечкам и стали есть, причмокивая и вообще выражая всяческое одобрение. Начальник Петрова, Недозайцев, предусмотрительно раздал присутствующим десертные ложечки. И началось.

— Коллеги, — говорит Морковьева, — перед нашей организацией встала масштабная задача. Нам поступил на реализацию проект, в рамках которого нам требуется изобразить несколько красных линий. Вы готовы взвалить на себя эту задачу?

— Конечно, — говорит Недозайцев. Он директор, и всегда готов взвалить на себя проблему, которую придется нести кому-то из коллектива. Впрочем, он тут же уточняет: — Мы же это можем?

Начальник отдела рисования Сидоряхин торопливо кивает:

— Да, разумеется. Вот у нас как раз сидит Петров, он наш лучший специалист в области рисования красных линий. Мы его специально пригласили на совещание, чтобы он высказал свое компетентное мнение.

— Очень приятно, — говорит Морковьева. — Ну, меня вы все знаете. А это — Леночка, она специалист по дизайну в нашей организации.

Леночка покрывается краской и смущенно улыбается. Она недавно закончила экономический, и к дизайну имеет такое же отношение, как утконос к проектированию дирижаблей.

— Так вот, — говорит Морковьева. — Нам нужно нарисовать семь красных линий. Все они должны быть строго перпендикулярны, и кроме того, некоторые нужно нарисовать зеленым цветом, а еще некоторые — прозрачным. Как вы считаете, это реально?

— Нет, — говорит Петров.

— Давайте не будем торопиться с ответом, Петров, — говорит Сидоряхин. — Задача поставлена, и ее нужно решить. Вы же профессионал, Петров. Не давайте нам повода считать, что вы не профессионал.

— Видите ли, — объясняет Петров, — термин «красная линия» подразумевает, что цвет линии — красный. Нарисовать красную линию зеленым цветом не то, чтобы невозможно, но очень близко к невозможному…

— Петров, ну что значит «невозможно»? — спрашивает Сидоряхин.

— Я просто обрисовываю ситуацию. Возможно, есть люди, страдающие дальтонизмом, для которых действительно не будет иметь значения цвет линии, но я не уверен, что целевая аудитория вашего проекта состоит исключительно из таких людей.

— То есть, в принципе, это возможно, мы правильно вас понимаем, Петров? — спрашивает Морковьева.

Петров осознает, что переборщил с образностью.

— Скажем проще, — говорит он. — Линию, как таковую, можно нарисовать совершенно любым цветом. Но чтобы получилась красная линия, следует использовать только красный цвет.

— Петров, вы нас не путайте, пожалуйста. Только что вы говорили, что это возможно.

Петров молча проклинает свою болтливость.

— Нет, вы неправильно меня поняли. Я хотел лишь сказать, что в некоторых, крайне редких ситуациях, цвет линии не будет иметь значения, но даже и тогда — линия все равно не будет красной. Понимаете, она красной не будет! Она будет зеленой. А вам нужна красная.

Наступает непродолжительное молчание, в котором отчетливо слышится тихое напряженное гудение синапсов.

— А что если, — осененный идеей, произносит Недозайцев, — нарисовать их синим цветом?

— Все равно не получится, — качает головой Петров. — Если нарисовать синим — получатся синие линии.

Опять молчание. На этот раз его прерывает сам Петров.

— И я еще не понял… Что вы имели в виду, когда говорили о линиях прозрачного цвета?

Морковьева смотрит на него снисходительно, как добрая учительница на отстающего ученика.

— Ну, как вам объяснить?.. Петров, вы разве не знаете, что такое «прозрачный»?

— Знаю.

— И что такое «красная линия», надеюсь, вам тоже не надо объяснять?

— Нет, не надо.

— Ну вот. Вы нарисуйте нам красные линии прозрачным цветом.

Петров на секунду замирает, обдумывая ситуацию.

— И как должен выглядеть результат, будьте добры, опишите пожалуйста? Как вы себе это представляете?

— Ну-у-у, Петро-о-ов! — говорит Сидоряхин. — Ну давайте не будем… У нас что, детский сад? Кто здесь специалист по красным линиям, Морковьева или вы?

— Я просто пытаюсь прояснить для себя детали задания…

— Ну, а что тут непонятного-то?.. — встревает в разговор Недозайцев. — Вы же знаете, что такое красная линия?

— Да, но…

— И что такое «прозрачный», вам тоже ясно?

— Разумеется, но…

— Так что вам объяснять-то? Петров, ну давайте не будем опускаться до непродуктивных споров. Задача поставлена, задача ясная и четкая. Если у вас есть конкретные вопросы, так задавайте.

— Вы же профессионал, — добавляет Сидоряхин.

— Ладно, — сдается Петров. — Бог с ним, с цветом. Но у вас там еще что-то с перпендикулярностью?..

— Да, — с готовностью подтверждает Морковьева. — Семь линий, все строго перпендикулярны.

— Перпендикулярны чему? — уточняет Петров.

Морковьева начинает просматривать свои бумаги.

— Э-э-э, — говорит она наконец. — Ну, как бы… Всему. Между собой. Ну, или как там… Я не знаю. Я думала, это вы знаете, какие бывают перпендикулярные линии, — наконец находится она.

— Да конечно знает, — взмахивает руками Читать далее...

Ненароком встретить где-нибудь на улице, в толпе, красивую женщину так же приятно, как если бы неожиданно получить хорошее известие. Однако, замечали ли вы, женская красота бывает привлекательна по-разному. Случается, ее носят, словно очень дорогое, ослепительно яркое украшение, бережно и с достоинством. Такая драгоценность постоянно шлифуется вниманием к себе, делаясь со временем все более совершенной, недосягаемой и, может статься, даже обременительной для женщины. Есть иная красота - легкая, изящная, чуть капризная. Она сродни кокетливой модной шляпке. Сложнее бывает увидеть неброскую, но всегда искреннюю, наполненную душевной теплотой и обаянием внутреннюю красоту — её на¬до уметь разглядеть за непритязательными, порою даже заурядными чертами.
И все же, на мой взгляд, самой притягательной, поистине удивительной силой обладает другой тип женской красоты. Встречается он наиболее редко, однако как бы ни была такая встреча мимолетна, она всегда запоминается надолго, оставляет в душе ни с чем несравнимую гамму чувств.
...В тот день, не по-весеннему холодный и ветреный, я ехал в автобусе. «Тройка» шла полупустой. Пассажиры с ленивой расслабленностью смотрели в окна, на остановках разглядывали входящих. Кумушки по обыкновению судачили. Лица мужчин с точностью передавали своим выражениям равнодушно-скучный, привычный до мелочей уличный пейзаж.
На одной из остановок вошли мама с дочкой (так, во всяком случае, судя по их возрасту, могло показаться со стороны, хотя явного сходства между ними я, признаться, не обнаружил). Они прошли в середину салона, садиться не стали, а, слегка касаясь друг друга плечами, остались стоять. Погруженный в свои заботы, я не сразу понял, что привлекло мое внимание к этой паре. Помню только, как в меня вселилось вдруг легкое приятное волнение, какое бывает иногда в предчувствии редкой находки после долгих бесплодных поисков.
Рассмотрев маму с дочкой хорошенько, я понял, чем было вызвано это мое нечаянное волнение: девочка была удивительно красива.
Лет пятнадцати от роду, она уже вступила в ту прекрасную пору, когда в подростке сперва робко, а затем все с большей властью заявляют о себе женские на¬чала. Когда угловатость сменяется округлостью движений, форм и на смену детской непосредственности приходит осознанная необходимость
«держать себя» на людях. Так из невзрачного, неуклюжего кокона появляется вдруг на свет изящная легкокрылая бабочка, заставляя окружающих замечать ее, любоваться ею.
Но в том-то и заключалось мое везение, что превращение это я застал на полпути! Самое большое достоинство едва начавшей зарождаться красоты заключалось в том, что сама красавица не догадывалась или не думала о ней. Строгое изящество, утонченность, какая-то неуловимая грация — и вместе с тем не наигранная естественность, сдержанное достоинство, отсутствие малейшего намека на самолюбование — вот каким необыкновенным букетом одарил меня в тот день его могущество Случай.
Глаза у девушки были какого-то густого, глубинного серого цвета, точно подсвеченные изнутри. Таким выдается иногда предвечернее августовское небо: его яркие дневные краски уже начали остывать, но еще ласкают взор ровными сильными мазками, от близких сумерек становясь лишь мягче, проникновеннее.
Эти глаза смотрели на мир из своего задумчивого августа спокойно и... не показа¬лось ли мне? — немного грустно. Они не замечали ни бесконечной пыли на дороге, ни обветшалых разномастных домиков, что неровной цепочкой бежали за автобусными окнами. Не видели они и нас, нечаянных свидетелей совершенства.
...В центре они вышли. Навстречу им бежал, торопясь к автобусу, высокий парень в модной короткой куртке. Лет двадцати пяти, рябоватый, с большими мосластыми руками, он с усердием загребал широкими ладонями воздух, пучил глаза, дышал шумно и вообще спешил, напоминая при этом нескладный старинный паровоз, выбившийся из графика. Когда парень поравнялся с девочкой и только на один короткий миг машинально взглянул в ее лицо, с ним что-то случилось. Точно кто-то не¬видимый возник у него на пути и неожиданно с силой толкнул его в грудь. Парень странно дернулся, запнулся и чуть не промахнулся, влетая в открытую дверь.
Автобус тронулся. На немудреной физиономии нового пассажира было написано наивное удивление, даже некая растерянность — он, должно быть, так и не ус¬пел понять, что с ним про¬изошло, и долго еще оглядывался на остановку.
А за окнами уже промелькнули массивные обшарпанные ворота кондитерского цеха, недосягаемой высоты кораблем строго проплыл Вознесенский собор, и автобус поравнялся с ларьком, где продавали на
вынос пиво. Народу было много. Я успел заметить, как некто в рыжей вислоухой шапке, нетвердо перебирая ногами, совал знакомому в очередь грязный помятый бидончик и деньги. Его отталкивали.
Снова вокруг было пыльно и суетно...


Читать далее...

О проституции как «средстве укрепления семьи»

Мужчина, удалившийся от дома более чем на сто пятьдесят метров, считается временно холостым. Это одна из главных заповедей командированного. Вообще, любая поездка – это и романтика дорог, и новые встречи, и отдых от привычно-рутинного семейного быта. А для многих мужиков командировка – это еще и возможность окунуться в мир любовных приключений. Впрочем, причем здесь любовь?..
Итак, дело было в Воронеже. Ночь в гостинице предстояла всего одна, и ее предстояло провести так, чтобы наутро не было мучительно больно за бездарно потерянное время. Так, во всяком случае, думал мой сосед по номеру. Он москвич, зовут Дима, возраст ближе к «полтиннику», аккуратный животик, франтоватые усики, глазки какие-то оловянные. Как, впрочем, у большинства столичных жителей.
- Какие планы на вечер? – вкрадчиво начал он.
Я задумался.
- Пока не знаю. Может, по городу поброжу – я ВГУ заканчивал, по «местам боевой славы» пройтись хочется. А вечером «Челси» с «Манчестером» биться будут. Ты не любитель футбола?
Смотрю, что-то сникать начал мой Дима.
- Ну, а девушки? Потом?
Честно говоря, мне очень не хотелось объяснять озабоченному москвичу, что я уже в третьем браке после двух неудачных, что очень хочется сохранить его, и что в прошлом году мы с супругой даже обвенчались. Этих наших провинциальных глупостей «оловянные» не понимают. Что и подтвердил Дима, выдав чью-то плоскую шуточку:
- Как говорят французы, слово «любовь» придумали русские, чтобы не платить женщине.
В общем, договорились так: раз уж выпало нам делить номер на двоих, никто никому не мешает. Я брожу по вечернему Воронежу, дегустирую местное пиво, дышу, так сказать, воздухом молодости, а Дима пытается решить свои насущные проблемы на временно освобожденном мною «плацдарме».
- Футбол, в конце концов, я могу и в баре на первом этаже посмотреть, - продолжаю поражать москвича альтруизмом. – Там телевизор большой и курить можно.
Сначала мой сосед признался, что попытается «снять» кого-нибудь «просто так, чисто по-человечески». Правда, добавил при этом:
- Интересно, а почем здесь профессионалки? У нас в Москве давно уже не меньше двух «штук» за час. Здесь, наверное, тысячи полторы…
В это время звонит его мобильник. Лицо Димы мгновенно приобретает сладостно-умиленное выражение, в голосе появляется бархатный оттенок.
- Алле, Кися, как там у вас? У меня все нормально. Да, в гостинице… Намотался за день, устал, как собака… Ну, все, пока-пока, а то роуминг, сама понимаешь… И я тебя!
Словно бы извиняясь передо мной, Дима произносит страстную речь.
- Понимаешь, это даже не измена. Я и жену свою люблю, и детишек. Ну, как бы тебе объяснить… В общем, разнообразия какого-то хочется. Я ж после таких командировок знаешь, какой соскучившийся по своим домашним приезжаю!
Как я ни пытался, но проникнуться Диминой теорией «сохранения семьи с помощью проституток» у меня как-то не получилось. Наверное, не дорос до столичного уровня.
Часа полтора я «нарезал» круги вокруг сквера Кольцова, прошелся до «утюжка», вместо любимой студенческой «столовки» обнаружил какой-то новомодный бутик. Вернувшись, застаю в номере скучающего Диму.
- Ну, и?..
В ответ он вяло машет ручкой:
- Да прошвырнулся по проспекту – ничего особого не нашел.
Оценивая сочетание его невеликого росточка, возраста и округлости брюшка, я попытался представить себе облик той пассии, что соблазнилась бы Димой «просто так, чисто по-человечески». Попытался и тихо вздрогнул: какой-то не очень привлекательный представился образ.
- Ну, а профи – с ними не контачил? – пытаюсь хоть как-то сориентироваться в обстановке и понять, где я смотрю футбол – в номере или в баре.
В ответ опять вялое помахивание ручкой.
Спускаюсь в бар. Кроме двух немцев, здесь только группка девиц специфически-узнаваемого вида. С ними толстая, энергичная, с грубым голосом, «мамочка». Заказав пива, обращаюсь к ней:
- Какие нынче расценки?
- Тыща триста.
Три девушки, сидящие за столом с сигаретами в руках, в полумраке кажутся мне на удивление юными и свежими. «Эвон, - думаю, - бизнес-то на глазах молодеет». Время от времени «мамочка» властно отправляет кого-то из членов своей «команды» в тот или иной номер. На смену им в баре появляются отработавшие свою «смену». Посылаю Диме в номер SMS-ку: «Товар достойный. 1300 в час. Разбирают на глазах». Чтобы одеться и спуститься с седьмого этажа, озабоченному супругу неведомой мне Киси понадобилось не более трех-четырех минут. Он тут же подсел к «мамочке», о чем-то деловито переговорил с ней, бегло осмотрел «товар», сделал свой выбор – и тут произошла осечка: девушка поднялась и направилась к лифту… без Димы.
- Или жди ее через час, или выбирай другую: эту уже заказали, - поясняет толстая «диспетчерша».
Москвич быстренько пробегает «оловянными» глазками по оставшимся за столиком девушкам, кивает одной из них, потом подходит ко мне:
- Ну, что, ты Читать далее...

- Ну, так о чем же мы все-таки поговорим?
- А не хотите ль, о чем-нибудь вдруг помолчим?
- Я бы не против, но только давайте решать –
Мне это важно – о чем будем вместе молчать?

- Что, если темой молчанья та станет звезда?
Да, да…
- Я промолчу. Или вам очень важен ответ?
Нет, нет…
- Слышите - вместо меня говорят поезда.
Да, да…
- Нет, это лишь от испанских привет кастаньет.
Нет, нет…

Послушайте, нам уже не по семнадцать. В купе нас двое, обоим выходить только утром… Знаете, едва ли еще кого-нибудь подсадят к нам на этих глухих полустанках…

В окна застенчиво глянуть пытается ночь.
Дома опять в полусне беспокоится дочь.
Пусть, разговор удалось им случайно начать –
Где же та тема, о чем им вдвоем помолчать?

- Принцип «попутчика в поезде» будет всегда?
Да, да…
- Значит, нам снова счастливый не выпал билет?
Нет, нет…
- Ждать новой встречи, увы, нам придется всегда?
Да, да…
- И у задачки решенья, конечно же, нет?
Нет, нет…

Странно… В кои-то веки я в одном купе с интересным мне человеком… В самом деле, наверняка ни на одном из этих глухих полустанков к нам никого не подсадят… Откуда во мне эта нерешительность?..

- Утро все ближе. А если бы встретить рассвет…
Нет? Да!
- Что ж, может быть, надо просто решиться тогда?
Да? Нет!
Грустно отводит от окон глаза свои ночь.
Все ничего. Только знать бы: заснула ли дочь…



2005 г. И. Ч.

Сколько помню, пил Серый всегда и помногу. Но пил как-то тихо, неприметно, никому не мешая. Ближе к концу смены «скооперируется» в цехе с дружками-алконавтами, «дернет» красненького. По дороге домой пару пива в пивнушке примет. А уж дома «четверочкой» с удовольствием «догоняется». До вытрезвителя никогда не доходило, под забором Серый тоже не валялся, однако и трезвого его застать было невозможно.
С годами выработался у него этот привычный жизненный маршрут, с которого он, за редким исключением, никогда не сходил: завод – пивнушка – гастроном – дом – утром опять завод. Время от времени добавлялся еще пункт приема стеклопосуды. Сдав «пушнину», Серый, разумеется, заворачивал в тот же гастроном и «конвертировал» вырученную сумму в очередную порцию спиртного.
Росточка невеликого, сухонький, как подросток, сутуловатый, он еще и заикается. Зато жена его, Серафима – женщина дородная, видная, кровь с молоком. Как Серому в молодости удалось окрутить такую, понять мудрено. Хотя давно замечено: есть что-то в таких вот мелких, но жилистых мужиках, за что сильно любят их бабы.
Мужнино питье Серафиме, понятно, не в жилу. Хоть и работает Серый справно, и ведет себя спокойно, по отношению к супруге уважительно – он вообще человек безвредный, но кому понравится, когда каждый день-то глаза у человека залиты. Это тоже понять надо.
- Хоть бы уж на старости за ум взялся, - негромко выговаривает Серафима мужу.
- А… а… а я что? К… к… пропиваю, что ли, все? Или к… к… мешаю кому жить?
- Да ведь сгоришь ты совсем с этим вином – постольку глотать-то!
- К… к… не сгорел ведь п-пока…
- Только что «пока». Небось, недолго осталось, если так глотать.
- К… к… не м-мешаю никому.
Двое сыновей у них уже взрослые, в доме достаток, но это каждодневное пьянство кого хочешь достанет. Даже такую спокойную женщину, как Серафима.
И вот как-то удалось ей уговорить мужа закодироваться. На год.
Закодировали. День живет Серый трезвый, неделю. Терпимо вроде. Только не хватает чего-то. Словно с круга сбился человек. Ему бы после завода в гастроном сбегать – а зачем? Ужинать садятся, Серому бы стаканчик принять - а нету. И, что самое противное, не хочется.
Изумился тогда Серый («К… к… как люди т-так жить могут?») и заскучал. Да нет, не то слово – в тоску неуемную впал, во как! Прямо не знает, куда деть себя. Глаза грустные, как у не доеной коровы, плечи поникли больше прежнего. Сядет, бывало, вечером на лавочку возле подъезда и смотрит куда-то в неведомое, курит, молчит подолгу, тягуче.
А через месяц - как-то случайно вышло – все стало на место. Теперь так: приходит трезвый человек с завода, умывается, берет авоську и шагает в гастроном. Покупает пару бутылок лимонада, за ужином чинно выпивает стакан-другой сладенького и… все. По мере накопления стеклотары Серый, как и прежде, набивает старенький рюкзак и плетется к пункту приема «пушнины», на вырученные деньги опять берет лимонаду. Сдачу – жене. Единственно, в пивнушку ходить перестал: там лимонад не держат.
Сима прямо расцвела вся от такой жизни. Слышно, даже к тому доктору, что кодировал, ходила, какой-то презент ему отнесла.
Да и сам Серый посвежел с лица, округлился, даже слегка зарумянел щеками, что твоя девка на выданье. В компаниях он бывать не перестал. А компании его, известно, все те же: скинуться, гонца послать да «принять на душу». Серый друзей не бросал. Садился со всеми, как и прежде, клал на общий стол немудреную закусь, наливал в свой стакан лимонадику и чокался с друзьями. К незлым насмешкам приятелей он вскорости привык, да и надоело им всем подначивать его. Что удивительно, после таких застолий глаза у Серого начинали блестеть, словно и он тоже «приобщился к высокому искусству».
Проходит год. Захожу как-то в пивнушку – Серый сидит с кружкой.
- Ты что, Серый? А кодировка?
- К… к… вчера год исполнился. Теперь к… к… можно.
- Опять «керосинить» будешь?
- Не-е, я только п-п-по кружечке. К… к… по одной.
«По кружечке» Серый принимал недолго, потом перешел на две, потом стал садиться с друзьями за общий стол, но теперь уже без лимонада…
Еще через неделю Серафима сводила мужа к тому же доктору, и Серого снова закодировали. Только теперь он уже не тосковал: сразу схватил авоську – и в гастроном, за лимонадом. Продавщица Люська подначивает по-доброму:
-Что, Серенький, опять на сладенькое потянуло?
Серый улыбается выцветшими глазками и мелко кивает:
- К… к… опять! П-поживем еще.
Дома его ждет довольная Серафима.

И. Ч.

14 МАРТА НА КОСМОДРОМЕ БАЙКОНУР СПЕЦКОР
«ДЕ-ФАКТО» ПРОВОЖАЛ В КОСМОС
МЕЖДУНАРОДНЫЙ ЭКИПАЖ

Более того! Впервые в истории космонавтики пять суток
до самого старта рядом с экипажем находился
журналист — репортер «DF»

Постоянные читатели "DF", наверное, помнят недавнюю серию наших репортажей из Звездного городка. Тогда же с руководством Центра подготовки космонавтов была достигнута договоренность о поездке репортера "Де-факто" на космодром Байконур, на старт корабля "Союз ТМ-21" с международным экипажем на борту: Владимиром Дежуровым, Геннадием Стрекаловым и гражданином США Норманом Тагардом.
Девятого марта наш специальный корреспондент Ингвар Чичинов прилетел с космонавтами на Байконур и вплоть до самого старта жил рядом с ними на "площадке 17" — так на языке военных называется гостиница для экипажей и тех, кто осуществляет последнюю предстартовую подготовку.
На снимке, сделанном спецкором DF 10 марта 1995 года: "площадка 17", подъем государственных флагов России, Казахстана и США экипажем ЭО-18 и их дублерами.

Как это все случилось

Сегодня меня многие спрашивают: как, дескать, тебе удалось "присоединиться" к экипажу? Ведь чем ближе момент старта космического корабля, тем строже становятся требования изоляции улетающих на орбиту. Туда, на станцию "Мир", должны лететь абсолютно здоровые люди. Длительное пребывание в космосе очень ослабляет иммунную систему человека, поэтому любой, даже вполне безобидный для нас вирус, "доставленный" на станцию, может наделать бед. Тем более что нынче космическую вахту завершает 17-я основная экспедиция (ОЭ), в состав которой входит Валерий Поляков, проживший на орбитальном комплексе "Мир" более года, — абсолютный рекорд.
Вот почему готовящихся к старту космонавтов заранее перевозят на Байконур и поселяют на "площадке 17" — в специальной гостинице, где могут постоянно находиться очень немногие: та команда, что проводит последнюю предполетную подготовку экипажа. Здесь начинает действовать так называемый обсервационный режим — режим изоляции. Прежде он длился 21 день, потом 15, сейчас же медики пришли к выводу, что достаточно пяти суток. Это тот самый инкубационный период, когда может дать о себе знать какой-нибудь "поселившийся" в организме космонавта вирус.
Вот эти-то пять суток до старта я и прожил в команде, на "площадке 17". И как ни странно мне самому это слышать, но все, кого бы я ни спрашивал, говорили одно: до сих пор никому из журналистов не удавалось остаться до дня старта в зоне действия обсервационного режима. Разумеется, мое здоровье не оставалось без внимания медиков. Но, надо думать, никаких противопоказаний они не обнаружили. Хотя, помнится, в первый день пребывания на "площадке" доктор С. Савин строго предупредил: "Увижу тебя на расстоянии ближе пяти метров от экипажа — выселю".
Однако позже (видимо, оценив мою дисциплинированность и неназойливость) медики стали относиться ко мне лояльнее, и о пяти метрах разговор уже не заходил. Да и как бы я общался с экипажем с такого расстояния?
Словом, я очень благодарен руководству Центра подготовки космонавтов и врачам — благодарен за доверие. За то, что получил поистине уникальную возможность увидеть изнутри пусть небольшую часть большой "космической кухни", но все же вполне реальную и очень значимую.

До свидания, Звездный!

Российские космонавты — командир корабля подполковник Владимир Дежуров и бортинженер Геннадий Стрекалов — попрощались со своими родными и друзьями еще в Звездном городке за час до отлета на Байконур. Так же, как и члены дублирующего экипажа Анатолий Соловьев и Николай Бударин. На космодром семьи, за редким исключением, не летят. Так заведено. Забегая вперед, скажу: близкие американского астронавта Нормана Тагарда прилетели на космодром за день до старта. А Бонни Данбар из дублирующего экипажа и вовсе жила на "площадке" со своим мужем. Он, кстати, тоже астронавт, не раз летал на "Шаттле". Потому, видно, и не было проблем с его допуском к экипажам накануне старта.
Надо сказать, участие американцев в нынешнем полете — это не разовое мероприятие. Своим стартом экипаж ОЭ-18 открывает совместную российско-американскую программу "Мир" — "Шаттл". Планируется, что через три месяца А.Соловьев и Н. Бударин с территории США стартуют в составе американского экипажа "Спейс Шаттл", произведут стыковку с "Миром" и заступят на космовахту. А те трое космонавтов, что улетели сейчас, тем же "рейсом" на "Шаттле" вернутся на Землю — в Штаты, где и пройдут послеполетную реабилитацию.
В Звездном все фотографировались, снимались на видео. При посадке в автобус ветеран космонавтики А.Леонов — как его называют здесь Архипыч — добросовестно исполнил одну из традиций ЦПК: стоя у открытой двери "Икаруса", генерал-майор брал за плечи каждого из шестерых отъезжающих космонавтов и легонько поддавал сзади коленкой пониже пояса.
— Рашен традишен, — с улыбкой извинялся он перед американкой, которой, естественно, тоже досталось Архипычевой коленкой.

На Читать далее...

Ваня
Случилось мне как-то две недели проваляться в отделении травматологии – чего-то там у меня, извините, под коленкой неправильное выросло, и мой давний друг, хирург-травматолог, «энто самое» взял да и отчекрыжил.
Вылеживаюсь после операции. В перерывах между перевязками и уколами перечитал любимых авторов, кроссворды надоели, в шахматы я не любитель, от винца Док порекомендовал пока воздержаться. Скука, словом. И тут поступает в отделение новый пациент.
Поступил он в «травму» что-то около полуночи. Слышу за дверью своей палаты привычные звуки – «скорая» привезла очередного страдальца (я к Доку частенько просто так, в гости, захаживал во время его дежурств, посему давно ко всему привычен и все мне тут понятно). Привезли человека с ДТП – машиной сбило. Утром Док манит меня в курилку.
- Хочешь хохму?
А глаза у самого заранее смеются, словно вот-вот расскажет свежий анекдотец.
- Ты его видел? – спрашивает.
- Кого?
- Ну, мужика, которого ночью с ДТП привезли.
- Нет еще. А что? Живой хоть?
- Ладно, увидишь еще. Слушай. Его с окружной трассы привезли, московская «девятка» сшибла. Ребята со «скорой» говорят, бампер у нее ремонту не подлежит, лобовое стекло всмятку, фара разбита, капот и крыло помяты… В общем, ты понял, да? Принимаю этого чудика, он то ли в шоке, то ли пьяный – разило-то от него изрядно. Как положено, всего «просвечиваем»… Ни-че-го! Все на месте, все цело! Ну, парочка ушибов, сам понимаешь, не в счет. А «девятке» вон как досталось. Как тебе это?
После утренних процедур с нетерпением ищу новенького. Он, как ни в чем не бывало, вышагивает по коридору в нелепом, не по росту, больничном халате и чему-то мирно-задумчиво так улыбается. Мужичина здоровенный, за центнер, но весь какой-то рыхлый. Плечи опущены, толстые руки вяло висят вдоль бесформенного тулова, большая, скверно постриженная голова словно приклеена к бычьей шее. Ходит косолапо, тапочками по полу шаркает. Морда круглая, нос картошкой, губы «на развес». Одно слово – Ваня. Выяснилось: так его и зовут. А вот глаза…
Помните шукшинского Борю-дурачка? – там сюжет тоже в больнице развивается. Так вот, этот мужичина, изрядно помявший своей тушей московскую машину, чем-то напомнил мне того шукшинского паренька. Правда, Боря был совсем идиот – слюнявый, бессмысленный, неинтересный. А Ваня… Прости, Господи, чуть не написал «не совсем идиот».
Нет, конечно, он не был «больным на голову». Простодушен до тупоумия? Да. Толстокож, неуклюж, абсолютно не образован? Да. Но – не дурак. Работает скотником в соседнем совхозе. В город приезжал проведать свояка. Конечно, выпили. Пошел домой. По пути «догонялся» пивом. Дальше не помнит.
Так вот, я о Ваниных глазах. Если вы не в самом дурном расположении духа и потому не обращаете внимания на радостно-бессмысленную наивность этих самых глаз, то, возможно, рассмотрите в них еще нечто, что может поразить вас.
Детская чистота. Полнейшее отсутствие дурного. Готовность сделать для вас что-то доброе. После всех наших привычно-осмысленных, умных, правильных взглядов – честное слово, что-то почти неземное виделось мне в этих глазах. Я вдруг поймал себя на странном: мне хотелось подольше, почаще в них смотреть.
И вспомнилось давнее. Как-то пошли мы с дружком моим закадычным, с Генкой Старовойтовым, за кедровыми шишками. В Сибири было дело, за Новосибирском, откуда я родом. Набили мешок шишек, домой возвращаемся. А кедрач не близко, километров семь. Ведем велик по очереди, мешок – поперек рамы. День знойный, безветренный, парит от ближайшего болота. Пить хочется – страсть. Тропка среди густющей травы едва видна. И тут что-то словно дернуло меня: кругом нетронутая людьми девственная благодать, а вот зацепился вострый пацанячий взгляд за какую-то малость, коя выбивалась из общей картины мирозданья. Остановился. В траве рукой пошарил. Глядь – что за чудо? Ковшик! Ручка деревянная, ладно оструганная, а к ней какими-то прочными – болотными, знать, долго не гниющими – травинками конусок прилажен из бересты. В общем, как есть, ковшик. К чему бы? – думаю. Еще пошарил – родничок рядышком, в траве.
Ох и вкусна была та водица, люди добрые…
Долго мы с Генкой оторваться не могли от того источника. Как теперь, через много лет, я – от глаз этого странного пациента травматологического отделения.
И еще – Ванина улыбка. И несмелая, и виноватая – словно извиняется человек за то, что он вот такой, почти дурачок, и этим приносит окружающим его людям какие-то неудобства.
В больнице Ване очень понравилось.
- А че, кормят хорошо, тепло. И работать не надо.
Как объяснил мне Док, Ване предстояло пролежать здесь десять дней. Так положено. Потому как, после сотрясения мозга человек должен лежать здесь десять дней. Вдумайтесь: после сотрясения, которое должно было быть, но которого не было!
Тетки из столовой быстро нашли применение бьющему фонтаном Ваниному здоровью (мы-то, остальные, в основном кто на костылях, кто в гипсе по самое «здравствуйте»): он Читать далее...

Гаврила Петрович и Мираж

Первым был Гаврила Петрович.
Я переживал тогда не самый простой период. В общем, разводился. Ушел с чемоданом носков-трусов-рубашек, начал снимать квартиру. В душе пустота вселенская, было так погано, словно тараканов без соли наелся. А тут еще поздняя осень – слякоть и мерзость сплошная…
Выхожу как-то вечером из автобуса. Впереди два слегка поддатых мужичка крестьянского вида. Один из них нагибается и достает из-под скамейки нечто черное, сплошь кучерявое и дрожащее крупной дрожью. Разворачивает брюхом к себе.
- О, кобель! Возьму. На цепь посажу.
Пригляделся я к щенку – какая там, думаю, цепь: песик как есть игрушка, из-под нависших бровей едва видны испуганные глазки-пуговки, весь в кучеряшках, как барашек, хвостик каралькой. Словом, декоративный такой щеночек, совсем не для цепи.
Молчком подхожу к мужику, беру за загривок нежданную находку – и к себе за пазуху. Развернулся и пошел. Странно, но они ни слова в след не сказали.
То ли потерялся песик, то ли выбросили – теперь не узнаешь. Только блох нахвататься успел. Сунул я его в полиэтиленовый пакет, один нос оставил снаружи, набрызгал внутрь дихлофосу, все паразиты и окочурились. Вымыл щенка хорошенько, шампунь не жалея, завернул в теплое полотенце, положил в уголок и строго сказал:
- Спи!
А сам думаю: ну, утром убирать за мальцом придется. Ан нет! Просыпаюсь – в квартире чисто, а меня из полотенечной «норки» внимательно изучают два карих настороженных глаза: «Ну, что ты за человече? Зачем я тебе? Не обидишь ли?»
Развернул находку – мать честна: чудо, а не псинка с улицы! Воронова крыла кучерявая шерстка блестит, брови, усы и борода делают «морду лица» ужасно потешной, хвостик бодрой такой сабелькой загибается. Почему-то он сразу стал у меня Гаврилой Петровичем. Наверное, из-за этих смешных усов и бороды. Так и стали мы жить вместе.
Прошло десять лет. Петрович вырос в справного, веселого нрава кобеля, весьма сообразительного, с добрым, отзывчивым характером. Не случайно говорят: самая верная собака – найденная, подобранная. Выгуливая Гаврюху, поводок я надевал на него, только если поблизости какая-нибудь хвостатая «невеста» показывалась (уж что-что, а «жениться» он любил – до самозабвенья). А так он гулял сам по себе, но при этом всегда посматривал, где я: опять потеряться боялся.
С Миражем такая история вышла. Возвращаюсь как-то запоздно домой с дружеской пирушки. Настроение, естественно, бодрое. Тянет на подвиги и хочется общения. Смотрю, бодрой рысью бежит пес. Красавец. Одно время в телерекламе показывали ирландского сеттера, рыжего такого. А этот тоже сеттер, только черный. Американский, что ли, называется (везет мне на черных кобелей).
- Ты куда? – спрашиваю.
Молчит. Однако и бег приостановил, рядом трусит.
- Как насчет потрескать чего-нибудь? Бока-то, смотрю, ввалились. Пойдем, покормлю.
Он за мной. В подъезд вошел запросто, а вот лифта испугался. Я ремень с джинсов снял, поводок получился.
Гавриле Петровичу пришелец обрадовался как родному. Потом выяснилось, что новичок вообще был чрезвычайно коммуникабельным, ко всем знакомым и незнакомым собакам бросался сломя голову и предлагал свою дружбу. Понятно, молодой еще – судя по всему, год с небольшим. Да и порода эта охотничья таким нравом отличается. Петрович же, напротив, сразу насторожился. Обнюхал непрошеного гостя, сердито фыркнул и посмотрел на меня явно с осуждением: «Это что еще за новости? Тебе что, меня одного мало?». Даже рыкнул на молодого для острастки, когда тот сунулся наводить ревизию в его миске.
Зажили мы втроем. Нет, я не собирался навсегда оставлять Миража – такое имя у него появилось. Хлопотное все-таки это дело – держать собаку в квартире, не говоря уж о двух сразу. Рассчитывал какому-нибудь знакомому охотнику подарить. Но время шло, а желающих обзавестись халявным американским сеттером почему-то не находилось. Между тем, Мираж на удивление быстро освоился в новой для себя обстановке. На аппетит он не жаловался и, мигом опустошив свою миску, начинал задумчиво поглядывать на степенно жующего Петровича. Того это нервировало, он глухо рычал и старался подмести все до крошки, в то время, как раньше съедал свою порцию не спеша, в несколько приемов.
- Ох, и жаден ты, Гаврюша, - укорял я его.
Тот обижался.
Немало ремня досталось новичку, прежде чем тот уразумел простую истину: софа моя, для собак же – подстилки на полу. Правда, тут меня Петрович подкузьмил. Про софу он, конечно, давным-давно знал, однако время от времени позволял-таки себе, подлец, понежиться на ней, пока я на работе. Придешь, бывало, он на пороге встречает, а вид у него при этом слегка виноватый. Глядь – из покрывала на софе этакое гнездо свито, а внутри уютное тепло. Так вот теперь таких гнезд порой бывало два.
Кстати, о пристрастии Петровича к теплой постельке. Однажды поехали мы с друзьями в две машины на берег Дона с ночевкой. Поставили пару палаток, вечером был славный шашлык, костерок, Читать далее...

Как и Ишхан Геворгян, окончил истфак. Тридцать лет в журналистике. Есть чем поделиться.
[400x600]