***

И только первый взгляд.
В глазах печальных
Зажегся тот таинственный огонь,
Который из тысячи ночей рождает день
И озаряет все вокруг
Таким волшебным светом неземным,
Что кажется – навеки в мире этом
Останутся и солнце и надежда.

Начало – это вертикаль креста.
Как удержать его в таком
Небесном положенье?

Здесь молоком расплывшееся время
Вытягивает в плоскость дни и годы,
Провалы одиночеств, пики горя.

А вертикаль креста
Стоит над нами
И тянет вверх,
И душу выпрямляет, выпрямляет.
Душа – она ведь круглая,
И линий
Прямых не терпит,
Стонет и болит,
Когда ее привычных форм лишают.

Как удержать во времени любовь?
Чтоб высшей точкой вертикали
Касалась неба,
И чтоб горизонталью рук
Тянулась, как река,
Не обрывая быстрого теченья?

Об отстраненности любви
Хотелось бы помыслить.
Боже! Зачем глаза твои близки,
Зачем я вижу их зрачки,
В предельной точке темноты
Выискиваю свет?

О, как бы издали взглянуть,
Не погружаясь, зачерпнуть
Живого блеска:

Отстраняясь,
И чернота, и горечь глаз
Лучом горят.
«Не приближайся», – говорят.
И приближаются.

Задумаешь осень,
А сбудется лето,
Камешком выпрыгнет славное утро,
И думаешь: правда, хорошее утро
Или приснилось?

Пока приглядишься,
Как солнце восходит,
Пока насладишься
Погодой, природой,

А солнце уже закатилось
За берег.

Подумаешь: осень.

Флакончик нежности
Разлился между нами.
Внезапно вспыхнул розовым огнем.
Вокруг запахло первыми цветами.

Флакончик нежности.
Мы растворились в нем.

Слушать этот музыкальный файл

Папе

1

Когда бы мой отец был греком,
Я положила бы его в корабль
И проводила в море.
Сама бы поплыла дельфином осторожным
Немного впереди,
Смягчить волну тугую
И облегчить дорогу
Туда,
Откуда он привел меня за руку,
Назад полвека.

Мы оба знаем точку нашей встречи.
Он имя услыхал мое в окопе,
На дне войны.
Я помню, как снаряды проносились.
Как он закрыл глаза,
Как было страшно,
Как загадал он жизнь себе и мне,
И как он выжил.
И как до жизни было далеко.

Итака помнит нас. На тихий голос
Что нас позвал из центра мира,
Мы пробирались через города, поля
Израненной Европы, возвращались
Домой, где в небе поднималась
Звезда жемчужная.
Ты видишь, папа?
Она теперь сияет ярче.
Ближе.

2

Он входит в Берлин.
Героический эпос
Начнется, прервется и снова начнет ворошить
Свои золотые страницы.

Мальчик в смешной лейтенантской одежке,
Стройный, как девушка, –
Папа, мой папа.
Ему двадцать три.
Абсолютное время.
Он входит в Берлин,
Но не помнит Берлина.
Он помнит роскошную виллу,
В которой
Картины эпохи голландцев.

Мой папа
Художником стал бы,
Когда б не война.
Эпоха голландцев
Не выпала рифмой
На папину долю, –
Задела, изранила душу, ушла,
Оставив на сердце засохшие краски.
Он их растворил лишь слезой акварели:
Цветы, и деревья, и небо, и море.

Секунда – на живопись.

Шаг за порог:
Он видит:
Навстречу идет человек
С автоматом,
Заросший, угрюмый.
Дуло в упор.
Ну, все, – промелькнуло.
Мой папа
Нащупал курок
И шагнул умирать.

Но что-то знакомым
Ему показалось в повадках врага.
Еще полсекунды,
И он понимает,
Что это роскошное зеркало.
Зеркало смотрит в глаза.
А папа не помнит,
Какими глаза у него оказались,
Пока он дошел до Берлина.

Он входит в Берлин.

Я вхожу в зазеркалье,
И папу ищу за незримой границей.

И вижу цветы, и деревья, и море.
Слезой акварельной глаза промываю,
Ему и себе, и не понимаю,
Где чьи. Но они продолжают
Светиться.

Слушать этот музыкальный файл

Это цитата сообщения Мадлена_де_Робен Оригинальное сообщение

Андрей Рублев "Троица"
Игумен Никон (ставший после Сергия Радонежского настоятелем Троице-Сергиевого монастыря) очень сокрушался, что вновь воздвигнутый белокаменный Троицкий собор не был украшен живописью. Предчувствуя скорую кончину свою и желая завершить убранство собора при жизни, Никон призвал для работы Андрея Рублева и Даниила Черного прославленных живописцев, "изрядных вельми, всех превосходящих и в добродетели совершенных.
Приступать к росписи соборных стен можно было только через год после его постройки, когда фрескам уже не будет угрожать осадка здания. Но работы по внутреннему убранству храма можно было начинать сразу после окончания его строительства. И первой заботой было создание главной иконы Троицы, которая должна была стоять по правую сторону царских врат.
Троица с момента своего создания была любимейшей иконой древнерусских художников, служила образцом для бесчисленных копий и воспроизведений. Но судьба самого Андрея Рублева и многих его творений драматична и поначалу даже необъяснима. Смиренный инок, он всю жизнь свою посвятил созданию фресок и икон на религиозные сюжеты. Уважаемый и широко известный, еще при жизни названный преподобным, через какое-то время он был забыт потомками, а многие творения его оказались утраченными. Даже в начале XX века некоторые специалисты не могли достоверно назвать ни одного его произведения. Осталось лишь имя, да и то знали его только любители древнерусского искусства. Даже в знаменитой энциклопедии Брокгауза и Ефрона, выходившей в 1890-1907 годы, не нашлось места хотя бы для простого упоминания об Андрее Рублеве.
Теперь мы знаем, что Андрей Рублев жил в нелегкий, но знаменательный период русской истории. Обескровленная и униженная чужеземным игом, Русь вставала с колен, расправляла плечи и начала готовиться к освобождению от гнета Золотой Орды. То было время радостное и одновременно горькое, пора блистательных побед и жестоких поражений. К числу последних относятся грустные события 1408 года, когда на землю русскую вторгся хан Едигей.
Разорительное нашествие монголо-татар еще раз показало, что русским князьям надо прекратить междоусобную вражду, жить в мире и согласии, только объединившись, они смогут окончательно избавиться от «злой татарщины». Одни ученые считают, что именно в это время (около 1411 года) Андрей Рублев и создал свое лучшее произведение Троицу, которая в те времена имела значение особое. Правда, другие утверждают, что «Троица» была написана в 1420-е годы, когда (как указывалось выше) в монастыре был воздвигнут белокаменный Троицкий собор.
Ветхозаветная Троица была символом единения Еще в середине XIV века, основывая свою обитель, Сергий Радонежский (как сказано в одном из его житий) «поставил храм Троицы... дабы взиранием на святую Троицу побеждался страх перед ненавистной раздельностью мира.
На довольно значительной по размерам доске Андрей Рублев изобразил ветхозаветную Троицу — явление Аврааму Бога в виде трех ангелов.

И явился ему Господь у дубравы Мамре, когда он сидел при входе в шатер (свой), во время зноя дневного.
Он возвел очи свои и взглянул, и вот, три мужа стоят против него. Увидев он побежал на встречу им от входа в шатер (свой) и поклонился до земли
И сказал: Владыко! Если я обрел благоволение перед очами твоими, не пройди мимо раба Твоего;
И принесут немного воды, и омоют ноги ваши; и отдохните под сим деревом,
А я принесу хлеба, и вы подкрепите сердца ваши; потом пойдите (в путь свой); так как вы идете мимо раба вашего. Они сказали: сделай так, как говоришь.
И поспешил Авраам в шатер к Сарре и сказал (ей): поскорее замеси три саты лучшей муки и сделай пресные хлебы.
И побежал Авраам к стаду, и взял теленка нежного и хорошого, и дал отроку, и тот поспешил приготовить его.
И взял масла и молока и теленка приготовленного и поставил перед ними; а сам стоял подле них под деревом. И они ели».
Библейский рассказ в интерпретации Андрея Рублева утратил все те повествовательные черты, которые традиционно включались в композицию иконы на этот сюжет. Нет Авраама и Сарры, нет сцены заклания тельца, даже атрибуты трапезы сведены к минимуму: ангелы представлены не вкушающими, а беседующими. Жесты ангелов, плавные и сдержанные, свидетельствуют о возвышенном характере их беседы.
Содержание Троицы многогранно. Идейным и композиционным центром ее является чаша с головой жертвенного тельца - прообраз агнца новозаветного. Чаша прошла долгий путь, и во всей истории человечества имела значение чаши жизни;чаши мудрости, чаши бессмертного напитка. В средние века на основе ее христианского значения возникло поэтическое сказание о Чаше Грааля, из которой Иисус Христос пил во время Тайной вечери.
В русскую народную поэзию чаша вошла как смертная. Эта тема звучит в былинах и Слове о полку Игореве. Для Андрея Рублева и его современников чаша была тесно связана с реальной жизнью, только на иконе трагизм этой героической темы выражен у него светлой печалью. В рублевской Троице Читать далее...

Васuлию Дмитриевичу Юкову,
моему деду

Мой самый старый друг,
Мой самый первый
И самый позабытый среди всех,
Ушедших позже, и больней, и гopшe.
А ты yшел так рано,
Так легко,
Как падают высокие деревья,
Как тонут взорванные корабли.

И самый первый крест,
И самый первый
Лоб ледяной
(Прощальный поцелуй)
Моих пятнадцать лет не остудили.
Мой верный дрyг,
Я так тебя забыла,
Что ты не умер, деда,
До сих пор.

Ты до сих пор
Ведешь меня за руку
По снежному огромному Днепру
(Еще не обреченному, живому).
И зимний день так долог,
Как любовь,
Которою меня не отпускаешь,
Которой тайно мы освящены.

Ведешь меня по водам,
Над водою,
И берег оставляешь впереди
Непознанным,
Как старость и надежда,
Как детство или смерть.
А там, вдали,
Качaются выcoкиe деревья
И талый лед взрезают корабли.

Короткие встречи

Моя подружка:
То ли дочка, то ль сестренка,
(Пока я в Коктебеле загораю)
Живет с сынишкой дома у меня.
Читает книжки, славная девчонка,
И плачет длинными, как волосы, слезами
По рухнувшему дому своему,
По мужу-наркоману.
Девять лет
Она его тащила
На стебельке девчоночьей любви.
Одни глаза остались с пол-лица.

Мы этим летом
Залечивали раны на мысе Меганом.
У нас там был свой общий дом
Среди камней эпохи неолита
Или еще древней.
Спускаешься от маяка,
И справа бухта.
Маячник продает дешевое вино,
И можно мидий наловить на ужин.
Пещерный рай.
(О, если б только сердце не болело!)

За пару дней до моего приезда,
Пока моя подружка Оля стерегла
Волну и скалы,
От маяка спустился с бухту
Студент из Оксфорда.
А с виду и не скажешь –
Какой там вид –
Одни худые ребра
(Как только ветром не снесло)
И рыжая копна волос.
Когда они сидели у костра –
Студент и Оля –
Мне казалось,
Что они вдвоем живут от сотворенья мира –
Красивые, худые, молодые,
И стайка деток где-то возле них
Барахтается.
Только б не спугнуть
Их будущие ангельские лица.

Пока я в Коктебеле загораю.
(Уже сентябрь в закате.
Но подружка обещала,
Что лето будет вплоть до октября).
И охраняю лето
С той стороны, где море,
К Оле
Приехал в Киев оксфордский студент,
Напомнить бухту с огоньком костра, –
Незаживающую ранку лета.

Мне почему-то вспомнился внезапно
Такой же незатейливый сюжет,
Где я играла роль подружки Оли,
Мою теперешнюю роль играла мама,
А третью – аспирант,
Не без акцента.
Сначала я подумала: он чех,
Когда он подхватил большую
Сумку из рук моих.
- Что там? – спросил он.
- Там тепло.
- Так много?
- Да. Два килограмма пряжи
Для подруги.
- А кто у нас подруга?
- Вы можете ее увидеть.
- Правда, можем?
- Так вы не чех? Тогда, конечно, венгр.
- А почему конечно?
- Все дело в том, что у моей подруги,
Не той, к которой мы идем, неважно,
Есть парень, тоже венгр.

Мы пили чай втроем,
С подружкой Светой.
И, слава Богу, что она была
Сколь обаятельна, столь нестервозна,
(Ведь никогда не знаешь,
Кто станет третьим лишним).
- Меня, – любила повторять она, –
Зовут в любые гости, потому что
Я не опасна. Жены не ревнуют.

Моя Светланка
Включила тему благородства
И начала расхваливать меня.
(С лихвой, пожалуй).
Любая лесть избыточна,
Но даже попытка лести
Приятна как объекту,
Так и субъекту.
В особенности третьему лицу
(А для кого она предпринималась?)
И лицо
При мягком свете люстры оказалось
Весьма красивым.
Плюс некий новый свет
Возник над нами:
Легкий, легкий шар.
Быть может, ангел встречи.

Он вывел нас на улицу,
Шел снег.
Мы поднимались
С Подола по Андреевскому спуску.
У дома Ричарда он вдруг остановился,
И, без логического перехода
(Ничто не предвещало),
Мы обнялись.
А до вершины
Нам оставалось ровно полгоры.
Казалось, ангел подарил нам крылья, –
Полетели,
Какое счастье, – вверх, –
Какое счастье.

Он позвонил мне через пару дней.

В кофейне было людно,
Наш кофе быстро остывал.
Но легкий, легкий пар
Струился между чашками пустыми
И между нами.
Мне было двадцать шесть,
Ему немного больше.
И шар и пар уже туманили обоих.
Но зимний город
Нам не сулил уюта и тепла,
Бездомным и нечаянно влюбленным.

- Ты знаешь, мама,
Я, наверное, влюбилась.
- Ну, наконец-то, – выдохнула мама. –
Пора вернуться к жизни. Сколько можно?
Ты же не монашка.
Не ходишь, кроме храма, никуда.
Я тоже верю в Бога,
Но любовь
И на земле живет.

- Но, мама, понимаешь, –
Он – не философ. И это
Меня печалит.
- Девочка моя,
Философов не любят, – их читают.
А он красивый?
- Очень.
- Красота
Страшнее философии, пожалуй.
Порадуйся пока,
Еще настанет время для раздумий.

Мама волновалась,
Что слишком долго
Разлуку с мужем я переживаю.
Она совсем не жаловала зятя
(«Ты лучшего достойна, вот увидишь»).

Ах, мама, мама,
Ты ведь тоже
Достойного не дождалась.
И разве
Им выдают наклейки:
«Лучший», «худший»?

Пока глаза горят
И голова кружится,
Пока земля уходит из-под ног,
И, правда,
Способности к сужденьям исчезают.

- Вот что, дочка.
Сегодня вечером я ухожу в театр,
Вернусь нескоро. Приглашай
Красавца ужинать.
Философ в юбке пусть немного отдохнет.

А мама
Сама красавицей была незаурядной.
И взрослое мое существованье
Ее не столько радовало,
Сколько
Тревожило. Печально сознавать,
Что молодость чужая
Подталкивает в спину.
Что там дальше?
Мама старой
Себя не мыслила.
О, красота не легкая работа!
Не каждый вынесет. И мама не смогла –
Ушла на взлете.
Она могла быть только молодой.

История закончилась внезапно.
Холодная-холодная зима.

Когда вернулась мама из театра
(Наверно, слишком скоро),
Мой рыцарь
Дар речи потерял,
Не стал поддерживать беседы светской,
Не догадался
Воздать для мамы почести по чину
(Она могла быть только королевой,
Не королевой-матерью, но
Королевой),
Собрал доспехи и ретировался,
Оставив мать и дочь
Доигрывать спектакль в воображенье. Читать далее...

Бесконечность

К чему в законченность играть,
Когда прекрасное навечно?
К чему дорогу измерять
Одной лишь станцией – конечной?

Остановись на полпути,
Не дочитай одной страницы,
И, если хочется, - уйди,
Не бойся с кем-то не проститься.

И пусть загадочность лица
Тебя заманивает в вечность,
Не бойся не узнать конца,
Когда ты видел бесконечность.

1

На ближнем плане бытия
Чернигов. Утро. Воскресенье.
Собор Преображенский.
Профиль женский,
Припавший к старинной плинфе
цвета тусклой розы.
Высокое взволнованное пенье.
Внезапно наплывающие слезы,
И память открывается моя

На дальнем-дальнем плане бытия.
Тысячелетие назад.
На литургии
Князья, дружина, горожане.
Свечей дрожанье.
И в глубине сияющего храма –
Подросток, девочка, - глаза какие! –
Шевелит медленно губами.

Как будто бы письмо диктует мне.

Не это ли прародина моя
На изначальном плане бытия?


2
Воскресное летнее утро
В Черниговском Спасе.
Служба отходит.
На древнем валу тишина.

А на соседней горе
Крестным ходом
Вокруг Екатерининской церкви
Движутся люди.
Ярки мантии: алые, желтые –
Обвевают ее белоснежные стены
Так, будто пчелы кружатся
Над дивным цветком.

Так и душа моя вверх, по спирали
Тянется выведать вечного меда
В блаженных ячейках Божьего сада.

По воскресеньям
Небо открыто и время округло:
Все повторяется, е сохраняется,
Жизнь бесконечна,

И этот любимейший город,
За тысячелетье
Видавший такие рассветы, такие закаты,
Строился, падал, горел
И опять поднимался
Как на небо созвездие Льва
В месяц, венчающий лето.

О, как бы хотелось
Пчелой звонкокрылой
Прильнуть к лепесткам его стен
И остаться.
Ждать Воскресенья.

Осень в Чернигове

Улыбкой неразгаданно прозрачной,
Летящей над землей, как облака и птицы,
Опять влечет нас осень,
Опуская
На влажные костры тугих дорог.

И темный пруд, мелькнувший сквозь деревья,
Как в колокол, ударит по глазам.

Себя узнать внезапно, внезеркально
И встретить в древнем веке
Пылающего города, где жил
Светловолосый прадед мой.

Дыхание его
Еще парит под сводами собора.

Ладонь свою вложить
В глубокий след его руки,
Творящей певучий храм,
Что музыкой взнесенных куполов
Немые души окрылял свободой.

И осень возвращает нам свободу
От нас самих, сиротствующих летом
В пылу непоправимого веселья.

Лишь в миг прощанья мы обнажены,
Как ветка, потерявшая листву.
Она уже не просит ничего.
Но, Боже мой! Уж лучше бы просила.

Как беззащитны мы перед любовью.

А осень смотрит детскими глазами,
И времени как будто не бывало.
Мой прадед строит храм.
Мы снова любим.
Деревья в листьях.
И душа тепла.

А осень дышит ровно и спокойно,
И к куполу, как к маминой груди,
Она губами нежно припадает.
И вечности густое молоко
По светлому лицу ее течет.

Накануне Пасхи

Неверный вечер с прерванною связью.
Во всей Европе выключили свет.
Все провода созвездий замолчали:
Христос во гробе.
Воскресенье – завтра.
Но как еще до завтра далеко.
Антенны чувств погасли,
Слепым щенком в пустое блюдце тычусь.
Где мой Господь?
Христос – во гробе.
На страстной
И, правда, легче с мертвыми общаться,
Они уже такое «завтра» знают,
Они уже такое солнце видят.

А нам, дай Бог, свечи не загасить.

Прага

Я с детства обожала пражский торт.
Еще когда-то мама бывала там с моим отцом.
А больше никаких воспоминаний.
Одни предчувствия, и те – немного сбоку.

Однажды в октябре
Мой муж принес домой газету
И сказал: «Смотри, Михайловский».
«Собор?» – мелькнуло в голове.
В то время шло второе
Строительство собора.
Сердце ликовало.

Этот храм
Своим отсутствием
Мне отравил все детство. На его
Могиле, могиле Златоверхого собора
Был корт.
А маме нравилось, когда играют в теннис:
«Пускай ребенок учится манерам –
Все аристократы
Играют в теннис».
(Но маме не в пример, мой
Аристократизм не получился).

А тренер равнодушный
Не разделял глубоких убеждений мамы:
Забыл меня, как только увидал,
Вручил ракетку и поставил к стенке.
Не так буквально, сзади не стреляли,
А я сама вколачивала в доски
Упругий мячик. Скучно.
Мне с собой
Еще не очень было интересно.

Но Бог уже следил за всем
С рассыпанных мозаик
И сбитых фресок.
Бог – великий режиссер,
И ставил мне судьбу заранее:
Сначала – порадуйся себе, а после
Научишься другого понимать.

Дом бабушки был рядом,
В переулке
С хорошей памятью:
О взорванном соборе переулок
Хранил их общее большое имя –
Михайловский.

«Собор?» – спросила я у мужа,
Когда он протянул газету. – «Нет.
Там переулок твой. Смотри, твой дом».
А я читаю: «Пражская весна. Год шестьдесят восьмой».
И фотография с моим когда-то домом.

С ним обошлись позднее, как с собором.
Новым господам
Места такие нравятся: и центр, и тихо,
Хотя на Прагу больше не похоже.

Снимали сверху, с лестницы.
Такой же снимок,
Начала века (прошлого)
Есть на обложке книги, посвященной
Булгакову и Киеву тех лет,
Когда Николка прятал пистолет
В проеме между двух домов…
Но это дальше.

И еще когда-то
Мой друг-москвич
Сказал, что в Киеве он любит переулок,
Который «идет-идет, а после –
Обрыв, и снова переулок».
«Там лестница», – сказала я.
«Да, точно. Ты знаешь это место?»
«Я там жила».

Как жаль, что мы не встретились, когда
Ты был готов принять мой город.
Хотя, кто может знать,
Что встреча, что не встреча?
Тем более что ты
Любил мой переулок,
А, значит, и меня. Иначе
Зачем тебе там было хорошо?

Пока влюблен,
В какие только знаки не поверишь.

Но лестница, и, правда,
Была особенной.
Шекспировской – не меньше.
С гранитными ступенями,
Что стены Эльсинора.

Там, помню, все коленки содраны до крови,
Когда сбегаешь вниз поймать
Свой детский парашютик…
Тогда я не успела, не поймала.

Но снимок удержал меня, и детство, и весну.
И в Киеве, и в Праге.
Издалека сейчас
Вкус этих городов мне кажется таким похожим:
Свежим, сладким.
Под окнами стоит машина «Волга»,
Немного под углом,
Я узнаю ее по жесту, – точно, наша, –
Там переулок падает немного,
И мама, чтоб машина не катилась,
Всегда ее так ставила.
Так, значит, мама дома.
И бабушка уже накрыла стол.
И там все живы.
Фотограф сверху снимает переулок.
Тридцать лет прошло,
Чтобы прибавилось весны и Праги.
Ну, здравствуй, мама. Здравствуй, бабушка.

«Какое
Число сегодня, ты не помнишь?», –
Спросила я у мужа. – «Третье
Октября». В груди похолодело.
Сегодня
День смерти бабушки.

Вниманье к датам – жест небытия
Навстречу нам, попытка удержать
В ладонях памяти немыслимое время,
Перевести его в рифмованные строчки,
Вздрогнуть:
В начале октября – о бабушке, в начале
Ноября – о маме,
В начале сентября – о дочке.

Какая поэтесса смерть, какая
Изысканность в ритмичности сложений,
Какая музыка печальная звучит.
Я вижу
Прозрачную, всю в листьях, партитуру,
И наши лица проступают в нотах,
Все наши лица на одном листе.

Под сводами святого Николая,
(Микулаша по-чешски), в центре Праги,
Взлетают «Реквиема» крылья золотые,
И сердце по латыни плачет вслед
Всем тем, кто это сердце не покинул.

И легконогий Моцарт где-то рядом
Насвистывает песню Дон-Жуана.

А друг Володя, скульптор, упоенный
Барочной пластикой и музыкой трагичной,
Взволнованный величием пространства,
Сказал: «Как славно мы повеселились!»

Да, «Реквиема» тайное веселье,
Нерастворимый жемчуг наслажденья
Легко нести по пражским тротуарам.

Потом я видела, как чешка молодая
Шла в магазин ликующей походкой,
Размахивая весело корзинкой.
Что там? Я сунула свой нос,
А там не что, а кто – совсем манюня,
Недели две младенчику в корзинке.
Вот это чистый Моцарт.
Здравствуй, здравствуй, Прага.

Какой спокойный, протяжный взгляд
Фотограф развернул над лестницей старинной,
Одним щелчком разбередил пространство,
Продлил моим любимым бытие,
Одушевил их тайные движенья,
Озвучил голоса.

Мы с мужем
Смотрим сверху вниз на город,
(Он пишет крыши).
И не поймем,
Какой же это город,
Какое время падает дождем
На холст промокший, башни, чей пейзаж
Под кистью оживет, чьи лица
На нем когда-нибудь проявятся потом.

В кофейне летний полдень,
Но прохладно.
Здесь книги вперемешку с коньяком.
Ты наливаешь нам тайком из фляжки.
Официантка пальчиком грозит:
С собой нельзя!
Ну, спрячем ненадолго.
У нас еще и кофе благонравный,
И впереди прогулка, и зефир.

Нам так легко,
Что прошлые Любови (твои, мои)
Присели на свободную скамейку
И тоже пьют нельзя-с-собой коньяк.
Всех mecum porto, никого не спрятать.
В уютном маленьком кафе
Так много света,
В календаре еще
Так много лета,
Что время кажется большим
Хрустальным шаром,
Не
Выплеснуться
Никому.

Фотографии Margarita_Chernenko : Франция

Франция

Медея. На смерть Ясона

Спасибо за грозу
На дальнем континенте,
За жаркие слова, –
Ни звука не поймать,
За голос,
Потерявший силу.

За то, что нет тебя.

Что ты свое лицо
Переместил в другие страны света,
В другие зеркала.
И мне не хватит
Ни одной зарницы
На небе августа
Зажечь хрусталик-память.
И никакие волны не разгладят
Помятый парус – сердце.

Ты спишь, Ясон?
Под рухнувшим Арго,
Твоим последним домом,
Что видится тебе?

Спасибо кораблю
За славу и за смерть –
Им не изменит
Твоя неверная и шаткая душа.

Остановился ветер.
Отшумела
Гроза
На самом дальнем континенте.

Пенелопа

Какие долгие настали времена.
Как будто время может быть не долгим,
Когда пространство выставило стражу,
Что Посейдон у берега Итаки.
Ни подкупом, ни подвигом не взять.

Плыви, плыви,
Листай страницы ада,
С иероглифом на пол-Земли:
РАЗЛУКА.
Нет весел пересечь границу света.
Застыла ночь.

Я не умею ждать. Я не умею
Гадать по звездам, птицам, сновиденьям
(Волшебницыну делу разучилась).
Не могу
Найти на их изменчивых изгибах
Хоть слабый отблеск
Твоего лица.

Не вижу. Ожиданье –
Что слепота.
Гомер ослеп,
Пока намыкался бродяга хитроумный.

А Пенелопа – нет.

Сидит себе и вяжет.
И точит зренье
Новой глубины,
Открытое морям и старым веслам.

Такую нитку крепкую держала,
Что двадцать лет за ней
Плелась вся Одиссея.
Такое долгое дыханье взяла
Навстречу времени,

Что боги и чужие песни смолкли,
Другие берега погасли,
Доспехи
Упали на пороге,
Как ночь перед рассветом.

Скажи: люблю

Разлуку не споешь,
Не выкричишь словами, –
Болезнь без имени
Латинского,
Тем паче, без великих греков
(Большие мастера на заклинанья).
Но я заговорить пространство не умею,
И ты заговорить пространство не умеешь.

Бросаем в небо звонкие конверты…

Скажи: люблю.
Еще, еще скажи.
По километру в день,
По миллиметру
(Арабскими и римскими)
Отрежь.
Скажи по капле, по глотку, по ложке,
Одной таблеткой
Утром натощак,
Бинтом, зеленкой, – по
Старой медицине
И не-
Традиционной:
Выпью всё.

И вирус расстояния погаснет.
Но не болезнь –
Она согласна жить
На перевязанных руках,
На сердце
И на сердце,
Разлукой схваченных
И стянутых узлом.

Ведь мы с тобой
Родня по боли, милый.
Скажи: люблю.
Еще, еще скажи.