У врага — шапка-невидимка. Он всегда рядом, так близко и долго, как не бывает любимый человек. Иногда он притворяется булгаковской Фридой и я вспоминаю запах стирального порошка и палёнку глаженых носовых платков, чтобы ему было чем дышать. Ломаю мягко его нескромное пресное тесто. Когда он пушкинский Герман, вспоминаю огуречный озноб пупырышек на старых прищепках. Иногда он прячется в восклицании: "Карл..." с разными продолжениями эмоции потухающего удивления. И тогда в его руках моих перчаток держава арбуза и скипетр початка кукурузы.
Однажды, листая папины книги, нашёл посвящение от его знакомого. Оно звучало так: "На память от друга, которого ты забыл". Почитал, о чём шепчут страницы, порадовался, что он его забыл. А я теперь помню вместо него. Потому что когда-то мой враг превратил отца в Папу Римского, а маму в родительницу автора Фриды. Но сегодня не скажу о чём эта книга. Всё равно она уже давно в кукурузном поле, на бахче, пылью сентябрей и ботвой урожая, съеденного коровами Млечного пути. Иногда враг просыпается раньше меня и гонит курить. Среди ночи в спящем доме, без стен и окон, дым не улетает, он рисует пятнами Роршаха фантазии, которые потом выльются в стихи. Чтобы враг хоть немного попил неонового молока.
Однажды посоветовал беречь врагов, но сам так и не научился. Но когда на время забываю о нём, его шапка-невидимка превращается в корону, накручивающую резьбу орбиталей на лобной кости. Виски ломит, но я вспоминаю звук рвущегося скотча и фразу из культового фильма, которая не прозвучала, но мерчем для тех, кто умеет играть контрольными выстрелами последних слов про вишенку на торте. Правда, я её немного переделал, для него, для врага - теперь это вёшенка на торте. Когда-то чужими руками он дал мне на время дрель и я сделал и старого пня посадочный дуршлаг грибницы.
Вёшенка выросла, а отца не стало. Раскрытая книга на ветру похожа на голодную чайку. Кормлю её глазами, растекающимися в чужих безжизненных смыслах. Книга была о сельском хозяйстве. Ты еще здесь?
