[700x419]
Письмо одиннадцатое
Быль Московская. Моя Настя
Белокаменную матушку вспоминаю не без любви, не без трепета. Любила я иногда приезжать с Урала в Москву, что называется, инкогнито, то есть ни друзья, ни приятели, никто не знал, не предполагал, что я уже с неделю в Москве. И останавливалась я всегда в старомодной, провинциально-купеческой гостинице „Лоскутной", на Тверской. Любила я ее кривые коридорчики, неожиданные повороты со ступеньками, это значит пристройка. Пристраивалась она частями, лоскуточками, не сразу, без модного архитектора, сшивалась и прилаживалась, лишь бы крепко было, оттого и называлась „Лоскутною". Чистота идеальная и дух старорусский, приветливый, укладистый. Друзья мои высмеивали меня, а для меня краше ее в Москве не было. И все-то у тебя близко, под боком. И Охотный ряд, чего там только не было: и стерлядь копченая, и балычок, и икорка зернистая, и грибки маринованные, соленые. И Чуев тут же, ох, и хлеб же у него! И Бландовы со своими сливками, сырами! Ну да что тут говорить, и театры тут же, и Художественный в Камергерском переулке, недалеко и Кузнецкий и Мюр и Мерилиз, да все, все. Да, лучше этого места нет! Любила я бродить по Москве, любила я ее, голубушку, и знала ее лучше, чем иной москвич.
Проживешь так несколько дней, отведешь душу, и позвонишь приятелям. Была у меня одна семья профессора X., очень они меня любили, и слово взяли: не сметь нигде останавливаться, только у них, и всегда была для меня комната готова, и называлась „комната Заморской Царевны", так прозвала меня Глаша, их домоправительница, служившая у них много лет с собачьей преданностью. Вся молодежь на ее глазах выросла, кто замуж вышел, кто университет окончил. Всем Глаша говорила „ты", и старому профессору в том числе, и ей все говорили „ты", но по имени отчеству величали. Не знаю, кто больше меня любил, вся семья или Глаша. Помню, приехала я раз страшно простуженной, так Глаша проявила столько энергии, и доктора сама по телефону вызвала, и калачом спать улеглась у кровати на полу, как я ее ни уговаривала идти к себе спать, ни за что. Приятельство у нас с нею было давнишнее, и друг другу мы говорили „ты".
— Слушай, Глафира Петровна, если я даже помру, велика беда!
[641x506]
Письмо девятое
Урал
Как говорят, «случайно» я познакомилась у моих московских друзей с семьей одного золотопромышленника с Урала, «случайно» разговорилась. Уж не знаю, случайно ли, но мы друг другу настолько понравились, что в первый же вечер нашего знакомства я охотно приняла их приглашение провести весну, или сколько мне понравится, у них на приисках, в лесах Урала. Условились, что я приеду в Петербург в середине апреля и вместе с ними уеду на Урал. Случайно получилось, что русло моей жизни повернулось в сторону совершенно новой обстановки, новых ощущений, нового образа жизни, которые ни мне, ни Вам, будучи на моем месте, даже в голову бы не пришли. И все случилось так только потому, что я зашла к своим друзьям именно в тот день, когда семья золотопромышленника была у них, а на другой день они уже уехали в Петербург и, зайди я днем раньше или позже, вряд ли я вообще очутилась бы на Урале.
У меня, пользовавшейся всегда скорыми поездами, с вагоном-рестораном, сохранилось в памяти приятно-веселое воспоминание о путешествии, в обыкновенном пассажирском поезде с собственным вагоном-рестораном, то есть с двумя очень увесистыми корзинами и с огромным чайником для кипятка. Первая корзина была набита самой разнообразной едой: копченый сиг, черная икра, цыплята, телятина, ветчина, всех сортов колбасы, пирожки — да всего не перечесть. Вторая корзина со специально приспособленными отделениями для тарелок, ножей, вилок, чашек, стаканов и других необходимых предметов в этом роде. В ней же находились всевозможные сорта хлеба, печенье, фрукты, вино и, может быть, еще кое-что, но я уже не помню. Ели и пили чай почти что целый день, это напоминало Пасхальный и Рождественский праздничные столы, заваленные яствами, и еду не вовремя, так как жевали целый день. Подобные поездки на Урал из Петербурга семья золотопромышленника совершала ежегодно и считала чуть ли не своей традицией, заведенной с давних времен, когда еще сын и дочь были детьми, но и теперь еще они всю зиму мечтали об этой поездке.
Семья С, моих гостеприимных, хлебосольных хозяев, каковых на Руси было не счесть, состояла из отца, матери, сына Володеньки, химика, только что окончившего Санкт-Петербургский университет, и дочери, семнадцатилетней Любочки. Отец и молодежь обожали лес. Мать, госпожа С, была истой петербуржанкой и лес переносила, как она сама, смеясь, говорила, «ради малых сих», то есть ради детей и мужа. Она не ныла, не охала, не жаловалась, но и не восторгалась. Вся семья была мила, проста, естественна.
[500x374]
Письмо седьмое
Смерть отца. Тайна нашей семьи.
Со дня смерти отца прошло много лет, но я не могу писать о ней подробно, шаг за шагом, без волнения даже теперь. Это было первое неизбывное горе моих юных лет.
Отец никогда не болел, отличался цветущим здоровьем, а сгорел в неделю. Николай Николаевич не был с нами в начале опасного заболевания отца. Он был вызван в Москву на консультацию к какому-то больному. Надо сказать, что Николай Николаевич был знаменитым хирургом и диагностом, имя его было известно не только в нашем большом губернском городе и его округе, но и Москва его знала. Но почему так случилось? Почему в самый тяжелый момент Николай Николаевич не был с нами? Почему какой-то человек в Москве не раньше и не позднее похитил его. Ведь если бы он был у нас, разве бы это случилось? Или это все равно должно было случиться? Отец уже трое суток был в кровати и все чаще и чаще впадал в беспамятство. Вызванный срочной телеграммой Николай Николаевич не вошел, а вбежал прямо в комнату отца, бросая по дороге шубу, шапку, кашне. У нас троих: матери, Елизаветы Николаевны и меня — с его приездом появилась уверенность, что опасность миновала, и затеплилась надежда. Но, когда Николай Николаевич вышел из кабинета отца, вид у него был расстроенный, и глаза были полны тревоги. Он просил нас приготовить кофе и спросил, есть ли шампанское в доме, а если нет, то немедленно послать за ним.
[700x525]
Письмо пятое
«Любовница». Отцовская библиотека.
Смена впечатлений, никаких обязательств, нет постылой скрипки. На пятнадцатом году жизни быстро вернулись свежесть щек, яркость губ, блеск глаз. А вот голова была еще чрезмерно набита нездоровым любопытством и вопросами.
Скажу честно, что книги из библиотеки отца окончательно уничтожили интерес к Машиной литературе, только некоторые непонятные слова и образы еще прочно застряли в голове и назойливо требовали разъяснения.
Например, мне хотелось обязательно увидеть собственными глазами, во что бы то ни стало, как выглядят «любовница», «любовник» и «дама полусвета».
Все эти облики жили неопределенными очертаниями в уме. И таилось в них что-то полуосознанное, предчувствие чего-то нового, несказанно волнующего, интересного.
«Дама полусвета» была особенно таинственна, даже волшебна. Сумерки, притушенный свет, туман дымка, густая вуаль спутывали мои мысли и представление о ней. Она была положительно недоступна моему пониманию и была выше моего воображения. Спросить было не у кого, да даже и в голову не приходило, это было что-то личное, свое, затаенное. А у отца с матерью опасно — оба спросят: „Это у тебя откуда?" И вот наконец мое желание исполнилось.
Мы сидели с мамой в верхнем парке в Алупке на скамеечке. На другом конце ее сидели две дамы. Одна из них сказала:
— Вот идет его любовница...
Что говорили они еще о даме, которая медленно шла мимо нашей скамейки, я уже не слушала. Я впилась в нее, в «любовницу». Я... я все забыла. Я была зачарована видением, которое медленно приближалось. Никакими словами тогда и теперь нельзя описать, а можно только чувствовать ту подлинную красоту, на которую вы можете смотреть, смотреть не отрываясь, и еще, и еще без конца.
Письмо третье.
Коммерческое фиаско. Неудавшееся писательство
Восьмой год моей жизни был довольно бурный. Избыток энергии, предприимчивость, нелепые фантазии с проведением их в жизнь встретили много препятствий и затруднений. Все ниже перечисленное случилось быстро, одно за другим, что сгустило неприятную атмосферу вокруг моей особы. Первое — это полное фиаско в моем коммерческом предприятии, второе — провал как писательницы-драматурга и третье — обнаружились способности, не соответствующие возрасту восьмилетней девочки.
Итак, первое. Можно ли было это назвать коммерческим предприятием? Скорее это была наблюдательность с неумелым воплощением желания оказать помощь своим ближним. Видите ли, в доме у матери, а чаще у прислуги, не было вот сейчас, сию минуту, толстой иглы и нитки зашить фарш, чтобы не выпал у индюшки или у гуся. Или, наоборот, очень-очень тоненькой иголочки и ниточки подштопать кружево на тонком ажурном платочке. Другой раз во всем доме, как говорила наша горничная Маша, не сыщешь английской булавки, шпилек, кнопок, крючков и тех будто бы ничтожных, но крайне необходимых вещей, которые всегда все забывают вовремя купить. Я решила все это приобрести, получая от родителей рубль в месяц. За помощью мне пришлось обратиться к горничной Маше, которая меня очень любила и принимала участие в моих фантазиях. Ей пришлось все купить одной, так как я выходила на прогулки с мадемуазель, матерью или отцом, а такого рода закупки требовали бы разъяснений. Когда лавка, если можно ее так назвать, была готова, я всем дома заявила, что, когда у них чего-нибудь не хватает, то обращались бы ко мне. По настоянию Маши в лавке были даже все туалетные принадлежности. Ей очень попадало, когда она зазевывалась и вовремя их не покупала. Для мадемуазель были золотые, конечно, не настоящие, шпильки-невидимки, их она всегда теряла и весьма расстраивалась, так как ее чрезмерно взбитый, как сливки, кок, поддерживался только ими. Меня подмывало иметь табак, именно того сорта, который любил отец, но он оказался очень дорогим и продавался не меньше фунта, и мне что-то внутреннее предостерегающе говорило, что лучше не надо. Для нашего доктора Николая Николаевича не могла ничего придумать и решила, что у него острой нужды ни в чем и не бывает.
[502x604]
Письмо второе
Последние забавы «Заморской Царевны»
Я была единственным ребенком в нашей семье, и мои родители очень меня любили, но не баловали. В доме была заведена дисциплина, иногда и военного характера. Пробудившаяся собственная свободная воля, чрезмерная храбрость и другие доблестные качества не давали мне покоя и не всегда приводили к благоприятным результатам.
Мне было около пяти лет. История со сковородкой была забыта, но из всех последующих приключений я опишу только последние, которые оставили у меня в детстве горький след.
С девочками я не ладила. Часами сидеть, одевать, раздевать и укладывать спать кукол, или играть в маму, у которой очень много детей, я не могла. Кукол вообще ненавидела, это были безжизненные истуканы, за которых нужно было говорить, пищать и присюсюкивать.
С мальчиками было гораздо веселее, и масса движения. Играть в разбойники, лошадки, в поезда. И самое интересное — это игра в путешествия. Когда фигурировали стулья, мы ехали на перекладных. Когда ковер изображал корабль, а паркет — море, то мы плыли на остров Борнео. На пути мы преследовались пиратами, и они крали с корабля женщин. Так как я была единственной женщиной, то самые маленькие мальчики дополняли недочет, правда, после долгих споров. В играх мальчиков всегда было что-то новое, интересное, неведомое. Мои товарищи были старше меня, и их головами в то время владел Майн Рид. С блестящими глазами, брызжа слюной, неистово перебивая, стараясь перекричать друг друга, толкаясь, они развертывали предо мною захватывающую картину охоты за черепами. Но за неимением в нашем городе джунглей, крокодилов, стада слонов и удавов, мы пришли к немедленному решению выехать в Америку, при соблюдении полной тайны. Мальчики заявили мне, что все приготовления к поездке они берут на себя, а я должна быть готова к отъезду и ждать сигнала. Но, увы, вместо Америки я неожиданно вместе с родителями уехала в Москву на довольно продолжительное время. Позднее я узнала, что мальчики осуществили свою идею, но их сняли с поезда на первой же остановке от нашего города. Все испортил, как они потом мне говорили, шестилетний братишка, поднявший в поезде рев с причитанием: „Не хочу в Америку, хочу к маме". После всего случившегося с ними, они стали редкими гостями в нашем доме.
[401x472]
Маргарита Викторовна
Имшенецкая
(1883–1972)
От автора
Моя книга может показаться сентиментально-наивной, не соответствующей требованию времени и теперешних настроений. Но она — ни что иное как некий сколок мирной жизни благоденствующей страны. Это жизнь одной из тысячи семей, тех давно ушедших „дворянских гнезд", в моей дорогой "Боярыне России", которой больше нет. Души людей искалечены. Они русские — и не русские. Для меня это новая заграница.
Рассеянная по свету русская миллионная эмиграция стареет, вымирает... А молодое поколение, воспитанное в Америке, Франции, Бельгии и по всем частям света разбросанное, по высшим ли соображениям их родителей (или кого?), за весьма малым исключением, совсем не говорят по-русски и не знают своей Православной веры. Как родители, так и дети совершенно не интересуются ни прошлым, ни настоящим, ни будущим России.
Грустно, словно присутствуешь при погребении всего национального и наблюдаешь, как тяжелая дверь захлопывается за Святой Русью, отходящей в вечность.
А кто может сказать, какова будет новая эпоха, которая идет, наступает не только для России, но и для всего человечества? Кто? Кто знает?
[700x466]Апостоле святый Варфоломее
моли милостиваго Бога
да прегрешений оставление
подаст душам нашим.
(тропарь гл.3)
Вы знаете, что камни говорят
На месте взорванной святой часовни?
Прислушайтесь, остановите взгляд-
Здесь христианства золотые корни.
На этом месте ученик Христов
Неверными был смерти лютой предан,
И этой смертью победил врагов,
Соединивши землю нашу с Небом.
А после здесь часовню возвели,
Чтобы в молитве воспевать святого,
Но времена жестокие пришли-
Разрушили безбожники часовню.
Остались камни, и они хранят
В себе молитву и любовь святую,
Пусть раз в году, но много лет подряд
Здесь, как и прежде вера торжествует.*
Молитва, что живёт в сердцах у нас,
Ещё не раз нам души отогреет.
Придёт на помощь в самый трудный час
Апостоле святый Варфоломее.
*Ежегодно 24 июня в день памяти апостола Варфоломея на месте разрушенной часовни совершается молебен с акафистным пением.
[699x459]Художник Александр Аверин.
Десять часов вечера. Смеркается. В вагоне слегка похолодало, угомонились дети. Можно спокойно откушать чаю. До границы осталось полтора часа. Мы со Светланкой едем в Крым. Долгожданный отпуск. Нечаянная радость. В прошлом году решила даже не собираться собираться, да вот собралась…
Море я впервые увидела в сорок лет. Не знаю, кто радовался ему больше, дети или я. Было стыдно, но я сидела на берегу, глядела на воду и плакала. То, что это любовь с первого взгляда, можно было и не сомневаться. Причём это была не просто абстрактная любовь, а именно любовь конкретная, с восторгом обладания и муками ревности. Вот оно плещется у ног, набегает волной на берег, ласкается и заигрывает, и ему в принципе всё равно, что я мучаюсь неразделённой любовью. Покачает на волнах, да и забудет. Кто я? Букашка мироздания. Сегодня есть, а завтра нет меня. А море - это море. В контексте жизни человеческой - вечное. Величественное и гордое, древнее Чёрное море. Богом данная, щедрая земля – Феодосия.
Подумать только, здесь, на этом берегу писал свои потрясающе красивые, с детства любимые мной картины, Айвазовский. На этом берегу ждала своего принца на корабле под алыми парусами Ассоль. Грин, вольнодумец и бунтарь Грин, ты тоже любил это море?! Как причудливо переплетено всё в этом мире!
В тот год я приехала домой белая.
- Ты на юге-то была!
- Да была, была!
- А загар где?!
Как объяснить, что о загаре я даже и не вспомнила. Мы с детьми плескались в воде целыми днями; ни их, ни меня невозможно было вытащить на берег. Загорели только носы.
[600x450]Пушистенькая труженица-пчела явно обрадовалась кусочку сахара, который Яков Андреевич Подорожкин положил на низенький трёхногий столик возле эмалированной кружки с горячим травяным чаем.
– Ага! Прилетела, Туся-Пчуся! – приветливо отметил Яков Андреевич. – Докладывай, давай, как тут без меня на пасеке ночка прошла, утро принесла. Мм? – он прихлебнул чаёк, втянув его в себя с шумом, чтобы не обжечься.
Пчёлка тщательно обследовала лапками и усиками сладкое сокровище, трепетнула вытянутыми округлыми крылышками и, покружившись вокруг старого пасечника, улетела к ульям.
[543x699]Интересно, попадётся ли мне здесь медведица-госпожа? Или павлиний глаз, например… Или коконопряд дуболистный... Всё хочу видеть! Всё, что есть!» – с волнением оглядывая незнакомые южные берега Кандалакшского залива Белого моря, думала Майя.
Они ещё не подошли к пристани, а она уже выискивала в воздухе порхание отблесков света – любимых своих бабочек… Майя, конечно, не профессионал, а любитель, о чём она не уставала жалеть, поступив двадцать четыре года назад не на биологический, а на филологический факультет Уральского государственного университета. Но разбиралась в энтомологи весьма неплохо для дилетанта, поскольку любила мир, похожий на сбывшуюся сказку, – мир насекомых.
[500x375]Да не придёт он сегодня. Как он сегодня придёт, ежели он плох совсем? Девяносто лет! Ссохся, как сухостойный камыш.
Кости при ходьбе – да какая ходьба – названье просто, а на самом деле поползновения на передвижение – кости потрескивают, будто сухие дрова в печке. Выцветшие глаза (ах, какие глаза-то были – очи, не глаза! – девчонки дыхания лишались!) слезятся….
Воля Авелевна вздохнула неслышно, припоминая ненаглядную свою неразрывную половинку – Евсейку Захаровича… в том смысле, конечно, Евсевия, не Евсейку. Хотя теперь его вновь можно звать, как в детстве, Евсейкой, потому как всё равно тут же забывает своё полное прозвание….
[512x341]“Дождь в дорогу - хороший знак” - старая примета геологов! Наше путешествие началось под проливным дождём, которого давно уже ожидала изнывающая от сухости земля.
[700x509]«Деревня большая была, народ голосистый, удалой».В.П. Астафьев «Последний поклон»
/p>
«На истинной земле жили воистину родные люди,
умевшие любить тебя просто так, за то, что ты есть,
и знающие одну - единственную плату - ответную любовь».
В.П. Астафьев «Ода русскому огороду»
Господи, благослови и помоги!
Родные, близкие, друзья Анны Константиновны знают, как долго и часто мы с ней общались, но уж три года, как она в мире ином и теребят меня со всех сторон: пишу ли воспоминания.
[560x416]Вот уж чего хочется всегда русскому человеку, так это справедливости. Живота для этого не жалко. Ему бы как мудрому европейцу жизнь свою с толком обустраивать, под ноги смотреть. А он нет, на звёзды смотрит, да хочет, чтоб было всё по правде. Уж как его за это жизнь не наказывает, мордой об стенку ни бьёт, приговаривая: «Живи смирно, не суй свой нос куда ни надо!», а ему всё неймётся. Откуда это? Нынешние модные психологи говорят, что все мы из детства, там… Может оно и так… Вот к примеру, вспомнилась мне история, рассказанная моей приятельницей, женщиной невероятно драматичной судьбы, жизнью исхлёстанной вдосталь, однако же всё ещё мечтающей о справедливости, чтоб всё по правде…
«В 6 классе я училась, обычное пионерское детство. Я и мои подруги в активистах ходили: тимуровской работой занимались, металлолом собирали, газеты «Молния» и «Голос дежурного» выпускали. Всё это всерьёз, без чьего-либо нажима. А ещё тайно выпускали газету «Голос критика по школе». Приходили в школу за час до начала занятий (занятия начинались в 8 часов, а жили мы от школы в 4-х километрах) – в школе пусто. В газете мы высмеивали не только двоечников и хулиганов, но и то, что не принято было критиковать в официальной школьной жизни: жадин, воображуль (ишь какая восьмиклассница – начёс-то себе сделала!), а этот – ну совсем стиляга… Рисунки были очень впечатляющими – девочка в нашей команде с необычным именем - Ида очень здорово рисовала.
Но после фильмов про подпольщиков да революционеров тоскливо сердце сжималось: «Эх, не то, мелко! Нам бы большое дело. Как обидно, что поздно родились. Стихи такие сочинялись:
… Нам комиссары снятся по ночам
И звёзды на будёновках крылатых
Мы видим, как Орлёнок по фронтам
Проносится со стаею пернатых… .
Шла ранняя весна 1964 года. Закат хрущёвской оттепели. Правда, слова такого мы тогда ещё не знали. В народе-то никогда не было культа Никиты Сергеевича. Помню, как отец ругал на чём свет стоит, кукурузником обзывал. Мы, как истинные пионеры, относили это на счёт отсталости, малограмотности наших родителей. А если что и не так, так это потому, что здесь на местах неправильно всё делают.
[580x503]Недавно в краевой газете один журналист, проехавший по Транссибу, написал: «Самая красивая станция – Камала – Елисейские поля отдыхают». Приятно от постороннего человека это слышать. Неслучайно 100 лет обживали эти места люди, достойные такой красоты.
Несколько десятков лет назад был очень известен в нашем селе человек, по роду занятий и по призванию звали которого Великий Охотник.
Вот несколько былей – небылей, рассказанных им, дошло до наших дней.
«Дело было перед Курско-Орловским наступлением. Долго в окопах сидели. Лето 43-его года жарким было. Июль – духота, каждая капля воды на учете. Одна радость, познакомился я там со своим земляком, я с Рыбинского района, а он с Ирбейского. Легче переносить и жару, и ожидание боя. И вот приказ: «В наступление!». Бежим мы с ним, кричим: «За Родину! За Сталина!». И много чё покрепче. Вдруг смотрю: «Мать честна! Моему земляку голову взрывной волной оторвало!.. Я не растерялся, схватил её и прибинтовал на место!..»
После войны годов 10 прошло – еду туда, ближе к Ирбею на охоту, навстречу мужик на подводе. Увидал меня, подскочил – обнимает, целует меня: «Ах, ты мой спаситель!». Я и не сразу узнал. Домой пригласил – угощал от души, и ишшо домой три куля зерна, дал и 300 рублей.
Ну чё, чё кособочитесь? Не верите? У Маруси моей спросите. Она скажет…
А Маруся, надо сказать в укор нынешним норовистым жёнам, которые не почитают мужей, была настоящей женой охотника.
Вот рассказывает он: «Иду я с охоты по старой линии. Дело было под Новый год. И вот на том месте, где сворот на Солянку, среди снега поляна зеленеет, а на ей клубника. Вот така. Я фуражку полну насобирал».
- «Да, - подтверждает Маруся, - ребятишки наелись, я ишшо целый таз наварила варенья».
[617x435]Я ночевала у родителей подруги в деревне. У студентов все просто – приехали всей комнатой общежития – восемь человек. Нас потчуют, как дорогих гостей – а какой же студент поесть не хочет. Мама подруги – тетя Дуся, маленькая, худенькая, скорая на ногу и на слово, глаза искрятся задоринкой, а как поет! Папа – дядя Кузя, высокий, спокойный, говорит размеренно, из глаз льется свет покоя и добра.
Он прошел всю войну, поэтому фильмы военные смотреть не может, плачет, сжимая кулаки и повторяя сквозь зубы «фашисты»! Старшую дочь он назвал в честь Зои Космодемьянской.
[600x491]Про лохотрон в 60-е годы у нас в Камале еще не знали. Но был человек, который так умел обхитрить своих односельчан, что до сих пор еще старожилы помнят его похождения.
Ваня Фин был небольшим, сухоньким мужичком лет 40. Жил он со своей женой Марусей в маленьком домике на центральной улице. Хозяйство большое не держали: коза да с десяток курочек. Родные у него жили в Ленинграде, а судя по акценту и прозвищу – родом он из Финляндии. Каким ветром его к нам занесло после войны не знаю, так как многие сюда приезжали и не по своей воле.
[270x196]Бабка Тонька…
На нашей полуразорённой улице её небольшой аккуратный домик с ухоженным двором и огородом ещё напоминают прежнее добротное жильё былых лет. К сожалению, таких домов по пальцам пересчитать.
Хозяйке уже за восемьдесят. Высокая, полная, с острым прищуром глаз, которые всё видят и каждому встречному дают жесткую, без лишних сантиментов оценку. Уж она-то припечатает крепким словцом! За это её не шибко-то любили, многие соседи общения с ней избегали. Да кому понравится беседовать с ней, если она себя сроду никому в обиду не давала. Приходит к ней с жалобой на её сына соседка:
- Тонька! Послухай меня.
- Чего тобе?
- Твий Шурка мово Колю побив.
- А ты хотила, чтоб твий Коля мово Шурку побив?
Надо представить было эту картину – Шурка – сын Тонькин – был ростом в родителей и уже в 14 лет был 1,90м, а Коля от рождения был горбат и Шурке едва до груди дотягивал.
Когда-то в этом маленьком доме жила большая семья: Тонька с мужем, четверо сыновей и с малолетства воспитывался в их доме меньший брат мужа после смерти родителей. Так что с шестью мужиками приходилось управляться хозяйке. Она это делала толково, следуя главному: себя не обидеть. Хозяйка Тоня была отличная, из рук ничего не валилось. И наварено всегда, и чистота – всем на зависть – настланные во дворе доски и те всегда чисто вымыты. Но и своим хлопцам прохлаждаться не давала. Уходя на работу, всем давала разнарядку: кто свиньям варит, кто корову из стада встречает, кто дома за порядком следит. Чтоб не вольничали, запугивала: «Если не будет сделано, прийду на воротах повешаю». Повзрослев, ребята смеялись: «А мы и вправду боялись, вдруг повешает. Мать у нас крутого норова».
[700x525]Побродить, поиграть листвой –
ах, как радостно, как хорошо.
Осень милая, ты со мной
погуляй хоть немного ещё.
Погуляй, ведь я не успел
дописать твой дождливый портрет.
У меня в руке только мел,
жёлтый мел и последний конверт.
Знаю, ты оставишь меня,
заберёшь эту сырость с собой.
Буду ждать, как ждут корабля,
уходящего в город чужой.
сентябрь 03
Возможно, скоро
Он придёт.
Пресветлый станет предо мною,
стеною,
загородивши мрак.
Тогда я –
беглец из Рая
дерзну ли вновь просить Его любви?
И лишь ’’прости’’ –
спасенья круг в холодном море.
Наверно, вскоре
я узнаю всё. Мои паденья
без сомненья
не одолеют благости Его.
Сейчас темно.
Моя надежда верит в чудо.
11 мая 03