она снова не выходит из головы
сколько времени прошло?

Зима, ты вообще в курсе, что сегодня 15 апреля?

Я снова повторяю маршруты,
надеясь встретить там ее
Ну или хотя бы найти послание в стекле
все бессмысленно, я знаю

Меня спасает только Саня
мой любимый протеже

Раскинув руки лежу на битом стекле

Под пеплом опять прорастут цветы

мы всегда пытаемся в чем-то себя убедить
в первую очередь, конечно же, только себя
например в том, что ни любви, ни дружбы нет
вполне распространенная проблема современной молодежи
однако среди моего круга только я пытаюсь убедить себя в том, что нет как раз-таки времени
времени, именно так

и всегда эти отговорки:
все будет, нужно только время
люди, у меня этого времени уже нет
больше половины отжил и часы оставляют мне какие-то 8 лет
а потом все
пух и пустота

кем нас запомнят?
серой массой, которая всеми силами пытается доказать, что не серая
люди, одумайтесь, ведь все равно сверху мы все одинаковые

[700x466]
Настроение сейчас - Отвратное

Сегодня вдруг понял, что только в Екатеринбурге фиолетовые вечера
когда приходят сумерки, и включают эти ужасные оранжевые фонари,
свет, смешиваясь, становится оранжево-фиолетово-розовым
и такие вечера только здесь
я ни на что их не променяю

Сегодня видел охуенную Тайоту
не разбираюсь в этом, но это определенно был джип
но дело, конечно же, не в самое машине
в этом грязном городе так мало идеально вымытых, налакированных автомобилей,
что при виде такового все, даже люди в трамваях, оборачиваются ей в след
и она, эта Тайота, была именно такой:
идеальной, вымытой, серебристо-серой

Сегодня пошел очередной снег, засыпая по макушки ожидающих автобусы людей
и в этих фиолетовых вечерах он кажется еще белее, чем обычно
а фары идеального автомобиля, выворачивающего на главную улицу,
только на секунду задери радужную оболочку моих глаз
поразили ее своей девственной красотой и идеальностью
эти бегающие по бамперу блики, вторили падающим снежным звездам,
а потом исчезли в бесконечных пробках после шести


Сегодня вдруг понял, что хочу, как они
ходить по парку за руку с тобой в одном лишь свитере, без куртки
обнимать этими пуховыми варежками, чья шерсть липнет абсолютно ко всему
Черт возьми, я им так завидую:
видятся редко, но зато столько чувств, столько переживаний, эмоций, столько любви...
а у нас с тобой этого нет
и не будет наверное
все потому, что вижу я тебя только сверху и только по выходным
а потом ты идешь пить кофе и садишься за комп
а я встаю у окна и долго смотрю на этот снег,
который разрушает всю мою мертвую романтику

я погибаю
карабкаюсь на этот долбаный верх со дна своей пропасти
а ты с силой опять давишь мои фаланги пальцев,
ломаешь их своими тяжелыми ботинками
и я опять срываюсь на дно

и пишу здесь, потому что ты опять будешь на меня орать
как всегда
и что бы мы не говорили, вина всегда моя
это становится нормой
хочешь любви?
да, давай с тобой увидимся на выходных, попьем кофе,
потом я постою у окна, порадуюсь снегу и поеду домой
хочешь услышать?
да, конечно, позвони мне через час
не можешь? тогда через два
я ведь все время свободен
и виноват

и внезапно перестал замерзать после того случая,
когда отморозил себе ноги
да, я уже успел это сделать
мне, почему-то, больше не холодно
и больше не жаль
извиняться?
да, хорошо, мне сегодня попросить у тебя прощения за мои мысли?
или может быть завтра?
какой абсурд, просить прощения за то, что захотелось с тобой поделиться
все равно что просить прощения у книг, которые ты уронил со шкафа

а я схожу на нет
и скорее всего уеду
да, конечно, я уеду
числа так 12, может быть раньше

мне кажется я даже здесь чувствую запах твоих сигарет
17.09.09


мне кажется я даже здесь чувствую запах твоих волос
20.11.12

мне определенно "нравится" эта дежа вю х)

мне нравился этот заголовок
до тех пока я не стал записывать его в открытые окна браузера
мне давно отведено место в психушке?
подумай еще раз

пальцы рассыпаются, как обсохший песок
по ночам отнимаются руки до локтя
это такое кайфовое чувство, знаешь, когда хочешь пошевелить кистью,
а ее будто бы и нет совсем
зима пришла
и принесла с собой ночные судороги в ногах, нежелание, головные боли
это кайф, снова сесть на антидепрессанты
хотя какой же с этого позитив?
меня окончательно научили ненавидеть людей и проверять свою живучесть с помощью боли

когда-то, очень давно
я делал это с помощью боли других людей
как бы проверяя их на вшивость
теперь предпочитаю заминаться душевным садомазахизмом
мне это дает лишний повод удостовериться, что все еще жив
хотя сомнения приходят все чаще
мысли посещают все больше
я не сплю по ночам все дольше, пытаясь перестроиться в анабиоз
и давно уже не спрашиваю себя, поможет это или нет
если ты что-то делаешь - делай, не разменивайся

мне вдруг стало понятно, что я могу любить что-то кроме этой проклятой осени.
например классическую музыку.
в ней столько эмоций, ты бы только знала.
или тот же зеленый мох, которым поросли трамвайные пути возле мой академии, уходящие куда-то дальше
и выше, чем сам горизонт.
ну и конечно же, я вдруг понял, что могу любить и людей.
тех самых обычных людей, ненависть и злобу к которым так тщательно воспитывали во мне все это время.

интернет спасает меня от необдуманных поступков
каждый раз, когда я пытаюсь написать кому-то очень важному сообщение,
он снимает платеж с модема и вылетает к чертовой матери
сначала я по привычке пытаюсь вернуться в сеть,
но потом просто мирюсь и иду спать
я, конечно же, не сплю очень долго
а только пялюсь в такой низкий потолок
бывает что-то находит и я вытягиваю руку вверх,
задевая подушечками пальцев неровности белого потолка
когда-то давно я хотел нарисовать там птиц
мне не хватило смелости это сделать
теперь я просто смотрю на ошметки их крыльев
они никогда не уйдут отсюда
они застряли под эти потолком вместе со мной
ну если уж тонуть, то вместе
жаль, что значки online не спасают меня в реальной жизни

мне все чаще кажется, что пора отказаться от мечты,
чтобы сделать счастливее кого-то еще

у меня сегодня мыши сдохли, представляешь?
вернее, они сдохли конечно же уже давно, но только сегодня я посмотрел на их место и не ощутил того самого теплого шороха
кончики пальцев похолодели
наверное все в моей квартире мерным ходом дохнет:
что-то раньше, что-то позже
может быть и я когда-нибудь в ней сдохну от этой самой квартиры
дело конечно не в самой квартире,
а в том, что она удерживает мои отвратительные мысли
стены сдерживают агрессию, и она, забиваясь в углы и полки, разрушает все остальное
примерно как ртуть отравляет организм
только это, по-моему, куда более разрушительней
от этого никто, конечно же не сдохнет (ну кроме мышей)
зато отравит на всю жизнь свои ценности

- «Твой отец был больной! И ты больная!, - продолжали кричать молодые голоса, отдаваясь от холодных стен.
Девушка попыталась встать, подняться с кафельной плитки,
уже изрядно испачканной грязью с ботинок этой весьма теплой весной и кровью,
что хлынула из носа вязкой липкой жидкостью привкуса металла, - тебе не разрешали вставать, дрянь!, - кто-то с силой придавил ее голову тяжелым армейским ботинком.
Девушка зажмурилась и скорчилась своим миниатюрным тельцем,
царапала плитку ногтями, под них забивались осколки, грязь и эретроциты, - Больная! Сумасшедшая!»

Голоса стали эхом вращаться в голове:

«Больная-больная-больная! Ахахаха.
Шизофреничка!
Психопатка!
Псих! Псих!»

Глаза налились слезами, и тонкое тело начало всхлипывать и кашлять,
задыхаясь от собственной ничтожности.

- «Соня!», - отрезвил знакомый голос по коридору.

Послышались расторопные удаляющиеся шаги компании молодых людей,
а девушка продолжала, зажмурившись, корчиться на ледяном полу.

- «Что они сделали?? Что? Ты в порядке?, - чьи-то теплые руки,
такие добрые, такие родные, стали поднимать и обнимать ее ссохшиеся плечи, - не бойся, я с тобой.
Никогда не бойся»

Ее тонкие длинные пальцы цепко схватились за его шею,
она почти запрыгнула на него, пытаясь залезть на ручки, как когда-то прыгала на отца,
прижалась так сильно, как только могла.
Она, верно, пыталась похитить его полностью, стать его частью, но не могла.

- «Твой отец не был сумасшедшим, запомни.
Та история, которую он тебе рассказывал, существовала реально.
И ты здорова, ты здорова, слышишь?!, - он прижал ее еще крепче в груди, - Все, что тебе снится…Я тебе верю!
Тебе! Верю! Я! Значит, ты здорова! Либо мы оба ненормальные, но, главное, что вместе!»

Он посмотрел на нее как-то действительно тепло и убрал упавшие на глаза пышные рыжие волосы.

- «Идем ко мне. Тебе нужно умыться, - он привстал, потянув ее тонкие руки за собой,
помогая ей встать следом, - Заодно покажу тебе одну игру, она тебе понравится! Из «нашей» с тобой серии»

Девушка, всхлипывая, но уже успокаиваясь, улыбнулась ему в ответ,
не выпуская из своей ручки его теплую ладонь.

- «Что за игра, Максим?»

- «Пойдем со мной. Тебе понравится, я знаю. Называется «Game of shadows»

Я бежал, как заведенный,
не обращая внимания ни на людей, ни на машины, ни на красный свет светофора.
Я просто бежал.
Задыхался, но бежал, спотыкался, вставал и бежал снова.
Я просто бежал.
В одних футболке и джинсах, старых не завязанных кедах, по лужам, наступая на люки,
и те, гулко громыхая, проваривались под ногами.
Я бежал.
Бежал, не жалея сил.
Пот вместе с брызгами воды стекал по лицу, захватывал тонкие пряди редких белых волос, превращая их в тончайшие нити.
Я с силой отбрасывал их назад.
Я бежал.
Я не мог остановиться.
Бежал по встречке, обгоняя машины в пробках,
по тротуарам, сшибая с ног молодые пары,
наступая мелким собачонкам на хвосты, снося ларьки с цветами,
мне кажется, я даже в какой-то момент забрался на крышу машины, чтобы оглядеться,
и, спустившись прыжком с бампера, продолжил бежать опять.
Я не оглядывался, зная наверняка, что все смотрят только на меня, вернее, в мою спину, на мои следы.

Не знаю, сколько я так пробежал.
Время остановилось.
Вернее, оно, конечно же, шло, но так, будто его нет совсем.
В голове играла мелодия из детства.
Эта шкатулка.
Эти ноты переплывали в реквием.
И я бежал снова.

Но потом я остановился.
Меня сбила машина.
Я перекатился через лобовое стекло и, видимо, плюхнулся где-то сзади на живот, подогнув руки к груди.
Женщина выскочила и начала трясти меня, переворачивать.
Но я ее не слышал, ни единого слова, она как будто просто открывала рот.
В голове было столько мыслей, что не мог вспомнить ровным счетом ни одной…

«Где ты? Я ведь тебя знаю…
Искать не приходится, ты, конечно же, сейчас сидишь на подоконнике с закинутыми на него ногами,
смотришь в телефон, улыбаешься экрану, строчишь смс…»

Эта томная почти грустная улыбка, такая редкая, твоя.
Она почти растворяется в темноте.
И почти слышу смех, но он отдается эхом, будто от голых стен,
повторяется эхом на эхо и теряется сам в себе,
падает, рассыпается, как разбитый хрусталь,
растворяясь где-то в глубине моих воспоминаний.

«Вставай! Пора идти!», - кричит мне внутренний голос, который я еле различаю на фоне городского шума.

Я вскакиваю рывком.
Не чувствуя боли.
Сразу на ноги.
Как ошалелый оглядываюсь, оценивая ситуацию.
Зрачки наверное приобрели особо огромную форму,
грудная клетка быстро и резко поднималась и опускалась, я не считал вдохи.
От всего этого волосы испачкались, потемнели и встали дыбом.
Клоки волос остаются в моих руках.
Я бросаю их куда-то в сторону и продолжаю бежать.
Уже насквозь, через лес, через еще оставшийся там снег,
спотыкаясь о ветки,
я бегу, забывая, куда и зачем и падаю только у железнодорожного полотна.
Падаю лицом в сырые камни, вспарывая их необработанными краями руки и колени под уже разорванными в клочья джинсами.
Лицо покрылось вереницей ран.
Сырость, пот, сопли - все мешается в одну скользкую массу, я вытираю ее запястьем и снова встаю.

«Мы могли бы уйти отсюда!
Мы могли бы убежать!
Просто встать и уйти!
И выйти, наконец, из калейдоскопа наитупейших поступков,
от любого из которых стало бы стыдно даже Богу!
...но не ушли…обложались…не подумали…»

Успокаиваюсь.
Сбивчивое дыхание резкими рывками переходит на шепот.
Осматриваю местность.
Тут ничего не изменилось с нашего последнего визита:
все те же полосы, все те же рельсы, все тот же, но уже изрядно подтаявший снег.
С разницей лишь в том, что нет костей и собаки, и детей.
Мои рассуждения переходят на бег:

«В академии мы проходили эти дела, я даже расспрашивал,
в чем было дело, но ректор только отнекивался и предлагал мне спросить у следователя.
И я спросил.
Принес пару бумаг и меня, как на отработку, взяли туда помощником.
Бывало, я утаскивал оттуда фотографии и приносил их тайком в больницу, показывал Ему,
а он отворачивался или уходил курить, приговаривав, что я давно все о нем знаю.
Догадывался, что он о том случае, когда я увидел папку, но ни о чем не говорил.
Мой друг был болен.
Временем.
Так же, как и я.
И всегда говорил: «Вставай, давай, убегай из дома».
И я убегал.
Потому, что он был прав: Бог в первую очередь забирает лучших, они там со смертью что-то вроде поспорили.
Да. Верно, все было именно так.
Потом, наверное, мне просто повезло»



Прошло много лет.
А я только недавно нашел похожего на тебя человека.
До сих пор мне казалось, что я разговариваю с собой, с отражением в зеркале,
с разницей лишь в том, что там, в зеркале, не было меня.
Вернее, там не было совсем никого.
И вот, там, за стеклом, покрытым тонким серебром, появился кто-то еще, кроме моей непосредственной вакуумной пустоты.
И это на самом деле целое искусство: видеть там кого-то еще.
Надеюсь, ты не посчитаешь это предательством,
ведь я рассказал ему твою историю и он пожелал называть ее «Нашей».
Теперь это Наша с ним история.
Позволь извиниться и попросить прощения. Но это так.

Он не стал мне ближе, нет, Читать далее...

Самое сложное, это писать о зиме.
О зиме, которой нет в твоем городе.
А ведь мне больше не нужно врать и писать летом о холодном времени года.
На самом деле это сложнее всего: писать летом о зиме.
Это целое искусство, и я надеюсь, что я пока справляюсь с ним.

Отныне, мне больше не придется придумывать эти заснеженные леса и огромные хлопья,
я больше не буду представлять себе, как гнутся под тяжестью снега деревья под моим окном.
Мне больше не нужно врать.
Ведь теперь и в мой город пришла она, зима.
На этот раз все будет гораздо проще.
Ведь почему осенью писатели пишут об осени?
Это проще всего, писать, пока ощущение не растворилось в воздухе.
Я обновил это ощущение, Жень.
И я снова пишу.



Он мне сказал, что ты больше не ответишь.
Никогда.
Аргументировал это тем, что тебя нет.
Я посмеялся.
Но я-то знаю, что ты жив.
Просто уехал куда-то очень далеко когда-то очень давно и вот-вот со дня на день должен вернуться,
постучать в плотную сейфовую дверь, чтобы я услышал.

Но проходят зимы.
Одна за другой.
Снова вырастает трава на набережной и умирает из сезона в сезон.
Строят новые высотные дома.
Приезжают и уезжают поезда с перронов, машины исчезают с парковок,
из под моей ручки выходят строчка за строчкой.
Уже не первый миллион.
А ты все не едешь.

Я уже не езжу в Техас, не смотрю на самолеты и не бегу за ними на перегонки.
Вырос наверное.
Вернее сказать: что-то умерло.
Нечто очень важное.
И больше не читаю книги, потому что возвращают меня туда, где ты уже был.
И с некоторых пор слышу только слабый стук своего сердца.

Что поделать, людям нравится.



В больнице стало тихо.
Даже слишком.
Перестали бегать санитары и мед сестры.
Пациенты собирали вещи.

- «Куда это они все уходят?», - переспрашивал я, заглядывая за угол двери, наблюдая, как уезжают их чемоданы.

- «Они? Хах…Их переводят. Это здание больше не эксплуатируется. Оно под снос»

- «А что с Альбертом?»

- «Я отправил документы по почте в милицию.
Через день наряд ОМОНа был уже здесь.
Его повязали и без лишних вопросов увезли. Марика сказала, что суд приговорит его к пожизненному.
Хотя мое мнение – лучше бы сдох.
Ты многое пропустил на своей учебе, это было целое шоу», - усмехнувшись, парень выдал в воздух порцию дымчатого никотина.

- «А где сейчас Марика?»

Шуршание ветра по углам нарушало беглую тишину.

- «Она умерла, Саш»

Ноги становились нестерпимо ватными.
Я, ощупывая кончиками пальцев старое больничное белье, присел рядом с Женей.
Я закрывал глаза, отнимались руки.

- «Ты был прав.
Они и в правду забирают лучших.
Они забрали и ее…»

Парень, сидевший рядом, по своему образу и подобию вскочил с кровати и тут же одним рывком забрался на больничный подоконник,
открыл форточку, и потоки холодного воздуха хлынули в почти пустотные проемы трещин.

- «Почему ты не уезжаешь с ними?»

- «Я здесь останусь.
Это мой дом.
Я провел здесь лучшие и худшие годы своей никчемной жизни, почти вся жизнь прошла именно здесь.
Эти стены мне дороже всего.
Ведь у них есть уши.
Они все слышат, чувствуют, видят.
Они даже говорят.
Правда не со всеми, - мой друг сощурился от редкого солнечного света,
отражаемого снегом в такой безветренный день, - С некоторых пор и ты говоришь с ними.
Причем не они ведут монологи, а ты.
И они тебе отвечают тем же.
Ты, как и я, стал чувствовать их боль, переживания, слышать их крики.
Слышишь?
Как они плачут?
Они не хотят уходить.
Они не хотят, чтобы мы с тобой отсюда уходили.
Так что, если это здание власти все же снесут, то я умру под завалом. Я не уйду»

- «Куда денутся все эти люди?»

- «Их переведут в психушки, реанимации, терапевтические отделения – куда угодно, но подальше отсюда.
Эта больница – уже история.
А мы в ней – истории внутри истории.
Миры внутри.
Мы должны остаться здесь, Саша, мы стали частью этих потолков.
Если и мы убежим отсюда, поджав свои хвосты, хаос, спящий в подвалах, будет мстить»

Я не выдерживал.
Подбежал к Женьке и стал с силой трясти его за плечи, крича и умоляя:

- «Жека-Жека, ты меня слышишь?!
Что ты несешь?
Ты опять, да?
Опять эта вся гребанная жвачка, да?!
Женя. Это опять героин?
Отвечай?!
Мы не останемся здесь, нас же погребут заживо!, - он только мутно улыбался,
а голова его болталась из стороны в сторону, словно как не живая, - Женя!»

Стены стали искривляться, как в калейдоскопе,
они поплыли, кто куда, вплывая, как бы, друг в друга, как размытые акварельные краски.
Окна окончательно захлопнулись, и со дна пола поднималась пыль.
Все смешивалось, мешалось, как в блендере, и тут же мы, тут я, пытающийся тщетно разбудить друга,
тот Он, в прострации и наваждении,
тут стены, поглощающие даже вакуум миров внутри.

- «Ты все придумал…»



Я просыпаюсь рывком.
Лихорадочно ищу телефон,
по пути стирая ледяной пот со лба, автоматически Читать далее...

Дверь за мной захлопнулась.
Эхо прокатилось до самого свода, отразилось от стен,
влилось в позолоченные рамы дорогих картин, которые были развешаны здесь повсюду.
Две высокие колонны из белого мрамора ограждали прихожую от основного зала
и устремлялись вверх к высоким потолкам,
а за ними вымощенные из того же камня перила.
Я обернулся и подошел к одному из столиков, сделанных видимо из красного дерева вручную,
отодвинул один из пяти стульев, ощупал барельефы с таким удовольствием,
как будто здесь уже бывал не раз.
Волны гладкого дерева податливо извивались под подушечками пальцев,
я как будто их знал.
Вокруг стояла одинокая, но теплая тишина, клонила в сон, подпевала колыбельную,
ряды книжных шкафов у главного входа в другом конце парадной успокаивали,
как чьи-то теплые руки.
Я провел пальцами по лаку стола еще.
Потом еще.
Закрывал глаза.
Повторял снова.
Дыхание становилось ровным и глубоким.

- "Ты все вспомнишь...", - прошептал бархатный женский голос где-то в глубине зала
и растворился в глубине тяжелых массивных дверей, отразился эхом еще.

Нехотя открывал глаза.

"Просто сплю...Это сон...
Скоро проснусь и весь этот покой прольется на подушку горячим потом...Нужно идти"

Отрываюсь от стола.
Касаюсь перил, ведущих обратно.
На них совсем не пыли, лакированные, гладкие, идеальные...как и все здесь.
Тихими шоркающими шагами возвращаюсь в основной зал.
Звуки моего пребывания здесь тонут в роскоши ковров, дорогой мебели,
сделанной по видимому по заказу графа, приближенного к самой королеве.
А я сплю...и вместе со мной спит и все вокруг.
Тишина все больше успокаивает мое воображение и свет тусклой луны,
пробивающийся сквозь заколоченные деревом рамы,
мерно оседает и рассеивается по когда-то жилому залу.
Тут и сейчас кто-то живет.
Поливает цветы в огромных шикарных вазах в углах и на комодах,
протирает пыль со старинных переплетов книг,
только статуэтки танцующих из серебра давно потемнели и потухли в глубине полок.
Высокие потолки, покрытые живописью средних веков заставляют озираться в вальсе,
поворачиваться телом, ступать по треугольнику, запрокидывать голову,
порхать меж старинных, но все еще живых предметов.
И эта музыка их сна играла нарастающе-спокойно в моей голове,
как будто кто-то играл, но все молчало.
Я поднимаюсь наверх по широкой лестнице по правую сторону от зала,
вдоль плотных стен, обитых по-светски темно-бардовой тканью,
ощупываю выступающий плинтус на уровне талии, провожу рукой, трогаю бархат стены:
мягкий, теплый.
Ступени под ногами укрыты красным, обитым по краям позолоченными нитями,
длинным ковром, повторяющим все изгибы лестниц.
Ступени заканчиваются.
И я по свойству своему снова закрываю глаза, вытягиваю вперед руки, шагаю на ощупь...
Уже здесь определенно бывал, все кажется по-детски знакомым:
и это высокое окно с заляпанным грязным стеклом,
и цветы стоящие в несколько рядов на тумбе, и довольно свежий коридор,
ведущий наверх...еще наверх...
Снова ощупываю перила.
Такие же белые, такие же теплые.
Иду вдоль.
Из рядя таких же высоких заколоченных окон сюда рассыпается, как стекло, свет,
ощупывает картину на выступе слева, самую большую в этом доме.
Но не смотрю, лишь замечаю, что золото ее рамы потемнело, как будто когда-то горело,
но стены скажут об обратном...
Музыка продолжает меня звать наверх.
Неторопливо преодолеваю еще лестницу, уже не такую длинную,
и мои шаги ощупывает новый небольшой зал.
Звуки нот становятся ближе и ярче,
я прохожу мимо двух огромных диванов в двух концах зала, мимо трех дверей,
одна из которых заперта.
Я этого не знаю, а помню из мутных воспоминаний.
В танцующей тишине направляюсь к четвертой, уже открытой двери,
аккуратно заглядываю внутрь.
Заржавевшие изрядно петли, удерживающие дерево на косяке, скрипят,
отодвигаясь от оптимального наклона.
Я запираю за собой дверь, оказываясь в небольшой комнате.
Подхожу к большому рабочему столу, ощупываю перо птицы,
стоящее в чернильнице,
чернила которой уже давно высохли и прилипли к внутренней стороне емкости.
Они когда-то были синими, а теперь пристали намертво...
Здесь же клочок бумаги, на нем, ровным почерком выведены прописные буквы, одна за другой:

"Когда-то очень давно мы бывали здесь.
Для тебя это были праздники, тебе здесь нравилось,
но еще больше тебе нравилась тишина.
А когда приходили гости, ты взбегал в папин кабинет, где стоял граммофон,
заводил его и долго слушал мелодию.
Когда ты стал чуть постарше, папа приобрел тебе пианино,
и ты с таким усердием все время пытался переиграть пластинку.
Потом выучил эту мелодию наизусть и играл ее везде.
Ты, может, многого и не помнишь,
но пальцы, касаясь этих клавиш помогут тебе все вспомнить.
Этого уже не отнять..."

Огляделся еще.
У стены, напротив двери, стоял старый, покрытый паутиной граммофон.
Кусочки его уже кое-где откололись и тихо покоились под столиком. Читать далее...

Тебе ли не знать то,
как разрушаются мечты на долгое и светлое будущее?
То, как твой корабль, исчезая за горизонтом,
оставляет только легкую рябь на воде?
И, конечно же, то, как уходят те,
кому всегда хочется говорить «Доброе утро».
То, как музыка сердца битом давит виски,
и ты заливаешь горечь алкоголем, потом курением, все кончается на наркоте.
Ну да, белая смерть, такая белая, как зима за запотевшим окном.
И вроде бы как бы уже все, все прошло, остыло, шрамы затянулись,
и рубцовая ткань уже покрыла часть твоего лица, но все равно.
Где-то там, глубоко под сломанными ребрами и сантиметрами одурманенной плоти,
где-то под сердцем, в области солнечного сплетения, есть узел,
который спазмами мешает спать и гниет потихоньку,
пока ты пытаешься снова начать спать.
И вроде бы как бы здоров, да что-то не так, а на рентгене нет ничего.
Все в порядке.
Только состав крови выдает привязанность к жвачке и героину.
Но эта смерть белая не от того,
что рассыпчатый песок похож на снег,
а потому, что кое-кто не доживет и до весны.

А меня мама всегда учила, что нужно вырасти счастливым.
Тебя, видно, тоже.
А когда пришел Бог и спросил, кем ты станешь, ты ответил «Счастливым»,
и он ушел, не благословив тебя,
так и не узнав, что быть богом и есть быть Счастливым.

Боги не умирают.
Они забирают чужие жизни и присваивают их себе,
чтобы удлинить собственные сроки.

- «Бог – всего лишь чье-то слово, и оно мне не нравится совсем.
Но зато, я бы не отказался быть значением этого самого слова,
вернее сущностью, эпицентром»

Для меня он был им всегда.
Ведь боги создают мир.
И он его создал.



- «Шизофреники вообще, по своему свойству,
больше всех приближенны к Богу.
Никаких там пап, апостолов и святых.
Только шизики и психи»



Дорогая, ложись спать, усни в эту ночь, пожалуйста.
Смотри, я стою перед тобой почти что на коленях.
Я умоляю, почти как проходимец, почти как чужой, почти как не родной.
Почему «нет»?



Я прочел кучу книг,
сравнил десятки дел,
учитывая каждую мелочь.
Я был уверен, что так должно быть.

- «Профессор, Вы не правы. Все, кто изучал это дело – неправы»

- «Юноша, Вы действуете мне на нервы.
Если Вам так угодно, то встретьтесь со следователем,
и он-то точно укажет Вам место в этом мире.
Вы много о себе думаете!»

- «Что если у меня все получится,
а Ваша статистика просто полетит к чертям?
В этой тайне не хватает деталей, очень многих,
а Вы упорно не хотите этого замечать!
Вы упорно храните тайну стольких смертей, стольких слез, страданий,
тайну похорон!»

- «Не смейте хамить мне, юноша!
Вы пока еще студент, но можете быть просто служащим!»

- «Не волнуйтесь за меня,
я не годен, - парень максимально приблизился к лицу преподавателя и сощурился, - да только вот что интересно:
кто Вам платит за это молчание и чем Вы тогда лучше убийцы?»

С этими словами вполне дерзкий студент резко отвернулся
и направился быстрыми уверенными шагами к выходу,
не оглядываясь назад.
Без особых слов.



Я зашел к нему в палату, как всегда, тихо.
Он стоял уже у порога.
На этот раз его лицо было совсем другим.

Он устроился у косяка, опиревшись на него спиной,
чуть наклонив туловище назад.
Скрестив руки на груди.
Скрестив ноги.
Его длинная шея оказалась прогнута чуть влево,
от чего волосы казались еще длиннее, чем обычно.
Стоящая вверх челка, прядью упала промеж глаз,
которые были чуть сужены.
Он почти щурился,
но от чуть заметной нахальной улыбки вид его становился немного пафосным и напыщенным.
Он смотрел почти из-под лобья.

- «Ты долго», - очень резко остановил меня он фразой,
которая прозвучала почти как диагноз.

- «Да…, - я немного замешкался от такой смены ситуации, - мне нужно было уладить несколько дел на учебе»

Я было захотел пройти дальше в комнату, чтобы разложить новые старые папки,
но он схватил меня холодными пальцами за предплечье.
Я обернулся.
Его взгляд сменился с пасно-уверенного, на укоряющий.

- «Оставь сумку здесь и возьми те папки», - кивнул Женя в сторону кучи тетрадей,
на записях в которых основывалась вся теория.

- «Зачем?»

- «Они нам понадобятся сейчас»

- «Ээмм…ааа…Жек, куда их?»

- «С собой»

- «Куда мы?», - он стал почти выпихивать меня за дверь.

- «Выйди и подожди меня там»

- «Но…Жек…»

- «Выйди, твою мать!»

Мне ничего не оставалось кроме как подчиниться.
В последнее время его характер сильно поменялся.
Или это он просто до этого играл.
Я присел на широкий подоконник, прижимая к груди толстенные пыльные папки.
Мой друг вышел в коридор через несколько минут,
сжимая в кулаке какой-то кусок ткани.
Он снова схватил меня за предплечье и, сжав его максимально сильно,
потащил меня прочь вдоль стен.
На нас пялились проходящие мимо медсестры и врачи,
а он сжимал пальцы еще сильнее и, чуть приподнимая меня за плече,
тащил еще больше Читать далее...

Женщина была подвешена за одну ногу в тридцати сантиметрах от пола.
По ее ногам и животу от щиколотки ползли струйки теплой крови.
Она была еще жива, но не кричала.
Она спала.
Руки мертвенно свисали вдоль головы.
Клочки блузы чуть прикрывали рот.
Волосы испачканы в слезах и красном.
Жгли свежие вспоротые раны по телу.
Из них виднелись нарушенные сухожилия и мышцы.
Кое-где кости.
Синие пальцы ног охладели до нуля, кровь не поступала, кровь уходила.
Насильник вколол ей почти убойную дозу снотворного.
Где-то в полумраке белой луны сверкнуло железо, такое маленькое железо.
Человек приблизился, присел на корточки, приподнял ее лицо.
Женщина немного приоткрыла глаза.
Железо медленно, но настойчиво рвало ей губы.
Вот проделана дырка в верхней губе.
Теперь человек принимается за нижнюю.
И так, чередуя,
медленно,
растягивая удовольствие, доходит до конца.
Рывок.
Человек затягивает узел.
Кровь мерно вытекает из новообразовавшихся ран,
наполняя своим цветом светлые нитки,
заливается в нос,
вот уже течет по глазам, заливая их почти полностью,
и, стекая с высокого лба,
срывается, устремляясь прямо на пол,
распределяясь там по ровной плоскости аккуратными каплями.
Человек взял ножовку,
поднес ее к талии жертвы
и, резко, без предупреждения,
почти не намекая,
стал пилить.
Женщина как будто очнулась ото сна.
Борьба.
Руки стали дергаться и хлестать во все стороны,
она пыталась увернуться,
убежать,
хватала его за ноги,
дергала,
кусалась,
она пыталась кричать!
…Но рот был предательски молчалив.
Она пыталась снова,
лицо пронзала нестерпимая остро-рвущая боль,
она пыталась открыть рот,
вымолвить хоть слово!
Человек продолжал придерживать ее тонкое тело и делать то, что задумал.
Наконец,
нитка кое-где лопнула вместе с плотью,
и жертва смогла издать уже хриплый,
но ужасающий крик.
В этот момент убийца закончил,
и органы выпали на ровный пол.

Женщина открыла глаза.
Слезы.
Закрыла.

- «Прости, я не смогла тебя спасти…»

Женщина больше не просыпалась.



- «Что ты натворил, грязный щенок?!», - кричал без особого угнетения совести врач,
приперев того к холодной стене.

- «Я? Что делали Вы?! Как Вы посмели издеваться над людьми?
КАК?! Вы же тоже человек! Вас тоже кто-то любит!
А Вы убивали их! Убивали безо всякой причины!
Вы заставляли их замолчать! Замолчать просто так!»

Мужчина в белом халате с силой ударил парня спиной по стене и,
почти удушая, прошипел вслух, то,
что запомнили только стены: - «Когда-нибудь я заставлю замолчать тебя»



- «Что ты тут делаешь в такое время?»

- «Тебя жду…»

- «Но я только за чаем отошел»

- «Я давно жду. Тебя. Всю жизнь наверное»

- «Ты домой что ли не идешь? Ведь мы на сегодня закончили работать»

- «Я больше не вернусь домой»

Парень посмотрел на меня еще пристальнее.

- «Заходи»

Он подождал минут пять.

- «Что случилось?»

- «Я не вернусь домой»

- «Почему?»

- «Нет больше у меня дома…»

- «А как же мать? Она будет тебя искать!»

Я поднял взгляд и столкнулся с ним.

- «Уже не будет. Она замолчала…по ходу навсегда…»

- «Твою мать! Да что же здесь происходит?!»


Книги.
Крики.
Вздохи.
Слезы.
Мольбы о пощаде.
Глухое эхо.
Еще одна попытка.
Ничего.


Снова закапало по стеклу,
как осенью, но это была зима.
Обычная на то зима, самая обычная.
Я присел в полумраке на скамейку,
открыл крышку на столько тихо, на сколько только мог,
провел, не нажимая, по клавишам пианино.
Он присел рядом.
Мы оба думали об одном.

Вязкую тишину разорвала в клочья высокая на то нота,
поднимая звук под самую крышу высоких по-советски облупившихся потолков.
Потом вторая.
Он пытался повторять за мной, копировать.
Третья.
Снова взгляды, взмывали и опускались ресницы.
Дыхание почти слилось в единый ряд.
Четвертая.
Четвертая взмывает и устремляется прямиком в стекло,
врезается и рассыпается в осколки,
скользит вдоль рамы,
и, ударяясь о тяжелый пол,
звенит,
потухая, как свежий снег под ногами с утра.
Пятая.
Уже скрещиваются пальцы, перескакивая с одной клавиши на другую,
лавируя,
проскальзывая почти насквозь.
Тишина робкими шагами отступает, так же, как и ночь.
Пол чуть подсвечивается красными тонами, и, достигая наших ног,
сходит на нет у лакированных клавиш.
Шестая.
Он закрывает глаза, почти покачивая головой,
передвигается по пианино, как по ступеням,
я ухожу с ним, прикрывая взгляды.
Ряд растет, скорость тоже.
Я начинаю двигать в такт музыке головой, задирая ее чуть выше, чем обычно.
Он двигается ближе.
Седьмая.
Он опускает голову, не открывая глаз,
чувствуя каждую струну, клавишу, тональность.
Я склоняюсь.
Он тянется рукой через меня, желая достать нужную ноту.
Я подчиняюсь.
Восьмая.
Я лезу насквозь через него.
Он тянется к высоким.
Пропускаю.
Он поднимает взгляд, оголяя тонкую изящную шею,
волосы ниспадают Читать далее...

Я не помню точно, как мы дожили до девятого января.
Все было как в тумане, накумаренном дурмане.
Очень много рассуждений, стыковка и не стыковка совпадений,
десятки прочитанных книг по криминалистике,
медицине,
психологии,
серийных убийствах,
сотки старых пролистанных дел в подсобках и архивах,
куда попасть было еще сложнее,
чем догадаться, что случалось и жило параллельно вместе с нами.
Ощущение скрестившихся миров.
Как будто кто-то из прошлого пытается достать своей костлявой рукой
с обвисшей кожей до плеча, но не моего.
Вообще-то,
я больше боялся за моего теперь уже лучшего и единственного друга.

Почти ночевки в больнице, почти на полу, почти всегда вместе.
Мне приходилось выкрадывать коробки с делами,
выносить папки в беке пачками.
Он откуда-то приносил планы преступлений, расстановка вещей,
таких вещей, которых не было в отчетах следователей.
Однажды, мы, как всегда, встретились в коридоре.
Я с полной сумкой фотокарточек, пыльных папок, тетрадей с пожелтевшими краями.
Мы прошли по холлу молча, шагая в такт.
Он всегда очень уверенно ходил, не смотря на свои заскоки и почти хрупкое телосложение.
Широкие,
уверенные,
упертые шаги,
руки вдоль туловища как бы болтали,
вторя движениям ног,
каменно-спокойный взгляд,
летящие от скорости волосы,
чуть прикрывая глаза,
но открывая их снова,
и опуская голову чуть ниже так,
чтобы смотреть на навстречу идущих из-под лобья,
почти немного упрямо,
почти немного через чур серьезно.
И я рядом с ним.
Совсем не то.

- «Послушай, я тут кое-что нашел, - вдруг начал он,
когда за нами захлопнулась дверь палаты,
и он подал мне толстую, затрепанную,
пыльную канцелярскую книгу формата А4 в твердом переплете, - я нашел это,
когда вчера вечером ползал в подвале.
Интересная вещица, открой»

Я немного неуверенно перевел взгляд с его лица на корочку и,
захватив край, откинул ее в сторону.
На глаза тут же стали попадаться многочисленные полу размытые записи черными чернилами от руки очень корявым почерком.
Пробежал взглядом, перелистывая страницы почти наугад.

- «Что это?», - сморщив нос переспросил я.
Он присел на корточки напротив кровати,
тем самым оказавшись со мной почти на одном уровне,
пролистал вместе со мной несколько страниц.
И указал на один из абзацев, написанных особо не разборчиво.

- «Вот. Начинай отсюда», - перевел взгляд на мое лицо и,
пока я пытался разобрать слова, осматривал мое лицо особенно пристально,
как будто хотел запомнить каждую клетку кожи.

- «Мне в слух?»

- «Да-да, начинай»

- «Кхм…Значит так, тут написано…
Инфаркт Миокарда…так…ла-ла-ла…списки имен…»

- «Ниже»

- «Хорошо, сейчас…хм…ла-ла-ла…так,
это нам не нужно…Искусственное вызывание приступа в процессе опыта…Что?»

- «Теперь возвращайся к спискам»

Я стал водить ладонью по бумаге на строчки выше: - «Элина, Мария…»

- «Ищи Шейхмитова Дмитрия»

- «А, ну вот он, нашел! А что? Что это значит-то?»

- «Это мой отец, - парень перевел холодные глаза на тетрадь, - там стоит число незадолго до аварии.
Ему что-то сделали, то ли вкололи, то ли что, я не уверен,
в общем это был своего рода эксперимент»

- «В этой стране запрещены любые опыты над людьми…»

- «А кто сказал, что это было официально?»

- «Ааамм…»

- «Дальше значит, ищи Серафимову Марику»

- «Это та Марика, о которой я думаю?»

- «Ты догадлив», - Женя улыбнулся даже как-то по-детски.

- «Ну…ее имя здесь есть…»

- «Отлично, а теперь это, - он забрал у меня из рук отчеты и отложил их в сторону,
подав затертую бумагу,
сложенную раз в пять, - разворачивай»

В неловком шуршании, нарушающем тишину осталось что-то неприятное.

- «Стоп, это ж карта строительства»

- «Нет, это план здания.
Видишь, вот здесь есть шахта.
Вернее, это была шахта, там сейчас винтовая лестница,
а нижние два этажа, куда она ведет, по самые потолки затоплены.
Вот тут на плане видно: они имели особое значение.
Их бы тогда и не прятали.
И не затопили бы, наверное»

- «Здание стоит на воде?»

- «Скорее на грунтовых водах, - Женя сунул мне еще одну карту, - это я нашел в библиотеке.
Это карта ландшафта, когда больницы еще не было.
По сути,
вот смотри, - он стал указывать на отдельные части, - здесь и здесь вода критически близко к подвалу.
Есть вариант, что именно там что-то химичил эту дрянь,
а когда начались смерти внезапно свернул дело,
просто разрушив стены,
что отделяли помещения от подземных вод,
и все затопило по самую макушку.
Было время, когда больница стала испытывать нехватку в деньгах.
Тогда-то все и началось»

- «Но…стой. Я был здесь, - я тыкнул в план подвала, - там же лестница уходит в воду на полтора метра»

- «Откуда ты это знаешь?»

- «Я был там! Но…там был кто-то еще…»

- «Кто?!, - почти сразу оживился собеседник, - ты там кого-то видел?! Отвечай!», - он тряс меня за плечи. Как сумасшедший.

- «Я…Жек, я не помню…»



А ты лежишь в Читать далее...

- «Послушайте, профессор,
Вы же не думаете, что все эти дела – просто нелепая случайность?»

- «Юноша, - немного медленно, но мудро произнес пожилой мужчина,
снимая очки, - Вы еще очень мало жили и видели, соответственно, тоже.
Не надо лезть со своими правилами туда, где работали профессионалы.
Если не было найдено улик, мы не в силах это изменить,
тем более что…кхм…мы тут изучаем исключительно теоретическую часть этого процесса.
Вряд ли Вы когда-нибудь доберетесь до истины,
если это не смогли сделать лучшие из лучших», - мужчина отвернулся и пошагал по коридору.
Студент последовал за ним.

- «Но, профессор, разве не важно пересматривать дела спустя годы?
Разве не важно пробовать и пробовать снова?
Ведь у разных поколений разный угол зрения и, возможно,
то, что пропустили они, заметим мы и исправим чудовищную ошибку!»

- «Послушайте!
Не стоит так самонадеянно считать,
что именно Вы исправите эту ошибку!», - уже раздражаясь произнес преподаватель.

Парень не унимался.

- «А что если власти просто скрывают?
Что если они забыли открыть правду!»

- «Значит это, юноша, государственная тайна,
и лезть в нее со своими законами точно уж не стоит!», - профессор зашагал еще быстрее.
На этот раз студент отстал и остановился,
но продолжал смотреть пожилому мужчине в след.

- «Да…только родственникам погибших такая тайна точно не нужна…»



Очнись!
Ты все так же сидишь на холодной кровати, и все так же возле тебя маячит медсестра,
неспособная поставить даже капельницу...



«Я ненавижу тебя, ты меня слышишь?
О да…
Ты совсем скоро меня услышишь…
Во всех телевизорах страны,
с каждой строчки в книге,
из каждого зеркала и окна на тебя будет смотреть мое лицо.
Ты сойдешь с ума.
Так же, как сошел я, как сошел Он.
Ты поверить в то, что Его мир может и будет существовать.
Теперь ты не сможешь просто так откреститься.
Знаешь, есть такая замечательная статья «Доведение до самоубийства»,
так вот,
она по тебе рыдает в голос.

И сбежать невозможно.
Я знаю тебя,
твое имя,
твой адрес,
твой телефон,
индекс,
номер и серию паспорта,
друзей,
голос.
Если мне понадобится, я достану твой ДНК.
Я найду тебя.
Слышишь?
Я слышу стук сердца.
Твоего.
Он неизбежно растет.
Срывается на скрип, почти на визг.
Оно, в отличии от тебя, знает, что с ним будет.
Вообще, совсем скоро ты перестанешь видеть свет,
волосы будут уже не такими белыми,
а покроются кроваво-красной коркой запекшейся жидкости.
Ногти будут не такими длинным и не такими ровными.
Ты их сломаешь.
Да.
О стены моего подвала.
Лицо будет уже не таким ровным,
кожа покроется ссадинами и глубокими гниющими ранами…да.
Я буду топить тебя.
Много.
Подолгу.
Пока ты не взмолишься о пощаде.
Но ее не будет.
Я буду вгонять тебе под кожу иголки.
Ты умрешь, представляешь?
Умрешь так же, как он.
В мучениях.
Твое сердце остановится.
От шока.
Медленно.
А потом.
Я буду присылать твои органы к дверям твоих друзей,
чтобы они не забыли тебя.
И Его тоже»



Все эти картинки я видел и раньше, но не помню где.



Сегодня вечером Она опять выложила фотографии в интернет.
Где они на Новом Году оба счастливы.
И, могу поспорить, они, конечно же, спали.
Но никто кроме еще видимо не в курсе, что Она у него не первая.
И не последняя.
И таких еще много.
Таких, кого он «любит».
Если это можно назвать этим словом.
Хотя я не уверен.
Вот так распадаются парные звезды.
Помню, как Он мечтал, как они несутся сквозь вселенную вместе.
Почти уверен, что это только мечта.
Хотя сомневаться уже не приходится.
Вот так распадаются мечты,
превращаясь незаметно в руках в прах и проскальзывая сквозь пальцы,
как вода.



Fallen Angel
У тебя есть другой молодой человек…?

[Mr. Seya]
он не другой
он единственный

Fallen Angel
Но…а я…?

[Mr. Seya]
а кто ты?
как тебя зовут?

Fallen Angel
Ты меня никогда и не любила, верно…?

[Mr.Seya]
да

Fallen Angel
Скажи это нормально

[Mr.Seya]
я не любила
а ты - лжец



Мы сидели на разбитом кафеле в ванной,
размазывая по стыкам покрасневшую воду.
Минут за десять до этого я лихорадочно пытался отстирать футболку,
но пятна не сходили, и я забил.
Женя потер краем футболки под носом. Осталась полоска.

- «Майк пропал довольно давно.
А по виду и не скажешь.
Будто только вчера»

Я отшатнулся.

- «С тобой все нормально?»

- «Ну…вроде да, а что не так-то?»

- «Да…кхм…все так…»

- «У него был вырезан левый глаз»

- «Ты это к чему вообще?», - наш почти не имевший смысла диалог отражался от стен,
как нежелательная вода.

- «Да так, просто заметил, совершенно случайно, по пути, так сказать»

- «Что мы будем делать?»

- «Что?»

- «У нас руки по локоть в крови,
джинсы по колено,
и вообще все насквозь просто»

- «Лезть туда не надо было», - он как обычно спокойно закурил,
и комната Читать далее...

И эта почти самая настоящая гробовая холодная тишина,
такая же холодная, как куски стали,
торчащие этим вечером наравне с верхушками деревьев по ту сторону леса.
Там, за елями, не было ничего.
Как будто кончалась земля, кончался свет, и, умирая к обрывам,
нарекал последнюю черту забора хранить оставшийся здесь свет.


Fallen Angel
я не приеду…

[Mr. Seya]
Значит…ты опять солгал?!

Fallen Angel
не лгал…просто это невозможно

[Mr. Seya]
Все возможно, когда ты хочешь!! А ты просто лжец!!

Fallen Angel
ты не права…

[Mr.Seya]
Я тебе поверила, чертов сукин сын!! Я тебя любила…

Fallen Angel
я тоже тебя люблю


Он опустил голову еще ниже,
и в лицо практически окончательно перестал попадать свет.
Кожа стало мертвенно синяя, почти, как не своя,
почти, как натянутая, почти, как у чучела какого-то животного,
больше похожего на человека, но на деле не имеющего никакого к тому отношения.
Этот белый свет, свет из-за окна, стал еще прохладней.
И воздух охладился до пика, почти минус тридцать,
в то время как за стеклом был злорадный ноль.

В этот день, день тридцать первого декабря, почти до полночи,
Она ушла в загул с хорошим другом,
а Он остался дальше висеть, как тряпка,
на барьере скрипучих кроватей,
и этот их металл обжигал льдом еще больше.


Утром.
Утром, малыш, я ворвался к нему в палату и долго о чем-то возбужденно кричал,
молил выйти, но Он повис еще больше,
еще больше опали и без того отсутствующие щеки,
еще больше исхудали руки,
хотя, казалось, еще больше уже некуда, а было.
Было и продолжалось.

- «Женя!!! Жека, вставай!, - кричал я дергая его за плечи,
пытаясь силой оттащить от стены,
перевернуть почти обезвоженное тело, - вставай!!!
Что же ты делаешь, дружище, вставай, давай, ты сможешь!
Ведь ты же сам говорил, что нужно только верить, верить в себя и не сдаваться!
И ты не сдавайся!
Никогда, слышишь?!
Ты должен, должен встать!!!»

- «Я никому ничего не должен…, - раздался в ответ еще более хриплый,
чем обычно, голос. Я замер, прекращая трясти парня,
как в элитептическом припадке, - я не должен…
Саня, в этом мире мы должны только тем, кого любим…
А у меня такого человека уже, по-видимому, нет», - он томно прикрыл веки,
еще больше обмякнув в моих руках, и эта сцена со стороны смотрелась бы так,
будто я держу ватную куклу с бешеной прической.
Лучше бы это было бы так, но все не так.

Я не имел привычки сдаваться так просто: - «Послушай меня, парень!
Может быть ты и потерял родителей, сестру и ее дочь,
может мы потеряли и Ника, но ты никогда не потеряешь ее,
ту девушку из интернета!
Никогда!!!
А знаешь почему?
Да потому, что она никогда тебе и не принадлежала по сути!
Никогда.
За столько километров нельзя привязать к себе человека.
Ты здесь, она там, и, кто знает, чем она там занимается, пока ты здесь?
Почти на все сто десять уверен,
что ей в кайф отвечать на твои любовные смски,
находясь в этот момент под каким-нибудь жлобом.
И если ты не хочешь поверить даже в реальность, как ты поверишь мне?
Как ты поверишь в себя?!»

- «Что ты там хотел мне показать…?», - он еле поднял голову,
но глаз не было видно по прежнему.

Мы бежали через сугробы, переступая и проваливаясь так,
что все кеды были насквозь пропитаны влагой,
но мы продолжали бежать.
В одних футболках по морозу мы неслись сквозь лес,
стараясь увертываться от тонких, хлестающих по лицу веток,
и стараясь не влететь в очередное дерево.
Мы бежали, спотыкаясь, падали, вставали, нет, вскакивали снова,
мокрыми оледенелыми руками сбивали с лица то и дело попадающие в глаза волосы,
кончики которых уже склеились на морозе и покрылись инеем.
Мы бежали.
Неслись сквозь лес.

- «Что там?! Куда ты меня ведешь?», - кричал сквозь обгоняющий нас ветер Евгений.

- «Сейчас-сейчас, уже скоро»

Эхо наших вздохов, криков, хруст охлажденных веток елей,
скрип снега в подошвах, отдавался эхом в совсем пустом, пустынном лесу.
Злая тишина, почти могильная.

- «Здесь!», - каким-то неестественно высоким голосом ознаменовал я
и выскочил с другом на очищенный от растительности кусок земли,
тянувшийся вправо и влево.

- «Железнодорожные пути?, - запыхавшись, переспросил мой оппонент,
оглядевшись немного, - подожди, - чуть не задыхаясь, произнес он, - что нам тут понадобилось?
Да в такую погоду?
Я даже вспотел, несмотря на температуру!»

- «Женя…сейчас ты перестанешь смеяться…», - как-то даже зловеще отрезал я и,
встав на сами пути, указал в правую сторону,
куда рельсы заворачивали особо резко так,
что сразу за елями пропадали вовсе.

Он выпрямился,
прокашлялся еще немного,
и встал со мной на одной линии,
сощурив глаза,
чтобы было лучше видно дальний поворот.



Который день за столом.
Мусорка переполнилась от смятой в комочки мятой бумаги, неудавшихся писем.
Не получалось написать даже набросок, черновик,
о чистовиках мечтать не Читать далее...

А я сегодня ночью разбудил утро.

«Ты долежен просто бежать, искать,
не бояться», - и это эхом отдавалось в голове, как бывает обычно.
Вообще-то я не особо его слушал,
но мне всегда нравилось смотреть вместе с ним в окно.
Он говорил, что волны моря похожи на герлянду двойных стуков сердца,
что одна волна накатывает на другую и как бы шипя отходит назад.
И я ему верил.
Потому что никогда не видел моря и слушал его только благодаря сердцу.

После, просто что-то изменилось.
Мы перестали говорить, все чаще молчать, все чаще вздохи, взгляды вскользь,
а я так и не смог узнать его ближе, хотя он говорил,
что ближе уже некуда.
Верно, он был прав, по-своему.
Пусть так.
Но я все еще скучаю по тем стенам и зеленоватой краске,
тем трещинам и картинам на потолке,
гравировке собственной ручкой и счетчик дат, дней, часов,
которые от отсчитывал как-то для себя, по себе.
И всегда сбивался где-то на двухсотом дне.
Значит меньше года, а может год с лишним, но мне уже не понять, правда.
Хоть говорить сложно, проще молчать.
И в самом этом молчании была мольба.
Немая мольба.

Он закрывал глаза и вытягивался во весь рост,
как будто пытался быть ближе к Богу, но нет.
Он был выше.
Куда выше.
Куда важнее.
В него верили единицы, но зато эти единицы были искренни и не рисовали ему икон,
и не посвящали книги, они не проливали кровь,
а просто верили.
Верили, что он сможет.
Для них Бог лишь тот, кто знает, что сможет.
И это главное.
Без капли.
Хоть вода при соприкосновении предпочитала превращаться в виски,
а не в вино, но это даже радовало.
А еще эта почти улыбка, как у Да Винчи.
Он почти летал, даже нет, он летал, но этого никто не видел,
зато верил, верил в каждое слово.
И тело тяжело вздыхало, поднимались и опускались ребра,
как крылья, выпрямлялся чахлый позвоночник, вытягивались тонкие кости рук,
хрустя в суставах, к этому такому скудному, но солнцу.
Почти солнцу.
Хотя для него солнце было совсем другое.
Оно носило женское имя и жило слишком далеко, чтобы просто достать рукой.
А еще он часто мечтал, о весне.
Вот так вот просто, о весне.
А зима была везде и груглый год.
Даже обидно.
Снег за стеклом, снег на карнизах, снег на крышах, шапках,
плечах и рукавах на пальто, снег застевает меж трещин рам,
забивается в пустошь, оседает на ресницы,
клеится комочками на теплых сырых варежках детей,
играющих во дворе под окнами, снег на тонких ветках деревьев,
повторяет их изрядную изящную форму, снег под ногтями толких пальцев,
снег в волосах, за капюшоном, снег в пакетах с продуктами,
на подарочной бумаге, в сапогах пафосных дам,
снег в отражении глаз, витрин, зеркал, елочных игрушек и бликов мишуры…
но и в сердце.
Оседает тонким слоем, образуя плотную стенку инея.
Снег в душе, в глазах, на ладонях посиневших рук…


Я писал для него.
Точнее я и сейчас пишу.
Но в этой строчной палочке на вордовских страницах есть и остается что-то холодное,
такое же бездушное, как и отражение пустого взгляда.
И ничего не менялось.
И не поменяется еще целый год.
Разве что я чаще буду писать письма,
все чаще вспоминать и разъезжать в города по-соседству.
Думать об этих строчках под музыку без слов и вспоминать.


Мой лучший друг ушел.
И не вернется.
Это были самые мои первые, но самые молчаливые похороны.
Шел густой мягкий снег, оседая снежинками на лакированое дерево и шапки окружающих людей.
Цветы в снегу и, как это обычно принято,
много хорошего качественного молчания.
Священник в черном плаще, одетом поверх церковного одеяния,
опушенные головы и грустные взгляды.
Кто-то взял горсть размокшей от снега земли и бросил в яму на два метра.

«Я обязательно найду тебя и твоего убийцу.
Я отомщу, дружище.
Тебя уже помнят, а я сделаю так, чтоб помнили всегда.
Это навсегда, Ник.
Это не просто так.
Такие как я еще будут, но братьев среди их рядов уже не нет.
Я был ближе.
Я все еще ближе.
Куда уж ближе…»


Я сдерживал слезы.
Хотя всегда считал, что мужчина должен жить в гармонии со своими эмоциями,
только лишь тогда он будет чист перед собой.
Гармония.
Вот что искал Ник.
Много улыбок, Обитель, Рай, Седьмое Небо, Нирвану – в разных группах это называют по-разному,
но суть всегда одна.
Она одна и никуда тут не денешься.
А слезы тем временем скользнули с легкой руки по остывшей покрасневшей щеке.
Я спрятал нос за высоким воротом зимнего плаща.
Только сейчас мне стало по истене холодно, до чертиков,
до мурашек на коже, до бездушной душащей тишины.

«Я найду его, твою мать, и вырву ему глотку»


Мы перестали считать дни.
Вернее все еще пытались, но всегда сбивались на двухсот.
Я бы еще раз сломал ноги, честное слово, все еще гулял в коридорах,
прикладывал ладони к стенам и тянулся к потолку,
который был по-советски высоким, выше неба.
Хотя нет, потолок не может быть выше,
ведь там – крыша, предел, купол.
Выходит, мы выше Читать далее...

- «Я как-то в последнее время все чаще думаю о внешнем мире,
как о абстракции внутреннего мира людей.
Общего конечно же.
Ну, или, иначе говоря, все, что нас окружает собственно,
некий выкидыш нашего сознания.
Созидание»

- «А если послушать Иммануила, и все же познать мир невозможно?»

- «Не смеши меня! Ведь могу познать себя! Ну хотя бы отчасти?
Да. Значит и внешний мир, отчасти, прошу заметить,
познать вполне себе реально.
Его можно измерить самыми разными способами.
Для чего, думаешь, люди усложнили себе жизнь километрами,
граммами, литрами? Они так изучают мир»

- «Я все чаще думаю о смысле.
Порой мне кажется, что это всего лишь игра
с отличной графикой и бледно-обыденным сюжетом,
задуманная как экшн что ли, но, на скидку авторам,
вышедшая боком для тех, кто играет в нее.
Иначе говоря, некий абзац,
созерцание отражения внутреннего мира на внешний и наоборот»

- «Аккуратней здесь.
Авторами являемся мы сами, просто пока не знаем этого.
Никаких там режиссеров, авторов, соавторов, а тем более уж и Богов нет.
Это чушь все.
Для тех, кто не может объяснить какие-то свои жизненные косяки их придумали,
чтобы скидывать все проблемы на «Судьбу-матушку» и «Всевышнего»,
верить в Иисуса и второй приход.
Второй приход бывает только у наркоманов, скажем так.
А существование Сына Небесного можно вообще смело ставить под сомнение
ввиду нулевых доказательств его существования.
Может какой-нибудь эдакий пастух, сидя на травке,
вдыхая хрен пойми что там, придумал себе идола вроде этого самого сынишки?
Нет, ну а что?
У всех в детстве были воображаемые друзья, и если ты сейчас скажешь,
что нет – солжешь себе.
Правда немногие вырастают из «детского» возраста
и продолжают верить во всякие там Фен Шуи, Евангелие, Рим и прочую ересь.»

- «Во что же веришь ты?»

- «Я верю в то, друг мой сердечный, что помру,
захлебнувшись дешевым портвейном»

- «И все? А как же порочные круги Рая и Ада?
Как же вера и Высший Суд? Как все это?»

- «Да никак.
Я подозреваю, что все это от наркомании какой
появляется и чудится-чудиться людям.
Ведь ученые построили Титаник, а любитель – ковчег.
«Титаники» все такие. У них роль такая.
Неприступная и непотопляемая, но это далеко не значит,
что в их корпусе роковая пробоина не обеспечит им билет в один конец.
Вообще вероятность - классная штука.
Особенно когда касается вечно обсуждаемых тем.
Собственно этой.
«Будет/Не будет» - вот что волнует людей вечно.
Изрядно.
Всегда.
А ведь и не докажешь, что что-то будет.
Точно так же как и отсутствие Бога не доказуемо.
Так, домыслы да и только.
А жаль.
Хотелось бы поспорить».

Я отвернулся к стеклу и прикурил.
На сегодня мне было этого достаточно.
В пище для ума я никогда не нуждался,
но подкинутые пара-тройка идей мне никогда не мешали.
Да и радость.

За стеклом нестерпимо природа клонилась в сон,
и непосредственно темное покрывало сглотнуло верхушки таких же черных елей,
царапавших купол неба острыми кисточками и создававшими,
по-видимому, некую паутину слухов и снов,
в которую попадает каждый, кто в эту ночь закрывает глаза.


Я бы не продолжил рассказывать, честное слово, крошка.
Эти картинки портят зрение и психику, а еще порой портят и погоду,
хотя облака этим летом, пожалуй, будут особенно хороши,
несомненно.

Когда я только начал осмысливать произошедшее, мне было 19,
а Их уже давно не было в живых.
Жаль.
И дело не то что бы в самом сожалении,
а скорее в отсутствии чего-то важного и нужного в жизни.
Пустота.
Понимаешь меня, девочка моя?

Вот такая вот она, жизнь без сучка и задоринки,
а значит пустая и безжизненная.
Каламбур, не правда ли?
Ну а вот времени – полно.
В общем, как всегда – полная неясность.
Как и всю жизнь до этого.
Спрашиваем кукушек, глядим на ладонь, всматриваемся в дно кофейной чашки,
и все равно никто ничего никогда не знает.
Нет никакого такого специального будильника.
Ну или как его назвать – могильника, что ли.

Снег с каждым днем становился огромным.
Больше и масштабнее предыдущего.
Порой, выглядывая из окон, упираясь о старые рамы, казалось,
что ученые малость ошиблись с прогнозами и конец света не в декабре,
а сейчас, и не комета там какая-нибудь нас убьет, а снег.
Да-да.
Вот такой вот обычный снег.
Атомная зима.

«OttoDix», - сразу же пронеслось ворохом в отдаленных углах сознания.

Я прильнул покрасневшим, опухшим лицом к охлажденному стеклу,
приложил ладони.

Он, видимо не был готов, как и Она.
А стоило.
Жаль.
И эти вечно забавные словечки на электронной бумаге.
Вечные ссоры и вздор, а потом «я люблю…» в телефонную трубку и слезы.
Мужские.
А Она плевала.
Было скорбно.
На столько, что это можно было сравнить только с поминками.
Возможно так оно и было.
Возможно, для Нее он уже умер.
Но это разве что только для Нее.

Я продолжал каратать вечера в длинных серых Читать далее...