а бывает: выйдешь из дома в осень –
по бокам скелеты живых деревьев,
и тебе не то, чтобы очень грустно,
хоть спешишь растаять в густом тумане.
и мобильный, славно почивший в бозе,
и автобус, хлопнувший громко дверью,
и остывший, но пирожок с капустой,
вряд ли могут утром больнее ранить.

никому не надо ни лжи, ни правды.
по спине навзрыд барабанит сверху,
и вмерзают в лужи дома и птицы,
почему-то перевернувшись резко.
вот оно – внезапное, злое завтра.
фонари последней надеждой меркнут,
невозможноветрено подкуриться,
и она задёрнула занавески.

и бредёшь асфальтом панельных просек,
чертыхаясь труднопроизносимо –
на панно витрин акварельный абрис,
словно стрелка компаса чуя север.
так бывает: выйдешь из дома в осень,
а тебе навстречу заносят зиму –
прямо в душу, будто узнали адрес
по глазам, в которых завис скринсейвер.

© Майк Зиновкин
источник

то_что_горит

Люблю в романе все пышное и роковое:
адский смех героинь, напоенный ядом клинок…
а наша повесть о том, что всегда нас — двое,
что, друг к другу прильнув, я одна и ты одинок.
О, как таинствен герой романтически-тощий,
с томной бледностью щек, с разлетом суровых бровей!
И есть ли тайна скучнее нашей и проще:
неслиянность души с душою, возлюбленной ей.

© София Парнок
источник

то_что_горит

Ещё походить под дождем проливным,
Ещё позаглядывать в окна пустые
К недавним соседям, уехавшим в Крым,

Подумать о счастье писать назывными,
О зависти к ближнему. Листья листать,
Опять разбирая знакомое имя

По буквам, по звукам, по знакам, по пять
Раз в день возвращаться, зонтом ковыряя
То мокрую землю, то водную гладь,

То белое небо у самого края.

© Елена Пестерева
источник

то_что_горит

Бывает так: очнёшься сна внутри и
разглядываешь женщину в витрине,
соображая — что же в ней не то...
Перебегаешь улицу на красный,
и взвинченные люди новой расы
кричат из навороченных авто
такое, что, включив автоответчик,
ныряешь в арку. Наступает вечер.
Толпятся во дворе снеговики.
Таджик в ушанке ржавою киркою
пронзает ветер...
В голове — Киркоров
разборчивому вкусу вопреки.

Второй подъезд. Этаж, допустим, пятый.
На грязных стенах фаллосы и пятна.
По лестнице взлетаешь, невесом.
Моргнёт и лопнет лампочка кривая...
Здесь наконец-то спящий открывает
глаза, но это тоже только сон.

© Михаил Дынкин
источник

то_что_горит

Поздняя осень в московских пределах,
поле сражения красных и белых.
Кашляет сын, нездоров.
Гибли мы на поле, плакали во поле.
Две отставные вороны на тополе –
Бехтерев и Дегтярев.

Важно слетели к помойке. Обедают.
Каркают вдумчиво - верно, беседуют
про молодые голодные дни.
Жены и дети слушают речи их,
кружат вороны в краях человечьих -
как расплодились они!

Не говори мне, что мы проиграли.
Дальние теплоэлектроцентрали
паром исходят. Бредут по делам
жители города транспортных пробок,
трещин, железобетонных коробок,
города жалких реклам,

хмуро несут колбасу и капусту
в тонких пакетах. Просторно и грустно.
Сыплет колючим снежком
на отсыревшие гнезда вороньи.
Где же ты, где, суета новогодняя,
рокот гитары ночной?

Странствия, милый, обычно кончаются.
Именно этим наш брат отличается
от одноклеточных ангелов. Знать,
голос и город в нем необратимы,
слезы, как шлюзы по краю плотины –
и ничего не отнять.

© Бахыт Кенжеев
источник

то_что_горит

Дано: начало февраля,
В окне дома из хрусталя,
Спустил собак на белый снег
Хозяин у авто,
Двенадцать футов под крылом,
И без тропинки, напролом
Бежит какой-то человек,
Забывший кое-что.

А фонари еще горят
И, продолжая звукоряд,
Влетит в открытое окно
Четвертая строка,
Запахнет хлебом с молоком,
И будешь полным дураком
Без прочих «если» и «дано»,
Уже наверняка.

Ты время, вроде, указал,
Теперь смотри во все глаза
И слушай: скоро Джо Дассен,
Пока рука легка,
Раскрутится на трёх блатных
И звук знакомых позывных –
Из позабытых мизансцен –
Из трёхпрограммника.

И стало как-то хорошо –
Я помню даже снег пошел
И отзывался при ходьбе,
Барометры дробя.
Лишь свет в окне накал снижал.

Но помнишь, кто-то там бежал?
Так, может, он спешит к тебе,
А ты не у себя.

© Наталия Осташева
источник

то_что_горит

1.
Купив стаканчик семечек, постой,
смешавшись с озабоченной толпой,
как будто той же крови, той же расы.
(Моча и солод, сдоба и анис.)
До электрички — вечность. Потопчись,
поплёвывая у билетной кассы.
Шумят цыгане, сразу за углом
(вокзал и мост, на горке новый дом)
скупают золото, торгуют травкой.
Здесь совпадают повод и предлог.
Мой город, перекрёсток всех дорог,
по-прежнему туга твоя удавка.
2.
Куда-то едешь… Сколько ни крути,
а железнодорожные пути,
как и Господни, неисповедимы.
Ещё живут в бараках старики,
и, говорят, на самом дне реки
об эту пору прячутся налимы.
Коротким летом ярче и сочней
всё то, что тянет соки из корней,
и гибнет всё, что потеряло корни.
Найди в вагоне место у окна,
смотри, как на перроне у бревна
гоняет пыль задумавшийся дворник.

© Андрей Дитцель
источник

то_что_горит

Коль вломилась – пробуй-ка не дышать.
Весь салон спасибо, пожалуй, скажет.
От сплошных дыханий одни пропажи, и грошовая спичка – твоя душа.
Ты стоишь по струнке, зажата так, что дышать при желании очень трудно.
Все стоят, не дышат, и в каждом – Будда.
В каждом сущей истины пустота.

Я в другом конце, мне дышать легко.
От меня салон отгорожен стенкой.
А за ней – дома, меж домов – Смоленка, сверху – самолеты средь облаков.
Я смотрю вовнурть, я смотрю в глаза, я люблю смотреть, если ты не дышишь.
Ты не дышишь грустно.
Так странно, ты же хорошо умела всегда бросать:

Без начала курения – бросать курить;
Без начала слов – бросать говорить;
Без начала сна – бросать засыпать;
Без начала бросания – бросать бросать;

Ты стоишь в салоне, а я вокруг.
Ты стоишь в наушниках, я в глазах.
Ты почти что камешек на весах.
Я почти что запах, почти что звук.
А потом вдруг бах – и открыта суть!
По салону трещина, все скорей – прямо внутрь тебя, прямо из дверей!
Прямо из дверей
я вливаю
ртуть.

© Каин Л.
источник

то_что_горит

Мне кажется, здесь чересчур спокойно. На карте — там, где белое пятно, и где, увы, не водятся драконы, не дует ветер с ними заодно, — по плотному белесому туману выводит чуть дрожащая рука: «стой, путник. Стой, пришелец безымянный. На прошлое глядевший свысока, в грядущее смотревший близоруко, не видевший дороги под собой, ты в первый раз вне временного круга. Ты в вечности, а вечность есть покой».
Я ночью шла к рассвету, днем — к закату; я долго шла в ритмичном полусне. Тоска и равнодушие как вата прильнули, не замечены, ко мне. Цвета поблекли. Выцвели рисунки, слова, и бусы-ягоды, и сны. Всё стало плоским, одномерным, хрупким... Всё, всё на свете — кроме тишины.
Где обронить восторженность успела, где потеряла легкость на подъем? Когда и за каким неважным делом забылась, чтоб не думать ни о чем? Глаза, откройтесь, подымитесь, веки! Здесь белое — не море-океан. Здесь старый пруд, болотистый и мелкий, закутался в дремоту и туман. Не белое пятно, а тихий омут, в котором даже черти не живут. Из ватной, из туманной этой комы сама себя не медля вывожу.
Да будет так! Удача — непокорным за непокой пытливых ясных глаз!

На белом свете водятся драконы. Пойдем со мной. Я познакомлю вас.

© Зверь Искомая
источник

то_что_горит

он говорит —
ну, давай за помин души,
ты не переживай и не мельтеши
мы подадим кассацию в высший суд
может быть, слушанье дела перенесут
у нас, говорит, сущий дьявол, а не адвокат
он не проигрывал целую вечность подряд
куда деваться, когда переполнен ад
под котлами огни не горят
тает к чертовой матери лед
черти требуют новых льгот
каждый божий год
у него не бюджет, а сплошной расход,
развал и раздрай
последний бухгалтер пущен в расход
то есть, уволен в рай
ты не бухгалтер — ну и не возникай,
он тебя к себе не возьмет.
из горла отхлебываю — Лехаим!
не ходи на поклон к этим пресным харям
был тут уже такой, и в итоге огреб покой.
мне-то оно на кой?
я уже в пятый раз здесь, а ты все тот
выпей валокордину, тебя трясет
хочешь, я приготовлю тебе отвар
снимет бессонницу, горечь во рту и жар
сьешь валидол, возьми себе выходной
что ты как неродной?
давай еще по одной?
мне наплевать, что записано в личном деле
пусть бы его канцелярские крысы съели
все ерунда, вода, суета сует
надо лететь на свет.
он говорит —
а стакан на глазах пустеет

и я открываю глаза в постели,
в коконе боли в собственном теле
тело желает пить, как будто все сорок дней
моталось в пустыне
и я первый раз вместо «где я?»
скажу
не волнуйся, прорвемся, эй —
и назову его имя

© Марья Куприянова
источник

то_что_горит

Там мастер ювелир работой долгих бдений,
По фону золота вправляя тонко сталь,
Концом своих кистей, омоченных в эмаль,
Выращивал цветы латинских изречений.

Там пели по утрам с церквей колокола,
Мелькали средь толпы епископ, воин, инок;
И солнце в небесах из синего стекла
Бросало нимб на лоб прекрасных флорентинок.

Там юный ученик, томимый грезой страстной,
Не в силах оторвать свой взгляд от рук прекрасной,
Замкнуть позабывал ревнивое кольцо.

А между тем иглой, отточенной как жало,
Челлини молодой, склонив свое лицо,
Чеканил рукоять тяжелого кинжала.

© Жозе Мария де Эредиа, пер. Максимилиан Волошин
источник

то_что_горит

у полковника лоуренса с утра голова болит:
второй взвод при построении показал себя кое-как,
говорят, что немцы опять применят иприт,
говорят, что космолет опасней, чем паровоз,
в палатке уже неделю царит ужасный бардак.
и он уходит в палатку, разворачивает несколько карт gps,
наливает чай из термоса и приказывает никого не впускать,
и удивляется, до чего, черт возьми, доходит прогресс,
а мы все травим друг друга, стреляем, как не в себя.
и он ложится вниз лицом на растрепанную кровать,
и говорит себе - ты же учитель, ты учил таких же ребят,
как те, которых (что тебя уже не смущает) точно завтра убьют,
а ведь раньше ты стеснялся в класс опоздать на пару минут;
и думает, как можно вести в бой военных, ненавидящих воевать,
и встает, неуклюже садится чуть не мимо походного стула,
и продолжает думать, как вообще может командовать человек,
два десятка языков удерживающий в голове,
он, бывший преподаватель латыни, марсианского и зулу?

©chipsaestrella
источник

то_что_горит

зима, декабрь, жара на всех фронтах,
чекинов больше в аэропортах
и не предложат лишнего билета,
у аварийных выходов ногам
гораздо лучше, и хвала богам,
что будем спать не возле туалета

лети-лети, на запад, на восток,
никто не станет поливать цветок,
уйдет в песок и ниже этажами,
где вечно до утра горит окно
и видно то мужчину в кимоно,
то женщину в малиновой пижаме

не будет связи снега и зимы,
и нет сумы, где урожай хурмы,
но вяжет и без этого — от вдоха,
простые люди, елки, борода,
дороги, города и провода,
куда ушла великая эпоха

мы все летим как будто по делам
и чемоданный парк прижат к столам,
голы забиты, телефон заряжен,
и торренты ограблены на треть,
но нечего и не на что смотреть,
когда исчезнет двор под фюзеляжем.

© Наталия Осташева
источник

то_что_горит

Заметно уменьшаются вороны,
когда, как чёрные катушки, их
разматывает уходящий поезд.
Иначе это смотрится с перрона —
ведь поезд, как иголка, в этот миг
теряется между стогами сена.

Теперь он так далёк, что даже поиск
ему созвучных слов теряет смысл.
Уже надели шапочки в бассейнах
часть провожавших, кто-то ищет пояс
от серого халата, кто-то мыс
осматривает в тапочках осенних.

И я кричу, что я тебя люблю,
что адрес у меня Филёвский б-р,
что из мужчин в купе — лишь старый фельдшер.
В ответ я слышу баюшки-баю:
ворона-ночь поёт, роняет сыр,
и завтра Бог пришлёт луну поменьше.

© Аня Логвинова
источник

то_что_горит

Изучать философию следует, в лучшем случае,
после пятидесяти. Выстраивать модель
общества — и подавно. Сначала следует
научиться готовить суп, жарить — пусть не ловить -
рыбу, делать приличный кофе.
В противном случае, нравственные законы
пахнут отцовским ремнем или же переводом
с немецкого. Сначала нужно
научиться терять, нежели приобретать,
ненавидеть себя более, чем тирана,
годами выкладывать за комнату половину
ничтожного жалованья — прежде, чем рассуждать
о торжестве справедливости. Которое наступает
всегда с опозданием минимум в четверть века.
Изучать труд философа следует через призму
опыта либо — в очках (что примерно одно и то же),
когда буквы сливаются и когда
голая баба на смятой подстилке снова
для вас фотография или же репродукция
с картины художника. Истинная любовь
к мудрости не настаивает на взаимности
и оборачивается не браком
в виде изданного в Геттингене кирпича,
но безразличием к самому себе,
краской стыда, иногда — элегией.
(Где-то звенит трамвай, глаза слипаются,
солдаты возвращаются с песнями из борделя,
дождь — единственное, что напоминает Гегеля.)
Истина заключается в том, что истины
не существует. Это не освобождает
от ответственности, но ровно наоборот:
этика — тот же вакуум, заполняемый человеческим
поведением, практически постоянно;
тот же, если угодно, космос.
И боги любят добро не за его глаза,
но потому что, не будь добра, они бы не существовали.
И они, в свою очередь, заполняют вакуум.
И может быть, даже более систематически,
нежели мы: ибо на нас нельзя
рассчитывать. Хотя нас гораздо больше,
чем когда бы то ни было, мы — не в Греции:
нас губит низкая облачность и, как сказано выше, дождь.
Изучать философию нужно, когда философия
вам не нужна. Когда вы догадываетесь,
что стулья в вашей гостиной и Млечный Путь
связаны между собою, и более тесным образом,
чем причины и следствия, чем вы сами
с вашими родственниками. И что общее
у созвездий со стульями — бесчувственность, бесчеловечность.
Это роднит сильней, нежели совокупление
или же кровь! Естественно, что стремиться
к сходству с вещами не следует. С другой стороны, когда
вы больны, необязательно выздоравливать
и нервничать, как вы выглядите. Вот, что знают
люди после пятидесяти. Вот почему они
порой, глядя в зеркало, смешивают эстетику с метафизикой.

© Иосиф Бродский
источник

то_что_горит

Милая, мы видели воочью,
как подходит к берегу регата,
капитан люстриновый искрится,
вервия гудят в истоме.
(Вервия простые)
Белым дымом изошел оракул,
и теперь квартирные хозяйки
бьют копытами в тимпан причала,
полные прекраснейших предчувствий.

То-то будет встреча.

Милая, мы слышали гудочек.
Разве мы не слышали гудочек? –
Слышали, не надо отпираться.
Нет, это не лебеди кричали,
нет, не дуб ломал березку,
нет, не девки хором по наказу
пели нам со дна Ильменя, –
это был гудочек, натурально.
(Боже мой, так это был гудочек!..)
Ну, да что теперь-то.
(Дочери листовки зашивают
в худо скроенные юбки;
второпях исколотые пальцы
оставляют маленькие пятна
на партийной переписке;
дуры, нигилистки,
нежные, слепые перепелки,
несъедобные, как чайки).
Вострубили септиму у сходен,
в ожиданьи сладостном застыли
юные натуралисты, –
ждут морской занятной мертвечины.

То-то встреча будет.

Милая, мы чуяли подшерстком,
как поют подводные матросы
белыми глубокими губами.
(Боже, Боже, как поют матросы!..)
Сладко ли дрожали наши губы
в такт басам придонным батальонным?
– Признаемся: сладко.
(Гусляру жена в Северодвинске
говорила: "Не женись на мертвой", –
в воду, чай, глядела).
А теперь у самой у водички
мы стоим, готовые к лишеньям,
чуя за плечами автоматы
с лимонадом, солью, первитином,
(Сладкие лишенья предвкушая).

То-то встречка будет.

Милая, зачем сдавило горло?
Небо-то с батистовый платочек, -
то совьется, то опять забьётся, -
все ему неймется.
Говорят в толпе, что две юннатки
в нетерпеньи сплавали за метки -
и теперь рыдают, рыбки:
гладко море, волны пустогривы,
винт не плещет, не маячит мачта, -
но на дальнем берегу мысочка,
по-над рельсов бледною насечкой
вроде вьется беленький дымочек...
...Точно — вьется беленький дымочек!
(Милая! Мы видели воочью!)

Ах, в пурге глухой и многогорбой
снова сердцу делается невтерпь,
гарпии намордниками пышут,
дочери закусывают нитки,
у перрона шавка озорная
вдруг застыла, что-то вспоминая...

...А твои предчувствия, родная?
Что твои предчувствия, родная?



© Линор Горалик
источник

то_что_горит

И если потом ничего не вспомнится, так даже проще,
Поскольку и прошлое тоже бывает невыносимо,
А нынче большой снегопад, посмотри, заметает площадь,
И это очень красиво, действительно очень красиво.

В такие моменты не надо времени, месяца мая,
Бесперебойного транспорта, рабочих звонков кому-то,
Когда так стоишь посреди этой площади, понимая:
Самое важное в жизни длится считанные минуты.

Решение перевернуть потрепавшуюся страницу;
Миг перед поцелуем, краткий взгляд, телефонная фраза;
Что-нибудь, от чего вправду может многое измениться,
Или даже, того гляди, переменится всё и сразу.

А нынче глядишь на снега, внимания не привлекая,
Не делая лишних движений, молчания не нарушив,
И тебя настигает огромная тишина, такая,
Что не можешь понять, это — внутри тебя или снаружи.

© Рахман Кусимов
источник

то_что_горит

Знал бы Верлен, что он не его читал,
Мимо страниц, мимо звуков и площадей
Ровно туда, где весь мир ему не чета.
Прошлая жизнь — полигамная нищета.
Стань его голосом в этот бездарный день.

Если — один тебя стоит. Другой — берёт,
Выйди без платья на ветер и покажи
Взгляд достигает без плача иных широт:
Тридцать бесценных. Чистейшее серебро.
Нет ничего романтичнее честной лжи.

Ночь достижима. Наличие тяготит
Взять промежуток, не дав ничего взамен.
Голод взаимен. И кто тебе запретит? —
Это безумие. Истина взаперти.
Он не читал его. Знал бы о том Верлен.

© Татьяна Ткачева-Демидова
источник

то_что_горит

Где плачут дети, Лондон, где темна
Улыбка пыльных дев, забыв о пыли,
Брёл тот, кого таинственно почтили
Кастальский берег, Латма крутизна.
Таков был путь: до самой бездны сна
Месить песок летейский, и давно ли
И труд без силы, и любовь без воли
Покрыла римской тени пелена.

О Мученик, уста твои бледны,
Над лирой сердца меркнет свет луны.
Лишь маргаритки пахнут, одиноки,
Как это имя: не движенье рук,
Но — шёпот над ручьём, чей чистый звук,
Шумя, уносят Времени потоки.

© Данте Россетти, пер. Вланес
источник

то_что_горит

В тот год моей ненавистью можно было заправлять шаттлы.
Нам было по тринадцать — я кобыла, она — корова.
В Краснопресненском парке скульптура скульптура Шадра
я не знала, я думала В. не доцарапал «Шадрова».

Мы шли по песку, у нее развязались тесемки купальника
и она так неловко и не сразу его подхватила,
я подумала, Боже мой, неуклюжая, трусливая, маленькая,
хорошо что я ее не убила.

Нет, серьезно, вот если бы я в то сатанинское лето
забрела бы не в Храм Иоанна Предтечи, а еще куда-то
было бы в русской тюрьме больше одним поэтом,
было б в американской армии меньше одним солдатом.

© Аня Логвинова
источник

то_что_горит