У меня в последнее время прямо-таки не здоровое стремление к эскипизму. Мало того, что начала больше курить, так еще и в Тибет потянуло: что-то надо менять в мрачной действительности (она и в прямь мрачная: дождь... "люблю грозу в начале мая..." все по Фету)

Зеленый чай и цампы – вот наш рацион,
звездное небо поддерживают верхушки гор,
порыв ветра срывает наши желтые шапки,
окутывая нас запахом топленого масла яка,
красные, желтые, синие и белые ленты на наших рукавах
колыхнутся, указав нам путь на восток,
мы бредем в сторону Лхасы,
чтобы увидеть мандалу в великой Патале,
постичь причину страданий этого мира.
Ночью тайком мы прокрадемся по снегу,
проскользнем мимо китайских пограничников,
и первые лучи солнца осветит Пакпа Лханг.
Мы сядем на склоне самых высоких гор
в позе лотоса, и закрыв глаза, мы услышим голос
учителя океана над независимым Тибетом.

В хмурый день, когда меня потревожил звонок из Стамбула,
Что побудило меня прочесть Лесли Уайта до конца,
В тот субботний вечер, когда одиночество
Разинуло пасть Левиафана,
Меня навестил дух Джима Моррисона.
Он, шатаясь, вошел через закрытую дверь,
Написав на ней свой давний лозунг: «Make love not war»,
Джим поздоровался со мной -
Я промолчала.
В его левой руке была бутылка виски,
В правой - томик стихов Уильяма Блейка.
Изо рта торчала сигарета.
Он выглядел совсем неплохо, будто вчера преставился.
Он плюхнулся на кровать,
Ноги возложив на мою подушку.
«Малышка, с этой прической ты напоминаешь мне эльфа».
Я не ответила, банальный комплимент,
Повторяемый из уст в уста.
«Я от Оскара».
Я кивнула.
«Он сказал, что с тобой забавно, весело и даже интересно.
Решил проверить».
Я вздохнула, все это было мне не в вновь.
«Что скажешь?» - спросил Джим.
И я рассказала все ему, что знала о постмодернизме,
Клиповом сознании и тантрическом буддизме.
Поведала теорию Большого взрыва,
Согласилась с Фроммом и выразила интерес к работам Фрейда.
Я процитировала строки шекспировских сонетов на иврите.
Джим научил меня курить, пить и играть на гитаре в миноре,
А потом он удалился в Париж.
Я продолжила изучать мировую культуру и
Экклесиаст сказал:
«Нет ничего нового под небом».
«Аминь», - ответила я.

Ух, завтра универсететская конференция. Мой доклад "Мотив танца в лирике Леонарда Коэна". Мой любимец Коэн, последний титан погрузившейся в Лету субкультуры битников. Где вы там, Бортиган и Аллен Гинзберг? А Коэн еще жив. У него столько библейских аллюзий, еще и в Агаду залез! Короче будет о чем писать в своей диссертации))).
Господа, мой самый любимый стих Коэна... Наверное и потому еще любимый, что его перевод мне удался на славу)

Isaiah
For G.C.S.
Between the mountains of spices
the cities thrust up pearl domes and filigree spires.
Never before was Jerusalem so beautiful.
In the sculptured temple how many pilgrims,
lost in the measures of tambourine and lyre,
kneeled before the glory of the ritual?
Trained in grace the daughters of Zion moved,
not less splendid than the golden statuary,
the bravery of ornaments about their scented feet.
Government was done in palaces.
Judges, their fortunes found in law,
reclining and cosmopolitan, praised reason.
Commerce like a strong wild garden
flourished in the street.
The coins were bright, the crest on coins precise,
new ones looked almost wet.
Why did Isaiah rage and cry,
Jerusalem is ruined,
your cities are burned with fire?
On the fragrant hills of Gilboa
were the shepherds ever calmer,
the sheep fatter, the white wool whiter?
There were fig trees, cedar, orchards
where men worked in perfume all day long.
New mines as fresh as pomegranates.
Robbers were gone from the roads,
the highways were straight.
There were years of wheat against famine.
Enemies? Who has heard of a righteous state
that has no enemies,
but the young were strong, archers cunning,
their arrows accurate.
Why then this fool Isaiah,
smelling vaguely of wilderness himself,
why did he shout,
Your country is desolate?
Now will I sing to my well-beloved
a song of my beloved touching her hair
which is pure metal black
no rebel prince can change to dross,
of my beloved touching her body
no false swearer can corrupt,
of my beloved touching her mind
no faithless counsellor can inflame,
of my beloved touching the mountains of spices
making them beauty instead of burning.
Now plunged in unutterable love
Isaiah wanders, chosen, stumbling
against the sculptured walls which consume
their full age in his embrace and powder
as he goes by. He reels beyond
the falling dust of spires and domes,
obliterating ritual: the Holy Name, half-spoken,
is lost on the cantor's tongue; their pages barren,
congregations blink, agonized and dumb.
In the turns of his journey
heavy trees he sleeps under
mature into cinder and crumble:
whole orchards join the wind
like rising flocks of ravens.
The rocks go back to water, the water to waste.
And while Isaiah gently hums a sound
to make the guilty country uncondemned,
all men, truthfully desolate and lonely,
as though witnessing a miracle,
behold in beauty the faces of one another.


Итак, мой дивный чудо перевод (уже как год его сделала, но все равно впадаю в самолюбование, когда его перечитываю):
«Исайя»
Дж.К.С.
Меж гор пряностей
Города протыкают небо жемчугом куполов и тенью шпилей.
Досель Иерусалим не был столь величав.
Сколько же паломников в Храме с рельефами,
Потеряны в ритме тамбурина и лиры,
Коленнопреклонны пред величием ритуала?
Движения дочерей Сиона взлелеяны грацией,
Их тела столь же прекрасны, как и у златых статуй,
На их благоухающих щиколотках смелые украшения.
Правление во дворцах свершается,
Судей, что благосостояние обрели в законе,
Все, погруженные в леность, превозносят мудростью.
Торговля, подобно плодоносному дикому саду,
Расцветала в переулках.
Монетки были ярки, гербы на них выточены,
А новые вроде еще мокры.

Почему же Исайя неистово кричал,
Иерусалим в руинах,
Ваши города сожжены дотла?

На душистых холмах Гильбоа
Отчего же пастухи сохраняют покой,
Овцы тучнеют, а белая шерсть белеет?
Там фиги, кедр, сады,
В которых днями на пролет мужи в благоухании работают,
Новые копи свежи как гранаты.
Разбойники ушли с дорог,
Что стали прямее.
Года, урожайные пшеницей, противостояли голоду.
Враги? Кто же наслышан о справедливой стране,
У которой нет врагов?
Но юноши были сильны, лучники коварны,
А их стрелы метки.

Отчего же тогда этот дурень Исайя,
Вдыхавший непостоянство с полей,
Отчего же он кричал,
Ваша страна опустошена?

Я буду петь сейчас о моей любимой,
Песнь о любимой, касающейся своих волос,
Что ярки в металлическом блеске,
Ни одному бунтующему князю не превратить в пепел
Своим касанием тела моей любимой,
Ни одному клятвопреступнику не развратить
Своим касанием ума моей любимой,
Ни одному лживому советчику не воспламенить
Своим касанием гор пряностей моей любимой,
Сожжением, но не созиданием красоты.

Теперь же, погруженный в непроизносимую любовь,
Исайя бродит, избранный, спотыкаясь
Об рельефные стены, что теряют
Свой возраст в его объятиях и прахе,
Пока он идет вдоль них. Он скитается
Под развеянным пеплом шпилей и Читать далее...

Говори мне ласковые слова,
их так долго не слышала я,
и когда они станут лишними, их сожрет нежность,
она скроет нас в своем коконе,
где каждая ниточка – поцелуй,
их переплетение словно наши пальцы, сжатые перед расставанием,
мы в коконе несмелых касаний любимых плеч,
ладоней скользящих по любимым телам.
Кокон скроет нас от посторонних глаз,
Он словно зимняя ночь
Поглотит наши тела, посягая на души.
Мы будем засыпать, теребя волосы друг друга, под блюз,
Что играет только нам,
Он утащит
Ночью в Мемфис
Нас.
Где взгляды наши пересекутся в небе, их свяжет намертво солнечные лучи,
Чтобы утром очнуться от протяжных гудков парома, что разрезает тишину
Вод Миссисипи. И нити кокона заодно.

- Белла, я буду столь нагл, Вам предложить вечернюю прогулку по городу!
Я покажу Вам город в таком ракурсе,
В котором его еще никто не видел.
Ради Вас сегодня вечером я изломаю
перспективу, она будет кривая, она исчезнет с глаз долой.
Нарушая все законы физики, мы вскарабкаемся
по солнечным лучам на вверх,
и, дождавшись порыва ветра, мы начнем нашу прогулку.
Белла, держите меня за руку!
Я Вас не отпущу – вперед, навстречу ветру, наперекор всему!
Запомните город, его скоро сожрут желтые языки огня –
пожар! Его городу не избежать – запомним картинки во время
прогулки, чтоб увезти их на Монмартр - поделимся воспоминаниями
с Сутином, пусть завидуют Моди и Утрилло – они не увидят этот
город как мы с Вами, Белла!
Белла, возьмите мою руку!
Не отвергайте приглашения на прогулку от
бедного еврейского художника Мовши,
от которого пахнет рыбой, красками и августовским вечером
в неизвестном никому городе на букву В.

Милый, тебя мне так не хватает,
словно вырвали солнце с неба, оставив всех слепцами.
Меня и так мало вещей веселят, а когда ты вдалеке – совсем ничто,
меня вновь облизывает море сомнений,
вопросы разъедают, они кусают мой мозг, выпрыгивая иззо рта,
они пугают прохожих, отражаясь в глазах,
Они не находят ответов, возвращаются ко мне, протискиваясь
через уши, чтобы вновь продолжить бесполезный круговорот.
Милый, я так устала, обыкновение рядится в костюмы смерти,
пытаясь меня подчинить себе. У меня нет сил бороться,
остается бег на длинную дистанцию,
но ты же помнишь слова Хайяма: от себя не убежишь, а если и
убежишь, то лишь в никуда…
Я выдохлась и устала, никому мне не помочь,
и когда тебя нет рядом, я это ощущаю лишь острей.

Мы будем дальше, чем обычно –
так далеко, что при телефонном разговоре будут помехи,
что не разобрать наши голоса,
и твое сердцебиение я не отличу от слова «привет».
Между нами окажутся сугробы,
телеграфные столбы повалены бурей,
паромы с письмами друг другу вмерзнут в оледеневшую гладь воды.
Автобусы не ходят, движение парализовано – тебе не добраться
до моих объятий, меня сносит ветром - подальше от твоих рук.
Нам не получится встретиться сегодня, завтра и вчера –
время замерзло на ртутном столбике – я вдалеке от тебя.
но если захочешь в одиночестве грустить,
тоскливо куря сигарету на кухне без света,
где две конфорки и электрическая тень фонаря сливается в одно,
я буду сидеть на твоем подоконнике, дрожа от сквозняка.

"СМЕРТЬ АВТОРА" — парадигмальная фигура постмодернистской текстологии, фиксирующая идею самодвижения текста как самодостаточной процедуры смыслопорождения. В аксиологической системе постмодернизма автор символизирует идею внешней принудительной каузальности, в ситуации которой линейный тип детерминизма предполагает и линейное объяснение явления через указание на его единственную и исчерпывающую причину, в качестве которой для текста выступает автор, ибо, по оценке Р.Барта, в системе отсчета традиционной западной рациональности "внешняя причина причиннее других причин" (см. Неодетерминизм). В контексте культуры классического западного образца оформляется стиль мышления, предполагающий конституирование не только выраженного противостояния субъекта и внеположенного ему объекта (см. Бинаризм), но и акцентированной парадигматической фигуры отнесения любого результативного процесса к субъекту как агенту этого процесса, мыслимому в качестве автора. На уровне мышления повседневности это проявляется в практикуемой обыденным языком формуле так называемого "примысленного субъекта" в грамматических конструкциях, передающих ситуацию безличного процесса (в диапазоне от древнегреческого "Зевс дождит" — до современного английского "it is raining", — в отличие от семантически изоморфных, но структурно принципиально иных "дождит" в русском или "ploae" в молдавском языках). На уровне концептуальных культурных образований данная установка проявляется в особом типе структурирования философских моделей космогенеза, восточные и западные экземплификации которых оказываются в исследуемом контексте радикально альтернативными. Так, восточная натурфилософская традиция ориентирована на парадигматическую фигуру спонтанности космического процесса: от раннего даосизма до философской модели мироздания, основанной на концепции "цзы-жань" ("само-качества"), объясняющей сущность вещей всеобщим космическим резонированием одинаковых "жань" ("качеств"), — "чжи-жань", т.е. качество созданное, привнесенное извне, мыслится как навязанное и остается на аксиологической периферии. В отличие от этого для европейских философских космогонии характерны такие модели становления и дальнейшего развития мироздания, которые предполагают фиксацию и выделение изначального субъекта — инициатора и устроителя космического процесса, — последний трактуется в данном контексте в качестве целенаправленного процесса деятельности данного субъекта, а потому — подчиненного изначальной цели и разумной логике (см. Логоцентризм). — Данная презумпция пронизывает собою всю западную традицию классического философствования (от техноморфных моделей античной натурфилософии, где фигура "нуса" и "логоса" функционально занимают семантическую позицию субъекта как носителя не только инициирующего импульса, но и логического сценария космогенеза, — до установок классического новоевропейского деизма), репрезентируя собою то, что, двигаясь в терминологическом ряду Деррида, можно было бы обозначить в качестве "трансцендентного А." (см. Трансцендентальное означаемое). В противоположность этому, постмодернизм отвергает классическую интерпретацию текста как произведенного А. "произведения" (см. Конструкция): "присвоить тексту Автора — это значит ...застопорить текст, наделить его окончательным значением, замкнуть письмо" (Р.Барт). Соответственно, если "произведение включено в процесс филиации", то текст не предполагает наличия внешней по отношению к нему (вневербальной) причины, ибо он есть не что иное, как преходящее состояние процессуальности письма, что и находит свое выражение в презумпции "С.А.": по выражению Р.Барта, "что касается Текста, то в нем нет записи об Отцовстве". В рамках данного подхода на смену понятию "А." постмодернистская философия выдвигает понятие скриптора (см. Скриптор), снимающее претензии субъекта на статус производителя или хотя бы детерминанты текста. Важнейшим выводом из данной установки является идея о порождении смысла в акте чтения, понимаемого Деррида как "активная интерпретация", дающая "утверждение свободной игры мира без истины и начала". В этом контексте Дж.Х.Миллером формулируется положение о Читателе как источнике смысла: "каждый читатель овладевает произведением... и налагает на него определенную схему смысла". Фигура читателя конституируется как фигура "не потребителя, а производителя текста" (Р.Барт). Однако постмодернизм не завязывает процедуру смыслопорождения на фигуру Читателя в качестве ее субъекта, внешнего причиняющего начала (ибо в этом случае фигура Читателя была бы эквивалентна фигуре А.). Тема "основополагающего субъекта", которому вменялось в обязанность "вдыхать жизнь в пустые формы языка", однозначно относится Фуко к философии традиционного плана. Постмодернизм же, по П. де Ману, утверждает "абсолютную независимость интерпретации от текста и текста от интерпретации" (см. Экспериментация). По оценке Дерриды, реально имеет место не интерпретационная деятельность субъекта, но "моменты самотолкования мысли". В трактовке Т.Д'ана, Читать далее...

Иосиф Бродский


Сначала в бездну свалился стул,
потом - упала кровать,
потом - мой стол. Я его столкнул
сам. Не хочу скрывать.
Потом - учебник "Родная речь",
фото, где вся моя семья.
Потом четыре стены и печь.
Остались пальто и я.
Прощай, дорогая. Сними кольцо,
выпиши вестник мод.
И можешь плюнуть тому в лицо,
кто место мое займет.

Слушать этот музыкальный файл

Действующие лица:
Феб
Муза
проклятый поэт
Сатана
Дионис
два слепца с некими струнными музыкальными инструментами
слуга
хор нимф


Парод:

Выходит хор нимф:
Круговорот времени был постоянен.
Не скрыться было от него не демону, ни низвергнутому божеству.
За летом идет увядание,
а за мертвым сном и мерзлотой следует распускание почек.
Вслед за маньеризмом непреодолимо вынырнет из бездны эйдосов
классицизм.
Апполоническое сожрет дионисийское,
И вслед за смертью Осириса будет его воскресение.
Всегда следует за отступлением от Бога раскаянье –
вечный круговорот – линейное время растерзано -
за Рагнарьком будет сотворение нового мира.
Это вечный круговорот, что длился сотни, тысячи лет –
Его свято блюли даже в аду, но всему пришел конец –
Нарушен священный порядок, из чрева Тиамат
вылазит постмодернизм:
Смертные решили узурпировать власть над миром.
Они отравили Апполона, они расчленили Диониса,
Муза зачахла от скуки: нарушен священный ницшеанский круговорот:
Время смешалось со временем, неразличимы века, года съедают друг друга,
из окружности не получилось сделать спираль: все катится в пропасть.
И вот, в аду, где томятся позабытые божества, где веселятся мертвые сторонники
Дьявола, где каждое воскресение, когда в церквушках Опус Дей говорят, что месса окончена, совершается Бракосочетание Рая и Ада,
Вкушаются плоды мудрости:
все в аду любят змей.
Все сплетничают о грядущем возвращении Эстетики,
все говорят об этом, но не вслух.

Эписодий первый:

На заднем фоне фасад вокзального здания в свете фонаря, неподалеку столик с четырьмя стульями, в другой стороне – кушетка, на переднем фоне стоит покосившийся обломок колонны в дорическом стиле.
Входят девушки в греческих туниках – нимфы, и разбрасывают лавровые листья, затем вводят за руки двух слепцов и усаживают у ножек кушетка.
Нимфы убегают.
Входит Муза и, опираясь на колону, смотрит вдаль.

Муза: Погиб Адонаис, рыдайте со мной!
Его ждет забвение – вы недостойны его дара!
О соловей Джона Китса, ты был усладой для него –
ты возвещал о скоротечности жизни
и величия, что творит поэзия,
Мертв Адонаис, и снежную вершину Сноудона
не растопить слезами последующих
веков! Как мелок стал этот мир без него….

Входит Феб в лавровом венке, с колчаном стрел и луком за плечами.

Феб: Право, Муза, сколько можно рыдать по Китсу! Это ведет к безумию!
Ты стенаешь по мертвецу!
Пора бы знать и меру!

Муза: Здравствуй, Феб! Тебе не понять меня: ты коварен
и кровожаден, ты никогда не знал меры!

Муза: Брось дуться на меня. Поверь, те силы, что заточили нас в преисподнюю куда кровожадней
меня! Сколько крови было пролито и еще прольют во имя каких-то идеалов, хватит утопить всех
нас, падших богов и демонов, в крови!

Муза: Ты зол и твои слова обидой отскакивают туда… ввысь…

Феб: Хватит Муза, мы существовали, ты не помнишь этого? Мы были живы, а после нас ввергли
в ад!

Муза: Легкий ветерок колыхал высокие заросли тростника, подгоняя вдаль воды Кастальского источника …

Феб: Звуки кифары задевали наши сердца, и мы были воспеты поэтами ойкумены…
Прошли те времена!

Муза: Сначала умер Пан!

Феб: Он был сброшен в море во время шторма… Потом сломали молнии Громоподобного,
Читать далее...

Фонарь под моим окном –
центр вселенной, пуп земли,
смотрите в тумане ночью, как некий пар исходит от него,
все пифии бы мечтали вдыхать видения и пророчества.
К фонарю под моим окном ведут все дороги,
не в Рим, но к нему, там тянуться бесконечные цепи паломников,
что денно и нощно молят фонарь о снисхождении.
Фонарь под моим окном – солнце вселенной, вы видели как
летними вечерами насекомые и эйдосы этого мира греют крылья около него,
Он – высшая идея фонарей и различных светил.
Фонарь под моим окном вещает всем вопрошающим,
постой-ка в очереди к нему, может он поможет и тебе.

вчера написала стишок. на суд публике:

Эй, Гюи де Вир, ты все еще рыдаешь по мне в тишине готических шпилей,
молишь колокол молчать, надеясь, что твоя Линор
вознеслась? Не уж то слеп ты, Гюи, не видишь, я жива,
я с тобой. Я претворилась в голос твой, меня найдешь ты в отблески луны,
и в тяжелых книгах золотой узор превращается в письмена,
что шлю тебе от скуки я.
Не видишь ли в осеннем мраке моих глаз, почему не пригляделся
к бюсту чертовой Паллады, рот у нее как у меня.
Ты, печальный Гюи де Вир, роняешь слезы при порыве ветра,
смущаешься, внимая черной птице, видя в ней пророка –
это был знакомец мой, он залетал в мрачный склеп не раз,
где коченею я, где в волосах моих паук расставляет сети,
ворон - мой последний друг, тебе он нес послание,
как мог подумать ты, что я тебя оставлю? – никогда, твоя Линор с тобой.


Конечно, здесь аллюзии на папу детектива - Эдгара По (на его стих Ленор, на бессмертного Ворона и еще что-то там запихнула)))

это все пагубное влияние ска. Запрещайте своим детям слушать ска!