Письмо музыканту Александру Избицеру
12.04.2013
Саша, у Вас создастся впечатление, что я подчас буду преувеличивать, но это не значит, что я стану говорить неправду. Преувеличения мои искренни, поскольку, слушая Ваш диск, я испытал почти истерическое переживание. Я плакал. Вы вызвали к жизни мои «подкорковые» ощущения, детские воспоминания. И переживания детства связались в моем представлении с памятью о встречах с Вертинским, о его концертах и, наконец, с моими самыми последними работами — я буквально недавно делал Дягилева, занимался «Миром искусства» вплотную. Всё это и сплелось в некую единую сеть — художник ведь может связать всё со всем.
Герой моего отца
Когда Вертинский приехал на Урал, я знал, что он — герой моего отца. У отца не было ни слуха, ни голоса, но он пел. Пел каким-то фальшивым козлетоном. И пел он в основном Вертинского. Я, помня пение своего отца, подвываю за ним до сих пор. Причем пел он сурово — сурово не по обычным, но по сибирским, белогвардейским меркам. Но в то же время он был достаточно сентиментальным — во всяком случае, тогда, когда соприкасался с Вертинским. И когда Вертинский приехал на Урал, оказалось, что они были давно знакомы, потому что мой папа служил в т.ч. адъютантом у Антонова. Ну да, его должны были расстрелять, но он прятался, сменил фамилию… словом, там была Судьба. Один мой дядька, Исайка, погиб, сражаясь в войсках Колчака. И другой мой дядька воевал… Не забывайте, что мой папа был мальчишкой, когда служил в сибирской Белой армии, — и Вертинский был его кумиром.
И когда Вертинский приехал, то первое, что отец сделал еще до того, как Вертинский стал выступать, пригласил его домой. И они вдвоем (один — мастер, а другой — подвывала) пели его песни. Вертинскому это очень нравилось, и сейчас, уже прослушав Вас, скажу: Вы осознанно или подсознательно делаете то, что нравилось Вертинскому в пении моего отца.
Скажу Вам, что именно я услышал у Вас. Когда я стану называть фамилии… я не хочу сказать, например: «Вы — и Дягилев», но хочу сказать: «Вы, подобно Дягилеву…». Поскольку я делал его монумент и изучил много материалов на эту тему. Дягилев для меня сделал «Мир искусства» явлением народным. Разумеется, я и раньше отдавал должное этому направлению, снимал перед ним шляпу. Но Дягилев мне раскрыл брутальную, глубокую, демоническую сущность «Мира искусства» — в противоположность тому прекрасному, но жидкому Миру Искусства, который был моден в среде обывателей. Это был самый омерзительный слой, понимаете? Кофе в чашечках, украденных из буржуазных квартир, плохо покрашенные пальчики, «не пахнувшие ладаном», оттопыренный мизинец как знак изысканности — и Вертинский! Для меня это было так же оскорбительно, как, например, эрудиция чувственного импотента, цитирующего Данте. Никакого отношения он к Данте не имеет, потому что за всю жизнь ни на одну секунду не пережил отчаяния Данте — отчаяния перед смертью, отчаяния перед жизнью; он даже никогда не испытал дантовского чувства вины — перед собой и Богом.
Так вот, Дягилев сделал для меня Серебряный век, эту линию творчества примерно той, что и Врубель. Врубель в этом изысканном, я бы сказал, полубудуарном экзальтированном творчестве для дамского общества определенного периода, не подлинно Серебряного века, а косящего под Серебряный век, вывел этот Серебряный век на потрясающего, почти микеланджеловского Демона. Или его иллюстрации к Анне Карениной, где он вывел отчаявшуюся Анну из ее бытовой ситуации к подлинной человеческой драме. «Свидание Анны с сыном» — душа рвется! Это Вам не карандашики Глазунова или там Шмаринова, где все складочки нарисованы, а сути — нет, где главные герои — люстры или оборочки, но нет человека. Так вот, хотя Вертинский и был для меня любимой, глубинно уважаемой маской, которую он создал, — маской из Серебряного века, но представлял он, на мой взгляд, все-таки не подлинную, а скорее, искусственную струю. Ведь рядом было «Вставай, проклятьем заклейменный»… — песня, нелюбимая мною, но одновременно с тем и любимая, ибо в ней — подлинность. И вполне понятно, что этим большевикам, фанатикам, искусство Вертинского казалось вырожденчеством. Так же как и «Horst Wessel» — здесь чёрная, но подлинная страсть, страсть «историческая». А у Вертинского — нет, у него — страсть группы людей с загримированным белым лицом и слезами. Хотя, повторяю, мне всегда это нравилось.
Но когда я услышал, как Вы это поете, Вертинский в моих глазах обрел место в Серебряном веке рядом с Дягилевым или Врубелем. После нескольких ночей слушания Ваших записей Вертинский для меня не опустился, а поднялся. Вы внесли в его песни новые интонации, и он стал ассоциироваться у меня не с салонами с их прелой претенциозностью, а с Русью, с огромным масштабом Руси. У отца, чей голос был хриплым, почти как у Высоцкого, когда он пел «Ваши пальцы пахнут ладаном…», хрипела солдатская суровость вместе с сентиментальностью. А у Вас некоторые песни переходят в русские народные напевы.
Под маской клоуна
Ваш Вертинский
Читать далее...