Раз мои стихи так тебе к лицу - расскажу один, а пока танцуй. Колесо судьбы не придет к концу, не сгорит, обернувшись сажей...

...А мотив известен давным-давно: прокляла колдунья веретено, и забылась дева волшебным сном, вместе с замком и верной стражей. И легенды ходят - один смельчак разорвать способен оковы чар, (поцелуем - не остротой меча!), он придёт, только дайте время.
Но его все нету - идут года, а в соседних землях бежит вода, зацветают вишни в чужих садах, вырастает иное племя.
Где его найти? Может быть, сбежал, может, кто-то в сердце воткнул кинжал, может быть, фрегат не увидел скал, иль нога соскользнула с мыса...

Не тревожит солнце её покой, убегает, прячется за рекой.
А прекрасный замок зарос травой:
беладонна,
полынь,
мелисса.
***
Что еще могу я тебе сказать? Не проспи момент, не смыкай глаза. Колесо судьбы не свернет назад, не вспорхнёт воробьиной стаей.

Вот обычный город, обычный день, вот обычный парень - лентяй, студент, и неважно, в общем, что куча дел, ему некогда - он мечтает. А мечта работает - ах! - в кафе, и красива, словно рассказы фей, и конечно, мысли весь день о ней - даже комната пахнет лесом. В этом сонном царстве столов, ножей, черствых тостов, стейков, толстенных шей, эта девушка - чувствуешь свет в душе? - словно сказочная принцесса. И колюч к ней путь - через гул толпы, темноту дворов, городскую пыль, сквозь бурьян и мглу не найти тропы, где, заснувши, застряло детство. Запереть бы дверь на стальной засов, истереть мечты бы в труху, в песок...
...Но несётся вечное колесо, и уже никуда не деться.
Чей-то взгляд растопит кинжал в груди - скоро май и в город придут дожди, не робей, расслабься и выходи танцевать под тугие струи.
Золотится мир в молодой весне, и решимость - больше, светлей, ясней, он поедет, чтоб повидаться с ней,
и наверное,
поцелует.

Джек-с-фонарём

Каждый себя жалеет так часто,
Каждый себя жалеет так много,
Что порою это ужасно,
В каждом здоровом – видеть больного.

Дмитрий Гринберг

За спором — спор.
За ссорой — снова ссора.
Не сосчитать «атак» и «контратак»...
Тогда любовь пошла парламентером —
Над нею белый заметался флаг.

Полотнище, конечно, не защита.
Но шла Любовь, не опуская глаз,
И, безоружная, была добита...

Зато из праха гордость поднялась.


Юлия Друнина

Таню с четвертого все называют шалавой.
Ей чуть за двадцать, ребенку - три с половиной.
Все потому, что Таня не поздоровалась с бабой Клавой,
Та в отместку назвала Татьяну продажной скотиной.
Во избежание очередного скандала
Таня боится рассказывать, что ребенка усыновила.

Это Кристина из двадцать второй квартиры,
Вчера перекрасилась из розового в зеленый.
"Наверняка, подражает идиотским своим кумирам,"-
Думает Саша, безнадежно в нее влюбленный.
Кристину ждут десять сеансов химиотерапии.
Ну и затылок полностью оголенный.

Это, знакомьтесь, типичный худой очкарик
Саша, что учится на четвертом курсе физмата.
У него, говорят, с собой всегда иностранный словарик,
В интеллигентной речи не слышно ни слова мата.
Саша хватается за стипендию, потому что его зарплата
Слишком мала, чтобы прокормить малолетних сестру и брата.

Это Денис, с ним жить рядом - одно издевательство.
Страшно в темном подъезде: Дэн на учете в милиции.
Он прошлым летом врезал за пьяное домогательство
К девушке.. парню, что оказался сыном министра юстиции.
Теперь Дэна ждет судебное разбирательство
СИЗО, передачки, кассации и петиции.

Это Марина, она, мягко говоря, полновата…
Местные дети громко кричат: «Толстуха!»
Вес выше среднего, фигура одутловата.
…Марина близка к уже месяцу голодухи.
Нарушение гормональное – это, знаете ли, чревато.
Лишний вес появился не от отсутствия силы духа.

Это женатая пара Сергей и Екатерина,
Больше всего на свете мечтающие о ребенке.
Для людей создается отчетливая картина:
зачем карьеристке дома стирать пеленки?
У Екатерины не такая возвышенная причина:
Стенки маточных труб для детей у нее слишком тонки.

Этот слишком богат, этот удавится за копейку,
Этот чрезмерно брезглив (у него обнаружили СПИД).
Эта мадемуазель круглый год ходит в телогрейке.
(У нее к двадцати пяти – хронический острый цистит).
Думаешь, ты простой? Стань другим на недельку.
Расскажешь потом, какой ярлык теперь на тебе висит.

А бывает ли что-нибудь вечное?
Чтобы платье - одно подвенечное,
Чтоб не мяла любовь, не калечила,
Чтобы в сердце жила, а не в печени.
Чтобы дружба была бесконечная -
Не до первого противоречия?
В этом мире всё так переменчиво...
Есть на свете хоть что-нибудь вечное?...

Давай загадаем желание сбыться, встретиться, где-то столкнуться лбами, в списке попасть на одну страницу, к одной иконе прильнуть губами, давай почувствуем это «вместе», нутром, молекулой миокарда, давай случайно — в пролетах
лестниц, на полке старенького плацкарта, на фотокарточке летних улиц из «полароида» иностранца; давай загадаем, чтоб нас вернули — и наконец-то начнем сбываться!

Кот Басё

А давай-ка я сделаю текст, а ты сделаешь вид,
Что к тебе этот текст не имеет уже отношенья.
Просто каждый, коснувшийся высоковольтной любви,
Как умеет - прости - избавляется от напряженья.

Кот Басё

ты меня ни капельки, конечно,
и в лицо об этом, не скрывая..
я хотел бы выйти на конечной,
но, похоже, это кольцевая.

Константин Потапов

Я знаю людей с миллионом личин,
меняющих их каждый раз.

Так спасший меня
безо всяких причин
стал тем, от кого меня спас.

Кукла Саша

Глаза - пещерное самоцветье
И губы нагло-хмельными вишнями.
В такой любви как твоя не третьи,
Уже вторые бывают лишними

Вера Полозкова

Бегите, детка! Здесь слишком грязно.
Нет шоколада, цветов и плюша...
Следы и поводы. Много. Разных.
И у бессонницы голос Хрюши.

Беги, родная! Здесь пахнет страхом
И в каждой комнате ждёт ребёнок.
А тот мужик с оголённым прахом -
Вчерашний бог. Километры плёнок...

И только пара нормальных снимков.
Один, - где папа целует маму.
Второй, - где поле с дождём в обнимку
И тот, что в траурной чёрной рамке.

Беги, не медли! Здесь нету сказок.
А если есть, то конец печален.
Слепым даруется буйство красок,
Глухим - все звуки. Сквозняк из спален...

И тянет похотью, сном и снедью
Из этих раковин, полных пыли.
Одни вопят за закрытой дверью,
Другие просят, чтоб их закрыли...

Беги отсюда, пока не поздно!
Куда угодно. К морям, к планете...
Как Принц к своей несравненной Розе,
С земли, где Лис приручился к смерти.

не буду желать счастьялюбвиудачи — это всё ты получишь сама.
пожелаю лишь не следить ночами за дыханием рядом спящего,
боясь не услышать его. не узнать, что всё уходящее.
и не перестать верить в то, что бывают ещё чудеса.

желаю не быть заменяемой, брошенной и расколотой.
делать, что хочется, а не то, что потребует зрительный зал.
говорить искренне. молчание вряд ли сравнится с золотом,
ведь каждый больше всего себя ненавидит за то,
что однажды недосказал.

желаю чаще бывать у моря, улыбаться солнечно так, лукаво,
дышать свежим солёным ветром и реже себя ронять.
знаешь, я очень люблю воду, но совсем не умею плавать,
так часто бывает в жизни. и это нужно принять.

желаю тебе добрых книжек в уютной и светлой квартире,
засыпать без кошмаров и мыслей тяжёлых. а утром
встретить рассвет в новом удивительном мире,
где мы обязательно будем нужны кому-то.

Сплетни могут все смести,
как недобрый ветер,
можно все еще спасти,
если им не верить.

Можно все еще спасти.
Мы друг другом жили.
Ты меня не отпусти
в руки, мне чужие.

Можно все еще спасти.
Как на льду все тонко.
Ты любовь перекрести,
будто бы ребенка.

Соблазняют нас пути,
скользкие, как змеи.
Можно все еще спасти,
если быть умнее.

Равнодушием не мсти.
Нас разрушит злоба.
Можно все еще спасти,
если живы оба.

Сколько волшебных живых историй сможешь прочесть, чтоб не захлебнуться в серых зловонных потоках быта, в взглядах, врастающих в монитор?
Годы летят, словно ветер в поле. Ты не находишь перо жар-птицы,Перед тобой всё одно: корыто, с трещиной, вклинившейся в узор.

В десять сидишь у окна часами, смотришь на небо в немой молитве,
Сов караулишь в пустой надежде вырвать из их коготков письмо.
Десять минуло. - Ну что же с вами?! - так же скрипит во дворе калитка,
Радио в комнате цедит Верди, в небе по-прежнему никого.
Плюнешь, забудешь, вернёшься снова. Будешь читать, загибать страницы,
Выделишь маркером заклинанья, голос срывая до хрипоты.
Годы летят. Ничего иного. Серые будни, пустые лица,
Палочка в мусорке. Злой начальник. Принтер, сминающий все листы.
Дом на окраине, на задворках, выкрашен ярко-зелёной краской,
И всё равно никакого толку - так же убог, неуютен, мал.
Книги пылятся на дальних полках, будни резиной струятся вязкой,
Ночью же воется втихомолку. Плачется. С горечью цедишь: - Магл.
Этот вердикт не дает покоя. К черту таро и кривые руны!
Ты умоляешь: - Возьмите в Хогвартс! Лишь на неделю! На пару дней!
Крики уносит в людское море, письма глотают пустые урны.
И безнадежность - незримый полоз - душит под яростный хруст костей.
И никуда-никуда не деться. Не убежать от своей природы.
Магл - словно пуля вошла в ключицу. Магл. Обычный. Такой, как все.
Прочь убегает слепое детство. Вместо чудес - поезда, заводы.
Ты вырываешь из книг страницы, комкаешь, жжешь на большом костре.
Утром - работа и гад начальник. Ты на бегу принимаешь ванну.
Завтра отчет. Безнадежность-полоз жмется клубочком, как кот урчит.
Вечером в гости придет племянник. И ты раскроешь святую тайну:
- Где-то стоит нерушимый Хогвартс. Пламя надежды ещё горит.

Сколько волшебных живых историй сможешь прочесть, чтоб не захлебнуться в серых зловонных потоках быта, в взглядах, врастающих в монитор?
Годы летят, словно ветер в поле. Ты не находишь перо жар-птицы,Перед тобой всё одно: корыто, с трещиной, вклинившейся в узор.

Чашечка чая и плед на плечи. Слабые руки, седые пряди.
Домик и сад - как у всех соседей. Ты в нём полвека растил уют.
Кресла, диваны, камины, печи... Боже, зачем? Ну чего же ради?!
В тридцать о сказках никто не помнит. А в пятьдесят на таких плюют.
Книга послушно ложится в руки, пальцы поглаживают страницы,
Трепетно шепчешь: - Ну жил же хоббит в теплой подземной своей норе!
Ты закрываешь глаза. Ты помнишь острые уши, худые лица,
Длинные бороды и зарубки - символ победы на топоре.
Книга затягивает, как в детстве. Манит уйти за края вселенной,
В мир, где случается в жизни чудо, в мир, где добро побеждает зло.
Чертов полтинник! Мечты-синицы. Ты в этом уютном тепле, как пленный
И в твою дверь не стучит волшебник. Что тут поделаешь? Не свезло.
Не повезло. Так случалось с всяким. Кто-то теряет ключи от дома,
Кто-то разлил на рубашку кофе. Ты же теряешь свою мечту.
Но вечерами ты ищешь знаки. Ждешь, что придут к твоей двери гномы,
Верой и горечью разгоняешь в сердце засевшую пустоту.
Чай остывает и мерзнут пальцы, книга ложится назад на полку.
Ты наизусть знаешь текст и карты каждой волшебной чужой земли.
Злая тоска обнажила жальце. Шепчет на ухо: - В тебе нет толку!
Старый, больной... И кому ты нужен, чтобы копаться в твоей пыли?
Только в твой двор прибегают дети - горстка соседских смешных мальчишек.
Дети приходят небесной манной, переступая за твой порог.
И ты говоришь им о птицах Манвэ, троллях и куче горящих шишек.
И о волшебнике, что приходит не поздно, не рано, а точно в срок.


Кайлиана Фей-Бранч

В каждой хорошенькой девушке,

В каждой застенчивой лапушке,

Могут быть где-то упрятаны

Блядские гены прабабушки !



Н.Гумилев

Мальчик играет, конечно, в мячик, мальчик от девочек мячик прячет, если найдут эти дуры мячик, бросят в соседский терновый куст. Мальчик ушёл далеко от дома, местность не очень-то и знакома, но по неписанному закону думает мальчик: “Сейчас вернусь”. Мячик цветной и живой почти что, праздник для радостного мальчишки, в первом составе у “Боавишты” или, на крайность, у “Спартака”. Гол – аплодируют все трибуны, гол – и ревёт стадион безумно, уно моменто, всего лишь уно, слава настолько уже близка. Воображенье ему рисует: все вратари перед ним пасуют, он переигрывает вчистую всех Канисаресов на земле. Он – нападающий от рожденья, через защиту промчавшись тенью, сеет в соперниках он смятенье, кубки красуются на столе. Мяч улетает куда-то дальше, через дорогу, пожалуй, даже. В следующий раз-то он не промажет, хитрый кручёный – его секрет. Мальчик бежит за мячом вприпрыжку, не замечая машину, слишком быстро летящую на мальчишку. В этот момент замирает вре...

Мама готовит обед на кухне, рыбе два дня: не сварить – протухнет, после, закончив, устало рухнет, будет смотреть по ТВ кино. Пахнет едой и чуть-чуть духами, пульт управления под руками, что по другой, например, программе, тоже какое-то “Мимино”. Рыба всё варится, время длится, ночью без мужа давно не спится, хочется днём на часок забыться, чтобы ни звука и темнота, только никак, ни секунды больше, нужно успеть на работу, боже, строже к себе – да куда уж строже, слышите, это я вам, куда? Ночью – сиделкой, а днём – на баре, маму любая работа старит, тут о каком уж мечтать загаре, губы накрасить – минута есть. В маму внезапно стреляет током, что-то сынишка гуляет долго, в ней просыпается чувство долга, тяжек, поди, материнский крест. Мама выходит, подъезд свободен, улица тоже пустует вроде, мама кричит, мол, ты где, Володя, быстро темнеет в пустом дворе. Мамы ведь чувствуют, где их дети: что-то не так, это чует сердце, что-то не то, ощущенье смерти. В этот момент застывает вре...

Виктор сегодня почти доволен, утром пришло sms от Оли, Оля свободна: в бистро, в кино ли, это неважно, но мы пойдём. Виктор влюблён, как мальчишка глупый, зеркалу поутру скалит зубы, носит букеты размером с клумбу, ждёт у окна её под дождём. Виктор на съёмной живёт квартире, классно стреляет в соседнем тире, Виктору двадцать, кажись, четыре, молод, подтянут, вполне умён. Вот, на неделе купил машину, планы на отпуск теперь большие, ехать с друзьями в Париж решили, Олю, возможно, с собой возьмём. Радио бьёт танцевальный ритм, Виктор пьёт пиво с довольным видом, надо себя ограничить литром: всё-таки ехать потом домой. Друг говорит: погоди, останься, скоро начнутся такие танцы, Оля заждётся, поеду, братцы. “Оля, - смеются, - о боже мой!” Виктор садится за руль нетрезвым, скорость он любит, признаться честно, медленно ехать – неинтересно, если ты быстр – то ты в игре. Виктор себя ощущает мачо, красный мустанг по дороге скачет, тут выбегает на трассу мальчик. В этот момент замирает вре...

Время застыло и стало магмой, патокой, мёдом и кашей манной, чем-то таким безусловно странным, вязко-текучим, пустым на вкус. Время расселось в удобном кресле, время не знает “когда” и “если”, так как все эти “когда” и “если” пахнут не лучше, чем старый скунс. Если мальчишка не бросит мячик, мячик, естественно, не ускачет, мама, естественно, не заплачет, так, отругает, и это всё. Если водитель не выпьет пива, Оля не будет слегка игрива, сложится паззл вполне красиво: жулик наказан, Малыш спасён. Время не знает, на что решиться, вроде не хочется быть убийцей, только надолго остановиться – это неправильно, сто пудов. Там ведь немного, не больше метра, хуже для паузы нет момента, тут уж какие эксперименты, чуть с поводка – и уже готов.

Здравствуйте, дети. Себя устроив в шкуре любого из трёх героев, пишем об этом красивым строем, на сочинение – полчаса. Пишем, пожалуйста, аккуратно, буквы желательно, чтобы рядно, почерк красиво, легко, нарядно, так, чтобы радовались глаза. Мальчик застыл в двух шагах от смерти, Виктор не видит его – поверьте, маме – бумажка в простом конверте, пишем об этом сквозь “не могу”. Пишем о том, что ни дня покоя, пишем о том, что мы все – изгои.

Если рискнёшь написать другое – я у тебя в долгу.


Скоренко Тим

Москва, приём, вызывает Катя, холодный ветер подул некстати, ну, сделай что-либо, Бога ради, замёрзну сейчас к чертям. Ну да, конечно, «я жду трамвая», вот только местность тут кольцевая, на жопе руки отогреваю, машины вокруг летят. Сейчас остановится дальнобойщик, заплатит меньше, запросит больше, посадит раньше, отпустит позже, чем следует отпускать. На «микре» мама, она заметит, тебя, мол, сука, так хоть за смертью, давай, работай, теперь мне светит пахать за десяток Кать. Москва, приём, мне ужасно плохо, я знаю, знаю, что я — дурёха, но, слышишь, кроме тебя и Бога, здесь нет никого совсем. Пусть только ночь пролетит спокойно, пусть будет просто не слишком больно, пусть стихнет ветер, и я довольна. И снова на полосе.

Москва, приём, вызывает Игорь. Мне нужен литр, ты слышишь? Литр. Ну, как в канун Олимпийских игр давали всё по рублю. Сосед вчера уволок пальто-на, а там в кармане, блин, полбатона, ну нет же, слышишь, какой подонок, найду, по лицу вломлю. А нынче очереди — по часу, дожил до стойки, уже, мать, счастлив, плюс отстоишь, как бывает часто, а розового и нет. Потом плетёшься домой побитый, и нету литра — а нужен литр, навстречу — сволочь с бейсбольной битой, и прямо, етить, ко мне. Москва, приём, мне бы просто чтобы пожить спокойно, дожить до гроба, и чтобы шагом, а не галопом — какие знаю слова! Ну ладно, хрен с ним, заначка есть-то, найдётся капелька, чтоб согреться, совсем чуток успокоить сердце, не лопнувшее едва.

Москва, приём, вызывает Оля. Сегодня снова работа в школе, не пожелаю я этой роли, пожалуй что, никому. Такие дети, что просто ужас, у половины — так мать без мужа, для половины лошадка Ксюша полезнее, чем «Муму». Какой там Пушкин, какой Тургенев, тут каждый, знаете, просто гений, и половину зовут — Сергеи, и каждый растит усы. Они крикливы, они задорны, они досрочно знакомы с порно, и на устах у них мат отборный уместнее, чем язык. Москва, приём, мне немного надо. Зарплату выше, метро чтобы рядом, и всё, я буду за этим стадом присматривать как могу. А так — во мне вызревают бесы, такие, знаешь, что хоть убейся, ну что поделаешь с лишним весом… Ну всё, я уже бегу.

Москва, приём, вызывает Петя. Я по утрам на своём мопеде миную пробки и на проспекте паркуюсь, когда везёт. А тут такая, пардон, рутина, и мне становится так противно, что я рисую в «Пейнтбраш» картины, скукожившись, как удод. А шеф проверки проводит редко, не человек — робокоп-танкетка, он с расстояния ловит метко любую мою фигню. И я работаю, как машина, как заводная, поди, пружина, один за княжескую дружину, и хрен ведь кого виню. Москва, приём, мне ужасно скучно, одно и то же, обед и ужин, мне, кстати, тоже не много нужно, чтоб денежным был фриланс. Ну, вот опять, это шеф, конечно, сижу, считаю, прямой, прилежный, а он проносит свой взгляд небрежный всё дальше и мимо нас.

Москва не знает своих героев, своих страдальцев, просить — пустое, когда не можешь нести крест, стоя, неси на карачках крест. Мы — просто клетки, эритроциты, она просеивает сквозь сито всех тех, кто кажется паразитом, кто малый имеет вес. Москва, приём, я кричу в пространство, хотя, не стоит, поди, стараться — ресурс расходуется у раций, а связи-то не даёт.

Молчи, дружок, будь сильней и строже. Ты — часть Москвы. Ты прирос к ней кожей. Ты ненавидишь её, но всё же — цепляешься за неё.


Скоренко Тим

Как тяжко жить: понизили зарплату, и ехать до работы два часа, чиновники везде берут на лапу, прищуривая хитрые глаза; жена-вампир сосёт из тела соки, тем паче душу выпила до дна, а друг купил квартирищу в высотке, поскольку денег очень до хрена. В метро опять чудовищная давка, портфель порвался (видано: Китай), и ежедневно дворовая шавка облаивает, вот же сволота. На кухне кран потёк, клозет сломался, у шкафа в дверце петли повело, сосед опять до чёртиков ужрался и хамски обозвал тупым мурлом. Упал на гололёде возле дома и хрясь! — нога сложилась пополам. И с этим вот дурацким переломом попал в больницу. Три недели — в хлам.

Второй в палате — парень без ноги и с нарушенной подвижностью руки, а по соседству — нейрохирургия, где людям ремонтируют мозги. Они идут, хромают и трясутся, огрызки после третьей мировой, спортсмены после третьего инсульта и женщины с побритой головой. Пацан: шестнадцать лет — и аневризма. Мужчина: тридцать восемь — паралич. Чумному королевству полужизни сопутствуют такие короли. Бывает хуже: опухоли мозга, рак лёгких, белокровие. А смерть, сличая с прочим, — даже слишком просто, поскольку сдохнуть нужно лишь посметь. Они живут (им Лета — по колено) на спуске в ад, на взлётной полосе.

Как сладко жить, когда твои проблемы — жена, метро, зарплата и сосед

Скоренко Тим

Мама-мама... тревогу прячет, смотрит пристальней и светлей. Тихо трогает лоб горячий: ну пожалуйста, не болей... Полукругом сидят игрушки, охраняя тяжёлый сон. Жарко плавится в белой кружке плоский, лунный кружок - лимон. Чайник звонко и зло забулькал. Свет обманчиво подмигнул. В руку "ватную" верный Булька носик пуговичный уткнул. Мой задумчивый клоун снова погрустнел, головой поник. Кнопки-фишки лото цветного порассыпались, не до них.
Я витаю, летаю, таю, обитаю - ни там ни тут. Вверх упрямо ползёт густая, серебристо-живая ртуть. Кто-то ходит, чужой и страшный, затаился в густой тени. Водит глазом, шуршит бумажно... Мама, мамочка, прогони!..

...Дальний город январской шалью весь укутан, как пеленой. Я, уехавшая, "большая", называюсь теперь больной. Я просеиваю сквозь сито - годы. Память - как полынья. Кто б наведался, кто б спросил-то: как ты, маленькая моя?!
Плохо, мама. Судьбы осколки. И чужая - всегда! - нора. Я лежу на больничной койке, в теле жар, и кругом жара. Ткань противно прилипла к телу, нарастает звенящий фон... Жарко плавится там, на белом, жёлтый, лунный кружок - плафон. Тонкий ломтик больничной булки. Кружка, тумбочка... дальше - мгла. Ткнулся в руку уже не Булька. В вену - капельница - игла. Одиночество - что ж поделать, мама, знаешь, не в этом суть... На делении 39 серебристо застыла ртуть.
Фишка выпадет как придётся. Цифра - годы мои - лото... Кто-то страшный в тени крадётся. Мама-мамочка... Ясно - кто.

Анна Попова

По одной считая свои минуты,
приближаясь к страшной отметке "взрослый",
Бесконечно хочется лгать кому-то
про живые души, чужие звёзды.
Про дождя танцующее стаккато,
про людей без уз бытового хлама.
...скажет гордо -
да как ты сама когда-то!
- Я уже большая.
Не верю, мама.

Кайлиана Фей-Бранч