Предугадай-ка: осознáешь, нет ли,
бесстрастный, словно камни пирамид,
когда в последний раз дверные петли
земного скрипа истощат лимит.
Невидная окончится эпоха,
и в пригоршне едва звучащих нот
прозрачный иероглиф полувдоха
незримый нотный стан перечеркнёт.
Твой путь земной - не шаткий и не валкий -
на этой гулкой точке завершив,
взлетят куда-то к потолочной балке
растерянные двадцать грамм души,
где и замрут, как мир окрестный замер,
и где, платки в ладонях теребя,
глядятся в ночь опухшими глазами
немногие любившие тебя.

А.Габриэль

Когда ты мрачно клонишься к закату,
когда всё злей объятья паранойи,
когда враги сожгли родную хату,
когда друзья спалили остальное,
когда любые звуки - глуше, глуше,
когда в июле слышен шёпот стужи,
когда жена ушла к тому, кто лучше,
а ты в отместку - к той, кто явно хуже -
напой молитву. Скажем, "Харе Рама!"
с каким-нибудь задиристым мотивом.
Да, жизни нет. Но есть кардиограмма
и пульс, который верен нормативам.
Ты не был свят и вряд ли стоишь нимба,
но и с чертями не спешил родниться.
Твоя прописка - в государстве Лимбо,
не знающем кордонов на границах.
Судейская бестрепетная свора
решила за тебя твои задачи,
и тень лежит на тексте приговора:

Казнить нельзя помиловать тем паче

А.Габриэль

Ты с ними никогда не ссорился,
меж вами не вбивали клин...

Они к твоей взывают совести,
к твоей гражданственности, блин.
Они берут тебя за лацканы
во имя деток и внучат;
и лозунги, зубами клацая,
они в лицо тебе кричат.
Я сознаю: их дело - правое.
Всё понимаю, не тупой...
Но ведь нельзя ж - такой оравою,
такою блядскою толпой,
такою танковой дивизией,
армадой, мать ее етить!
Я посинел душой и физией
в попытке пыл их разделить -
не смог. И снова в обороне я,
с упрямым ветром в голове,
и с неизменною иронией
в несексуальном меньшинстве.
И бродят мысли невесенние,
неблагородные, не те,
рождая чувство омерзения
к чужой извечной правоте.

Александр Габриэль

Премьер России съездил к Глазунову. Нашел и для искусства время он, хотя его, как бабы Казанову, на части рвет проблемный регион: там денег нет у «Русского вольфрама», там пикалевцы стонут без штанов… Но он нашел минутку и для храма, где русской музе служит Глазунов. Все в галерее было глазу ново. Задумчиво пригубив оранжад, премьер страны спросил у Глазунова: «Вот тут лежат… А почему лежат?» Художник, покосясь на лица свиты и опасаясь чрезвычайных мер, шепнул: «Борис и Глеб… Они убиты»…

— Нет, это путь не наш, — сказал премьер. — Подобный князь не может быть опорой и обеспечить подданным уют. Что это за тандем еще, который лежит и ждет, пока его убьют? Я слышал эту быль, листал анналы — тот инцидент печален и нелеп. Борис был должен подавать сигналы, посадок добиваться должен Глеб… Так было бы полезней им и людям. Довольно слабаков и лизунов! Пусть как хотят, а мы лежать не будем.

— И я не буду, — молвил Глазунов. — Я тоже, если честно, чуял лажу, читая летописный тот рассказ… Хотите, я их сразу же замажу?

— Нет, пусть лежат… А это что у вас?

Он подбежал своим премьерским бегом к другому полотну. Смиряя дрожь, художник молвил:

— Игорь-князь с Олегом…

— А это что за перочинный нож? — спросил премьер, указывая пальцем на меч Олега, несколько косой. — Таким ножом разделываться с сальцем, а если хватит денег — с колбасой. Вы все-таки подумайте, коллега. Я понимаю, был бы он ничей… Но это ж символ вещего Олега! Сейчас не время маленьких мечей. Меч должен быть такой, чтоб враг, покорен, дрожал при виде наших пацанов, чтоб если обрезать, то уж под корень…

— Я удлиню! — воскликнул Глазунов. — Сегодня же, буквально до ночлега, он вырастет, как великанья кость, он станет больше собственно Олега!

— Попробуйте, — кивнул высокий гость.

— Да-да! — воскликнул мэтр подобострастный. — Какой у вас прекрасный глазомер! Ужасно глазомер у вас прекрасный…

— Да, он у нас тово, — сказал премьер. И, видя, как для мэтра неземного священно все, что вылетит из уст начальственных, — он имя Глазунова присвоил Академии искусств. Художник ощутил себя прощенным под этим глазомером ножевым и даже, если вдуматься, польщенным, но как-то не совсем уже живым.

Благодаря российскому премьеру, чьи жизненные принципы просты, мы, кажется, вступили с вами в эру особенного взгляда на холсты. Он поглядит на вас, как анаконда, и спросит вас: «Послушай, эрудит, вот это кто сидит у вас?» «Джоконда». — «Скажи, а почему она сидит? За что она посажена, а ну-ка-с? Она налоги, может быть, таит? Она, быть может, основала ЮКОС?» — «Да вроде нет…» — «Тогда пускай стоит! А то, подумай, новая манера — сидеть при первых лицах в двадцать лет… А что тут рядом?» — «Спящая Венера». — «А почему лежит? Работы нет? Прикрыла срам и где-то там витает, подобная пресыщенной звезде… У нас тут рук рабочих не хватает, а эта держит руки черт-те где! А это кто, с расслабленной походкой?» — «А это Бахус, пьяный и нагой». — «Нагой? А почему такой короткий? Немедленно приделайте другой! Назад втяните ваши возраженья, я объясню вам после, тет-а-тет: нельзя иметь во вражьем окруженье такой короткий суверенитет!» И на скульптуру мы имеем виды, и Церетели надо обязать убрать повязку, скажем, с глаз Фемиды, но рот заткнуть и руки ей связать. Все меры будут спешны и недолги, но нам нельзя без резких перемен…

И не забудьте «Бурлаков на Волге» назвать «Россия, вставшая с колен».

Д.Быков.

Давным-давно - считай, в палеозое - я Старый Свет сменил на Новый Свет. Поладил и со штилем, и с грозою, как всякий жизнелюб и жизневед. Я не попал в две сотни "самых" в "Форбсе", кумира не творил ни из кого. Зато не стал я и осадком в морсе. Застыл в середке. Как и большинство. Смотрел кино Кар Вая и Ван Занта, мирил в душе Америку и Русь и - как-то жил. Без антидепрессанта, чем до сих пор застенчиво горжусь. Не собирал я ни значков, ни нэцке, семейство рядом, и отец, и мать... Но вот друзей - полузабытых, детских - мне почему-то стало не хватать. Я знал об их путях - из Интернета, из бойких впечатлений третьих лиц... Не так уж наша велика планета, коль верить мненью перелетных птиц. И, побродив с кредиткою в онлайне да заплатив положенный калым, я причастился к изощренной тайне грядущей встречи со своим былым. Спустя лишь месяц - как картинка в раме: дождался я. Готов. Смотрите все. Баулы с неданайскими дарами и самолет на взлетной полосе.

Еще чуть-чуть - и разойдутся тучи. Я в мыслях весь полет прокоротал... Мой первый друг - неистово раскручен: машины, нефтебизнес, драгметалл, евроремонт, Армани, дом, охрана... Немыслимо. Практически астрал. И вспоминать сегодня как-то странно, что в прошлом я с ним в шахматы играл. Он с детства был застрельщиком. Буяном. Повсюду - в эпицентре. На волне. И в детских играх был он д'Артаньяном (меня Атос устраивал вполне). Потом он встретил Люду (или Лиду?), зачем-то переехал в Краснодар, ну а потом - совсем исчез из виду. Ушел в подполье. Обманул радар. А друг второй всегда был честным парнем. Он ничего не делал впопыхах. Пахал руками. По хлебопекарням, конвейерам и сборочным цехам. Был молчуном. Зависимым. Ведомым. А в шахматах - любил менять ферзей. Зато всегда мужским был верен догмам и рвать готов был глотки за друзей. Он был не мушкетер, скорей Брюс Виллис, без тени страха он глядел во тьму... Мы как-то незаметно отдалились, и я уже не вспомню, почему. Ведь память выцветает, как обои; стирается, как в поле башмаки...

Но я при встрече не узнал обоих. Передо мной стояли чужаки.

Мы две недели видели друг друга. Мы пили, ели, словно короли. Но вырваться из замкнутого круга неузнаванья так и не смогли. Мы были рядом, три большие тени, мы проводили вместе каждый день. Я надарил им всякой дребедени, они свою дарили дребедень. Мы время жгли - от тоста и до тоста, и в душах прорастали навсегда живые метастазы неудобства, потери, безразличья и стыда. А мы всё заглушали. Пили-ели, вовсю мирок воссоздавая свой... Слова "А помнишь?!.." нам за две недели обрыдли так, что хоть ты волком вой. Мы предавались праздным развлеченьям: ходили в бары, слушали "металл"...

И в первый раз вздохнули с облегченьем в тот день, когда назад я улетал.

Здесь - место для рекламы. И морали. Хоть, может, то, и это - ни к чему. Мы первый тайм неплохо отыграли. Что во втором - не ясно никому. Уходит время, глупо и недужно, оно уже кончается почти... И видеть то, как умирает дружба невыносимо, как ты ни крути. Нас из какого б ни месили теста, добавив вдоволь света или тьмы, мы - функции от времени и места. Другие времена - другие мы. "Друзьями" мы зовем себя отважно, по тонкой нитке времени скользя...

Нельзя в одну и ту же реку - дважды. И до чего ж обидно, что нельзя.

Александр Габриэль

А солнце по бульвару катится, скользит по лицам а-ля рюс, надену свадебное платьице и в белом к Богу проберусь, где он в своей стране Гармонии не приготовил каравай, скажу: не надо церемонии, ты лучше сразу наливай, оставь на час своим придворникам весь этот шум и тарарам, давай с тобой, Всевышний, дернем-ка на бундершафт по триста грамм: всерьез намерена надраться я (и надерусь, имей в виду), пока процесс инаугурации еще не начался в аду. Он полчаса корпел над закусью, но дернул плечиком в ответ: мол, хочешь, выкуси да накося, в аду местов свободных - нет. Чего преставилась? Смотрите-ка: и тридцати пяти не дашь. Ты знаешь, что такое «гитика»? Ну вот, не знаешь, а туда ж... И не реви – тут столько пролито... Вааще, какого ты рожна сюда явилась без пароля-то? Тут ведь протекция нужна! Тебя при всем большом желании пригреть не в силах на груди, бо аскетичен в этом плане я, так что поешь и уходи. Поторопись давай, тебе ж еще работать и рожать детей. Здесь вам не тут и не прибежище для проходимцев всех мастей! Ступай, ступай, моя случайная, тяни-толкай проблем баржу, а то, глядишь, и осерчаю я, или похуже – накажу... Мы с ним наклюкались - до донышка. Он растянул небесный зев и, посадив меня в суденышко, толкнул ногою. Протрезвев, смотрю на все, глазам не верю я, во сне ли это, наяву такая странная мистерия - легко по воздуху плыву, и хорошо бы знать, куда еще ведет стезя больших афер... Помашет мне рукой блуждающий усталый грешник Агасфер. Но вот и берег. Корпус глиссера опять уткнулся в рай земной.
Где Бог, упрямый, горстки бисера все мечет, мечет предо мной...

Юлия Драбкина

Ты с детства вечно делал все не так: ходил не там, не с теми и не в ногу. На выходки и глупости мастак, ты знал, что дураки угодны богу. Азартный и уверенный игрок, романтик и потомок Монте Кристо… казалось очевидным: дайте срок – тебя сошлют на остров лет на триста. Ты верил всеми фибрами души в мальчишеский наивный кодекс чести: не Робин Гуд, считающий гроши, но Рэмбо, заряжающий винчестер. Девчонок защищая от парней – пускай смеется кто-то, да катись он! – ты в драку лез до крови и соплей. Девчонки усмехались: «дуралей»… Ну что же, дуракам закон не писан.

Ты быстро рос. И был насыщен мир событиями, вкусами, цветами. То мягкий, как тончайший кашемир, то жесткий и шершавый, как татами – он был неоднозначен и непрост, и полон поворотов и кюветов. На правильно поставленный вопрос таил он десять правильных ответов. И ты спешил увидеть и собрать развилки расходящихся дорожек. Твой мир был словно старая тетрадь: запретный и заманчивый до дрожи. Ты вечно лез в любой горячий спор. Задорный и всегда готовый к бою, галопом, без седла, кнута и шпор, ты мчал по жизни, мчал во весь опор, и жизнь не поспевала за тобою.

Но дни бегут, как горная река, и каждый день приносит перемены: как будто бы смещаются слегка какие-то мельчайшие домены*. Привычный мир теряет не спеша нюансы, послевкусия, детали. Тупеет острие карандаша, и правит, правосудие верша, святая простота ли, пустота ли.

Пустынны и унылы вечера в закатном свете слабом и недужном. И то, что было значимым вчера, сегодня – непонятно и ненужно. В тяжелой голове, как после сна, неспешно разливается истома… Ты думаешь: «тенденция ясна: движение от сложного к простому. Скудеют языки. Скудеет мир. Нет слова – нет и вещи. Вся недолга. Забудь и спи спокойно, мон ами, с иллюзией исполненного долга. К чертям нюансы! Хватит сотни лет, чтоб мир забыл о пурпуре, кармине. Останется лишь чистый красный цвет, оттенков же не будет и в помине. Останется с десяток жестких форм, три ноты на октаву, пара жестов. Встречайте мир простых и ясных норм: для сложных в языках не будет места. Исчезнут снарк и хливкие шорьки, исчезнут де Лакло и Мураками. Всевышнему угодны дураки, и скоро все мы станем дураками.»

Но за какой же грех тебе дана возможность наблюдать процесс развала – глядеть, как приближается стена, и не иметь педалей и штурвала? Стремлению ослепнуть вопреки, ты видишь всё и мучишься безвинно… Всевышнему угодны дураки – зачем ему дурак наполовину? Ты заперт, словно белка в колесе, в пустеющем, чужом и страшном мире. Ты дорого бы дал, чтоб быть как все, не видеть, что вокруг – сплошные дыры… но ты игрок. По-прежнему игрок, победу вырывающий зубами. Почти банкрот, но бедность – не порог и не предел в игре, где ставка – память. Пускай с судьбою спорить не с руки – судьба твоя упряма и стервозна – фортуне доверяют игроки, и коль Ему угодны дураки, играй, дурак. Играй, пока не поздно.


Павел Шульга

Там, где в небе лунная запятая, тропы краше торных земных дорог. Я смеюсь, над крышами пролетая, и машу ладошкой - ну, здравствуй, Бог, как живешь, ответствуй? Смотри, молебны льются чистым медом со всех церквей, ты прости, расхристана, непотребна, и ношусь без дела тут… От ветвей враз и влет сводящих с ума черемух пахнет так, что просто - ну нету сил... Боже мой, ты, видно, совсем не промах, раз весну такую вот сотворил!
Если встречу облако - не помеха! За скворцовой стайкой лечу, лечу, рассыпаю солнечный бисер смеха, и еще осталось совсем чуть-чуть до того, чтоб – в штопор, и раствориться в нереальной сини разлитых рек, где цветет по берегу медуница: мол, была такая-то.
Имярек…


Алина Марк

При разуме, душе и нервах,
хорош собою и здоров,
он был всегда из самых первых,
из самых первых номеров.
Он плыл по жизни шустрой рыбкой,
не знал тревоги и тоски,
и гардеробщицы с улыбкой
ему вручали номерки.
И было всё ему по силам:
родил детей, построил дом,
являясь признанным светилом
в НИИ престижном номерном.
К нему отменно благосклонна
была судьба ещё вчера:
он лучших женщин региона
водил порою в нумера.
И вдруг однажды взял да помер,
банально ткнувшись носом в стол...

Жить вечно - это дохлый номер.
И этот номер не прошёл.

Александр Габриэль

На эту пару рядом с нами
Я б не поставил и гроша,
Клянусь, она его динамит,
Ему не светит ни шиша.
Парнишке точно будет худо,
Он явно встал не с той ноги.
Дурак. Надеется на чудо.
Мне крикнуть хочется: беги!
Она его едва выносит,
Кокетство тоже этикет:
Сейчас она наморщит носик,
Взглянув небрежно на букет,
А вот теперь кивнет головкой
И с ним случится благодать.
Мне самому уже неловко
Его неловкость наблюдать,
А малочисленных прохожих
Смешит, вдобавок ко всему.
Мне жаль его, но Боже, Боже,
Да я завидую ему!

И мнится: юный и влюбленный
И у прохожих на виду
Не он, а я под этим кленом
Кокетку ветреную жду.
Мечтаю в облаке дурмана,
Касаясь нежного плеча,
Не видеть, как она жеманна,
Но утонченность замечать,
А мир так хрупок и непрочен,
И ни изменой, ни виной
Он не отравлен, непорочен,
Он восхитительно иной:
Он весь Шагалом размалеван
И Григом полон до краев,
Со мною томик Гумилева
И неразумие мое...

Мы такие, какие мы есть - ради детской игры,

но умрём, если только покинем привычную клеть.

Понимаешь, дружище Геннадий, мы слишком добры

для того, чтобы в жизненной прозе с тобой уцелеть.

Я изрядно ушаст, оттого мне пока - исполать!

Но заметил ли ты - холоднее становится тут...

Да, я знаю, не худший удел - малышей умилять,

но они умиление вскорости перерастут.

Ты и я - мягкотелы. Характер у нас - водянист.

И не скалься, не надо. Не спорь. Не качай головой.

Ведь тебя не спасёт то, что ты неплохой гармонист

и умеешь лежать на газоне, сливаясь с травой.

О любви и добре ты так долго занудно твердил

окружающей жизни и логике наперекор...

Научи меня драться. Ведь ты, чёрт возьми, крокодил!

Неужели зубастость твоя - это только декор?!

Мы совместны с успехом, как будто с парчою - парша,

как с тропическим зноем - хрустящий арктический наст.

В недрах чёрной души старушонки на буковку "Ш"

больше жизненной силы, мой друг, чем в обоих из нас.

Нам с тобой бы на спины - по парочке ангельских крыл,

чтоб повыше взлететь, где не властны беда или мрак...

Ах, господь наш Успенский, зачем же ты нас сотворил?

Мы и в самом-то деле лишь брак.

Производственный брак.



Александр Габриэль

1.

Когда пробьет кремлевский прейс-курант,
Когда взовьются с грохотом петарды,
И старый машинист, отставив нарды,
Вздохнув, сорвет заржавленный стоп-кран;
Когда рванет на улицы поток,
Бессмысленный, безумный и могучий,
Смешает в беспорядочную кучу
Живых и мертвых, запад и восток;
Когда Аврора тонну конфетти
Со стоном изрыгнет из главной пушки;
Запляшут Ча-ча-ча в конце пути
На курьих ножках райские избушки;
И некто, мирно спавший взаперти,
Проснется и возьмет тебя на мушку;
Когда суфлер тихонечко, на ушко,
Тебе шепнет последнее «прости»,
И ось времен фигурой Лиссажу
Свернется в окончательном реванше –
Тогда, тогда – и ни секундой раньше –
Ты скажешь ей: «Прощай, я ухожу».


2.

Вечер уходит, забыв проститься, через входную дверь.
Дом засыпает, прикрыв глазницы, словно огромный зверь,
Дом остывает в объятьях ночи – тихой и ледяной.
Что-то в беззубом бреду бормочет лестница за стеной.
Прячется тенью индейца майя старый сервант в углу…

Бродишь по комнатам, оставляя вмятины на полу.
В мутном окошке - февраль, поземка и отраженный ты.
Молча и страшно грозят в потемках вымокшие кусты.

Желтый фонарь за железным складом, грязный кирпич стены...
Кто-то на мир удивленным взглядом смотрит в глазок луны.



3.

Луна провертела дырочку в облаках
и смотрит к тебе в окошко исподтишка.
Луна набросала город за два мазка
и вывесила холсты.
И стала весна. На улице снова плюс;
с сиренами всех родов заключив союз,
фальшиво орут рапсодию в стиле «блюз»
кошмартовские коты.

Цепочка замкнулась. Снова, как год назад,
на улице ночь, и в город идет гроза.
Луна неспеша забеливает фасад
заброшенного моста.
В колонках Пинк Флойд поют, что удел твой — тлеть;
что страх — пострашней тюрьма, чем стальная клеть;
что крылья с тобой, и можно лететь, лететь,
да некуда, вот беда...

Ты смотришь, как мост форсирует речку вброд
и топчет луну и город-наоборот.
Твой ангел-хранитель знает все наперед;
он весел, небрит и тощ.
И тот, кем ты был весь год, не желая сам,
под взглядом луны отправится к праотцам,
а память о прошлом смоет ко всем чертям
холодный весенний дождь.



4.

Дождь пролетел по улицам по касательной:
смыл за секунду город – и был таков.
В землю уперся палицей указательной
сумрачный взгляд луны из-за облаков.
Город исчез. Остались дома и улицы,
словно набор деталей – не соберешь.
Снизу ночной прохожий идет, сутулится,
сверху – луна сияет, как медный грош.

Время застыло. Черные от усталости,
молча сидят вороны на проводах…

В этом году бездушен апрель, безжалостен,
чёрен, как свежестаявшая вода.
С близкого неба льется неиссякаемо
лунный поток, и в белых его лучах
так нестерпимо хрупок и неприкаян он –
мир на твоих плечах.



5.

А город однажды становится узок в плечах.
Настояны утра на майских бессонных ночах.
Тебя поливают из лейки, чтоб ты не зачах
Усталые боги.
В окне полусвет, горизонта алеющий шрам,
Рассветное эхо бредет по пустынным дворам,
И ты уплываешь навстречу далеким мирам
На легкой пироге.

Минутная стрелка залипла на «без двадцати»,
И прямо за дверью маячит начало пути.
И можно, казалось бы, просто спокойно уйти –
Без страха и боли.
Но тонкие стены плотнее сжимают кольцо,
Ты бьешься о них, как птенец пробивает яйцо…
А утром из зеркала смотрит с улыбкой лицо –
Понять бы, твое ли.



6.

А ты говоришь, что это все – не мое, что это все перепевы, чужие фразы. Что я повторяюсь больше от раза к разу, уже не пишу, а лишь ворошу старьё. А ты говоришь, я стал тонковат в кости, все чаще киваю, в кармане сжимая дулю, все чаще не блюз лабаю, а "во саду ли", доволен судьбой и уже не стремлюсь расти, что ноги мои -- обрубки, а не ходули... а я говорю, да ладно уж, не свисти, ты лучше чаем меня угости.

А ты говоришь, были мышцы, а стала плоть, а муза ушла к другому и залетела, и если однажды, не приведи Господь, останусь без денег, то можно для пользы дела стишки продавать (эликсир для души и тела!), копейка за строчку – какая-то польза хоть... а я говорю, я король дураков и шляп, мне ваш здравый смысл – как волку жилетка нужен, мне утром – под ливень, выписывать кренделя б по мокрым тропинкам и юным июньским лужам, пускай не блещу, как начищенный канделябр, пускай я пишу и люблю и живу тяп-ляп, но все же живу, я живу, эй, ты слышишь, друже? А я говорю: ты же видишь, я не пекусь о внешнем декоре, о том, что расскажут после, и мне все равно: на плаху ли, под откос ли, в костер ли, не важно, а значит, и ты – не трусь.

А ты говоришь, а ведь мы уже старики, ведь нам шестьдесят (если в сумме), а то и больше, а мы не бывали ни в Штатах, ни даже в Польше, Карибы все так же сладостно далеки, и ехать куда-то по-прежнему не с руки... а я говорю, мы еще попадем в Пекин, мы, может, погрязли в тягучей рутинной толще, а все равно подраться не дураки.

И ты поднимаешь голову не спеша, молчишь, про себя повторяя немую фразу. И ты говоришь, вот же ты оптимист, зараза! И кажется, можно снова начать дышать.




7.

и Читать далее...

Найдите кого-то яростней и лютей -
такого, как Майкл Дуглас и Деннис Хоппер.
Не надо меня башкою - в котёл страстей.
Какой из меня - подумайте! - мыльный опер?
Считайте, что я - с холодной водой брандспойт;
меня провести немыслимо на мякине.
И нет на моих дорогах Забриски Пойнт,
а сердце мое - отнюдь не атолл Бикини.
В отсутствии чувств вините меня? - пускай.
Бросаете гневно в спину: "Какая сволочь!"
На каждую Герду есть ледовитый Кай,
на каждую кислоту - непременно щёлочь.
Всё то, что горело - серый безликий прах,
и чиркать по сердцу спичкой не надо. Сорри.
В прохладных моих, в приватных моих краях -
какие-то нынче тихие инфузори.
А всё, что меня влекло и еще влечет -
змеёй уползло в забытую всеми нишу...

Ведь кто-то вверху обратный включил отсчёт,
и я его слышу.
Каждою клеткой слышу.

Александр Габриэль

В Париже мы - особенная раса,
в крови которой - радость и кураж.
Взгляни: закат клубничного окраса
на эйфелев нанизан карандаш.
Весь мир - театр, а Париж - как сцена;
на ней огни танцуют фуэте.
Причудливо змеясь, сомкнула Сена
питоново кольцо вокруг Ситэ.
И вновь над миром - терпкий запах кофе,
и вновь поет Пиаф: "Падам-падам..."
Мне видится Гюго библейский профиль
над серою громадой Нотр-Дам.
Пронзая сумрак, пароходный зуммер
бьет, как в литавры, в перекаты крыш...

А я Париж увидел - и не умер.
Нельзя со смертью совместить Париж.

Александр Габриэль

На горе стоит избушка, на избушке - сизари. Выпьем с горя. Где же кружка? Нету кружки, хоть умри. Но изба красна углами, в ней и печка, и кровать. Взвейтесь, соколы, орлами! Полно горе горевать. Я не гневен. Где же гнев-то? Мне понятно, что со мной. К черту психотерапевта, не такой уж я больной. Ой вы кони, мои кони... По пятнадцать раз на дню телевизор фирмы "Sony" кажет всякую херню: в нём сюжет пустой и мелкий (потому-то и в цене), то там вздохи на скамейке, то прогулки при луне. Книги кончились. Куда-то укатили все друзья; и летит за датой дата, в тусклом воздухе скользя.

У печи стоит компьютер, наказанье и удел. Будь ты проклят, дистрибьютер знаменитой фирмы "Dell". Мне б сбежать из этой хаты, но в тягучем затхлом сне атыбатые солдаты остаются на войне. Все дорожки - вон из храма. Ни надежды, ни врага... Миллион охранных грамот не поможет ни фига. Вроде б рядом - жизнь и гомон, а на деле - в сотнях лье... Прометеем я прикован к этой чертовой скале. Глянь - сидение из плюша. Глянь - с перинкою кровать... Прилетай к нам, друг орлуша, нашу печень поклевать. В горло врос крючок на леске. Душу больше не спасти. Не с меня ль писал Вишневский "Одиночество в Сети"?

Но по данным трех разведок и философов-ослов, жизни нет и так, и эдак. Со словами и без слов. Где-то тихо бродит Муза - я не отдал ей должок. На двери висит мезуза и для обуви рожок. А вокруг бушует лето от шести и до восьми, но и это (даже это!) - на исходе, черт возьми. Не признанье, не опала. Всё спокойней сердца стук... Цель на мушку не попала. Или мушку съел паук. Что по курсу - всё знакомо. А хотелось - только ввысь... Жизнь промчалась, как оскома. Получи и распишись. Но беда ль, что путь - несладкий, и садам уже не цвесть?

Оставались бы в порядке
те немногие, кто есть.

Александр Габриэль

"Никому из нас не жить повторно.

Мысли о бессмертьи -

суета.

Миг однажды грянет,

за которым -

ослепительная темнота...

Из того, что довелось мне сделать,

Выдохнуть случайно довелось,

может, наберется строчек десять...



Хорошо бы,

если б набралось."


Р. Рождественский

Есть в каждой нравственной системе

Идея, общая для всех:

Нельзя и с теми быть, и с теми,

Не предавая тех и тех.



Игорь Губерман

На высоком стуле, среди пыли,

Занавесок, плюшевых зверей,

Ты боялась, что тебя забыли,–

И хотела к маме поскорей.



Платьице расправив аккуратно,

По плечам кудряшки распустив,

Замирала в страхе непонятном,

Глядя в равнодушный объектив.



А фотограф с розою в петличке,

Поднырнув под чёрное сукно,

Обещал загадочную птичку:

– Улыбайтесь, детка, как в кино!



Годы шли, менялись, как и платье.

Ты ждала, ты всё ещё ждала...

– Улыбайтесь, детка, не зевайте!

Будет птичка... Вот и все дела.



...Ателье закрылось. На закате

Старый мастер съехал – и исчез.

Улыбайтесь, детка, улыбайтесь...



Вас фотографируют с небес.





Анна Полетаева

Он рубашки носить не любит...
И плевать Он хотел на галстуки...
У него горячие губы...
И забавное фото в паспорте...
Он не любит, когда не досказано...
Очень злится, что часто курю...
Он вчера мне на хлебе с маслом
написал: "Я тебя люблю!"...
Сколько раз Он совсем не прав был...
Сколько раз не права была Я...
Но во сне нашептал мне Ангел:
"Он рождён - чтобы ты жила!"

просыпаешься - рядом всё тот же чужой человек
ты по привычке проводишь рукой по его голове
и по тёплым плечам
и приносишь ему воды
и глотаешь привычно его сигаретный дым
вы завтракаете
ты мажешь масло его ножом
потом ты целуешь его
точно зная
что он чужой
в smsке ты пишешь ему
люблю
покорми кота
возвращаешься вечером
целуешь его
зачем-то считаешь до ста
накрываешь на стол
жаришь мясо и режешь хлеб
вместе с ним смотришь что-то о пользе духовных скреп
а потом
душ
пижама
постель
привычный зачётный секс
в темноте набираешь в уме неизменный привычный текст:
он хороший
хороший
хороший
хоть и чужой
засыпаешь
держа его за руку

славно не быть одной

Анна Рубинштейн