Старая собака хотела искупаться, зашла в пруд, и у неё отказало сердце.
Внутри тела кровь свернулась в жилах, на чёрную шкуру осыпались дырявые листья осины, в небе самолёт оставил двоякий след, как от детских санок.
Животные умирают тихо. Уйдя в овсяное поле. Зарывшись в опилки. Забравшись под диван.
Только человек устраивает невъебенное представление в койке для остающихся жить зрителей.
Принимать ванну, сидеть в туалете, переодеваться, спать, есть, пить, ваще жить, комфортнее одному, чтоб никто не зырил.
Перед смертью ожидается набег зрителей со слезами на глазах. Этта праздник со слезами блять на глазах.
Должна же быть какая-то менее стыдная альтернатива. Тоже в глухой лес уйти, что ль. В глухо-слепо-немой лес.

Проворачиваться сквозь мясорубки детсадов, школ, институтов, и работ, а в оставшееся малое свободное время копошиться в своём уголке – пластмассовых солдатиков рядами строить, или книжку Льва Толстого читать, или обед готовить – это ли не бред. Впрочем, взрослый человек как-то свыкается с этим, ловит от существования мрачноватый кайф, шутит по-чёрному, и сюрреалистично видит бытиё сквозь стакан. Ест говно, и вытерев рот рукавом, вглядывается в радугу на небе – ах, какая яркая.
В одиночку такими делами можно заниматься, но чтоб ещё и детей завести – да ну нафиг.

окно заиндевеет
и Индией повеет

Как-то снилось, что работаю в больнице. Выношу за больными судна. При чём не куда-то рядом в туалет, а иду с ними через многие улицы и выливаю в какие-то спец.места.
А вокруг было начало лета, тополя совали свои ватки всем под нос, и дети шли куда-то с ободранными коленками да с воздушными шарами.
Но чё-то, судя по настроению во сне, я была всем довольна. Жарким летом, мочой с повышенным уровнем сахара, будто о газировке речь, возможностью прийти домой и поплевать в потолок.

а ты что больше любишь - зверушек, бусинки, или пряники?
спросил Иван Мамонов Грозный у припизднутой девочки в фильме "Царь"
как выбрать тяжело. И зверушек пряничных люблю, и зверей с глазами-бусинками, и пряничных человечков-царей.
во спросил.

Михаил Светлов
ДВОЕ

Они улеглись у костра своего,
Бессильно раскинув тела,
И пуля, пройдя сквозь висок одного,
В затылок другому вошла.

Их руки, обнявшие пулемет,
Который они стерегли,
Ни вьюга, ни снег, превратившийся в лед,
Никак оторвать не могли.

Тогда к мертвецам подошел офицер
И грубо их за руки взял,
Он, взглядом своим проверяя прицел,
Отдать пулемет приказал.

Но мертвые лица не сводит испуг,
И радость уснула на них...
И холодно стало третьему вдруг
От жуткого счастья двоих.
1924

Моё любимое стихотворение.
Пуля в голову, мужская дружба в петлицу посмертно, и Генерал Мороз в ткани тел и шинелей.
Правда, слово «счастье» в нём лишнее, чужое, не верю я в счастье.
Всё шероховато, мир неровен, и дотронуться до руки друга можно только своей мёртвой рукой.

В росистой траве рассыпаны чьи-то игрушки.
На пластмассовом утином клюве выгибается улитка.
В утреннем тумане плавают яркие пятна пластмассы, как ягоды земляники в кружке с молоком.
У магазина один отряхивает другого от пыли, на помойке двое растягивают синюю тряпку, и просматривают её на свет.
В уголках цветов на обоях спят придуманные звери. Они бегают по стенам, как только хозяин дома выпьет, и норовят скурить его сигареты.
На листке бумаги лежит шелуха долгов.
Хозяин лежит и, открыв один правый глаз, осматривает потолок. У глаза от давнего удара отслоена сетчатка, и он показывает хозяину зверей-альбиносов, бредущих в белом безмолвии по штукатурке, в гости к обойным зверям.

моноложие
Вот ты говоришь: драконы, говно, овсяное печенье, а я тте так скажу: шофёр Василий мне не нравится. И как человек, и как шофёр, и как Василий.

Если опаздываешь на работу, значит, ещё не всё потеряно. Есть дела, которые задерживают. Есть работа. Где можно на халяву посмотреть журналы (некоторые аж под тыщщу рублей за выпуск) и повтыкать на конверты, в которых шлют письма заключённые – самодельные, и каждая буковка разрисована тремя цветами, титаническое приложение усилий на квадратные сантиметры бумаги.
А какие марки Белоруссия выпускает, это зажим в сердце. Пушные зверики, ёжики, вереск и полынь отпечатаны на маленьких зубчатых прямоугольниках.

Розу на базаре запросто продадут хоть бомжу, хоть шизофренику, хоть мне, а чтоб купить кофеин бензоат натрия без рецепта, надо сильно изъёжиться.
Весной намокают поля и руки, и люди открывают двери венерологического диспансера ногой. А в овраге за чертой города готовятся прорасти мать-и-мачехи, которые лат. Tussilágo fárfara, что роднит их с Туссином +, и у которых стебли как козлиные ножки.
Я поставлю на живот банку с золотой рыбкой, и она будет чувствовать колебания моих внутренних органов, а я не почувствую её колебаний. У рыбки глаза как перец чёрный горошек и налитые кровью плавники, её преследовали остальные рыбы из аквариума, и пришлось отсадить её в банку. Я чокнусь бутылкой об её трёхлитровое жилище, а тост озвучивать не буду.

Летом я обязательно повыдираю грибов из грибниц (и, может, найду на лесном мху стреляные охотничьи гильзы, или кукушкины перья, или дерьмо лося), посижу на чердаке, и оборву все сливы с дерева.
Я буду ходить лешим - в отцовских старых штанах и рубахе, а по вечерам ещё и фуфайку деда натягивать буду. Там она ещё в одном месте прожжёна немного, искра из печки как-то вылетела, и вот те на, на рукав.
Буду плестись за километр в ближайший сельмаг за какой-нибудь жратвой и хмелем, попутно обшаривая глазами поля да кладбище.
Хотелось бы волшебную пустоту внутри головы, чтоб покачала – а там как в банке из-под солёных огурцов: огурцы поедены, один белёсый рассол болтается и погрызенный зубчик чеснока.
Среди недоеденных остывших грибов на сковороде забудется вилка, под диваном останутся сидеть забытые фланелевые страхи, которые хватают детишек за ноги, а картинки эти вот не забудутся.

Горка сушёных бабочек на пыльном подоконнике. Советская книжка про атеизм, попробованная мышами. Мыши, нажратые атеизма. Рассохшийся шкаф с резьбой в виде примитивного цветка на дверце. Пыльные комки газет с осыпавшимися буквами и резиновые сапоги с подошвами, забитыми засохшей грязью с полей.
Приехать и посыпать всё оборванными лепестками чайной розы. Ну или не посыпать. Просто засесть на крыльце и всё. От соседей потянет винным духом, смородинными и яблочными настойками, и просто хмелем и самогоном.
Одежда, перекинутая через бельевую верёвку – из перевёрнутого кармана клетчатой рубахи вот-вот вывалится сморщенная залежалая слива.
А уж когда от церкви, стоящей в километре, повеет остатками колокольного звона, это будет такая тягучая тоска, что это не знай во что и сублимировать – то ли об стенку побиться, то ли пару гряд выполоть.

У человека видны рёбра, и это красиво. Костяные дуги бугрят кожу и намекают: в случае чего крюки пропустить здесь и там, чтобы коптить было удобнее.
Имена, в которых есть буквы И и Я, напоминают мне худой человеческий торс – в некоторых позах кожа натягивается, и обозначает рёбра, выявляет то, что должно быть скрыто.
Исцарапав костями не мир, а только собственную шкуру, устроюсь отдохнуть на земле. Путаясь завитками корней в мягких тканях, в небо прорастёт ива. Весенний воздух потеплеет от запаха пирогов, и чья-то просьба надорвёт утро-фигурку оригами, сложенную из синей бумаги: «Достань мне вербы». Все там будем, на земле, и на щёки кто-то выплеснет из таза луковую шелуху, которой красили пасхальные яйца.
И я. И ты.
Но, бля.
Чужой кулак сожмёт ивовые прутики, чужой рот набьётся печёным тестом и смехом.

Высыпать бисер из всех пакетиков, смешать, а потом рассортировать по цветам. Повторить Эн раз. Синдром Золушки в свободном прочтении. Пластмассовое пшено, отсутствие мышей.
Целый день напевать одну песню.
Правой рукой ущипнуть себя за левую, и наоборот.
Напечатать слово, а потом стереть, а потом вновь напечатать. Многие слова утвердились на своих местах с третьего – пятого раза.
Единичность действия кажется судьбоносной, поэтому для каждого действия требуется наплодить клонов, затерять единственное среди подобий, засорить эфир повторами.

Пятачки в карманах перетёрли рёбрами ниточные стежки, и выпали в компост.
Выщипанные брови проросли из глубин кожи в воздух, и поранили тропосферу.
Что-то спизженное с работы вывалилось из стола и поранило палец.
Сапоги утоптались и ушли на свалку своим ходом. Улеглись там на рулон бракованных конфетных обёрток и раскрыли голенища для утреннего водянистого неба.
С катка улетели клацанья коньков и дурацкие песни.
Чёрная кошка попала в электрощит, оставила мальчика Гену на полдня без компьютерных игрушек, и попала в адъ.
Кто-то сказал: «Хуёвы дела», оскалил сошлифованные годами зубы, и уронил в снег пойманную рыбку.

Весенним вечером в грязи под качелями можно найти потерянное кем-то дешёвое колечко.
Можно отмыть его и зашить в тельце самодельной куклы – вперемешку с фланелевыми обрезками-кишками.
Ёбнешься с этой жизнью.
Спокойно только тогда, когда сидишь в углу и делаешь куклам украшения, которые придутся им по вкусу.
А обои в углу стоит прикрыть изображениями гиен, карандашными рисуночками, и страницами из советского песенника. Когда лучи заката коснутся выцветших буковок «как один человек, весь советский народ», это будет красиво.

Нервам – порванным корешкам – нет, нет, нет.
Пиву, снегу на воротнике, Abyssic Hate, синему драконьему глазу на ключах – да, да, да.

Ветви деревьев намазаны клеем, чтобы галки сели и не улетели.
Но галки чувствуют запах «Момента», сверкают вишнёвыми глазами с брызгами крови в глубине, и купаются в сугробах.
На взбитый крыльями снег падают капли клея и замерзают янтарём.
Птицы не хотят застыть чёрными взъерошенными игрушками на ветках. Плетёные корзины ив и тополей открыты, но им не опрокинуться на галок.

Одна стоптанная правая тапка детского размера, увязшая в грязи – арт-объект. Его можно сфотографировать и поплакать над ним.
Двадцать пар разномастной детской обуви, выставленных в ряд или наваленных горой – тоже арт-объект. Можно подобрать одного цвета. Или одного сезона. Или наоборот – продемонстрировать весь спектр, начав валенками в красных галошах, и закончив драными кедами.
Или выдранный зуб, положенный в коробочку. Ничего, что гнилой, зато – мудрости. Множество зубов мудрости тоже впечатляет – это концентрированная боль и, ого, мудрость, прямо у тебя на ладони.
Коллаж во всю стену, собранный из фоток сотен одетых женщин, и одной голой.
Ящик письменного стола, набитый десятками одинаковых пивных крышечек, и – одной из-под дорогущего элитного сорта (то же говно, только попонтовее).

Матовый бисер, блевотина после фиговатого пива, оторванный пластырь с частицами ДНК, стружка с карандашей, и пакеты из-под прикупленных книжек – когда-нибудь всё накатит валом и захлебнёт навсегда.
В эту секунду один личный счёт обнулится, и небо и помойки останутся всё так же вдохновлять кого-то на стихи.

Вещи и трудовая книжка будут пылиться по ящикам, а отхаванные впечатления и чувства обнулятся вместе со мной, и вот это последнее радует.

Атмосферное давление скачет, ещё от соседей картошкой как-то печально пахнет, вот и пост такой.

Вспомнился какой-то репортаж про жизнь бомжей на улице. Показали одного такого, молодого ещё дядьку, с гематомой в пол-руки. «А это мне мент дубинкой двинул, да и вену перервал».
Так просто. Кто-то хлеб печёт, кто-то стены красит, а кто-то вот вены рвёт.

Отчего мы так непрочны, ответь (с) гр. Телевизор, песня На Желябова, 13

Ай да ладно.
Все там будем.
А пока нальём_и_будем.