Прежде изучив карту города, я примерно представляла, где оно находится, однако спонтанно решив отправиться в тот район, добралась совершенно интуитивно пешим ходом до этого кладбища.

Дорога спускалась вниз, где-то вдалеке кричали вороны. Только они нарушали спокойствие того места, куда шла я. Чувствовалось приближение какой-то особенной территории, пронизанной умиротворением.

Интуиция не подвела. Железный забор со звездами сразу дал понять, что передо мной военное кладбище; на входе располагалась то подтверждающая табличка.

Березы и много-много елей...

Небольшой парк, который открывает высокий мемориал -- поднимающийся над землей, слегка сужающийся к небу параллелепипед из серого кирпича, со звездой, облаченной в венок, на самой макушке. С двух сторон к нему ведут две лестницы, на перилах одной из которых я сейчас и пишу это.

Вот иду по одной из аллей, что справа; по той, что ближе к самому кладбищу. Заснеженные ели; вороны и тут, и там; кругом их непрерывная болтовня; вероятно, обсуждают мой приход.

В центре овальной площадки, в которую втекают и из которой вытекают две аллеи, располагается памятник - бюст, посвященный Александру Федоровичу Клубову, весь покрытый снежными шапочками. Скульптору удалось передать какую-то особенную волнующую печаль в этих холодных глазах.

А небо серое; белесой струйкой солнечный свет потихоньку разрезал его на две, потом на большее количество фрагментов.

Иду дальше, поворачиваю налево. Вороны вновь затевают свой разговор. Хочется ответить хрипло: "Кра-а!", но взгляд бросается на птицу с широко расставленными крыльями, видимо, упавшую замертво в снег. Над ней-то, казалось, и ревели остальные, сидя небольшой толпой на ближайших березах.

В центре прямоугольной площадки, в которую втекают и из которой вытекают все те же аллеи, располагается другой памятник -- бюст, посвященный командарму Авксентьевскому Константину Алексеевичу.

Немного дальше, если пройти по левой аллее, обнаруживается узкая тропинка, протоптанная среди сугробов, ведущая к не менее узкому входу на само кладбище, все засыпанное снегом, спрятавшееся под множеством тополей...

Под одним из них мелькнуло что-то красное: книги; четыре книги в красном переплете. "Антология русских и советских поэтов о матери," -- гласит титульная страница одной из них.

Как же много здесь поваленных деревьев... Странно, что здесь они есть; странно, что ветер бушевал здесь. Да и ветер ли? И облака по правую сторону так странно складываются лестницей -- третьей лестницей в этом месте.

В глубине кладбища виднеется небольшое одинокое сооружение из красного кирпича, чем-то похожее на полуразрушенную часовню. Скоро и вовсе оно исчезнет: юные березы уже расположились на его "крыше", если еще можно так выразиться...
Чуть дальше располагается еще одно, совсем неприметное. В его небольшой порванной утробе лежат цветы, придавленные слоем белого савана.

Иду дальше. Еще один выход с кладбища - другой, неофициальный.
Минуя его, поворачиваю налево. Теперь уже не березы и не тополя -- ивняк забором выстраивается вдоль аллеи; в нем копошатся мелкие птицы...

И вновь я у мемориала.

Вся размазана и бледна.
Стояла возле...
Одна.
Уставшая.
Уставившись разорванными облаками вниз,
Ночь оставалась где-то позади.
Где-то рядом с ней теснилась обиженная тишина.

Вся размазана и бледна.

Слезы сползали с ее туманных щек
На лепестки,
Исполненные такого чрезвычайного блеска,
Такого идеального.
Такого фальшивого.

А свет рябил;
Рой танцующих бритв
Крутился в поблекшей тишине,
Выжимая из нее убогие капли;
Они переплетались в этом свете,
Прорезавшем сумрак,
В том свете разбитых фонарей --
Свете разбитого мира.
Низкочастотный слышимый зверь
Неистово рвался прочь из четырех стен,
Ударяясь о преграды
В такт мерцанию.
Каждый раз -- с одинаковым упорством,
Каждый раз -- с одинаковой холодностью.

"Нет, не зверь это," - шептала она.
Да, неведомые силы выталкивали глыбу
Льда.
Каждый раз -- тщетно.
Каждый раз -- бесцельно.

Ее окутывал табачный дым.
Ее испоганенной крови сверкал красный лак.
Тысячи ароматов и прикосновений пыль.
Вся размазана и бледна.

А ограничиться вновь не получилось.

Как обычно: все надежды напрасны!
Являются лишь производными сиюминутных переживаний.
Ну не могу, не могу я без людей,
да и без постоянных эмоциональных встрясок тоже!
Забавно -- люди верят мне
и в мои переживания, а я чувствую, насколько оное всё продумано и придумано; настолько же сильно и стремительно прибывает эта мысль в голову, как и информация о температуре горячего кипятка, когда его нечаянно касаются пальцы...

Зато сколько беспорядка...
Но смех и слёзы настоящие.
Порой просыпаешься среди ночи,
Думая, что уже утро...
Быть может, это всё тоже кажется?
Скорее да, чем нет.
И сессия уже кончилась.
Нет, не она тревожила...
Хе-х.
Не о том я вообще беспокоилась.

Пьянящая скорбь.
Натурально звучит,
просто нет слов.
Зато красиво.
Комментариев нет,
Но ведь всё же -
Правдиво.
Как странно...
И пусто...
Себя нахожу
Полудохлым
Моллюском.

И далее-далее-далее.

Я стояла на берегу.
Полукруто, безучастной волной спускалось вниз снежное, тёмно-серое, устало мигающее редкими бликами, полотно; широко и свободно разливалось оно по поверхности несущейся реки, затормаживая её быстрый бег. Как своевременное естественное снотворное, снег усыплял, засыпая серебряными звёздочками, засыпая вместе со мной...

Стояла в одиночестве.
Хотя город был близок. Даже слишком, чтобы суметь отбросить его присутствие от моих сенсорных систем. Однако, шумы, стремительно дойдя до моего уха, оказывались беспомощными перед равнодушием слуха: он молчал; поэтому я, оглушённая, видела только бесконечную серость всех оттенков и блестящие глаза городской жизни на её фоне.

Слева, над рекой, раскинулся мост. Над ним, вдоль ограждений, проползали красные нити гирлянды, отчасти уже погасшие, вероятно, тоже уставшие... празднично блестеть.
В такие моменты память особенно остра: тонкой длинной иглой прошивает она сердце нитями ассоциаций и далёких образов, связывая всё меж собой, сближая, как эти гирлянды - два берега.

Слева, ещё дальше, за мостом, тянулся всё тот же берег - берег покоящейся под саваном прошедших дней осени. Помнится, также стояла на берегу, правда, у самой воды, что множеством зыбких пальцев подгоняла явно недовольную этим грязь бледно-бежевой пеной ко мне, сталкивая её со скопившимся мусором... Наверное, был ранний вечер, и трава ещё была зелена местами, хотя уже ничто не грело землю в объятиях умирающего лета, быть может, уже и не светило солнце...
Не помню.

За ветвистыми чёрными кронами дремлющих тополей расстилалось монотонное серо-фиолетовое небесное озеро, свои звёздные богатства многочисленным роем поднимая над собой... Снежинки, кружась в забытьи, всё падали и падали, но, словно солнечные дни, бесследно исчезали в моих руках, словно стираясь из памяти.

Почему никогда не бывает наоброт...

Мечтательница, желающая всем видом сумрачным своим вечной ночи, прогуливалась по заброшенному кладбищу; только тишина была Ей спутником. Привязывая свои желания к смерти, искала Она связи с миром иным. Тихо напевая гимны холодной луне, Она шла вдоль черных, местами покрытых ржавчиной, оград, не замечая ни времени, ни быстро спускающихся на землю сумерек... Да и как же: Она предана Ночи! Она говорила об этом всем; говорила о том, как страх прекрасен, что он пленителен, также как и смерть. И теперь одна, здесь... и уже вышла за пределы кладбища. Совсем стемнело: Ночь спустилась тенью на землю, слегка пошелестев подолом своего призрачного платья. На побережье мрачных владений леса Она остановилась...

Дышала Ночь легким теплым ветерком, плавно качающим мрачные кроны. Что-то звало Ее: пленили гуща волшебных ветвей сумрака, к которому Она так привязала себя, и множество скромно сияющих под звездами капель. Ничто еще так не теребило ее воображения, как это дыхание и едва уловимый сладкий голос, мелодично оплывающий ветви... нежно, и в тоже время резко, касающийся слуха. Каков ритм Ее бьющегося сердца: до этих секунд Она ни разу не испытывала столь сладостно прекрасного страха! Ночь окутывала Ее в свой призрачный саван, изящной рукой указывала на звезды и... и ей же вела в свои покои, скрытые вуалями бетонного сумрака. Сознание Ее было во власти того, кому Она себя всю до дна давно подарила.

Она шла вслед за Ночью, пробираясь сквозь мерзкие буреломы и овраги, не ощущая боли от вонзающихся в тело острых шипов и веток, постепенно оживающих, как голодные звери желающих свежей крови. Каждой назойливой ветке, каждому шипу Она отдавала часть себя, не замечая. Насладившись, сладко пели Ей они вслед:

"Не болезненны раны, коль сладостен страх;
Пусть ведет он тебя в свой пленительный мрак..."

И подыгрывал шепот травы им, и разливалась мелодия в воздухе, обостряя присутствие пленительной Ночи, что по-прежнему вела Ее в сумрачный замок...

Внезапно все остановилось: ветви молчали. Звезды исчезали, будто проваливались в бездну. Пропала и Ночь. Скинут призрачный саван с сознания Ее! Казалось, будто само молчание накрылось крышкой гроба. С отвратительно ржавым скрипом прямо за Ней захлопнулись невидимые ворота бетонного сумрака: увертюра поднимающегося из глубин кошмара. Темная гора со своим детищем-замком открылась перед Ней: вершины башен обители острыми серыми клыками врезались в чернейшую, отдаленно грохочущую, тьму небес, что, казалось, вот-вот разрыдается инфернальной бурей и кроваво-красными ливнями.

"Вдвойне болезненны раны, когда чувствуешь мрак!
Теперь настоящ как ничто этот страх,"

судорожно качаясь, дьявольски закричали кроны, подпевая с новой силой нарастающему грому. Она повалилась на землю от резко ощутившейся нестерпимой боли. Руки и ноги Ее истекали кровью. Ветви, раздираемые стенаниями поднявшегося ветра, пели и пожирали небо своими черными лапищами! Казалось, вот-вот они ударят ветками-хлыстами по безжизненному телу Ее!

Но из последних сил Она все же сумела подняться и побежать вперед - к замку... Его угрюмые, серые стены медленно погружались в небесные слезы...

Ее сознание было странно пустым: романтика..? Безумие и страх, обуздавшие Ее с головы до ног, правили всем Ее существом! Мелькало одно: стены и возможное спасение за ними. Небо ревело, ветви хохотали над Ее безумием... Но земля оставалась под ногами. Она бежала.

Цветы, некогда прекрасно пахнущие здесь, нежные и полные жизни, тошнотворно гнили на глазах, становясь гнойниками, извергающими жгучий гной. Позади Нее земля покрывалась мгновенно лопающимися волдырями; вытекающий из них яд обжигал Ей ноги. Она падала: Ее слезы и крики сливались с воплями небес, с кровавым дождем. Все смешивалось вокруг, делаясь противно-бордовым и черным. Лишь белесый гной разрезал тонкими струйками мрак. Она падала и поднималась... вновь бежала.

"Не приютит твою душу ледяная Луна,
И Смерти живая ты не нужна!" -

истерично стонал позади лес, взрывая корявыми корнями землю.

Ее руки ударились о что-то сырое деревянное. Гром рвал Ей уши. Трясущимися пальцами Она взялась за кольцо и... Далее минуты беспамятства, и вот: бесконечная мгла и временное спасение: позади глухой стук. Присев на холодный пол, Она закрыла глаза. Мыслей в Ее голове не было, не было ничего... Только выжженные ступни ныли от невыносимой боли, ссадины и царапины не давали покоя телу.

Под сводом замка гром был слышен, как при обычной грозе, поэтому было не так страшно. Казалось, приходило какое-то умиротворение: душу и ноги согревал ледяной камень.

"Дочь Тьмы..?" - печальный смех внезапно донесся из мрака, к которому глаза Ее так и не смогли привыкнуть. Дрожь пробежала по Ее телу; Она молчала. Сумрак же медленно открывал свое лицо: бездонно глубокие, влажные глаза испытывали Ее. Ответа не было. Губы его продолжили свой монолог: "Что вы желали здесь увидеть? Вот он ваш сумрак, ваш отец и ваш бог..."

Сверкнула молния. Ослепительный свет лезвием прорезал узкие Читать далее...