Сегодня цитата будет весьма длинна, потому что я цитириую всю поэму. Перевод выполнен мной. Комментарий ниже.

Полые люди
Томас Стёрнз Элиот
 

Мистер Куртц – он умереть.

Пенни для Старого Гая

1

Мы полые люди
Набитые люди
Жмёмся друг к другу,
В головках солома. Увы!
Наши высохшие голоса, когда
Мы шепчем все вместе,
Тихи и бессмысленны,
Как ветер в сухой траве,
Как крысьи шаги по осколкам
В нашем подвале сухом.

Очертанья без формы, тень без расцветки,
Сила застывшая, жест без движенья;

Те, что добрались,
Прямо глядя, до Царствия смерти другого,
Если вспомните нас, то не о пропавших
Душах жестоких, но только
О полых людях
Людях набитых.

2

Взгляд, что мне страшно встретить и в грёзах
В царстве смерти приснившемся, –
Он там не появится:
Там, где взгляд этот –
Солнечный свет на разбитой колонне,
Там, где древо качается,
И голоса
В пении ветра
Торжественней, дальше,
Чем гаснущая звезда.

Позволь быть не ближе
В царстве смерти приснившемся
Позволь мне носить
Намеренно маски:
Крысиную шкуру, кожу вороны, дощечки крестом
В поле
Ведя себя, как делает ветер.
Не ближе…

Не та последняя встреча
В царстве сумерек

3

Это мёртвая земля
Это земля кактусов
Здесь образы в камне
Встают, здесь исполняются
Просьбы – рукой мертвеца
В мерцанье гаснущей звезды.

Это ли как
В царстве смерти другом
Встать в одиночестве
В час, когда мы
Трясёмся от мягкости
Губы, что поцелуют,
Молятся битому камню.

4

Глаза те не здесь
Глаз нет здесь
В этой долине умирающих звёзд
В этой полой долине
Сломаны жвалы наших потерянных царств

В этом последнем месте для встречи
Мы собираемся
И не говорим,
Стоя на береге изобильной реки

Слепы, пока
Глаза не восстанут,
Как вечные звёзды
Многолистная роза
Царства смерти и сумерек
Надежда только
Пустых людей

5

Ходим мы вокруг колючки
Вкруг колючки вкруг колючки
Ходим мы вокруг колючки
В пять часов утра.

Между идеей
И между реальностью
Между движеньем
И действием
Падает Тень

Ибо Твоё есть Царство

Между задумкой
И воплощением
Между эмоцией
И ответом
Падает Тень

Жизнь очень длинна

Между желаньем
И исполнением
Между силами быть
И бытием
И между сущностью
И происхожденьем
Падает Тень

Ибо Твоё есть Царство

Ибо Твоё
Жизнь очень
Ибо Твоё есть

Именно так погибает мир
Именно так погибает мир
Именно так погибает мир
Не прогремев, а со всхлипом. 

Элиот - едва ли не единственный поэт, который трогает меня, и для меня это странно: я в целом не люблю и не понимаю поэзию. Вдохновился на перевод я после другого гениального произведения - "Апокалипсиса сегодня" Фрэнсиса Форда Копполы - где звучат первые строфы этого стихотворения.

Впрочем, ещё позанимавшись переводами, я окончательно понял, что поэзию нужно читать только в оригинале и никак иначе. Выполненный мной перевод есть скорее просто "перевод смыслов" (как перевод Корана). Я пытался создать какой-то ритм, но за рифмой не следил вовсе, тем более что она у Элиота бывает не так часто. Для меня главным было передать смысловое наполнение.

Напоследок небольшая ремарка. Загорелся я мечтой заполучить книгу Элиота в оригинале, чтобы неспешно над нею медитировать, где мне захочется, и не возиться с компьютером и распечатанными бумажками. И вот попал я в Москву, в какой-то здоровенный книжный магазин, где, казалось, есть всё. Но Элиота там была только одна книга - и та в переводе, и вообще какая-то "левая". Покопался я потом в интернете, надеясь хоть таким путём заветную английскую книгу найти и купить. Но ничего внятного я не нашёл - кроме цитат из энциклопедий о том, что Элиот - величайший английский поэт-модернист. А книги

Один из самых неистребимых и глупых мифов, сформировавшихся вокруг творчества Толкиена – это обвинение в «чёрно-белости», в том, что там есть абсолютно добрые и абсолютно злые персонажи и т.п. Конечно, прежде всего, этот миф сформировался на основе «Властелина Колец» (про который речь пойдёт отдельно), но даже выход «Сильмариллиона» ничего не изменил. А этот эпос полностью противоречит вышеозначенному постулату.

Небольшая оговорка. «Сильмариллион» входит в каноническую «троицу» Средиземья, но, строго говоря, до канона не дотягивает, т.к. всё-таки прошёл через редакцию Кристофера, в то время как есть сведения, что в последние годы Толкиен намеревался внести значительные изменения в метафизику своего мира, т.е. «Сильмариллион» мог стать совсем другим. Но не внёс, не стал. Так что придётся положиться на добросовестность и внимательность Кристофера-редактора. В любом случае, даже допустив мелкие неточности и ошибки, он вряд ли переиначил основные идеи и мотивы черновиков. Потому, всё-таки, будем считать «Сильмариллион» каноническим.

Чему посвящено это произведение? В голову первым дело приходит: «Войне добрых эльфов против злого Моргота за обладание чудесными камнями Сильмарилями». Кроме того, в книге сообщается много «технической» информации по метафизике Арды – созданного Толкиеном мира. Но если присмотреться внимательнее, то немалую долю повествования занимают междоусобицы эльфов. Усобные войны, сопровождающиеся непрекращающимися предательствами и подлостью.

С чего, собственно, начинается поход Феанора и Ко супротив Врага? С братоубийственной резни в гавани Алквалонде. Нолдор потребовали у телери корабли, те отказались – и вот результат. Затем всё тот же Феанор сотоварищи переправляется в Средиземье и сжигает корабли, оставляя часть своего народа замерзать во льдах. И всё это – что очень важно – ещё до того, как эльфы вступили в первый бой с самим Морготом. Этот факт не может быть случайностью. Да, можно объяснить его противоречивой личностью самого Феанора, но и тут не всё так просто.

Феанор – типичная демоническая фигура. Он продолжает линию Каинов и корсаров эпохи романтизма. Само его имя – «пламенный дух» – вызывает ассоциации с противоречивыми романтическими героями, обуреваемыми разрушительными страстями. Но ведь и сам Моргот – это демон, метафизический бунтарь (хотя его бунт заслуживает отдельного рассказа). И тут оказывается, что, по сути, Феанор и Моргот – фигуры тождественные, одного поля ягоды. Оба обладают великой духовной мощью; харизмой, позволяющей поднимать на бунт целые народы; непомерной гордыней; саморазрушительной сущностью. Вся история Моргота – это история постепенного ослабления от собственной ненависти и злобы, а история Феанора – это прямой путь к гибели, дорога по трупам соратников к великой битве, чтобы в конце концов в буквальном смысле истлеть на поле боя – столь пламенной оказывается его душа.

И за какие идеалы сражается Феанор? За торжество Добра? Этого нет и в помине. Может быть, именно поэтому валар и прокляли эльфов-бунтарей и не помогали им почти до самого конца – потому что поход против Моргота изначально не был походом против Зла. Это была война за Сильмарили, в прямом смысле. Сильмарили стали символом гордыни самого Феанора – он создал такое, что никто не мог создать. И вот из зависти Моргот посягнул на этот символ, и Феанор пришёл в ярость. Колоссальное значение в этом плане имеет эпизод, когда валар после уничтожения чудесных Древ Валинора упрашивают Феанор пожертвовать Сильмарилями на возрождение Древ – хотя и камни были украдены Морготом, но этого ещё никто не знал. И Феанор отказывается. Он называет Сильмарили своим сердцем, и, разбив их, он разобьёт и своё сердце – и тем показывает, что для него куда важнее его собственная персона. Моргот посягнул на эго Феанора, и гордый эльф ради мести поднял бунт даже против валар.

Другими словами, с самого начала оказывается, что суть войны за Сильмарили – это сражение двух эгоистов за собственное величие. И неважно, что при этом пешками в игре оказываются их последователи.

Те, кто пошёл за Феанором, тоже были романтиками, но они шли на бунт всё же ради каких-то идеалов, вдохновлённые речами предводителя. Сильмарили были для них, в отличие от Феанора, не личной драгоценностью, а символом осквернённого Валинора. Вернуть Сильмарили – значит отомстить Врагу за надругательство над Древами.

Но всё дальнейшее повествование показывает, что этот идеалистический порыв был заблуждением. Это неудивительно: ведь в корне всего мероприятия была ложь – Феанор лгал последователям и союзникам, не открывая им до конца своих чаяний (и неважно, сознавал ли он эти чаяния или нет). И корень отравляет побеги: дальше злодеяния эльфов только

Вот какую интересную статистику сообщает Генри Ли:

"В записи приговоров Бернара Ги (одного из известнейших инквизиторов - m.p.), охватывающей его деятельность с 1308 по 1322 год, приводится шестьсот тридцать шесть обвинительных приговоров, распределяющихся следующим образом:

лица, выданные светской власти и сожжённые живыми, - 40;

останки умерших, вырытые и сожжённые, - 67;

осуждённые к тюремному заключению - 300;

вырытые останки лиц, которые были бы присуждены к тюремному заключению - 21;

осуждённые на ношение крестов - 138;

осуждённые на паломничества - 16;

изгнание в Св. Землю - 1;

беглецы - 36;

осуждение Талмуда - 1;

(...)

Приведённые данные, без сомнения, дают точное представление о том, какое наказание накладывалось сравнительно чаще".

40 сожжённых человек за 14 лет - это много или мало? При этом надо учесть, что в каком-то повышенном милосердии Бернар Ги как-то не замечен; кроме того, его деятельность протекала, в основном, на юге Франции, одном из самых еретических регионов Западной Европы. В Англии и Северной Европе инквизиция почти не лютовала. Да и начало 14 века - пик инквизиционной деятельности, дальше был спад (хотя, разумеется, к концу 15 века, особенно в Испании, она усилилась).

В любом случае, эти цифры наталкивают на размышления о действительных масштабах жертв инквизиции.

В отрывке есть ещё два примечательных момента: это война с костями и "изгнание в Святую Землю". Инквизиция была злопамятной и расследовала дела даже умерших людей (а отдуваться зачастую приходилось их потомкам), и в числе наказаний было надругательство над останками еретика, потому что посмертием католическая церковь ведала монопольно. Изгнание в Святую Землю - это значило "искупить свою вину кровью", т.е. пролить свою кровь за Гроб Господень и искупить свои грехи. В результате получился любопытной парадокс: в какой-то момент Святая Земля стала просто местом ссылки для преступников из Европы, и Гроб Господень отвоёвывали, по сути, бывшие еретики.

Собственно, в данной рубрике я буду собирать цитаты, показавшиеся мне глубокомысленными. И, по мере своих скудных способностей, их комментировать.

Итак, три цитаты:

«Смерть есть больше признак целесообразности, проявление приспособляемости к внешним условиям жизни, так как при разделении клеток тела на сому и зародышевую плазму неограниченная продолжительность жизни индивидуума была бы совершенно нецелесообразной роскошью».

«Гартман считает характерным для смерти не появление «трупа», этой отмершей части живой субстанции, а определяет ее как «окончание индивидуального развития».
В этом смысле смертны и Protozoa, смерть совпадает у них с размножением, но этим она известным образом замаскировывается у них, так как субстанция производящего животного непосредственно переводится в субстанцию молодого потомка».

«…жизненный процесс индивидуума из внутренних причин ведет к уравновешиванию химических напряжений, то есть к смерти, в то время как слияние с индивидуально отличной живой субстанцией увеличивает эти напряжения, вводит, так сказать, новые жизненные разности, которые еще должны после изживаться».

Строго говоря, эти мысли Фрейду не принадлежат, он лишь излагает теории разных биологов, на которых ссылается, – Вейсмана, Гартмана и других. Но всё же он их собрал – со своими целями. Чтобы узнать каковы цели, советую ознакомиться с самим опусом, вынесенным в заглавие; он совсем небольшой. Вкратце, Фрейд попытался найти волю к смерти и волю к жизни не то что на уровне животных, а чуть ли не на уровне клеток. Рассуждать о либидо у одноклеточных простейших – это, конечно, сильно, хотя больше занимают сами рассуждения и обоснования, нежели конечный вывод. Да, по сути, никакого вывода и нет, а только предположения.

Поясню цитаты. Сома – это смертные клетки, а зародышевые – потенциально бессмертные, т.к. они могут развиться в новый организм и, так сказать, обрасти новой сомой. Но такое разделение касается только многоклеточных, поэтому проблеме одноклеточных посвящена вторая цитата: есть ли у них смерть, если они постоянно делятся, размножаются, а старого организма как бы не остаётся? Третья мысль, наиболее подвергшаяся фрейдовской обработке, на мой взгляд, самая занимательная. Живая субстанция появилась из неживой, и Фрейд полагает логичным её стремление снова стать неживой, т.е. достичь равновесия, покоя, стабильности – и полного устранения раздражение. Собственно, это уравновешивание и есть смерть. Сома как раз и стремится к смерти. В то же время, размножение является таким раздражением, которое только подстёгивает «беспокойность» – т.е. некоторое время не даёт живой материи стать неживой. В общем, лучше Фрейда мне не объяснить, притом что мысли очень тонкие, балансирующие на самом краю фантастического бреда.

На ум приходят множество аллюзий. Особенно животрепещущей кажется мысль о нирване – вот уж точно великий покой! В то же время всё вдумываюсь и вдумываюсь в два слова: «смерть целесообразна». Вот уж и впрямь неприятная истина! Приходит и такая ассоциация, может быть, довольно нелепая: жизнь можно сравнить с «жизнью» Windows, в которой накапливаются всякие глюки и ошибки – и в какой-то момент становится целесообразнее просто поставить новую систему, чем пытаться «лечить» старую. Так может быть, легче (в том плане, что меньше энергии потратится) создать новый живой организм, чем поддерживать функционирование старого? Иногда во всяких паранаучных сообщениях можно встретить идею о том, что даже есть «ген смерти». Не знаю, правда это или нет, но наличие такого гена лишний раз подтвердило бы, что смерть прописана природой, Богом, Высшим Разумом или кем там ещё.

Можно обойтись и без генов. Фрейд рассказывает об опытах, когда учёные пытались проследить «бессмертие» инфузории, наблюдая её деления и изолируя от окружающей среды. Её смерти они не дождались, но всё равно было замечено, что инфузория всё больше слабела. Дело в том, что она попросту травилась отходами собственной жизнедеятельности. Вот так и мы травим себя. Живой организм нестабилен, в отличие от какого-нибудь неживого камня, он испытывает не только внешние раздражения, но и внутренние, порождённые им самим. Это как раз соотносится с мыслью Фрейда (уже не биологической, а психологической) о том, что на наше сознание воздействуют как внешние факторы, так и внутренние – наше бессознательное. Т.е. сознанию приходится бороться и с тем, и с другим, и, в конечном счёте, подавлять то, что исходит из самого же организма. Другими словами, живой организм постоянно вредит самому себе, и чем сложнее его организация, тем изощрённее это вредительство.

В этом ракурсе постоянные мечтания человека о бессмертии,

Тема борьбы с пиратством и нарушением авторских прав периодически всплывает в СМИ и волнами распространяется по интернетам, облачаясь в первом случае в пафосно-морализаторские одежды, а во втором – в обличье гневной истерики. И в том, и в другом случае редко когда звучит что-то дельное. Что ж, стоит взглянуть на этот предмет попристальнее.

Я не намерен влезать в юридические дебри, тем более что законы не есть сами по себе нечто незыблемое. Попробую рассмотреть авторское право с позиции, так сказать, чистой логики.

Отчего должно защищать авторское право? В первую очередь, от плагиата. Называться автором своего произведения и не допускать, что таковым назвался кто-либо другой – пожалуй, это было одним из основных желаний автора любой эпохи. Ведь в творчестве производятся не страницы и килобайты, не буквы и ноты, а идеи. И именно кража идей была, есть и будет основным кошмаром всякого автора.

Но что мы имеем сейчас? Мы имеем авторское право, которое защищает не автора, а правообладателя. Оно следит не столько за плагиатом, сколько за использованием произведения. Во многом это связано с распространением, если можно так выразиться, прикладного творчества. Скажем, написание компьютерной программы есть творчество, но не имеет художественной ценности, только практическую. С другой стороны, доминирование массовой культуры вызывает аналогичный процесс. Едва ли не всякое произведение масскульта – в чём-то плагиат, потому что масскульт живёт шаблонами. И в этом ракурсе для «авторов», которые создают «художественные» произведения, плагиат становится проблемой второстепенной, на первый же план выходят проблемы получения денег за продажу, за просмотр, за использование. В общем, всякий раз, когда цель получения денег затмевает цель распространения идей, авторское право извращается и приобретает черты абсурда.

Этот абсурд подчёркивается ещё одной, ультрасовременной, проблемой. Это распространение виртуальности, появление виртуального мира, виртуальных продуктов. Разберём пример. На мой взгляд, он весьма показательный.

Олицетворением «старых» и «логичных» законов авторского права условно будем считать книгу. Обычную книгу, со страницами, в переплёте, напечатанную типографским способом. Сравним её, скажем, с компьютерной программой или игрой. Мы покупаем книгу. Да, мы тут платим деньги. Так же мы покупаем и диск с программой. Но мы ведь не платим денег за пользование книгой. Более того, мы можем запросто дать книгу другу, он будет спокойно читать её, и никто за это нас судить не будет. Почему мы, заплатив деньги за диск, должны ещё потом что-то приплачивать? Да, есть маленький нюанс в виде разного рода обновлений, но в подавляющем большинстве случаев такой повод кажется, скорее надуманным – и, опять же, подавляющему большинству пользователей, обычных пользователей такой сервис практически не нужен. Но мы все должны покупать лицензионные версии, регистрироваться, платить что-то или продлевать лицензию. Это всё равно, что государство обязывало бы каждого покупать книги только для себя, платить за их чтение, да ещё и отбирало бы их по истечении какого-либо срока. Не правда ли, абсурд?

Есть, однако, очень важная деталь. Мы не можем создать самостоятельно точную копию книги и, опять же, отдать другу. А вот точную копию программы или игры мы чаще всего создать можем. В этом и есть главная проблема виртуальности: В ВИРТУАЛЬНОМ МИРЕ ВОЗМОЖНО СОЗДАНИЕ ИЗ НИЧЕГО. Да, программа занимает некоторое место на диске или другом носителе, т.е. физически имеет некоторое измерение, но по большому счёту она бесплотна, она возникает из ничего, она существует нигде и в никуда исчезает. Затраты времени и денег на копирование программы, разумеется, есть, но они ничтожно малы. Так же, как мала и себестоимость дисков CD и DVD – особенно в сравнении с теми ценами, которые предлагаются на всякие лицензионные виндоусы и фотошопы. Цены четырёхзначные и даже пятизначные. За что мы должны приплачивать «лишних» несколько тысяч? За труд программистов? Но они потрудились один раз, а дальше могут копировать свой труд хоть целую вечность, без особых затрат и усилий. Создание книги в этом плане – гораздо более трудоёмкий процесс.

Вот тут и заключается главный порок современного авторского права. Оно создано для старого, материального мира, производства, продуктов – но втиснуто в мир виртуальный. Причём абсолютно безосновательно, без всяких объяснений. Если приглядеться, то IT-компании – такие же пираты, только паразитируют они на нас. Действительно, ведь они получают сверхприбыли неизвестно за что, за труд, который стоит на порядки дешевле. И в этом ракурсе все эти компании, даже конкурируя друг с другом, оказываются монополистами. Потому что они диктуют нам свои условия, когда же мы не желаем их принимать, обращаемся к пиратской продукции, то они вопят о нарушении

В продолжение темы: http://www.liveinternet.ru/users/mortuos_plango/post112276908/

Второй взгляд был сформулирован Фридрихом Ницше, который немало прославился своей критикой христианства. Религия слабых, мораль рабов, яд, убивающий волю к жизни – в общем, эпитетам и определениям несть числа. Собственно, эта эпатирующая критика очень сильно способствовала ажиотажу вокруг его философии на рубеже 19-20 веков. Здесь я не намерен останавливаться на всех характеристиках христианства, данных ему Ницше, на его «генеалогии морали». Потому что если приглядеться, то окажется, что Ницше критикует особое христианство.

Знаменитая формула из «Антихриста»: «Был только один христианин – и он умер на кресте», – вскрывает сущность этой критики. Надо помнить, что Ницше жил в викторианскую эпоху. Я не имею в виду именно правление королевы Виктории в Великобритании, а викторианскую эпоху как символ победившего пуританизма, особой морали, в той или иной форме пронизавшей весь Запад. Эта мораль являлась осколком жёстких протестантских требований к благочестию. Первые протестанты и впрямь пытались следовать всем предписаниям. Неслучайно название одного из течений – методизм – т.е. благочестие как метод. У методистов были едва ли не журналы, куда они записывали благие дела, совершённые за день, и планировали совершить новые. Эдакое «плановое благочестие». Церковь была уничтожена, но вместо неё была община, которая жёстко следила за поведением единоверцев. На место отцов Церкви пришли отцы-основатели.

Понятно, что с течением времени искренняя вера выродилась. В то же время в Америке общины разрослись в общество, в Европе общество тоже, разумеется, никуда не делось. Функцию надзора стало исполнять общественное мнение. В Средневековье кодекс поведения регулировался религиозными текстами, т.е., в принципе, он был писаным. А тут были неписаные правила. Инквизиции никакой не было, хотя те же первые поселенцы в Америке отметились охотой на ведьм (знаменитые салемские ведьмы – а ведь это никакое не «Тёмное Средневековье», а 17 век). Впрочем, если верить С.Г. Кара-Мурзе, массовый психоз, называемый охотой на ведьм, был характерен именно для протестантов. Оно и логично: охота на ведьм – это провозвестник линчевания, это стихийная расправа. Католическая церковь, разумеется, ведьм тоже преследовала, но не в её интересах было самой раздувать волнения в народе. Народ должен был работать и платить десятину, а не бегать с батогами. А то так недолго в запале и на церковь со светскими властями замахнуться. По крайней мере, мне кажется такое объяснение вполне очевидным: вносить хаос, когда ты и так установил жёсткую организацию – это пилить сук, на котором ты сидишь. Тем не менее, в одной научно-популярной программе а-ля BBC довелось услышать тезис типа «Церкви и властям было выгодно толкать народ на охоту на ведьм, т.к. это должно было выпустить у крестьян пар, чтобы они не взбунтовались против властей». На мой взгляд, сущая нелепица. Типичный антицерковный и антифеодальный миф о «Тёмном Средневековье». В каком месте оно «Тёмное»?! Двадцатый век, с его мировыми войнами, концлагерями, тоталитаризмом, атомными бомбами и напалмом, – куда как темнее.

Так вот, наивно думать, что отсутствие инквизиции облегчало участь инакомыслящих. Общественное мнение могло (и может) уничтожить человека морально, почище инквизиции. Неслучайно СМИ – в их современном понимании – появились именно на Западе и именно в Новое время, а как раз в викторианскую эпоху нарождается печально известная «жёлтая пресса». В каком-то смысле западные СМИ были созданы для того, чтобы разносить сплетни – но не по округе, не о соседях, а по всей стране, по всему миру. В итоге СМИ стали аналогом средневековой церкви: та управляла поведением – и СМИ управляют поведением. Масса думает о том, о чём говорит СМИ, масса не может жить без СМИ, масса покупает то, что говорит её реклама, транслируемая СМИ. Контроль над сознанием, который и не снился церковникам. О диалектической связи СМИ и того самого общественного мнения можно и не распространяться особо: взаимосвязь налицо.

Примечательно и то, что за Реформацией последовала эпоха Просвещения – с её навязчивыми нравоучениями. Просветители оттого так и называются, что хотели всех просветить знанием – а проще говоря, научить всех. Но научить тому, что сами просветители считали нужным и истинным. А нравоучение всегда попахивает лицемерием. Просвещение, радость, свет, знание, прогресс – и в то же время активная колонизация и порабощение (а то и истребление) других народов. Рассуждения о благочестии и благопристойности – и чудовищная меркантильность и жажда обогащения. Протестантизм уничтожил любовь к ближнему – ведь это индивидуальная религия.

Христианства как религии никогда не существовало. Точнее, того христианства, под именем которого ныне понимают кучу конфессий всякие недалёкие личности, а также любители атеистических споров (которые тоже нередко бывают недалёкими личностями). Не стоит обманываться наличием «единой» священной книги.

Пока что мне известно как минимум три взгляда, вскрывающие христианство как фикцию.

Первый взгляд не имеет конкретного автора. Это, как говорится, собрано с миру по нитке. Всем известное деление христианства на три крупных ветви: католиков, православных и протестантов. Я тут не беру отдельные ереси и мелкие течения. Скажем, монофизитскую церковь Армении. Она локальна по сравнению с упомянутыми ветвями, которые, к тому же, активно претендует на интернациональность.

Это разделение только на поверку кажется обыденным и ничего не значащим. В действительности, каждая церковь имеет свою характерную черту, что в корне меняет общую направленность учения. Можно сказать, что каждая из этих церквей имеет свой великий грех – и именно он хорошо иллюстрирует её сущность.

Итак, католичество. Про порок католичества коротко и ёмко сказал Достоевский (если не изменяет память – в «Братьях Карамазовых»): оно взяло себе меч кесаря. Напомню, что «меч кесаря», абсолютная власть – это искушение Христа дьяволом и Христос от него отказался. Поясню метафору. Довольно часто (особенно в тех же атеистических перебранках) не понимают, что смысл католической церкви – стремление к политической гегемонии. Католическая церковь была, по сути, государством. Я говорю «была», т.к. сейчас её влияние очевидно блекнет по сравнению с былой мощью – даже на идеологическом уровне, а уж о политическом весе и вовсе говорить не приходится. В эпоху своего расцвета, в Средневековье (я бы датировал этот пик 12-13 веками, но на точность не претендую), католическая церковь была таким же государством, как и любое другое в романо-германской Европе. Государство территориально оформленное – была же Папская область, занимавшая пол-Италии. Плюс огромное количество церковных феодов по всей Европе. Единственное, но существенное отличие состояло в том, что у Святого Престола был, наряду с обычными государственными методами, ещё один рычаг управления – религиозный. По сути, это идеология, просто с культовой спецификой; в любом случае, о столь же мощной идеологии в других странах Европы говорить вообще не приходится.

Католическая церковь решила, что раз она выступает от имени владыки мира, который и так владеет градом небесным, то нужно контролировать и град земной, пусть он и несовершенен. И контролировать не только духовно, но и физически. Более того, чем дальше – тем больше шло смешение к физическому варианту. Если понять это, то становится само собой разумеющимся, например, появление инквизиции. Инквизиция не появилась вместе с церковью. Она появилась в начале 13 века.

Небольшой экскурс в историю. К концу 12 века церковь окончательно дискредитировала себя разными грехами, если вкратце: духовенство попросту вело образ жизни, едва ли не полностью противоречивший тому, что оно проповедовало. Народ не мог этого не замечать – и всё больше разуверялся в авторитете церкви, а иногда и самого учения. Это привело к широчайшему распространению ересей. Не следует, однако, считать, повинуясь некоторым сложившимся стереотипам, еретиков некими борцами за правду, за свободу и т.д. Нет, в подавляющем большинстве случаев они были религиозными фанатиками, причём нередко такими, что могли заткнуть за пояс своей упёртостью самых отъявленных мракобесов-католиков. Так, на юге Франции в описываемый период распространилась ересь катаров, весьма специфическая и, на мой взгляд, куда страшнее католичества (если кто поймёт – в корне своём она имела манихейство). Более того, наклёвывалась возможность создания целого катарского государства – государства еретиков! Это не могло не встревожить ни церковь, ни светских правителей (к тому же французские северяне, бывшие практически другим народом, попросту ненавидели южан; многие желали поживиться). Итогом стали Альбигойские войны – череда крестовых походов, чудовищная резня, разорение процветающих земель. Один из мрачнейших эпизодов Средневековья. Юг Франции был поставлен на колени, катарам наступили на горло. Но авторитет церкви не вернулся. Ереси продолжали плодиться. Были учреждены ордена нищенствующих монахов – францисканцы и доминиканцы. Поначалу они действительно были образцами христианских добродетелей, чем добились немалого приятия со стороны мирян и ненависти со стороны белого («номенклатурного») духовенства, т.к. миряне в конечном счёте стали отдавать свои деньги и имущество в пользу нищенствующих орденов. Да, деньги. Прошло совсем немного лет – и францисканцы с доминиканцами стали весьма богаты. Неудивительно, что

Хотя и говорят о творческих личностях, творческая сущность не существует сама по себе, как некая данность. Творчество стимулируется внешними событиями, пропущенными через внутреннюю мясорубку (или отсутствием событий, но это отдельный случай). Внешние события могут быть и не такими уж значительными, в то время как на их почве вырастает богатейший духовный мир. Короче говоря, творчество состоит в необычном восприятии художника, гипертрофирующем «реальность», усложняющем её и покрывающим деталями и смыслами. Но всё же без «реальности», как бы незначительна она ни была, ничего не выйдет.

Всё это я сказал за тем, чтобы обратиться к биографии Толкиена. Есть ли такое событие, которое стало радикальным стимулом к его творчеству? Не будем фрейдистами – отбросим события детства. Да, отец писателя умер рано, да, семье Толкиена случилось пожить не в самых приятных местах, да, англиканские родственники не приняли мать-католичку Толкиена, и тот до конца жизни считал, что они свели её в могилу. Но как это отразилось на творчестве? Можно находить в описаниях Мордора и Шира отголоски впечатлений от тех мест, где юному Рональду (Джоном, что примечательно, его никто никогда не звал) пришлось жить. Не стоит слишком обольщаться и заявлениями самого Толкиена, что Средиземье было придумано ради эльфийских языков. В конце концов, сам Толкиен признавался, что во «Властелина Колец» было включено гораздо меньше лингвистических изысков, нежели ему бы хотелось, т.е. он сам их вырезал – значит, он руководствовался при написании своего произведения не только филологической страстью, но и соображениями художника.

Ладно, не будем ходить вокруг да около. Если окинуть взглядом биографию писателя, то нетрудно будет заметить, что после не слишком приятного детства в его жизни было лишь одно примечательное событие, дальше же он жил вполне размеренно, если не сказать «по-хоббитски». Это событие – война. Первая Мировая война. Нет, этот факт, конечно, не упускает ни один его биограф, но едва ли не общим местом в описании его является то, что на войне погибли двое лучших друзей Толкиена, а сам он потом очень не любил вспоминать о «бойне». Между тем, именно в этом умолчании – а не в разглагольствованиях о любви к языкам – следует искать ту самую творческую бездну, из которой явилось Средиземье.

Здесь следует вставить важную ремарку. Традиционно «ВК» считается главным произведением писателя. С первого взгляда, так оно и есть: у него было два крупных законченных произведения, не считая рассказов – «Хоббит» и «ВК» – и величие второго по отношению к первому я не оспариваю. Но центральное место «ВК» в творчестве Толкиена – это иллюзия. «Хоббит» был всего лишь сказкой, которую Толкиен написал скорее от нечего делать. Потом он весьма сожалел, что это была именно детская сказка, и желал «Хоббита» переписать. Но после успешной публикации этого произведения, когда издатель попросил Толкиена написать продолжение – «Нового Хоббита» – он принёс в издательство отнюдь не «Властелин Колец». Материалы включали в себя подборку детских сказок и, детские же, «Письма Деда Мороза», а также… «Квента Сильмариллион» и неоконченную поэму о Берене и Лутиэн. «Квента Сильмариллион» – один из главных черновиков, который лёг в основу стилизованного «под старину» эпоса «Сильмариллион», отредактированного и изданного уже после смерти Толкиена его сыном Кристофером. «Сильмариллион» остаётся «трудным» произведением даже для некоторых почитателей Профессора и по сей день. А в ту пору, осенью 1937 года, он и вовсе поставил издателя и рецензента в тупик. Они попросту не поняли, что это такое. Толкиен отнёсся к этому смиренно: он знал, что опубликовать это почти невозможно – хотя и сказал, что всем сердцем предан Сильмарилам. В результате он сел за «Нового Хоббита», ставшего впоследствии «Властелином Колец». Но «Сильмариллион» всегда оставался центром его помыслов, хотя, видимо, после успеха «ВК», к конце своей жизни, Толкиен попросту устал и не довёл своё дело до конца. Между тем, об этом деле он говорил и в своих письмах: о том, что его мечта – создать мифологию для Англии, целый свод преданий, «от космогонических до сказочно-романтических». Нетрудно заметить, что архаизированный эпос «Сильмариллион» гораздо точнее соответствует этим замыслам, нежели беллетризованный эпос «Властелин Колец». Разумеется, я не намерен принижать ценность «ВК», но смею предположить, что он должен был занять в этой мифотворческой парадигме место, примерно соответствующее «Кольцу Нибелунга» Вагнера – по

Сейчас, когда миллионы людей содрогаются в конвульсиях боления, стоит проявить чуточку хладнокровия. Не то что бы прямо с ложкой дёгтя заявиться, но всё же и не улюлюкать впустую над бочками мёда. Нет, я не имею ничего против футбола и не намерен приводить протухший тезис о двадцати двух мужиках, гоняющих мячик по полю. Пусть гоняют. Пусть на это смотрят те, кому это приносит удовольствие. Проблема в другом.

Проблема в том, что в современном мире спорт, и футбол в особенности, стал чем-то вроде гладиаторских боёв времён расцвета и угасания Римской империи. Гладиаторы, несмотря на то, что они были рабами, пользовались огромной популярностью в народе. Самые знаменитые из них получали свободу и деньги. Их прославляли, им чуть ли не поклонялись. Они были предметом вожделения знатных матрон. И при этом они были одной из составляющих знаменитого императива империи – «хлеба и зрелищ». Государство потчевало народ бесплатным хлебом, а гладиаторы – зрелищами. И все жили счастливо. И умерли в один день, вместе со всей империей. Замечу, что гладиаторские бои тем больше набирали популярность, чем больше Римское государство превращалось в изнеженную и недееспособную империю – я имею в виду не политическое оформление этого, а духовное. Покуда Рим воевал с сильными внешними врагами, крови и острых ощущений римским гражданам хватало по уши. Но как только действительно мощные враги были уничтожены (а последним нужно считать Карфаген), чувство реальной опасности стало ослабевать, зато нарастало желание пощекотать нервы опасностью виртуальной.

Кто желает, пусть, основываясь на этом, проводит аналогии с современностью сам. Я же обращусь к другому. Проблема современного спорта состоит в том, что он стал очень мощным средством манипуляции сознанием. Люди бросают свои дела, забывают о своих проблемах, погружаются в океаны страстей, в действительности ни на что не влияющих. Зрелище выступает обезболивающим, а для некоторых людей – даже и наркотиком, в то время как сама болезнь никем не лечится. Подумай, ведь ни от одного выигранного или проигранного чемпионата мира или олимпиады не повысится ВВП, не исчезнет преступность, не сократится число бедных, не разрешатся демографические проблемы и т.д.

Но мы не думаем об этом. За недели до игры мы задаёмся вопросами о её исходе, забывая задаваться вопросами, например, о том, действительно ли мировой экономический кризис уже сходит на нет, действительно ли дела в России налаживаются (это притом, что собрались занимать пару миллиардов, параллельно раздавая кредиты всяким Исландиям; где-то тут явно сокрыто противоречие).

Повторюсь, я не имею ничего против футбола. Но когда по поводу исхода игры/чемпионата испытываются эмоции, сравнимые с эмоциями по поводу исхода битвы/войны, – тогда появляется ощущение, что это уже перебор. А ведь это всего лишь игра, не больше и не меньше. Ни одна игра не стоит ни одной нашей нервной клетки. И ни одна игра не стоит того, чтобы потрясать транспарантами с Петром Первым или Родиной-матерью. По отношению к тем, кто погибал под Полтавой и Сталинградом, это выглядит если не кощунственно, то как-то нелепо.

Пусть каждый болеет, за что хочет и как хочет, но при этом держит для себя где-нибудь на подкорке, что не стоит увлекаться, а то недолго уподобиться и римскому плебею, которого тоже кормили досыта. Хлебом нас кормят как-то маловато, зато компенсируют зрелищами так, что иногда тошнит.

Возвращаясь к Риму, хочется вспомнить, что и впрямь – после второй войны с Карфагеном (218-201 гг. до н.э.) у Рима не было ни одного сильного врага – такого, который мог бы угрожать самому Вечному городу. Тот же Карфаген добивали уже, как лежачего. Галлы, победу над которыми не преминул пропиарить Цезарь в своих знаменитых записках, были, при всей своей развитой культуре, дезорганизованными дикарями – в политическом и военном плане. Чтобы победить их, нужно было элементарное – дисциплина. С мало-мальски сильным Парфянским царством римляне боролись так долго, нудно и безуспешно, что в конце концов сдали им всю Месопотамию и попросту махнули рукой. Не правда ли, напоминает современную возню США с Ираком и Афганистаном?.. М-да. А потом пришли по-настоящему сильные гунны Аттилы и готы Алариха – глядь, а Рима-то уже и нет. Не Рим, а так, кучка загнивающих родов в окружении молодых варварских иммигрантов. 

Этот раздел посвящён, главным образом, творчеству Дж.Р.Р. Толкиена, и из него читатель сможет узнать многое о моих интерпретациях и чуть меньше – об укоренившихся предрассудках.
 

Властелин глупцов
 

Но, к несчастью, далеко не все глупцы собрались под знамёна противника.
Из письма Дж.Р.Р. Толкиена К. Бэттен-Фелпс
 

Наверно, за всю историю ХХ века нет другого такого писателя, который имел бы столь странную посмертную судьбу. С одной стороны, Толкиен так и остался, во многом, непризнанным гением – непризнанным, прежде всего, «интеллектуальным» сообществом; с другой стороны, он оброс невиданной армией поклонников и последователей. Да только последователи его – те, на чьих книгах часто пишут «продолжатели/ученики/т.п. Толкиена» – окончательно вогнали фэнтези в число жанров массовой литературы, т.к. ничем иным, как развлекательным подростковым чтивом, их опусы назвать нельзя. Разницы между каким-нибудь Ником Перумовым и какой-нибудь Дарьей Донцовой, если приглядеться, практически нет. Возможно, имеются исключения, но они ничего не меняют. И таким образом «продолжатели» как бы утащили в массолит и своего «учителя».

С поклонниками дело обстоит не лучше. Я не случайно привёл в эпиграфе именно эти слова Толкиена: уже тогда он заметил или почувствовал, что вокруг него собираются те, кто скорее вредит и позорит, нежели помогает и делает честь. Я не намерен разбирать тут особенности толкиенистской субкультуры. Бытует, кстати, мнение, что в России толкиенисты уже вымерли; впрочем, время от времени попадаются отдельные шизанутые экземпляры. Повторюсь, я не намерен копаться в их мотивациях. Одно ясно точно: эти люди приложили силы к чему угодно – к ролевым играм, к фанфикам и пр. – но только не к тому, чтобы прославить своего кумира. Оно вообще нехорошо – творить себе кумира – но тем более странно ещё и дискредитировать своего кумира своим причудливым поведением, от которого «толкиенист» (он же «толчок», он же «дивный») в некоторых устах становится чуть ли не оскорблением.

Неважно, в общем-то.

Важно то, что, хотя и появляются тут и там всякого рода исследования Толкиена, ни одной внятной, широко известной интерпретации его произведений – именно как произведений художественной литературы – я не встречал. Интерпретируют-то и так, и сяк: и в связи с мифологической основой, и в связи с лингвистическими побуждениями автора (этот миф был запущен не без помощи самого Толкиена), и в связи с его христианским вероисповеданием (хотя это ещё бабушка надвое сказала; по моим убеждениям, его христианские воззрения отличались немалой оригинальностью – если не вольностью), и в связи с чем-нибудь ещё – но только не с тем, что произведения Толкиена есть законченные произведения, обладающие внутренней логикой и самостоятельным идейным наполнением. Рассказывать о Толкиене, говоря исключительно об «Эдде» и «Калевале» – всё равно, что рассказывать о Достоевском, говоря только о Евангелии. И в том, и в другом случае эти первоисточники будут лишь рабочим материалом, который подвергся авторской обработке и самобытной интерпретации.

Что касается меня, то, полюбив творчество Толкиена после первого же прочтения «Властелина Колец», я, тем не менее, даже в самые дикие подростковые годы не имел никакого желания быть кем-то из его персонажей. Что касается «дописывания», то каюсь, согрешил, но эти опусы благополучно (и к моей великой радости) канули в Лету и не имели для меня никакой ценности, кроме пробы пера.

Напротив, сначала неосознанно, а потом уже вполне отчётливо я испытывал некоторую обиду за то, что на Толкиена презрительно плюются сначала учителя, а потом преподаватели, а также за то, что на Толкиена не нашёлся персональный Белинский – в то время как, по моему глубокому убеждению, Толкиен заслуживает места в первых рядах классиков ХХ века и его «ВК» может оспаривать звание романа века, например, у «Улисса» Джойса или у «Замка» Кафки. Дело не только в том, какая из этих книг художественнее/гениальнее/интеллектуальнее, но и в том, насколько она отразила духовную парадигму этого века. А тут можно и поспорить…

Я, конечно же, не претендую на то, чтобы стать пресловутым Белинским, однако посильный вклад в литературное исследование Толкиена хотел бы внести.

Если начинать с чего-то, то, возможно, стоит подступиться со стороны жанра. Фэнтези… Что это такое? Сказка для взрослых? Ненаучная фантастика?

Вот говорят о всяких общечеловеческих ценностях и тому подобных гуманистических и гуманных вещах. Мне представляется это в высшей степени ошибочным. Есть ли какая-либо общая ценность у каждого человека – т.е. у всего человечества? Но человечество – тоже фикция.
Нет, разумеется, существует биологический вид, называемый человеком, и совокупность всех его особей называют человечеством. Другое дело, что как-то так повелось, что слово «человечество» несёт в себе не только количественный, но и ценностный смысл. «Человечество» часто выступает неким гарантом добра и зла. Якобы цели у «человечества» одни, одни ценности, одни смыслы, только под разными обёртками.

Да и, кроме того, «человечество» не может иметь лишь биологическое толкование, ведь сам человек есть существо не только биологическое, но и социальное, к тому же, обладающее сознанием: уже поэтому человек оказывается по ту сторону животного мира. Новомодные экологические воззрения, по которым животные должны восприниматься равноценными людям, есть не более чем вымученное морализаторства и игра ума образца угасания западной цивилизации. Декаданс вообще тяготеет к изощрениям. В действительности же, человек, если он будет искренен с самим собой, никогда не признает животное равным себе, животное – это само по себе нечто чужое, другое, которое есть «не-человек». Даже древние люди, одушевляя и обожествляя животных, равно как и всю природу, на самом деле переносили человеческое на животное. Они почитали животных не как животных, а как людей в животном облике (или духов, что суть тоже люди). Тут надо тонко разграничить: это было не признание равноценности человека и животного, а эдакий шовинизм, благородно включающий чужих в число «своих». Это особенно заметно в тех случаях, когда существовали сакральные и «обычные» животные. Пиетет испытывался только к первым, но не ко вторым. Да и почитание первых не мешало подчас поедать их.

Уже здесь, на заре истории, мы сталкиваемся с лицемерной логикой, ставшей стержнем существования человека. Тут можно вспомнить и фрейдистскую теорию о том, что религия, по сути, произошла из стремления спрятаться от жестокого внешнего мира, порождавшего только фрустрацию (то, что это стремление было неосознанным, не так уж и важно). Спрятаться – т.е. закрыть глаза на происходящее. Это было лицемерие перед самим собой, самое коренное лицемерие, какое только может быть, внутреннее лицемерие; и если оно появилось уже тогда, то неудивительно, что потом оно стало и внешним и распространилось едва ли не на все аспекты человеческого бытия. Вся последующая история человека – это история развития лицемерия, подчас принимающая самые причудливые формы.

В случае с животными это лицемерие проявилось в том, что человек пожирал животных, по сути делая их не более чем ресурсом, но стремился как-то оправдать это. Оправдать перед чем или кем? Это сложный вопрос. Возможно, действительно в каждом человеке заложен универсальный нравственный закон, но если поглядеть на историю, то возникает ощущение, что, имея в себе этот закон, человек тем не менее всегда стремился его обойти или обмануть. Бог, пожалуй, был самым грандиозным лицемерным предприятием за всю человеческую историю. Я тут не касаюсь, собственно, вопроса бытия или небытия Бога. Я имею в виду именно религию как один из мощнейших институтов человеческих цивилизаций. Как бы ни кичилась современная наука своей великой пользой для человечества и ни плевалась бы на религию, если приглядеться, то станет ясно, что подавляющее большинство эпох прошло под знаменем религии. Религия была главным двигателем общественных процессов, а не наука. Что же, церковь забивала науку? (жгла всяких Джордано Бруно и далее по списку затасканных антицерковных аргументов) Но, позвольте, вы, кажется, слишком переоцениваете церковь – не была она настолько сильной. Если уж и задавать каверзные вопросы, то не стоит ли спросить себя: может быть, религия потому забивала науку, что наука была попросту не нужна самим людям? А как только она стала нужна, то тут же и стала царицей мироздания и теперь держит в загоне религию. Не надо обманываться, считая науку или религию эдакими вещами-в-себе, какими-то автономными абстракциями. Всё это – лишь плоды человеческого мышления, не больше и не меньше. И они получают развитие лишь тогда, когда человек этого хочет. Ни наука, ни религия не могут быть больше, значительнее человека, потому что человек сам придумал их, покуда не было его, не было и их. О пользе же вообще толковать не приходится. Само понятие пользы для «человечества» или «истории» – вещь сомнительная. Куда бы ни вела, скажем, религия «человечество» – к хорошему или к плохому – не так уж и важно, потому что, возможно, хорошего и плохого не существует вовсе.

Вернёмся, однако, к Богу. Бог – или