Лето закончилось,
казалось бы — еще одно
(которое не вернется и не повторится,
но настанет новое),
а на самом деле нам немного отмерено лет,
как кусочков хлеба на плоской тарелке голода.
25 или 40 -
40, как две пачки сигарет,
которые скуришь быстрее, чем дочитаешь книгу,
ту самую, в бежевой обложке твоей собственной кожи,
ту самую, с дрянной лирикой и банальным сюжетом,
но безмерно значимую для одного единственного человека,
чье имя постепенно стирается даже с обложки.
Так что ешь свой хлеб, кури свои сигареты,
завтра будет осень — десятая или шестидесятая,
но на самом деле всегда для тебя — единственная,
потому что будущее — это отчасти вымысел.
Так что выйди на улицу и ори во всю силу легких,
коронуя жизнь,
возводя на престол ее шествие,
упади на колени и плачь от боли и счастья -
остается тарелка голода.
Лето закончилось.

Аль Квотион

Это так просто, как смотреть на растущее дерево:
я покупаю в продуктовом маленькие черные маслины,
запиваю их сладким чаем,
курю за ужином,
я люблю историю и ненавижу ремни безопасности.
Иногда мне приходят в голову дурацкие мысли:
запастись муравьями, чтобы после найти себе ящерицу
и скармливать ей всех этих насекомых,
таких же беспомощных, каким я сам порой себя чувствую.
Я выхожу на улицу, улыбаясь каждому встречному,
но это ложь — ни один из них не приносит мне радости,
и я встречаю множество людей,
но воспринимаю их только с точки зрения возможности секса
или невозможности секса со мной.
Я пишу стихи, каждый вечер меняя мнение
о том, зачем и ради кого я этим занимаюсь,
иногда я обманываю чье-то восторженное доверие,
посвящая новым женщинам старые строки.
Это так просто, как смотреть на растущее дерево,
но это я, со всеми своими сложными заморочками,
с отмашками и самооправданиями,
с бесталанной жизнью и толикой творчества, пагубно сказывающейся на этой жизни.
Это я, не такой, каким хотел бы быть или казаться,
не такой, каким меня учат быть многочисленные СМИ,
показывая рекламу со счастливыми семьями или успешными одиночками,
не такой, каким мечтала увидеть меня мать,
или, возможно, каким считали меня лучшие друзья.
Это я — недостаточно умный, богатый и реализованный,
недостаточно честный и уверенный в собственном выборе,
недостаточно счастливый и позитивный, чтобы быть примером,
не умеющий водить машину и сажать деревья,
просто я — танцующий новые ошибки на площади прошлого.
Но это так просто, как смотреть на растущее дерево,
это даже не осознание,
это просто чувство
признания себя настоящим, допустимым, возможным.
И несколько слов, сказанных впервые без страха быть осужденным:
«я тот, кто я есть».

Аль Квотион

Августина!

Это марево — ложь.
Мы трогали руками рожь,
мы трогали руками дождь
и дрожь -
мы трогали друг друга,
Августина!
ты в тот момент была божественно упруга
и горяча, как магма
или гамма
оранжево-яичного светила.
Все это было с нами,
Августина,
это было!
Теперь все ложь — линолеум на кухне,
ковры, палатки,
праздники в субботу,
Мадрид и кабинет с бумажной рухлядью,
и деревянные потрепанные четки,
все — ложь.
Мы две глубинные жемчужины
лежим на бутафории, как в блюде:
и лживая зевота после ужина,
и ложный градус Цельсия
ползет по амплитуде.
Мы — люди.
И потому нам свойственны ошибки -
удел ничтожных
и удел великих,
мы — плоть звезды от первородной вспышки -
наматываем дни свои на вилки
и пожираем с недовольной миной,
мы — мимы,
Августина,
мы проходим мимо.
А рожь стоит в полях,
еще не срезана,
пока мы превращаем в антитезу
свои печальные и слишком злые лица.
А рожь есть небо, свет и листья.
И мы есть небо, свет и руки,
Августина!
Моя усталая и стылая подруга,
у твоих маленьких и загорелых пальцев
огромная вселенная скитается.
Твоей вселенной Августина снится,
и это есть единственная истина.

Аль Квотион

Я снова нахожу тебя. Какая, к чертям, разница, сколько времени прошло с последней встречи, пара часов или пара лет, если время для нас давно утратило смысл. Какая разница, сколько было городов, случайных связей, эйфорий и обязанностей, если мы оба знаем, что в итоге я все равно найду тебя. Встретимся в самом дешевом клоповнике, с непрестанно протекающими кранами, с несвежими полотенцами и постельным бельем, с растворимым кофе в фойе, в шумном и грязном месте. Сохраняя свою анонимность, свое надуманное инкогнито, свое явственное желание спрятаться от мира. Встретимся, упрямо делая вид, что это случайность, что мы как всегда ничем не связаны, что у нас нет необходимости быть вместе каждый миг, демонстрировать по утрам мятые лица и трепетно называть их "миленькими". Встретимся на одну ночь, чтобы заняться сексом и забыть друг друга на грядущие пару лет. Потому что секс с тобой - это поиск истины. Это долгий, внимательный, сильный и чуткий поиск себя. Это предельная напряженная сосредоточенность в свернувшемся от тяжести дыхания сгустке ночи. Это глубокий, яростный рывок к правде и нежное отступление перед новым вопросом. А потом, порвав натянувшуюся ночь, мы придем в себя и разбежимся. До того, как сперма успеет высохнуть, покрыв коркой желтую за давностью простынь. До того, как я намотаю на палец твои волосы, снятые с расчески. До того, как мы научимся видеть все несовершенство друг друга. До того момента, пока мы не встретимся снова. Потому что секс с тобой - это поиск истины.

И ее обретение.

Александр Ноитов

Пустынность сердца — это только миг
познания, что солнце — безупречно,
что скоро этот чудный синий мир
опустится уже тебе на плечи.
Но если говоришь, то говори
без грубого и шаткого обмана:
нас
только
двое
посреди
огромного, как небо, океана.
Нам этой тишины — на все века,
и я молчал, и ты со мной молчала,
но простиралась божия рука
как будто бы сквозь нас -
багряно-алым.
Невмоготу так тонко чуять жизнь,
что даже океан в своем наречии
вдруг говорит: иные рубежи
не больше неба, легшего на плечи.
И небо к нам летит в огнях и ранах -
тяжелое, широкое, ночное,
а посреди большого океана
нас только двое.

Аль Квотион

Мы все та же трава, тот же лист:
стебелечки, былинки и были.
Дорогие, ведь мы проросли,
дорогие, ведь нас не скосили.
И роса на твоих рукавах
искусала мне ласково сердце,
потому-то я каждый бульвар
вижу полем — и солнцем приветствую.
И по солнцу босая бегу
все навстречу, навстречу, на встречные
трассы легких и тихих минут
до рубашки твоей теплоклетчатой.
Дорогие, как счастливо жить
и лечить свою душу окраиной,
пока степь не сорвется с души,
распускаясь все новыми травами.
Пока ты, не касаясь земли,
не прошепчешь мне так воскресимо:
дорогая, ведь мы проросли,
дорогая, ведь нас не скосили.

Алина Лён

Если складывать речь из чувств,
которые я к тебе испытываю,
в них не было бы слова «люблю»,
потому что я не знаю, что это.
Нет, я бы говорил иначе,
опираясь на перила частности:
я испытываю к тебе голод,
я испытываю к тебе жажду.
Я бы тщательно выбирал смыслы,
за которыми картина данности:
я испытываю к тебе нож,
я испытываю к тебе зарево.
Если дальше — более явственно
или более эпизодично:
я испытываю к тебе драму,
я испытываю к тебе счастье.
Я хотел бы быть тобой понятым,
и поэтому говорил бы образами:
я испытываю к тебе небо,
я испытываю к тебе музыку.
Так закрой глаза и прислушайся,
я сегодня говорю тебе истину:
я испытываю к тебе то,
что другие называют «жизнь».

Аль Квотион

Жил-был простосердечный человек, который искренне полагал, что зеркало души — это вовсе даже не глаза, как это принято говорить, а самые обычные щеки. Да-да, представьте себе, именно щеки. Разные: детские, еще круглые и пухлые от младенчества, юношеские, едва покрытые пушком, взрослые, строгие щеки, щеки со следами оспы и щеки в пудре, да даже уже старенькие щеки, сплошь покрытые морщинками. Смех да и только, но человек правда в это верил.

Он ходил по улицам, смотрел вокруг.
Вон отец устраивает строгий выговор непутевому сыну. И в школе двойку получил, не старался, и учитель жалобу за поведение написал в дневник. А мальчишка стоит, щеки у него — красные. Ему стыдно. Понимаете, как это важно, как это правильно, когда человеку стыдно за себя? Сколько в этом признании собственной неправоты души? Или вон девушка и юноша, смущенные, удивленные самим себе и друг другу — впервые берутся за руки. Просто берутся за руки, а щеки их моментально розовеют. Это тоже душа, это ее огромная любовь, созидающая великим и невероятно значимым такой по сути пустяк, как две соприкоснувшиеся ладони. Или вон, смотрите, старик схватился за старенькое радио, и щеки его стали белыми, страшными. Щеки его кричат о несправедливости, слабые руки сжимаются в нетвердые кулаки, да что он может сделать — один. Так и ходил этот простосердечный человек, слушал рассказы чужих душ, читая их по щекам, и радовался — как славно быть людьми, как же славно.

А потом что-то изменилось, что-то непоправимо сломалось. На первый взгляд все осталось прежним, вот стоит тот же непутевый сын, слушает отца, но смотрит на него безучастными циничными глазами. И щеки его молчат. Молчат щеки девушки и юноши, откровенно целующихся на улице, только в глазах — что-то жуткое, расчетливое, холодное. А старик… Стоит сломанное радио, а старика возле него уже нет. И никогда не будет — ни возле радио, ни на скамейке, нигде. И никто не научит нас так же бледнеть от царящей кругом несправедливости, от жалкой бутафории жизни, бессмысленной, непоправимой, черной.

Но когда мир уродливо менялся, среди тысяч равнодушных глаз стоял простосердечный человек — горький, бессильный — стыдясь нашего невежества, равнодушия, пустой злобы, беспощадного эгоизма. Стыдился за всех, за каждого из нас. И щеки у него были красными-красными, белыми-белыми, шли пятнами, кричали надрывно и оглушительно. Может быть потому, что в нем и правда жила та неуловимая сущность — в которой живут наш стыд и наша совесть, наша человечность и наше неравнодушие, которую иные называют душой. И пусть этот простой, наивный, ошеломленно чувствующий человек всегда стоит среди нас — только так, только с ним мы все еще чего-то стоим.

Аль Квотион

Однажды ты вырастешь и поймешь, что не хочешь больше жить только в мире-себя.
Все останется прежним:
твое самодельное Евангелие на тумбочке возле кровати
с каждым тщательно описанным переживанием
и лабораторным анализом стрелок часов или сообщений в соц.сетях.
Останется эта плоская вещь — «мысли-внутри-коробки»,
на которую ты наклеила стикеры с пионами и героями книг,
на которой ты нарисовала неудачного слона с тремя ногами,
потому что однажды задумалась об Африке.
Твой бумажный кукольный дом, в котором ты запираешься,
когда жить где-то еще становится слишком страшно,
потому что это страшно — протягивать руку к человеку, стоящему к тебе спиной,
и считать, что без этой непрочной иллюзии близости твоя жизнь разрушится.
Твой беспрерывно работающий механизм адаптации
и механизм выживания,
настолько маленький, что умещается между подушечками большого и указательного,
настолько непрочный, что эти пальцы могут стать фатальными,
но никто не придет, чтобы починить тебя.
Твои побеги от себя, которые приводят тебя в парк
или приводят тебя на пляж,
но никогда не смогут увести слишком далеко от дома,
потому что только дома ты хотя бы иногда чувствуешь себя в безопасности.
Все останется прежним, но придет новая настойчивая мысль -
что видит человек, стоящий к тебе спиной?
Тебя заинтересует, какие метаморфозы могут произойти в его лице,
если он прочтет твое самодельное Евангелие.
Захочет ли оставить сложенные им оригами птиц в твоем бумажном домике,
прямо на белом подоконнике,
где раньше тебе хотелось оставлять только окурки и горящие свечи.
Ты впервые не захочешь убегать,
просто потому что ответы на эти вопросы станут важнее,
чем парк или пляж,
чем твой маленький хрупкий механизм,
который он будет держать в своих пальцах.
Однажды ты вырастешь и не захочешь жить только в мире-себя,
и протянешь руку к человеку, стоящему к тебе спиной,
потому что ты тоже заслуживаешь узнать, что никто, кроме него,
не способен разжечь тот огонь, который сожжет тебя дотла.

Аль Квотион

Все дело в скрипке -
маленькой тревожной скрипке, звучащей у меня в голове.
Колкие болезненные ноты вызывают смешение чувств,
вынуждают потерять ясность ума,
профессиональный апломб взрослого мужчины,
и я остаюсь — живым, потрясенным, маленьким человечком.
Так дождь бьет по листве,
превращая ее в смятение серебра, зелени и лазури.
Все дело в этой дьявольской скрипке.
Она поет.
Господи, она снова поет!
Я написал молитву о лишении слуха,
молитву о тишине,
молитву о молчании.
Я читаю ее внутри себя,
беззвучно, задерживая дыхание,
но небо надо мной содрогается -
это Бог пляшет под пение безумной скрипки.
Значит ли это, что вся моя жизнь — это песнь скрипки?
Тогда я буду петь о тебе, моя милая Августина.
Ты — один мой начатый поцелуй.
Один, мне не нужно других,
я все еще никак не могу распробовать благоухающую кожу,
звенящие серьги, разноцветные платья,
не могу распробовать крылья бабочек,
вылетающие из свертка слов, который ты приносишь ко мне.
Ты мой начатый поцелуй, длящийся уже годы.
Скрипка поет, моя милая Августина.
Это поет скрипка в моей голове.
А я соблюдаю ритуал музыки,
ритуал шаманских почти наркотических танцев,
ритуал вальса и макабра,
ритуал церковного хора
или поющего голоса десятилетнего деревенского мальчишки у реки.
Я песнь в твою честь, моя милая Августина, мой ясноглазый начатый поцелуй.
Я песнь, звучащая тогда, когда прижимаю твой юный трепет к своему смущенному сердцу,
звучащая тогда, когда я даю тебе имена ангелов, пытаясь этим сделать столь же бессмертной,
я песнь, милая Августина.
Скрипка, скрипка поет тебя.
Это все скрипка в моей голове,
она поет…
Господи, она снова поет!

Аль Квотион

Закончится эпоха бега, эпоха листьев на груди. 
Я сяду в маленький автобус, я уроню свой взгляд в окно 
как горсть блестящих безделушек, как сброшенный с плеча мундир, 
как голубей бумажных писем, всю жизнь летающих за мной. 
И я подумаю «как скоро?», 
я улыбнусь в разбитый пол, 
сомну уже пустую пачку мне отслуживших сигарет. 
Автобус тронется неспешно — пускать людей в свое тепло, 
автобус тронется безгрешно, 
как мотылек большой — на свет. 
И я доеду. 
У подъезда замру, весь воздух охвачу, 
чтобы запомнить его сладость, его родимость и уют. 
А дед на сломанной скамейке — былой лихач, теперь ворчун, 
мне скрипнет: «что ж ты встал, тетеря? Иди, тебя, похоже, ждут». 
Пойду. 
Приветствуя ступеньки, как побратимов, как друзей, 
пойду, 
себе почти не веря, 
почти смущен, почти крылат, 
открою двери. 
Ключ мой старый вдруг подойдет для тех дверей. 

И ты совсем не удивишься, как будто бы и впрямь ждала. 

Аль Квотион

Так и буду стоять
и смотреть, как меняются быстро сезоны,
как в глаза попадает
холодный пронзительный ветер — щемящая грусть,
а в газетке статья
мне опять пробурчит, что там счастье — где сердце вне зоны,
беспокойное сердце,
человечностью горькой избившее грудь.
А потом я умру,
да, я тоже когда-то умру, так бывает.
Не увижу Париж,
да куда, не успею увидеть хотя бы Москву.
И в бессмыслице.ру
кто-то скажет: «еще один выпит до края».
Вы не верьте ему,
не до края, друзья, там в бессмыслице врут.
Я бы много успел,
я края эти мог бы хотя бы увидеть,
я бы мог написать
золотые цветы на холодном асфальте реки.
Но останусь стоять
никогда никого не прощая, никогда не в обиде,
и смотреть за окно,
где бежишь ты, рисуя мне маленький мир от руки.

Аль Квотион

Изгнание человека из рая происходит сейчас,
это не веха давней и подзабытой истории,
не что-то, покрытое махровой тяжелой пылью,
не что-то, о чем узнаёшь из вторых источников.
Испачканные землей беженцы покидают сады,
уходят из любых садов, приезжают в город,
и город полон познания добра и зла,
змеев и горьких лежащих на асфальте яблок.
Маленькие беженцы с большими зелеными глазами,
когда-то нагие, собиравшие рожь ладонями,
маленькие беженцы говорят врачам про свой стресс,
но покидают сады, покидают снова и снова.
Изгнание человека из рая.
Потому что рай — это сад,
в любой религии и в глазах любого ребенка,
буколический образ, тишина и огромный воздух,
человек с зелеными глазами на зеленом фоне.
Маленькие беженцы, несчастные серые люди,
бетонные люди, кирпичные люди с окнами,
маленькие беженцы покидают даже те сады,
которые могли вырастать в пределах их сердца.
И если существуют места, где хочется жить,
то места, где хочется умереть, намного важнее,
места, в которых ты останешься уже навеки,
места, которые станут твоим новым телом.
Я возвращаюсь в сад.
Я смотрю на ветви,
плачусь в эту живую земную осоку.
Я возвращаюсь в сад, я устал от яблок,
более всего похожих на огни светофора.
Маленькие беженцы остаются жаться друг к другу
в своих дорогих квартирах, в людных потоках,
остаются познавать свои шумные добро и зло,
остаются пить в клубах с юными и гибкими змеями.
Я возвращаюсь в сад,
я нашел то место,
где свет можно построить своими руками,
где лежат на траве тишина и огромный воздух.
Я возвращаюсь в рай.
Я возвращаюсь.

Аль Квотион

— А что это значит — «быть вместе»?
— Не знаю. Но мне тоже интересно. Давай попробуем? — отвечаю я и сажусь рядом с ней на корточки. Потому что вот он, ее мир — весь, целиком. Целый мир одного человека, но кажется, что я вполне способен уместить его в ладони. Типичный мир типичного социофоба. Она отсиживается дома, потому что все более высокое, чем эти стены, или все более широкое, чем этот пол, пугает ее. Потому что она слишком быстро устает в людных и шумных местах, а людные и шумные места — это любое место, где есть кто-либо, кроме нас. Она зажигает керосиновую лампу и освещает книжные полки. Она показывает мне линии на руках и рассказывает древнюю историю этих линий. Историю, в которой разгораются войны, случаются величайшие драмы и величайшие победы, рушатся империи и открываются новые созвездия. Типичный мир типичного социофоба: каждая линия, черта, прикосновение или шорох — огромная история, авторский многотомник жизни. Мир, в котором все маленькое становится очень большим.

Что значит «быть вместе»? Хотеть прикоснуться к ее миру? Хотя бы попробовать почувствовать его так, как чувствует она? Или просто сидеть рядом и слушать, слушать, слушать все эти истории. Слушать, потому что это действительно может быть интересным.

- А что значит «быть счастливым»? Ты счастливый?
— Мое счастье родилось во тьме, оно смотрело в бездну. И с тех пор я не могу обрести иного счастья, кроме счастья демонов, с хохотом сжигающих себя в кострах собственных изуродованных душ. Но костры отгорели. Я болен равнодушием.

Я рассказываю о счастье и глажу ее по голове. Медленно, ласково, пытаясь вложить всю свою нежность — потому что это единственный язык, возможный здесь и сейчас. Мы в ее мире, я согласен жить по его законам. Я упрямо глажу ее по голове, потому что эту руку в волосах она никогда не сможет выбросить. Это станет частью жизни, частью историй. Однажды она выбросит все — мои подарки, мои фотографии, сметет мои книги со своих полок, но тепло руки на макушке она никуда не сможет деть. Типичная жизнь типичного социофоба. Она запоминает мои чувства, как зверь безошибочно чует и запоминает запах своего дома. Она будет знать меня только по ним, минуя любые слова и поступки.

- А что значит…?

Я не знаю. Я не знаю ответов ни на один из ее вопросов. Более того, их не нужно знать. Это запрещено законами ее маленького мира. Их нужно прожить и понять прямо сейчас, вдруг обнаружив в себе юношу, только открывающего для себя все многообразие жизни. Что значит «быть вместе»? И я смотрю, как ее пушистая голова лежит на моих коленях, как пальцы осторожно касаются волос. Я чувствую, малыш. Я не знаю, что это значит, но я понимаю тебя. Что значит «быть счастливым»? И я упираюсь ногами в книжные полки, стоящие прямо на полу, смотрю в занавешенное окно, за которым светится и шумит большой незнакомый нам зверь другой жизни. Я не знаю, малыш. Я чувствую. Я понимаю. Наверное, потому что сейчас мы действительно вместе — ты пригласила меня в свой мир, и я смог не разрушить его хрупкие кости и мембраны с запахом сухих цветов и нагретого солнцем дерева. И потому что мы, кажется, счастливы.

Аль Квотион

Здесь, в общем-то, нечего делать.
Здесь желтый свет
так вяло лежит на каждом мертвом предмете,
что всякий акт жизни находится в меньшинстве,
и всякий акт жизни хрипит на полу и бредит.
Здесь краны текут горячей слюной Земли
мучительно медленно, словно в издевку богу.
Гарцуют навозные мухи.
Простор велик,
но словно больная псина — линяет боком.
И я бы отсюда ушел, если бы не ты:
помятые джинсы, промятые весом диваны,
оранжевая улыбка из пустоты
и тоненькое запястье, браслетом сдавленное.
С тобой этот хаос хоть чем-то одухотворен,
хотя бы текущим по влажным предплечьям воздухом.
Возможно, что вся эта жизнь — мой дурацкий сон,
который мне снится с марта прошлого года.
Но если все сон, то это сон о тебе.
Ты снишься мне голой, смеющийся едким смехом,
с большими каплями неба на нижней губе,
с большими чувствами,
и в чувствах — с большими прорехами.
А кроме тебя здесь, в общем-то, нет ничего,
что стоит внимания,
или что стоит движения.
Ты красным пионом стекаешь на мой живот,
и мир обретает смысл, любовь и жжение.
Смотри, моя девочка, если вокруг мертво,
то близость двух тел — это все, что для нас осталось,
и если хаос — в образе всех миров,
то ты — мой хаос.

Аль Квотион

Вначале ты был пустыней.
Ты лежал гигантскими иссохшими дюнами,
ты кричал песчаными бурями,
ты видел облака и жаждал дождя.
Ты тянулся к небу, боже, как ты любил это небо, эти перистые и кучевые.
Даже сейчас шрамы на твоей коже похожи на треснувшую от засухи землю,
и болят, вероятно, с той же мучительной силой.
Но ты все равно продолжал стремиться к небу,
пока однажды не смог стать горой.
Расскажи свой восторг, когда ты восстал до небосвода.
Скажи, какое счастье ты испытал, когда впервые коснулся своих облаков?
Скажи, какое отчаянье ты испытал, когда понял, что, даже касаясь этой влаги и этой туманной легкости, сам никогда не сможешь стать одним из них?
Никогда не сможешь стать таким же свободным.
Никогда не сможешь лететь так же подвижно.
Никогда не сможешь сделать глотка воды, уже чувствуя влагу губами.
Никогда не сможешь, потому что ты плоть от плоти камня, твои корни уходят в грунт и в магму, твои шрамы реальны и боль твоя неизбежна.
Наверное, лучше было остаться пустыней,
тебе было бы лучше навсегда остаться пустыней,
чтобы продолжать просто любить это небо
и никогда не узнать по-настоящему, что ты теряешь.
И теперь ты кричишь, кричишь, поднимая облака пыли, и не можешь остановиться.
Но потом приходит дождь, приходит она,
приникает к тебе, говорит: «успокойся, я рядом, я здесь, я с тобой»,
остужает тело, целует кожу, ты становишься спокоен.
Лишь тогда ты засыпаешь, и тебе снится, что ты создан из воды
и что ты наконец свободен.

Аль Квотион

Начинается шторм.
В каждой капле на твоем лице — мое отражение.
Начинается шторм, любимая, так пойдем на улицу,
потому что мы по-прежнему живы
и пока еще любим
это пасмурное небо, которое помнит солнце.
Начинается шторм.
Это самое первое чувство, о котором ты забыла.
Каким оно было?
Радость?
Или что-то сокровенно грустное и болезненное?
Но сейчас ты вспоминаешь и безумно кричишь от этого.
Начинается шторм.
Ты рукой собираешь капли.
Ты даешь им имена — свое и мое, по очереди.
И, с одной стороны, они исчезают быстро,
но с другой — превращаются в единую прекрасную воду.
Мы стоим на улице.
Капли на твоем лице улыбаются,
они смотрят на шторм с любовью моими глазами.
Любимая, я никогда еще не отражался
так истинно и так вечно, как в твоем лице!
Мы стоим на улице.
Наверное, уже простуженные,
и, наверное, навсегда счастливые этим мгновением.
Потому что каждый человек — это трагическая уязвимость
и в то же время великая неразрушимость
единственной капли дождя
во время шторма.

Аль Квотион

Мы оба строим города,
в которых не становимся более счастливыми,
просто болеем значительно чаще,
кашляя от пыли,
кашляя от горящей нефти,
кашляя от никотина и резких слов,
кашляя от воздуха и друг от друга.

Мы оба строим города,
но мне нужны стены, чтобы сдерживать себя,
а тебе нужны стены,
чтобы держать подальше все это душное назойливое человечество,
человечество с цепкими глазами,
человечество с потными ладонями,
человечество с дурными смыслами и глупыми спорами.

Мы оба строим города,
чтобы иметь возможность цинично насиловать изящную словесность,
сочинять поэмы, баллады и прочую лирику,
создавая истории нашего отчаянья,
создавая историю ночи,
создавая истории неудач и плачей,
создавая учебник сомнительной истории с человеческим лицом.

Мы оба строим города,
чтобы считать эти города чужими и отвратительными,
чтобы с затаенной радостью уничтожать все нами построенное,
бросая окурки и использованные презервативы мимо мусорки,
бросая бездомных собак вылизывать красный снег,
бросая спички на бензоколонках,
бросая покупки в свои корзины,
и в конце концов бросая людей, строящих города.

Аль Квотион

Она говорит: все было иначе.
Я думала, что твои пальцы должны соответствовать моим,
должны складываться во что-то цельное,
словно изначально были созданы деталями одного механизма.
Словно были сделаны из одного мела
или одного камня,
задолго до того, как мы вдохнули первый воздух
или научились сиять.
Она говорит: знаешь, вчера я разрезала кожу.
Я просто хотела вырезать тебя из себя.
Тот, кого я нашла, был красным и металлическим,
тяжело дышал болью, но не был тобой.
Она говорит: мы «друзья-по-хорошей-погоде».
Мне нравится, как ты варишь кофе.
Тебе нравится, как я пересказываю прочитанные книги.
Друзья для пикника, друзья для постели,
друзья для кухни или друзья для рабочих сплетен.
Но никогда, никогда
ни на миллиметр глубже.
Она говорит: когда ты смотрел, я думала, что ты видишь меня.
Но все, что ты мог видеть — это не-себя.
Все, что ты действительно мог понимать -
это не-свои руки, опущенные в воду,
не-свои холодные ощущения, не требующие личного осязания,
и не-свои неуслышанные мысли, следующие из этих ощущений.
Она говорит: даже близость может порождать новые вопросы.
Вопрос «как простить» или вопрос «как быть прощенным».
Даже близость может стать терапевтом с горстью таблеток
или хирургом, забывшем об анестезии.
Она говорит:
есть любовь больше, чем всего лишь один человек
и все, что он способен чувствовать.
Она говорит:
даже нелюбовь заслуживает любви.
Она говорит:
вчера я разрезала кожу, я искала тебя,
но тебя никогда не было ни во мне, ни рядом со мной.
Она говорит:
я буду любить тебя всегда.
Но после этого она больше никогда не говорит ни единого слова.

Аль Квотион

«А небо красивое» — ты говоришь, стоя по пояс в грязи,
пытаешься черным пальцем достать до синей приятной мякоти.
«Там вроде бы Бог?»
Но Бога тебе не о чем попросить.
Там небо, а здесь как обычно:
Тоскливо.
Крикливо.
Пропаще.
Слякотно.
«А с неба не страшно падать».
Как будто.
Наверное.
Может быть.
Здесь много страшнее,
и этот страх со временем стал привычным.
Идешь по ознобу общества, пот стираешь с верхней губы,
шаги размерены, но в душе какая-то хаотичность.
Подъезд.
Лестница.
Небо в окне — это уже черта,
и ты царапаешь ногтем на собственном теле:
«в тот день,
когда я научусь летать,
ничто не заставит вернуться меня на землю».

Аль Квотион