Когда ты становишься стервой, покрываешься леопардовой шкурой, глухо рычишь, визгливо кидаешься на стены, комкаешь лицо в гримасы и, ножницами разрезая себе брюхо, вытаскиваешь на свет черные внутренности комплексов, пороков и заблуждений, я начинаю обвинять:
я обвиняю твою работу,
начальницу, промывающую тебе мозги,
твоих родителей, давших дурное воспитание,
социальный круг, влияющий порочно,
даже потусторонние силы, в которые не верю, оказавшие роковое звездное воздействие.
Я обвиняю всех подряд только для того, чтобы не обвинять тебя. Чтобы не дать себе даже шанса хотя бы на долю мгновения допустить мысль «она не столь хороший человек, как я думал».
Потому что такого рода мысль фатальна, в ней — начало конца.
В ней 27 окурков за один вечер — затушенных резко и со злостью.
В ней бессильная ярость, не находящая себе выхода.
В ней слишком спешные попытки одеться и громко, будто бы матом хлопающая входная дверь.
В ней ты — бессмысленная форма застарелой пыли на кухонном полу.
В ней я сам — уже ничтожен, ибо преодолел последний порог отчуждения, порог собственной совести.
Именно поэтому, детка, я вешаю куртку в шкаф. Я стараюсь закрывать дверь мягко, а курить — меньше. И знаешь, все дело в этой паскудной переменчивой погоде. Да, я считаю, что все дело именно в ней.

Александр Ноитов

Осень — это мать человечества, приходящая вечером.
Как легко природа укладывает нас спать,
будто расшалившихся за солнечное время детей -
укрывает одеялом низко опустившегося ватно-серого неба,
гасит дневной свет до непроходящих сумерек,
и вот мы уже зеваем и сонно трем глаза.
Слушаем свою мать, потому что она звучит.
Шорохом листьев, монотонным перестуком дождя -
словно рассказывая усмиряющие сказки,
уговаривая медленным и тихим голосом к отдыху.
Хочется поверить ей,
хочется лечь и закрыть глаза.
Потому что она — мать,
а мы всего лишь ее непутевые дети,
и власть ее по-матерински ласкова,
но неодолима.
Мы с тобой засыпаем.
Я хочу пожелать тебе светлых снов, сестренка.
Ложись рядом, новые листья приносят новые истории.
Ложись со мной, нам будет тепло и уютно в материнских руках осени.
Для нас уже зажигаются ночники потемневшего и углубившегося звездного неба,
для нас уже поет ветер,
и я целую тебя перед сном с особой нежностью,
подсказанной мне нашей вечерней матерью с любящими золотыми глазами.

Аль Квотион

Ты любишь все эти поверхностные вещи:
краткие изречения, забываемые на следующий день,
музыку, давно ставшую для тебя только фоновой,
мягкие формы диванов или кресел,
формочки в виде цветка или бабочки,
в которые можно удобно сложить удобную жизнь
и не воспринимать ее слишком остро.
Однообразные завтраки и обеды,
которые ты планируешь исходя из своих представлений о здоровом питании,
телевизионные передачи
или каналы ю-туба,
или группы и сообщества соц.сетей,
предназначенные исключительно для развлечения,
многие километры слов и картинок,
складывающиеся в единую вялую улыбку.
Любишь хорошую погоду и прогулки кругами по заасфальтированным дорожкам парка,
словно ты маленький детский паровозик с красными щеками,
везущий в себе собственный покой с тающим мороженым
или покой с воздушным шаром, лениво глазеющий вокруг.
Любишь возвращаться домой вовремя,
уходить из дома вовремя,
спать вовремя,
жить вовремя,
понимая природу времени как свой ежедневник
с правильными цифрами и правильными расчетами.

Но это не затрагивает тебя по-настоящему глубоко.
Это поверхностно.
Кажется, как и все остальное в этом мире.

Ты говоришь мне: «оставайся со мной»,
говоришь: «давай попробуем»,
говоришь: «здесь не так уж плохо, намного лучше, чем у многих»,
говоришь: «здесь безопасно».
Ты можешь попытаться спасти меня,
но я никогда не стану таким же.

Я просто веду тебя на железную дорогу,
проложенную на мосту.
Чтобы болтать ногами над водой и разговаривать.
Чтобы слушать громкую музыку, ту редкую музыку, которая выбивает из колеи,
превращая окружающее во что-то сюрреалистическое.
Чтобы успеть прыгнуть вниз, когда рельсы начнут дрожать, предсказывая приближающийся поезд.
Чтобы узнать мгновение огромной свободы выбора жизни.
Чтобы испытать любовь друг к другу в свободном падении.
И не вернуться домой вовремя.
Не успеть к ужину,
не успеть к диванам,
не успеть к мороженому,
не успеть к ежедневнику,
не успеть еще раз прожить все те поверхностные вещи,
которые ты так любишь.

Ты можешь попытаться изменить меня,
но я никогда не стану тобой.

Я снова веду тебя на железную дорогу, проложенную на мосту.

Аль Квотион

Я снова пишу письма к Августине.

На нетронутом завтраке, который я приготовил для тебя, уже час ползают мухи.

Чертова шлюха!
Ты опять не пришла.
Августина — это музыка Баха и речитатив разномастных МС,
улавливаемая краем уха,
Это листья той осины, на которой повесился Иуда,
и оттуда,
из этих листьев — говорят боги,
Августина — это крепкие загорелые ноги,
перекрестки с красными светофорами и пустые кофейни,
Августина — это собака на привязи, лай и ошейник.
Узкая шея.
Августина — это гранатовая рябина,
это рябь на воде, из которой выходят звери,
и их мокрая шерсть обволакивает тектонические плиты,
Августина — это горячие камни и холодный напиток,
славная весна 90ого года — эмбрион, сосущий зеленые соки,
Августина — это все мои письма, написанные с особой жестокостью.

Ты опять не пришла,
чертова шлюха,
возлюбленная моя малышка,
мыши прогрызли полы, унесли дороги,
дорогая, зима начинается в тебе,
и, по странной логике,
весь существующий снег есть в твоей улыбке.
В твоей улыбке есть сахар и есть бумага,
что значит tabula rasa белой помады
или tabula rasa огромного остывшего ада,
в ней написана история космоса от большого распада
каждой частицы на вывихи или выдохи,
каждого материка на ландшафт и виды.
Августина, я брежу, когда ты стоишь за дверями,
не надо ждать
и делать лишние паузы.
Августина — это пепел в рюмке и теории Гаусса.
Ты подаришь мне галстук, вырезанный на мокрой земле,
Августина, каждая бездна начинается в тебе.
Впрочем, это неважно, мои письма — мусор за кадром.
Ты стоишь за дверями.
Заходи.
Остывает завтрак.

Аль Квотион

Теперь ты стала девочкой, похожей на мертвые листья:
такой же хрупкой,
способной рассыпаться от единственного прикосновения;
девочкой, сквозь которую можно увидеть ее скелет -
птичьи кости и тонкие ивовые ветви;
девочкой, сквозь которую можно увидеть свет,
если еще хоть кто-то умеет видеть.
Ты считаешь, что это болезнь,
ты разводишь в теплой воде пакетик колдрекса,
хочешь, чтобы мама принесла куриный бульон, как раньше.
Ты ненавидишь его,
ты говоришь: «сам дьявол придумал куриный бульон, чтобы кормить меня им в аду»,
но сейчас ты хочешь, чтобы мама его принесла,
чтобы все стало прежним:
влажное одеяло и сухие руки, накрывающие им твои ключицы,
запах лекарств и старых вещей из комода бабушки,
теплый чай и кружок лимона, срезанный неровно, но щедро.
Ты считаешь, что это болезнь,
ты закрываешь глаза руками
и видишь сквозь них стену и картину мариниста,
видишь себя изнутри,
словно цветы сквозь стекло, закопанные ребенком в саду.
Ты не помнишь, кто сложил в тебя столько цветов
и зачем оставил их под кожей.
Ты считаешь, что это болезнь,
но это всего лишь жажда, присущая всем мертвым листьям,
всем девочкам, сквозь которых видно окна, новостройки и старые альбомы.
И потом ты понимаешь,
ты садишься на пол и долго плачешь,
находя фотографию матери или вспоминая запах бульона,
повторяя шепотом в старую фотографию:
слушай, слушай, пожалуйста, слушай меня сейчас,
мне все больше и больше нужны люди,
которые знали меня, когда я была маленькой.

Аль Квотион

Я смотрю на нее, как смотрят на цветок или на птицу.
Как смотрят на мимолетное явление жизни или красоты
теплым и беззаботным июльским вечером,
или вечером августа — непредвзято любуясь,
не касаясь руками,
не пытаясь забрать себе -
запоминая
и забывая
с одинаково блуждающей улыбкой.
Если бы я хотел, она осталась бы в моем доме -
стоять возле окна с видом на сад,
неразборчиво, но мелодично напевать
и просто оставаться одним из дней лета,
волей провидения заключенным в человеческом теле.
Если бы я хоть один раз действительно этого захотел.

Если бы я мог, я бы сделал ее книгой.

Я смотрю на нее.
Смотрю, как под розовой тонкой кожицей вздымается морская гладь,
кишащая акулами.
Сотни хищных тварей, тысячи острых зубов.
Она размахивается и бьет меня ножом в грудь.
Но эта рана ничего не значит,
это всего лишь грудь,
всего лишь нож,
всего лишь макет физического выкрика о боли или ненависти.
Если я ударю ее в ответ, я получу рану иного характера,
рану, которую уже не смогу излечить.
Я смотрю на нее.
Я опускаю руку в воду, кишащую акулами.

Если бы я мог, я бы сделал ее книгой.

Она говорит:

- Ты любишь книги.
Ты постоянно думаешь о книгах.
Рассуждаешь о книгах.
Ты болеешь книгами.
Однажды ты умрешь от книг.
Это неизбежный итог, если ты болеешь чем-то так долго и так сильно.

Я добавляю шепотом:

- Ты болеешь мной.

Если бы я мог, я бы сделал ее книгой.

Чтобы сохранить один день лета,
сохранить акул,
сохранить цветок или птицу,
сохранить штормящее море под тонкой прозрачной кожицей тогда,
когда каждого из нас настигнет неизбежный итог наших тяжелых
и неизлечимых болезней.
Когда я умру от книг.
Когда она умрет от меня.

Аль Квотион

Ты набрасываешь на плечи плотную куртку,
чтобы спастись от чужих прикосновений,
спастись от чужих взглядов,
спастись от чужих людей,
нагревающих телами воздух любого помещения.
Такого помещения, как квартира
или как офис,
или как город,
или как планета в синей безрукавке,
с которой уже не сбежать.
Ты говоришь, что пустота в тебе беспредельна.
Ты танцуешь на людной площади,
танцуешь под общую музыку,
танцуешь вместе со всеми,
но выбираешь партнером только собственные руки,
позволяешь обнимать себя только собственным рукам,
не умея танцевать иначе.
Ты говоришь,
что пространство в тебе беспредельно,
и что тьма в тебе беспредельна.
Ты умеешь улыбаться камню на морском берегу
или сломанной ветке,
или бледному полю,
или порывам холодного ветра,
но не улыбаешься лицам,
никогда не улыбаешься лицам.
Ты говоришь, что тоска в тебе беспредельна,
и что ночь в тебе беспредельна.
Ты говоришь, что не умеешь никому стать солнцем,
не умеешь никому стать светом.

Но я смотрю на тебя, и что-то освещает мое лицо,
присмотрись, что-то явственно освещает мое лицо.
Я усмехаюсь и спрашиваю:
«Ты когда-нибудь видела беззвездное небо?»

Аль Квотион

Как зябко, огромно и точечно
он смотрит в меня со страниц,
как будто вся я жду на кончиках
почти что девичьих ресниц.
Мне светел он даже рассерженным,
мне больно, когда он бледней,
но я — нелюбимая женщина,
взметнувшая шелк его дней.
Взметнувшая, разволновавшая,
а жил — ни о чем не жалел,
грешил понемножку не тяжкими,
любил потихоньку и пел,
не знал той тревоги задушенной
за как бы чужую меня,
а встретил — и сразу обрушился,
осекся, клянясь и кляня.
Мы оба больны и нелечены,
мой неизлечимо прямой,
пусть я нелюбимая женщина,
но любящая, боже мой!
И словно бы юным крещением,
и словно бы царствием душ
прощения, только прощения
за все у него попрошу.
Прости мне свой взгляд недоверчивый,
прости, что курил у окна,
прости мне неузнанность вечера,
в котором нет места для нас,
прости меня глупую, сложную,
прости непришедший трамвай,
прости, что покой растревожила,
прости, что жива.

Алина Лён

Сказать, что полюбил эти места?

Ах, Августина, как важны тебе детали,
как важен этот шумный маскарад
и декорации планетного театра.

Сказать, что полюбил эти места?

Простецкую небесную заплатку,
и в паре сантиметров от нее
другое небо — небо разнотравья?
Но ты сама — холмы!
Ты опоясана рекой,
твои цветочные сиреневые руки в пчелах,
и дорогие сердцу карие края
имеют свою частную природу,
свой дух — вакхический, живительный и буйный,
как молодость, кобылий круп и мята.
Августина!
Не ты ли «гений локуса» холмов?

Сказать, что полюбил эти места?

Люблю, люблю, целую каждый палец,
сыпучий мел дорог и слов твоих,
ночное небо и ночные стоны.
Нас окликают совы,
и ты богиней входишь в храм деревьев,
языческая жрица, лавр и дева.

Как я еще могу тебе сказать,
что лечь готов в твои святые земли,
которые ты выносила в лоне
и словно мать — оплакала любовью,
и обнимаешь горизонтом счастья,
и спрашиваешь «любишь ли» меня?

Да, девочка.
Люблю и негодую,
и воевать готов за каждый камень,
за каждый пыльный стебель под ногами,
за мир твой и за дух твой — воевать
и петь.
Пою тебе, менада Августина,
тебе, твоей коре, твоим лисицам
и цаплям у высокого оврага,
и жженью жизни у открытых врат.

И говорю, что полюбил эти места.

Аль Квотион

На кровати голая женщина из породы богинь -
ее бедра раскинуты, она пахнет молоком и чаем.
Я сижу у нее между ног. Я пишу стихи.
И мне хочется о любви, но не получается.
Получается о мускатных лесах под дождем,
о москитах с венозно-бурым надутым брюхом.
Я хочу накрыть эту женщину пиджаком,
и создать образ бога из образа потаскухи.
У нее между ног мир объемен, мал и горяч,
он — одна из нейтронных звезд, и этим прекрасен.
У нее между ног — решение многих задач
галактического масштаба в масштабе матраса.
У нее между ног поэт. Я пишу стихи.
Я люблю эту женщину — горькую и плотоядную.
Укрепляя фундамент пальцев на земле ноги,
а ее начинаю осознавать Плеядами.
На кровати — карта созвездий, магнитных полей,
на кровати — эпоха, пыль, белый лев и Польша.
На кровати голая женщина из породы людей,
и я знаю, что сам ее делаю чем-то большим.

Александр Ноитов

Подводим итоги: ты вроде бы цел.
Не старше на год, но все ближе к земле.
Все те же долги у тебя за спиной,
все та же нехватка желаний и средств.
Все так же направлен туда, где сквозит,
где в проруби общих житейских проблем
всем нам по лицу, только выбор тот мал -
и либо кретин ты,
либо подлец.
Дрейфуешь по жизни.
Но тянет туда,
где всяк соразмерен своим же скорбям,
где желтые женщины делают мед
и смотрят призывно глазами пчел.
В наушниках рвутся голос и боль,
поэт выдыхает — «ищу тебя»,
но ты уже знаешь — он вышел в окно,
и делаешь вывод, что не нашел.
И ты тоже ищешь.
Наверное, ждешь.
Но окна, лишь окна, лишь окна вокруг.
Ты с силой себя отрываешь от них,
потом напиваешься, чтобы дожить.
Наверное, с кем-то, и кто-то вблизи -
наверное, встречный
(а может быть, друг).
Допив, поднимаешься.
Молча идешь.
И снова — окно, этажи, этажи.
Такие итоги.
Побеги.
Стиллайф.
По прежнему жив.
И, наверное, смел,
раз так же сметаешь неубранный снег
в садах своей горькой и пьяной любви.
Однако, устал и немного замерз -
не старше на годы, но тянет к земле.
Но сколько бы ни было точек в конце,
так хочется верить в грядущее «и».

Аль Квотион

Дыши сильней,
орлиная станица,
твоя земля и твой народ — дыханье
могучих легких и широкой жизни,
дыши сильнее,
славный Кыргызстан.
Мой яростный, мой гордый и прекрасный,
с рукой — от сердца,
в дружеском размахе,
ты соль и слава давних песнопений,
ты кутаешься в одеяло гор,
о, как тебе тепло!
и как бесстрашно
в оскалившейся волчьей пасти неба.
Мой Кыргызстан, дарящий и даримый,
ты в каждом соколином крике жив.
Дыши сильней,
скачи быстрей сквозь ветер,
со всей своей сноровкой и отвагой
туда, где смуглые улыбчивые боги
из бурных рек пьют силу и родство,
пьют звезды -
и тогда ты с ними пляшешь,
непобедимый и неизъяснимый,
как синий глаз божественной кобылы -
твой Иссык-Куль.
Дыши, пляши
и лей кумыс на землю
под пьяной и счастливой головою,
дыши, пляши,
люби, как ты умеешь -
как любит воин, странник и пастух.
Дыши сильней,
орлиная станица,
твоя земля и твой народ — дыханье,
они — поэзия,
а значит — выше неба,
все выше, выше…
Так дыши, мой Кыргызстан!

Аль Квотион

(фото автора)

Мы уязвимы в три часа ночи.
До того, как я представлю твой вид изнутри,
представлю тебя как сумму органов, сосудов и костной системы,
как сумму комплексов, инстинктов и стандартных психических реакций,
до того, как я увижу тебя красно-белой библиотечной книгой среди таких же книг
и потеряю интерес.
Мы уязвимы в три часа ночи,
когда семимиллиардный человек добровольно отказывается от чувства реальности,
чувства дня, горячего асфальта эстакад и маленьких магазинчиков на обочине,
отказывается от чувства всего объемного и сущего на расстоянии двух шагов от себя,
чтобы даже пальцами понимать сухие потрескавшиеся губы в миллиметре.
Мы уязвимы в три часа ночи,
до того, как я заварю себе кофе,
заварю кофе тебе,
и мир преобразится в этих маленьких чашечках,
потому что кофе может остывать,
и эта черта роднит его с человеческим телом.
Мы уязвимы в три часа ночи,
до того, как ты станешь просто еще одним «другим красивым ангелом»,
еще одной жизнью, перефразированной в образ,
еще одной разбитой яичной скорлупой,
из которой течет на пол холодное солнце,
уже гаснущее и обесцененное.
Мы уязвимы в три часа ночи,
когда на постели остаются только демоны шепота,
демоны надрывного и откровенного полуголоса,
маленькие обнаженные демоны, похожие на детей среди стен,
до того, как начнется утро,
вернемся мы
и перетравим их привычным дихлофосом здравомыслия.
Мы уязвимы в три часа ночи,
мы слишком уязвимы в три часа ночи,
и поэтому теперь я говорю в полночь:
«Добрых снов, пора исчезнуть. Мы снова встретимся утром.»

Аль Квотион

Вот и все, что осталось — ресницы травы у ноги.
Я считал эту землю лицом, целовал ее в губы.
Я родился и был как она — молодым и нагим,
время больно ударило в грудь, сделав тщетным и грубым.
Вот и все, не осталось плодов ни любви, ни труда,
словно был я не срубом избы — сквозняком на дороге,
словно все свои годы бездумно стремился туда,
где трава поднимает свой шум изумительно долгий.
Вот трава, это все, чем осталось еще дорожить,
что пока еще трогает кожу несведущей лаской
и способно хотя бы случайно коснуться души,
защемить красотой и внезапно заставить заплакать.
Вот и все, вот и все, вот трава, я ложусь на нее,
я когда-то был тоже травой, я дышал ее звуком,
вот и все.
Я вернулся, земля,
я травою рожден,
и последнее солнце на небе мне падает в руки.

Аль Квотион

В какой-то момент, в каком-то неизвестном возрасте, в один забытый день я понял, что жизнь — это довольно узкий коридор.
Подавляющая часть огромного мира, о котором я могу прочесть, услышать от других людей или узнать из иных источников, в конечном счете останется за стенами этого коридора.
Не станет частью моей жизни.
Не станет частью воспоминаний.
Не станет частью меня.
Кто-то говорит мне: «Хэй, парень, мир так интересен и разнообразен, не унывай!».
Говорящий не знает, что я стою в коридоре,
что я провожу пальцами по обоям, на которых есть рисунок.
Всего один.
Рисунок больших окон с видом на сад.
Снаружи гроза тяжело перекатывается по траве телом ветра и ливня.
Больше нет ничего.
Возможно, где-то далеко мир полон событий, лиц, красок,
полон всего до невозможности.
Но в коридоре моей жизни кроме рисунка этих окон нет ничего.
И в этот момент уже не будет.
Ни изысканно прекрасных статуй на кладбище Пер-Лашез,
ни движения травы на безлюдном просторе,
ни пронзительного голоса в наушниках, напевающего «the most loneliest day of my life»,
ни большого солнца над пляжем, которое тщетно пытается перечеркнуть единственное мелкое облако,
ни горячего кофе в Шереметьево.
Только вечер, гроза и рисунок окон с видом на сад,
рисунок, который каждую секунду становится необратимым,
становится прошлым.
Я иду по узкому коридору, я никогда не узнаю, что за его стенами.
У меня есть только мои рисунки на обоях.
Рисунок бесформенной медузы в грязной воде. Она настолько асимметрична, что кажется мне мертвой.
Рисунок летнего города с крыши, на которой я стою.
Рисунок раздавленного жука на асфальте. Мне жаль, что я не заметил его.
Рисунок книжных страниц. Я очарован словами на них.
Рисунок смуглого улыбчивого лица, но сейчас — предельно серьезного и немного обиженного. Я зачем-то спорю со своим лучшим другом о какой-то ерунде, не могу согласиться, не хватает мудрости уступить и сил просто махнуть рукой.
Рисунок женщины, едва освещенной ночным уличным светом в моей комнате.
Рисунок ее рук, которые улыбаются мне.
Бесценный детский рисунок, неуклюжий и радостный. Снизу неровными буквами со слишком длинными линиями написано слово «папе».
Мир огромен.
Но я иду по узкому коридору.
И теперь я очень придирчиво выбираю, какими будут обои в нем,
потому что все остальное навсегда останется за его стенами.

Аль Квотион

Ты живешь, зная, что этот мир забыл о тебе.

Что он ослеп и больше не способен видеть:
твои голубые джинсы и летние кроссовки -
ты носила их всю осень
продолжая собой август,
который не желала отпускать.
Твоих кратких встреч с мужчинами-парадигмами
и мужчинами-парадоксами,
твоей обитой дерматином двери -
ты оставляла ее открытой,
когда уходили эти мужчины,
которых ты не желала отпускать.
Твоей маленькой медной монеты,
подброшенной в воздух, но не пойманной,
потому что решка означала скорую помощь,
но орел — скорую смерть,
твоей маленькой медной монеты и звона этой монеты,
похожего на молитву в Гефсиманском саду,
на пронзительную молитву о жизни,
которую ты не желала отпускать.
Твоих книг в цветных переплетах,
в каждой из которых ты оставляла последние страницы недочитанными,
боясь окончания этих историй,
этих жизней и переживаний,
этой сопричастности к чужому живому -
ты иронично называла ее amor intellectualis
и не желала отпускать.
Ты сидишь на полу, повторяя шепотом:
«мир ослеп, мир ослеп
ко мне, к моим незатейливым звукам,
к моим мыслям, похожим на полые кости крыльев,
к моему пандемониуму, которым становится все вчерашнее,
мир ослеп, мир ослеп,
мир, который я так люблю».

Но однажды этот мир увидит тебя,
потому что ты единственная, кто никогда не отпускал его.

Аль Квотион

Я читаю тебя по слогам,
по предложениям -
пойти на прогулку или заняться любовью,
я хочу поглотить и переварить твою костную систему,
чтобы ты стала моей собственностью,
моей собственной рукой,
которой я касаюсь себя.
Я бы разложил тебя прямо здесь на полу
на все винтики твоей внутренней поэзии,
на рифму бежевых сосков
и аллегорию между разведенных рельефных бедер,
чтобы увидеть, как это устроено.
Я читаю «пе-ре-вал»
и вижу едва проступившие сквозь кожу ребра,
я читаю «пе-ре-стук»,
прикладываю к ним ухо и слушаю,
чем заканчивается эта глава -
сбившимся дыханием или приглушенным стоном.
Я читаю тебя по слогам:
рассыпчатый алфавит волос и царапин,
укус комара на плече и легкое напряжение пальцев,
каждый абзац становится открытием -
я открываю новый материк, как открывают шампанское.
Я читаю тебя побуквенно,
любое новое слово оформляя в камни, в скалы,
в самую плотную вещь,
в стулья или монументы, которые можно сжать в кулаке и чувствовать,
но ни одна строка тебя никогда не заканчивается,
потому что ты сама по себе — пространство.
Я читаю — ты написана на языке,
созданном для дельфинов или чаек,
созданном для маленьких плавающих чаинок
в мире, где язык может быть только человеческим,
но меня не тревожат такие сложности,
потому что я люблю тебя, детка,
потому что я пожираю и захватываю каждый твой миллиметр
всякий раз,
когда читаю тебя по слогам.

Александр Ноитов

Другие девочки пишут стихи в компьютерах,
а я на полу выгибаюсь, в слова себя складываю,
а я говорю чудовищам «доброе утро»
и хожу пить чай вместе с ними под одной кроватью.
Другие девочки пишут как будто буквами,
а я ни одной не помню — забылось лишнее,
а я щурюсь в сердце юноши близоруко,
и это сердце заменяет мне любые книжки.
Другие девочки носят красивые сумочки,
а я в сумрак складываю стоны, их никто не слышит.
А я каждую ночь по-сестрински жду, по-дружески,
выношу ей молоко с печеньем на покатую крышу.
Другие девочки, наверное, намного правильней,
но я танцую на огромной площади в городе шумном,
но я пальцами в божьих ссадинах, пахну ладаном,
и мой юноша смеется так же, как и я, безумно.

Алина Лён

Я не знаю, что ты чувствуешь, но я знаю, как ты чувствуешь.

Иногда ты сидишь в кабинете с видом на усталый профиль тучи
и тоскуешь о чем-то неблизком и несущественном завтра,
но сейчас — предельно значимом.
Ты позволяешь тоске строить города в твоей голове.
Безобразные и уродливые города, в которых живут обреченные люди,
но чаще не живет никто, кроме тебя.
И чем больше зданий, чем выше стены в городах твоей тоски,
тем сложнее тебе идти по их улицам.
Тогда ты останавливаешься и говоришь: «я не могу сделать шаг, я не знаю направления»,
садишься и начинаешь плакать — глубоко внутри, неразличимо для стороннего взгляда.
Пожалуйста, не останавливайся, потому что этих городов на самом деле не существует.

Иногда ты разговариваешь с теми, кто живет в твоем воображении,
и это важно, потому что так ты меньше чувствуешь собственное одиночество.
Я не знаю, кто эти люди, откуда они приходят, но среди них есть некто с моим лицом.
Не верь, это не я.
Впрочем, у тебя есть чувство, что только в этих беседах ты можешь быть подлинно услышанной.
Не бойся, я не стану винить тебя, я часто поступаю так же.
Просто помни всегда, что тот, с моим лицом — это не я.
Как и та в моей голове с твоими чертами не способна заменить мне тебя — настоящую и более сложную.

Иногда ты чувствуешь себя действительно хорошим человеком с правильными мыслями,
но чаще тебе просто стыдно
за то, что волосы опять растрепались и джинсы сидят плохо,
за то, что ты, вероятно, могла бы стать большим, но почему-то не стала,
за то, что вокруг слишком много того, с чем ты не умеешь справиться,
и слишком много тех, кто смотрит на тебя укоризненно.
Тебе стыдно, но ты не хочешь говорить об этом вслух.
Мне ты можешь сказать, я не буду смотреть на тебя как другие.

Я не знаю что, но я знаю как ты чувствуешь:
все эти дожди, весенние запахи, вечернюю сонливость, неудовлетворенность собой или жизнью
и счастье жить.
Думаю, я бы даже мог говорить с тобой на одном языке,
но для этого ты должна узнать, как чувствую я.

Аль Квотион

Включи зарядку. Осталось 8 процентов жизни.
Включи любовь. Или ненависть — вместо горячего чая.
Включи «Металлику» или фары своей машины,
и в грязный воздух выдохни с «Винстоном»: я скучаю.
Включи капризы, пусть небо станет не темно-синим,
а ярко-желтым, как золотая цепочка мамы.
Включи родство. Назови моим именем сына,
повесь на стену вместо картины кардиограмму.
Включи зарядку. Осталось всего полтора процента.
Включи себя, даже если кажется — не осталось,
включи привычки — любая из них бесконечно ценна,
включи в прихожей коньяк и помаду со вкусом яблок.
Да Боже правый, твой свет уже не разрежет ночи.
Тебе так больно? Или тебя уже слишком мало?
Включи улыбку, включи рассудок, включи пощечины,
включи зарядку. Остало…

Аль Квотион