Я могу потерять телефон.
На год или два.
Банально потерять — он упадет за шкаф или провалится между подушками дивана,
где я не стану его искать.
Потому что мне просто не придет в голову эта мысль — искать свой телефон.
А потом, спустя год или два, я случайно найду его и как ни в чем не бывало позвоню тебе,
скажу: «а не сходить ли нам в кафе?».
Или: «ты читала эту книгу? она просто потрясающая!».
Спустя год или два.
Понимаешь?
Потому что мне просто не придет в голову, что годы прошли.
Скорее всего, я этого даже не замечу
и буду крайне удивлен, если ты уточнишь, как меня зовут.
А ты обязательно уточнишь.
Потому что твой дух бережливо собирает каждую каплю дождя,
чтобы однажды наконец воплотиться истинной рекой.
Ты видишь всю мозаику жизни,
находишь в ней свою красоту.
Красоту закипающего на плите чайника ранним утром
или красоту нового пушистого коврика у входной двери.
Красоту секунды, имени, прикосновения.
А мой дух из тех, кто, пройдя по всей грязи эпох,
успевает заметить только блистательное великолепие неба.
Но знаешь, я все же позвоню тебе,
даже спустя год или два.
Потому что в каждой твоей капле дождя отражается мое небо.

Аль Квотион

Они думают, что я занимаюсь тут творчеством. О да, я люблю это параноидальное обезличенное «они». Апогей очередной мании: закрой все двери — входные, межкомнатные, дверцы шкафов, чтобы они не лезли в мое пространство; сними со стен все картины, постеры, фотографии, они пялятся на меня; не мешай мне закрывать глаза руками, не мешай избегать людей, я не желаю осознавать их присутствие во всем. Они окружают, они наблюдают, они преследуют. Они думают, что я занимаюсь тут творчеством. Глупцы. Творчеством я занимаюсь, поливая могилы марганцовкой, чтобы добыть себе червей на рыбалку. Творчеством я занимаюсь, выстраивая божественные пирамиды из дохлых мух. Творчеством я занимаюсь, выковыривая пальцем из кожных складок Федора Аристарховича семена полыни. А здесь я просто храню череду похабных записок, с помощью которых пытаюсь уговорить женщину согласиться осуществить очередную свою придурь в постели. Иногда это срабатывает. Иногда я пишу: «я нарисую красное яблоко на внутренней стороне твоего бедра, именно здесь, где оно соединяется с пахом, где тебя не касается никто, кроме меня. Большое красное яблоко, плод твоего собственного вожделения. И я надкушу его, как тогда, когда ты была еще невинна, я надкушу его, и ты из человека станешь бесформенным длящимся стоном, прогнувшимся маленьким великолепием, разметавшимся по кровати, обвитым простыней, как Лаокоон, сражающийся со змеями. Молодым упругим совершенством, образованным вокруг алого греховного яблока, к которому я приник ртом.» Иногда это срабатывает. Любовница слушает, с силой выдыхает накопившееся желание и легко позволяет мне раздвинуть ее ноги, между которых оказываюсь я, оказываемся все мы: ухмыляющийся и похотливо трясущийся Федор Аристархович, могильные черви, красные яблоки, греческие жрецы, пирамиды дохлых мух, плотно закрытые дверцы шкафов, семена полыни и змеи, все люди — мужчины и женщины, все творчество и все мании.

Александр Ноитов

Это разница в одну букву.
Я могу обнять твою жизнь.
Я могу отнять твою жизнь.
Все становится разницей в одну букву,
всего в одну букву,
потому что буквы становятся важнее людей:
я все еще могу писать,
но я тебя уже не чувствую.
Я не чувствую, как колет руку, которую ты отлежала,
не чувствую, как в груди твоей лопается воздушный шар,
и по ногам пробегают мурашки,
как болит твоя голова,
воплощая реальность — матовую, бледную и неприятную.
Я ничего не чувствую.
Так мальчишки на войне поют песни о женских ласках,
но умирают девственниками,
полагая, что что-то знали,
что-то ощущали,
что-то испытывали -
хотя бы в словах с разницей в одну букву.
Я не знаю, почему ты смотришь сквозь деревья,
почему ты никогда не срываешь цветы,
не знаю, почему тебе нравится ходить босиком по асфальту.
Я не знаю, кто ты,
и я не знаю, почему мы вместе.
Но я все еще могу писать.
Я ничего не чувствую.
Я выбираю букву.

Аль Квотион

Стихи растут на камнях. Мы эти камни.
Стихи растут, как розовый мох, как лишайник.
И камни кажутся мягче, кажутся чем-то большим,
хотя подо мхом скрывают все ту же слоновью кожу.
Стихи растут на камнях.
На камнях у моря.
Нога соскальзывает, волны пространству вторят,
и если море (как будто дышит) вздымает рифы,
то одиночество — это лучший выбор для рифмы.
Стихи из нас — это те же камни. Но камни в спину
большого неба, лишенного ангелов (ими покинутого).
Стихи из нас — это камни в небо и камни в руки,
и только волны, морские волны нас убаюкивают.
Стихи растут на камнях — на надгробных, буквами:
«Навеки помним.
Он морем был, но стал камнем бурым».
Стихи — зарубка в граните, но как бы со смыслом.
А море? Море давно эти смыслы смыло.
Стихи и мы — одной породы, одной материи.
А море? Это бездна в оправе берега.
А как же море? Оно ни каплей не схоже с нами.
Стихи всегда растут на камнях.
Мы эти камни.

Аль Квотион

Ты пока еще только ветвь мирового древа,
ни плодов, ни листьев -
ты голая сексуальная ветвь.
Августина, я думаю, что ты не имеешь смысла,
что ты сама по себе — и смысл, и вопрос, и ответ.
Ты стоишь в дверях, наушники оплетают шею,
словно ты желаешь повеситься на веревке нот.
Августина, ты становишься для меня крылатым зверем -
он рычит и поет.
И тогда я думаю, сколько поэзии достанется тебе, Августина,
сколько поэзии одухотворит твою темную жизнь?
Не стихов, а эстетики возведенной на пьедестал секунды,
не стихов, а головокружительного вихря беспощадных,
безграничных чувств?
Чтобы даже в этом «работа, институт, квартира»
возникала перестрелка страстей у стены ресниц,
чтобы кровь обжигала, свирепствовала и бурлила,
чтобы кровь остывала,
потому что холодна кровь птиц.
Августина, я размахиваюсь и бью, потому что больно,
Августина, я смеюсь, потому что безумие — мой костюм.
Раздевая меня, ты становишься потом и солью,
ты — смерть и триумф.
Августина, потому что ненависть и любовь безличны,
я смотрю на твой профиль в дверях, как на свой портрет.
Я искал себя — я нашел тебя, Августина.
Ты останешься?

Аль Квотион

Ты хочешь научиться быть счастливым в деталях,
даже ночью, когда твоих мыслей олово
протекает на пол, и ты ими полон,
но по чувствам — полый.
Ты хочешь научиться находить удовольствие,
наблюдая космос из окна спальни,
но свет звезд, возможно, уже исчезнувших,
все так же печален.
Потому что говорит о конце вещей,
о конечности большего, чем жар или холод.
Ты сидишь у окна — бесконечно смертный
и наивно голый.
Не спасает музыка, не спасают книги,
потому что океан,
от которого ты — озерце,
поднимая влюбленные воды к луне,
никогда ее не коснется.
Космос кажется мертвым,
ты сидишь и мерзнешь,
ненавидя свой разум, душу и тело.
И ты хочешь,
чтобы на землю пролился дождь.
Точно такой же замерзший и смертельно белый.

Аль Квотион

За каждым выстрелом — не только капельки
брусники давленой в кармане грудном,
не только пестрые плачи бабьи,
соринка в космосе и надлом.
Не только маленький, словно выжатый,
лежащий скомкано человек,
и солнце в сердце уже не рыжее,
а грязно-белое, будто снег.
За каждым выстрелом — чернила капают,
но не стекают в страницы книг,
за каждым выстрелом стирают тряпкой
с полов прихожих последний крик.
За каждым выстрелом — уже не чается
дурную жизнь свою в мир совать,
за каждым выстрелом — эпоха молчания,
неслов и неотклика на слова.
За каждым выстрелом…
Стреляют сволочи.
Стреляют сволочи по тем стихам
в которых буквы просили помощи
и звезды звались по именам,
по огонечкам, по теплым пальчикам,
по кромке озера на груди,
по небу желтому, уже испачканному,
по незнакомым и по родным.
По чьей-то боли — большой и ноющей,
по миру светлому на двоих,
стреляют сволочи,
стреляют сволочи,
и я, похоже, один из них.

Аль Квотион

Пока звездочеты рассматривают небо в крапинку,
все звезды — чётны, они пары в ковчеге космоса,
все звезды — тщетны. Я смываю их утром в раковину
и поминаю поэзией или прозой.
Вся звездочетность повторялась когда-то в обществе,
в обычных людях, так сильно друг другу значимых,
но если общество происходит от слово «общее»,
то мы успели стать «каждый-сам-засебячеством».
И нет ковчегов для таких одиноких тварей,
и нет в нас Бога — ему тесно в одноместном сердце.
А раньше — если не вместе, то хотя бы парами
еще было можно попасть к нему на аудиенцию.
Вновь звездочеты рассматривают небо черное,
потому что не верят в людей — никому и некому.
Так давай хоть для них на секунду мы станем четными,
на секунду — звездами,
на секунду — в одном ковчеге.

Аль Квотион

В наш дом бьются первые листья,
но это не важно,
как много неважного нас окружает порой:
пустые для сердца, мучительные пейзажи,
безбрачие скорых чувств и собачий вой.
Послушай, все это не важно, все это тщетно,
послушай, послушай!
Ты слышишь — и это дар.
Мы громко лежим в нашей комнате на паркете,
мы так оглушительны,
мы с тобой — пар и жар,
мы струны гитар,
нас когда-то слепили из облака,
слепили из света,
из веток,
из тех костров,
в которых горели стихи — по странице, сборнику,
и пламя касалось ангелов языком.
А выросли до неважного,
вплоть до тяжести,
однако, послушай, послушай, я говорю:
ведь вот мы -
живые, простые и настоящие,
мужчина и женщина
в дарованном им раю.

Алина Лён

Под черной водой весь мир обретает эхо,
как будто бы мир находит себе близнеца.
Августина, слышишь?
Я сегодня хотел бы уехать
из области тени твоего молодого лица.
Из области крика,
из области белых чашек
испитых, разбитых,
и больше того — раздробленных,
потому что не важен вопрос «может, выпьешь чая?»,
когда умираешь — медленно и животно.
Волны отчаянья — тоже по-своему море,
утопленник в нем постигает пространство вод.
Августина,
сегодня все, что нами построено
обретет свою плоть.
Августина, все произойдет.
И тогда — что ты скажешь, глядя в эти белые рыбьи,
что ты скажешь, глотая разом все наши моря?
Августина, я тоже черное море выпью,
потому что жил,
потому что я знал тебя.
Или, может, не знал, только видел белого призрака
с плотоядной спиной,
с голубыми прожилками рук.
Августина, потом — пиши мне хотя бы изредка
в черноту воды,
оставаясь на берегу.
Или просто — помни
красных чаек, камни за пазухой,
на соленом и горьком зеркале — мелкую рябь,
бесконечный шторм,
тишиной удивленную паузу,
и людей у моря,
не сумевших постичь себя.

Аль Квотион

Я в тебе от жажды пропаду,
я тобой однажды изувечусь.
И как вечер, немощный от дум,
из окна квартиры смотрит в вечность,
так и я смотрю,
опять смотрю
на любовь, сознанием блуждая,
потому что сухость этих губ
как июль, некормленный дождями.

Я в тебе не видел океан.

Человек стоял в печальном поле,
всем столетьем высохш и песчан,
человек в тебе был слаб и болен.
Человек в тебе стоял один,
и трава хрустела под ногами.
Человек в тебе был тень руин,
человек в тебе стоял горами,
но с хребта стекала не вода,
а беда.
Я видел человека,
кто весь век душой отголодал,
и кто стал в конечном счете веком.

И осталась только сухость губ,
как полоска самой белой ткани.

Я в тебе однажды пропаду.

Я в тебе не вижу океана.

Аль Квотион

Она стоит на балконе рядом со мной.
Небо уже опустилось так низко, что тучи стекают по ее бледным губам.
Мы смотрим, как большие машины собирают букеты свежесорванных деревьев.
Она говорит: «можно я постою здесь еще какое-то время?»
и задумчиво рассматривает собственные руки,
словно впервые понимая, что под ними есть кости.
Ей страшно.
Ей просто хочется быть рядом,
когда я буду разрушен вместе со всем этим миром,
прокаженным,
заболевшим индифферентизмом.
Ей просто хочется быть в это мгновение рядом,
потому что это все, что у нас осталось.
У нас осталась игра «попробуй угадать человека, стоящего возле тебя»,
в которую даже мы проигрываем все чаще,
хотя когда-то верили, что живем именно для того, чтобы остаться способными чувствовать другого.
Мы все еще пытаемся, но получается плохо, дешево и как-то бутафорно.
Я закуриваю, и она думает, похожа ли душа на сигаретный дым, прибиваемый дождем к земле.
Я сплевываю, и она думает, похожа ли душа на плевок, попадающий в систему канализации Бога.
Она думает о своей душе, о своей смерти,
она задается вопросом, скажет ли кто-нибудь на похоронах,
что даже при жизни в ее руках были кости,
что она стояла однажды на балконе рядом со мной,
наблюдая очередное завершение мира, в который хотелось верить,
и понимала это.
Потом решает, что этого не скажет никто, а значит, это не имеет никакого значения.
Тогда она забывает про свои руки и свои кости.
Просит у меня сигарету и думает о вреде этих смол и никотина,
о вреде выхлопных или калорий,
о вреде процентов или излучений,
о вреде пропаганды или зоны комфорта.
Она думает, скажет ли кто-нибудь на ее похоронах,
что здесь покоится человек, который мог быть лучше,
если бы употребил меньше жирной пищи или выкурил меньше сигарет.
Решает, что нет, и все это тоже перестает быть важным для нее.
Скажет ли кто-нибудь, что здесь покоится человек, который ходил на работу, был лоялен к начальству и часто задерживался на час-пятнадцать?
Скажет ли кто-нибудь, что здесь покоится человек, возле кровати которого на протяжении четырнадцати дней лежал блокнот для записи одного единственного сна?
Скажет ли кто-нибудь, что здесь покоится человек, который думал под дождем, что душа может быть похожа на дым, на плевок, на отражение или может быть не похожей ни на что?
Через полчаса в ее жизни не остается почти ничего важного.


Но ей все еще хочется быть рядом, когда закончится мир,
поэтому единственное, что она говорит: «можно я постою здесь еще какое-то время?»

Александр Ноитов

Все, что есть печального в осени -
это поступь зверя,
чующего скорую зимнюю смерть от голода,
но ночи еще не слишком холодны,
и замерзать можно медленно,
успев написать пару или тройку стихов
о морских берегах,
о финиках в горячей и грубой ладони экзотической женщины,
о песке, как осколках мириада разбитых ракушек
или разбитых душ огромных синих китов.
Можно успеть написать пару стихов.
О солнце.
Потому что солнце есть материк гнева и радости,
о песнях любви, непрерывно звучащих на любом из радио,
о клубке шерсти в пальцах старой женщины, похожей на маму,
о большом городе, как об интимной людской панораме,
обо всем, что подвержено скупой оболочке слов,
можно успеть написать пару паршивых стихов.
И замерзать медленно,
слишком медленно для трагедии или фарса,
замерзать, потому что из верхней одежды на тебе только галстук,
потому что звезды голодны,
а трава за спиной схожа с пропастью,
или потому что в твоем доме нет никого даже косвенно.
Написать пару стихов обо всем, кроме осени,
потому что осень — это все, что бывает после
отсутствия верхней одежды и пустых домов,
долгого недвижения или этих дрянных стихов,
после фиников,
мертвых морей за чертами берега,
но все, что есть в ней печального -
это поступь зверя.

Аль Квотион

Все растерялось, кончилось,
все разбазарил, выбросил,
глупостью, неумелостью
выронил из груди.
И не любил, как любится,
и не прощал, как просится,
месяцы безголосицы
складывал на листы.
Вышел потом на улицу,
глянул на небо — вот оно,
чувство дрожания памяти,
чувство щемящих слез,
чувство, что жизнь — пронзительна,
радостна и мучительна,
чувство чего-то великого
в малости — ты живешь.
Все, что во мне останется -
солнце в руках березовых,
солнце за веточным веером,
светлое, как печаль.
Солнце — большое, теплое,
словно бы материнское,
словно рука любимая,
словно ее лицо.
Все, что во мне останется -
свет за холодными ветками.
Господи, я люблю тебя,
Господи, ты со мной.
Солнце в своем величии
смотрит на нас, отчаянных,
словно бы возвращая все.
Солнце.
Солнце встает.

Аль Квотион

Они говорят друг другу,
потому что незачем говорить для себя,
они говорят друг другу, потому что друг -
это опора и страховочный трос на высоте испуганной небом птицы,
они говорят другим,
потому что «друг» и «другой» по сути едины корнем,
едины ростом, кожей, взрослением или лицами.
Они ценят сильные руки больше слов,
больше наших комфортных идеологий
и больше сказок,
потому что сказки — эфемерная красота, эстетика мира духов,
но если ты падаешь, только сильные руки удержат тебя на скалах.
Они язычники, стоящие на ледяных морщинах земли,
они в родстве с праотцами, которые были здесь первыми.
Они говорят:
там живет человек по имени Бог.
Они указывают пальцем на пики гор, и их пальцы дрожат от веры.
И их тело дрожит от веры,
и их разум дрожит,
становясь человечностью, словно подаренной свыше.
Они завещают своим детям сберечь эту веру в добро.
Они говорят.
И человек по имени Бог их слышит.

Аль Квотион

Мы то, что мы есть.
Мысль и черта суммируются,
повторяют друг друга, раскрывая сложный портрет:
в лице проступают и красота, и уродство -
в зависимости от испытываемых человеком чувств.
Мы безвольные подбородки,
напряженные скулы
или хмурые морщины недовольства на тяжелом лбу,
и женщины смотрят на мир с безобразных селфи
безумными глазами, видящими только себя.
Ты тоже безумна, Августина,
но ты не уродлива,
ты скорее пышный и дикий лесной шиповник,
ты в большей степени когти хищного зверя
и пух одуванчика на рубашке у меня на груди.
Soma-sema, Августина,
оставайся квинтэссенцией духа,
пляши в своем рваном платье на зеленом поле,
раздавай пощечины смущенному гимназисту-небу
и ночами проси меня брать тебя сильно и нежно.
Оставайся безумной, Августина,
оставайся мгновением,
оставайся движением — беспощадным и сокрушительным,
среди тысяч безобразных селфи проступая молнией,
не имеющей никогда ни лица, ни границ,
ни черты, ни черта!
Августина!
Я люблю тебя, девочка!
Сознание больше, чем сумма его составляющих,
тебя нет на твоих фотографиях — это нечто чуждое,
я снимаю не тебя, я снимаю интерес к траве,
я снимаю человеческую способность быть одержимостью
вместо пухлых губ или голой пригласительной пошлости,
на твоих фотографиях — осмысление себя пространством,
постижение Бога или тягостный крик страстей.
Ты безумна, Августина, безумна, безумна, безумна,
это черное пламя пожирает меня,
черное пламя!
Ты безумна, Августина.
Моя девочка, ты прекрасна!
И я падаю камнем за тобою в любую из бездн.

Аль Квотион

Если поэзия — тончайшая настройка на свирель собственной души в музыкальных руках божества,
то чтение — еще более тонкая настройка на внутреннюю ритмику сущности другого человека.
Вернее, чтение могло бы быть, должно было бы быть и было ею,
пока даже его не поглотил гигантский уродливый солипсизм эпохи.
Марсель Пруст говорил, что только с помощью искусства мы можем покинуть самих себя,
узнать, как другой видит вселенную.
Все чаще я мысленно возвращаюсь к его словам,
и все чаще перед моими глазами встает новый чудовищный образ -
маленького безумного человека,
ничтожного жалкого карлика на фоне того, что было когда-то ему дано,
жадно ищущего в бесконечном множестве прекрасных вселенных только себя:
свои скупые искаженные черты,
подтверждение собственных мыслей или чувств, мельчающих день ото дня,
и злобное или отрешенное отрицание всего иного.
Ищущего признания своей правоты,
признания своего мнения,
признания своей востребованности,
признания своего существования среди прочих карликов,
уже не способных признавать,
более того — понимать и видеть что-либо, кроме своих отражений.
Карлик смотрит в зеркало, истекая мазутными волнами отравленной любви.
Карлик смотрит в зеркало.
Карлик хочет видеть только себя.
Но если вдуматься, как много в этом забытом — «узнать, как другой видит вселенную»,
какие удивительные открытия и невероятные инопланетные горизонты,
какой великий рост в Человека стоят за этой фразой.
Карлик не смотрит во вселенную.
Карлик смотрит в зеркало.
Гомерически хохочет, клоунски кривляется или корчится в отвращении над дрожащими пейзажами
чужой боли, отчаянья, любви, поиска, страхов, надежд и стремлений.
Сбежавший от жизни цирковой уродец,
пытающийся стать собственным шпрехшталмейстером на арене маленьких секунд настоящего.
Искалеченный никому не нужный призрак,
затравленный одиночеством, созданным его же руками,
потому что в зеркалах нет никого, кроме него,
потому что «вдвоем» — это чуткое чувственное внимание ко всей сложной чужой вселенной,
а не настойчивая тяга сделать ее еще одним зеркалом,
еще одним инструментом ублажения миллиметрового блошиного эго.
Ничтожное существо со слепыми кротовьими глазками, как мне жаль тебя.
Какой гигантский невообразимый мир ты потеряешь.
Какое счастье ты никогда не обретешь.
Но карлику плевать на мою жалость.
Карлик смотрит в зеркало.

Аль Квотион

Проживаешь жизнь. Проживаешь полотенце в ванной,
проживаешь книги, дороги и ветви рябины,
проживаешь самого себя — усталым и пьяным,
проживаешь свое лучшее время — большим и рутинным.
Проживаешь состояние, близкое к потере ясности,
близкое к пропасти, к утрате ложного зрения -
где кончаешься ты, начинается мир соучастия,
язва сердца становится языком для новой поэзии.
Проживаешь невесомую бабочку возле сонной лампы
и влюбляешься в ее кружение совсем по-старчески,
слышишь пение девочки за стеной, оно солнцем капает,
понимаешь — она только на год старше, чем бабочка.
Когда гаснет весь свет, чужие становятся близкими,
какие-то мальчики и девочки на краю миров,
проживаешь их тела и души, проживаешь мысли,
проживаешь в себе белую музыку, что зовут добром.
Проживаешь окно, за которым вековое безумие,
пустота внутри заставляет смотреть в него.
Вдалеке слышишь скорую,
прижимаешься к стеклу,
думаешь:
«кто бы ни был там сейчас,
да утихнет их боль».

Аль Квотион

Каждый из нас пишет книгу. Создает героев.
Дело в том, что у нас никогда по-настоящему не будет других людей,
будут только образы этих людей, творимые по образу и подобию личной катастрофы,
литературные герои жизненного опыта, сферы чувств и прочего внутреннего хлама.
Будет множество разочарований, когда созданные образы окажутся негодными, слишком отстраненными от загадочной объективной вселенной, которой нам не достигнуть,
и тень огромного одиночества, нависшая надо всей жизнью.
А в мире образов только и остается, что полагаться на хорошую фантазию.

Я говорю:

- Привыкать к людям — это каждую ночь в любую погоду спать на могиле, в которую их зароют, чтобы им не было одиноко или страшно в темноте. Все остальное не считается.

Я говорю:

- Иногда мне кажется, что в конечном счете мне придется спать на могилах всех, кого я знаю и считаю, что люблю.

Ты отвечаешь:

- Не придется. Ты эгоист.

Твой образ меня не будет. Твой образ меня, безгранично отчужденный изнутри по собственной прихоти, на такое не способен. Твой образ меня будет листать страницы книг в кресле с достаточным равнодушием после похорон.

Мой образ тебя со всем свойственным ему инфантилизмом будет читать наизусть заученные вердикты и приговоры относительно моих личностных качеств, набивая их всеми известными скучными штампами, которые только можно вспомнить.

В это самое мгновение на жизнь падает тень огромного одиночества, его уродливый призрак почти физически, почти ощутимо встает за плечом. И я пытаюсь что-то исправить, вылечить нас и наши эфемерные книги друг о друге. Ты спрашиваешь о чем-то, у меня тысяча «заготовленных правильных ответов для таких случаев». Я могу выбрать любой, но вместо этого начинаю искать ответы глубоко в себе, чтобы определить, какие из них настоящие на текущий момент.

- Чем занимаешься?

- Хочу изобрести звук твоего имени.

- Почему молчишь?

- На долю секунды мне показалось, что я всего лишь один из шрамов у тебя на руке, и я пытался понять, как это связывает нас.

Каждый из нас пишет книгу. Создает героев. А потом верит или не верит в них — все зависит от фантазии. И самое скверное, что с тобой может случиться — если ты настолько плохо придумаешь героев, что не сможешь в них поверить. Самое скверное, но в то же время самое лучшее, потому что это дает шанс хотя бы захотеть заглянуть в щелочку собственных глаз и мельком увидеть настоящего человека. Шанс, которого нет у людей, всю свою жизнь умело создающих образы.

Аль Квотион

Теперь и ты пришел в это место,
в это место, где почернела маленькая серебряная ложечка,
подаренная бабушкой на твой первый зуб.
В это место, где каждый вечер экран исторгает блики и звуки,
сплевывает слова снова и снова,
но не приносит радости,
не приносит радости,
никогда не приносит радости.
В это место, где в домах вместо людей живут будильники,
живут механизмы с нарисованными улыбками,
живут поезда, каждый день идущие по одним и тем же рельсам.
В это место, где пыль на полках,
пыль на траве
и пыль на лице
отличаются только плотностью,
оставаясь частицами чего-то неживого.
В это место, где цвет глаз опознается по домашней утвари,
по дизайну мебели,
по составу сумочки
или по интенсивности блеска на тонированных стеклах.
В это место, где с любовью вспоминают о детях,
с любовью вспоминают о партнерах,
с любовью вспоминают о родителях,
с любовью вспоминают о похоронах
и с любовью вспоминают об утренней луже возле дома,
уравнивая лужу и похороны,
превращая любовь в массовое духовное запустение.
В это место, где красота существует в перспективе,
где в вазе стоят искусственные цветы,
уродливые и мучительные в деталях:
в небрежно нанесенной розовой краске на тряпичных лепестках,
в проволоке, торчащей из неестественно зеленых пластиковых стеблей,
но издали кажущиеся красивее всех живых цветов.
В это место, где имя желает стать брендом,
а бренд иногда превращается в имя,
где штрихкод ресниц не срабатывает,
когда никто не отвечает на звонки.

Теперь и ты пришел в это место,
в это бытовое место,
в это повседневное место,
в это современное место,
в это место зрелости, но не зрения,
в это место, где умирают мечтатели.

Аль Квотион