Этой ночью я не собираюсь спать,
я ловлю звезды:
разноцветные, яркие и горячие звезды,
звезды, в которые устремлены тысячи взглядов,
звезды, к которым обращается шепот тысячи уст,
звезды, полные мечтаний, надежд и молитв.
Я ловлю звезды.
Хочешь, я поймаю твою звезду?
Этой ночью я не собираюсь спать,
я храню сон маленькой музы,
курносой музы, ее розовой пяточки из-под одеяла,
ее современных игрушек, разбросанных вокруг постели,
ее непослушного локона, воинственно-черного на подушке,
я охраняю сон каждого мазка на картине ее отдыха.
Потому что у музы, как и у музыки, должен быть свой автор.
Хочешь, я стану твоим?
Этой ночью я не собираюсь спать,
я пишу неловкие лирические письма ангелам,
я хочу напомнить им, что чудеса обязательно должны случаться,
что есть желания, которым очень важно исполниться,
хотя бы для этой маленькой спящей музы,
для этой музыки в ошеломляюще теплом человеческом теле,
которой я обязательно скажу на рассвете:
«Хочешь, я научу тебя загадывать желания?
Хочешь, я поймаю твою звезду,
положу в конверт с письмом к самым добрым ангелам,
и они услышат каждое твое слово,
и они услышат каждое твое чувство.
И все сбудется, слышишь, все обязательно сбудется,
потому что сегодня ночью я не собираюсь спать,
я сижу у твоей кровати.
Я ловлю звезды».

Аль Квотион

Моя девочка, пока эту Землю мерит твой каблук,
Земля не станет чем-то стабильным
или чем-то начальным.
Сегодня ты фрагмент книги Иэна Бэнкса -
собачье ухо, прибитое к столбу,
но завтра ты улыбка матери -
ласковая и печальная.
Ты можешь посадить семя дерева,
чтобы вырастить библиотеку,
или за две минуты сжечь книжный маркет.
Моя девочка, я уже купил нам с тобой билеты
в никуда,
я купил конверты и почтовые марки.
Отправляемся в полночь -
не в поэзию, скорее в лексический вандализм,
ты строишь гильотину на каждое стихотворение,
и пока твои жертвы подыхают с присущим им драматизмом,
мы живем,
занимаемся сексом,
едим и стареем.
Моя девочка, шелуха прежних слов осыпается с кожей,
ее можно легко снимать с себя вместе с одеждой,
и пока горят страницы,
становясь из частного множеством,
ты мне даришь свое теплое тело — живое и нежное.
Я тушу сигареты о собственные черновики -
ничто не имеет значения,
ничто не имеет.
Моя девочка, на моих плечах твои коготки,
и в каждом — огромный замысел, пространство и время.
Моя девочка, мы сожжем все книги — одну за другой,
на этом пепелище останутся только век и ветер,
и только смерть не способна быть прописной,
что к лучшему -
я уже купил нам билеты до смерти.

Аль Квотион

Если бы я мог нарисовать твою душу на бумаге,
я нарисовал бы чудовище из своих детских кошмаров,
я нарисовал бы чудовище из темного шкафа,
если бы я действительно мог рисовать душу, а не метафору.
Я нарисовал бы сладкие лесные ягоды,
рыжую девчонку — шкоду, милашку и ябеду,
нарисовал бы хрустальный бокал золотого аи
и мученическую смерть распятой на полу любви,
грязные ботинки у лица ее рокового,
я нарисовал бы цветы, проспекты и слово.
Я бы рисовал годами,
рисовал столетиями,
и во всем мире не хватило бы для нее бумаги.
Подождите, я еще не выразил даже трети!
Подождите, ее душа — это ангел и алгебра,
ядовитый хвост химеры и белое блюдце с медом,
лучи, золотящие мышцы лодыжек и бедер,
Бразилия, теплые волны, человек в пироге
под присмотром жуткого и далекого бога.
Если бы я мог…
То не жаль посвятить себя этому,
рисовать души твоей яблоки и ракеты,
но если быть честным, я давно уже ни у дел,
я всю свою жизнь пишу стихи о тебе.

Аль Квотион

Твое дыхание, Августина, накатывает волнами отлива,
по ночам ты уходишь в море,
ты моллюск, в одеяле свернутый,
и олива
на неведомом морском берегу.
Я бегу
по песку,
по камням,
по растениям твоих пальцев.
Августина, это самый грандиозный дар — касаться
тебя спящей
и слушать дыхание, как слушают море в раковине.
Августина, ты история огромных вод,
в которых я подобен жалкому архипелагу.
Твое дыхание, Августина, это пастушья флейта Пана,
беззаботная радость над зеленым пастбищем,
музыкальный бог травы, восседающий
на своей самой плодородной поляне.
Я давно уже не живу,
я танцую под эту музыку,
где вечернее па завершается поцелуем
и брошенной на пол блузкой.
Твое дыхание, Августина,
я пытаюсь дать ему собственное название,
даже днем, чтобы слышать его, я тебе названиваю.
Августина,
ты созвучна стене и истине,
и это действительно так -
твой белый цемент век пропускает свет,
ты снова забыла выключить свет у себя в голове, малышка,
и я не могу уснуть.
Я слушаю, как ты дышишь.

Аль Квотион

Смотришь в монитор, читаешь новостные рубрики,
завязываешь шнурки или точишь на кухне ножи -
тебе дали жизнь, как большой цветной кубик Рубика,
который ты вряд ли когда-либо сможешь сложить.
Ты даже не узнаешь, что его нужно было складывать,
возможно, ты просто подопрешь им книжные полки,
постепенно покрываясь старостью, дряблыми складками,
и в какой-то момент уже не поднимаясь с пола.
Или плюнешь, упадешь в диссоциативную фугу,
придумаешь себе новое имя, повяжешь галстук,
и свой кубик Рубика, как старую больную зверюгу,
потащишь на поводке по грязному насту.
Или будешь писать маленькие ненужные книжечки,
потому что ты одержим, тебя пожирает
холодное пламя — белое, синее, рыжее,
холодные пальцы с запахом ушедшего мая.
И ты будешь писать — чернилами, пикселями, ладаном,
кетчупом, пряником, илом, больничными грелками,
что жизнь — это кубик Рубика. Все вопросы заданы,
но в каждом ответе чувствуется подделка.
Потому что никто не сказал, что его нужно складывать,
что это, мать его, самая большая загадка.
А потом его потеряешь — легко, беспощадно.
Тебя никогда не было.
И не надо.

Аль Квотион

Ты сидишь на остановке рядом со стариком
и читаешь в его лице свое собственное будущее,
ты читаешь в морщинах время
и незнакомость
каждого встречного — холодного и равнодушного.
Ты видишь себя через пять или десять лет,
и тогда протягиваешь этому старику руку,
но тепло — не вещь,
в этой сырости его нет,
в этой сырости нет ничего большего, чем минутное.
Когда тот старик поднимет от асфальта глаза,
полные тишины и огромной всесильной вечности,
все твое минутное разобьется,
разлетится в прах,
все твое минутное станет твоим увечьем.
Вот тогда смотри на себя через десять лет,
вот тогда прочувствуй в этих глазах величие
уходящей жизни
и от горечи обомлей,
и от яростной жажды жизни, почти трагической.
Вот тогда протягивай руку — не ему, себе,
вот тогда протягивай руку — от груди, от грусти,
пока сырость на остановке грызет хребет,
пока это сердце в тебе еще что-то чувствует.

Аль Квотион

Зачем я не могу забыть раскрашенную мелом комнату,
где ты, безумная художница в коротком платье зарубежном,
так волновала строгий ум, на вид рассудочный подчеркнуто,
своим умением очаровать мое воображение.
Зачем являешься во снах? Зачем пишу опять поэзией
о том, что счастлив без тебя — не вспоминаю, не желаю.
Зачем я вру? Ведь эта ложь все явственней, все бесполезнее.
А знаешь, мне за ворот льется душа твоя предгрозовая -
как будто слышу гром все ближе. Похоже, сердце не в порядке -
стучит, стучит, как ни старайся — не успокоить это сердце.
Не сердце то — то гром, то дождь, то твои плечики дворянские,
вдруг раздвигая мою память, становятся в ней самодержцами.
Моя безумная художница, для многих стала ты религией,
огромным лабиринтом чувственным на фоне детской простоты.
Моя святая, непреложная, тот жар в груди моей — не ты ли?
Я не люблю тебя, но, Господи, зачем я не могу забыть?

Аль Квотион

Хочется лицом в фиалочно-
маково-лилейный цвет.
Да не ради мелкой жадности,
не подружек своих ради…
Женщина, цветы вам дарят?
Нет.
Хочется впиваться пальцами
насмерть,
так — не оторвать
в колыбельку с ясным мальчиком,
в мужнин пиджачок страдальческий,
хочется!
Да где бы взять?
И не важно, что рабочая,
что пылюсь с утра до ночи я,
горе-страсть тащу на холке,
знать, и сумки дотащу.
Знать, не вымучаюсь временем,
только б не одной,
а с кем-нибудь,
только бы плечом ребяческим
опереться хоть чуть-чуть.
Не отсиживаться в крепости -
довоюю, делать нечего.
Женщина, куда ты, женщина?
Жизнь свою тащу крестом.
Хочется лицом в фиалочный,
маковый, лилейный, радостный,
и не шалости,
не жалости,
не признанья запоздавшего.
Просто хочется быть женщиной.
Женщиной простой.

Алина Лён

Жизнь горяча. Ты жаром и загаром
как черной акварелью жжешь хребет,
когда не ждешь полученного даром
или сочувствия других к своей судьбе.
Когда встаешь на вековые ели
усталых ног и, в небе головой,
собрав всю боль в своем гигантском теле
по-исполински начинаешь бой
и создаешь дорогу для грядущих
детей и внуков с маковым челом
или молитву их пшеничным душам,
молитву с человеческим лицом.
Жизнь горяча. И ты за всех в ответе,
ты крепкий мост в «куда-то» из «вчера»,
и частоколом рук закрыв от ветра,
и начиная новые ветра.
Жизнь горяча. Но раем обретется,
когда всем миром вдруг окажется своей,
так ты становишься огромным шаром солнца
и любишь море, не предав полей.

Аль Квотион

После нас не будет потопа.
Можно даже не быть водолазом,
можно не учиться дышать под водой, чтобы знать -
после нас вода останется в кранах,
после нас питьевая останется платной,
и никто не построит ковчег.
После нас никто не соберет двух куланов
или двух москитов,
заповедуя будущее всемирное море рыбам,
потому что лишь рыбы - безгрешны.
После нас
и во время нас,
во время теперешних "мы" останется только реальность,
а реальность такова:
тот, кто сегодня громче всех пророчит грядущий потоп,
завтра обложит налогами кораблестроение,
обложит налогами тварей,
обложит налогами пары,
обложит каждого Ноя - матом
и опять останется в прибыли.
А мы в идиотских ластах
с идиотскими ласками
будем заниматься сексом,
не снимая скафандров,
под которыми не то, чтобы космос,
но что-то звездное,
под которыми не то, чтобы вместе,
но слышно дыхание
от малейшего звука до самой большой галактики,
под которыми в горле вода и мокрые джинсы,
как совсем иной
неотнятый миром дождь.

Александр Ноитов

Августина, до весны осталось несколько тысяч лет,
я стою с зонтом и плюю безразлично в лужу.
Эти краткие дни кажутся тем белей,
чем упрямей гнездится в вялой башке равнодушие.
Впрочем, нет, не равнодушие, а какая-то суицидальная серая дрянь,
заставляющая как мантру твердить «ничего, ничего не нужно».
Августина, я стою с этим зонтом, кажется, пару веков подряд,
я плюю в лужу.
Потому что в ней отражаюсь — обреченно весь,
и такое зрелище не вызывает радости.
Августина, сегодня вечером ровно в шесть
отыщи мой последний голос по небесной рации,
радиация этих слов — пустота внутри.
Августина, найди мой голос и к чертям сотри.
Здесь останется тишина — молоко ледниковых звезд,
провисающее тряпьем на скелетах деревьев,
прокисающее мгновенно, когда кто-то пьет,
когда кто-то этим беззвучием полнит чрево.
Августина, послушай, мир не таков, как есть,
он случайная остановка на обочине млечного,
но трамваи с сотворения жизни не ходят здесь.
Мы сидим на мокрой скамейке.
Проходит вечность.
Августина, лучше сотри все мои стихи,
нажимая «delete» или лоб растирая ластиком.
Мы сидим на мокрой скамейке в мире глухих,
ждем трамвая, спешим, отвлекаясь сексом и насморком.
Никуда не спеши, просто выключи дома свет.
До весны осталось несколько тысяч лет.

Аль Квотион

Настя собирает детство — платье, ленточки и пряжу,
собирает все игрушки и кладет игрушки в ящик,
Настя собирает слезы — по одной или по десять,
Настя взвешивает память, память ничего не весит.
Настя капельку боится, Настя капельку смеется,
замечает краем глаза ящик — в нем тетрадь и солнце,
Настя отпирает двери, ей все горше, ей все легче,
завтра Настя станет взрослой, завтра Настя станет женщиной.
На полу в ее квартире остается настин ящик.
Настин ящик:
ластик, ящер,
остается настоящее.
Настоящее угрюмо оттирает кровь с колготок,
настоящее из рюмок, настоящее из пота.
Настоящее — не Настя, настоящее — постнастя,
кто-то черный разрезает ее красное запястье,
кто-то черный и огромный красит ее губы синим,
кто-то черный и бесстрастный делает ее бессильной,
кто-то черный, черный, черный в белый лоб целует Настю
и кладет большую куклу в детство, в счастье, прямо в ящик.

Аль Квотион

В этих широтах мне кажется — я один,
в лицах читаю закрытые наглухо двери
где-то рублем, где-то изгородью из спин,
где-то единым и равнодушным безверием.
Кажется, я один, и стою впотьмах,
сердце в ладони держу, и то сердце плачет.
Если такое сердце чуть надломать -
солнце прольется красным — какое горячее!
Сердце такое…
Такое же у тебя,
раненый человек в переулке города,
так же деревья в тебе всё листвой знобят,
так же скорбит с фотографии мамы молодость.
Так же ты здесь один и стоишь впотьмах,
так же глазами ищешь, но не находишь,
так же кладешь случайные ноты в карман
и обещаешь себе их спеть через годик.
Раненый человек, обернись, я здесь,
мы с тобой в этом раю — братья по боли,
нам остается плечами пожать и сесть,
нам остается братство и горечь в горле.
Раненый человек, подожди, обернись,
я тебя чувствую кожей, я тебя слушаю,
и понимаю, как звезды, летящие вниз,
как понимают друг друга разбитые души.

Аль Квотион

Понимаю, что вам оповещения приходят на почту, что я спамом занимаюсь, но очень много накопилось неопубликованного здесь, а я все же не до конца бросил этот блог. Сохранил его по старой память и нет-нет, а складываю свои тексты на эти давние, уже очужевшие мне страницы, вызывающие некую ностальгию. В общем, постарайтесь меня немного потерпеть, это разовая акция.

Каждые глаза,
каждое горе
и каждое счастье имеет свой цвет.
Если воспринимать реальность наитием -
это будет хаос оттенков,
немыслимый импрессионизм жизни.
Скажи мне, какого цвета твоя боль?
Будет ли это желтое лицо демонического старика,
которому ты даешь имя и форму слова,
или ярко красная гаптофобия,
чужие розовые пальцы и бордовый лак на ногтях?
Какого цвета станет солнце
или вода под солнцем в тот день,
когда жизнь ударит в твою голову, словно в колокол,
и долгий долгий звон
(почти церковный, но в этой церкви нет Бога)
пустится бежать к горизонту,
бежать столетиями к недостижимому горизонту.
Какого цвета станет солнце,
когда твои маленькие буковки,
роющие узкие подземные ходы в мягкой ткани языка,
которым ты говоришь,
в мягкой ткани кресел, на которых ты сидел,
в слишком мягкой ткани всех твоих любовниц,
станут вдруг единой огромной эвристикой,
эквилибристикой на натянутой над бездной леске?
Скажи мне, какого цвета станет солнце,
когда ты станешь маленькой фигуркой на шахматной доске,
маленькой фигуркой с ранцем за плечами,
маленькой сахарной фигуркой на пироге,
жадно поглощаемым самим временем?
Так скажи мне, какого цвета стало твое солнце,
какого цвета вода под солнцем, которую ты пьешь годами.
Какого цвета твоя боль?

Аль Квотион

Ты ненавидишь этот свет — фонарный, уличный, бездомный,
когда в душе покоя нет, да и души самой немного.
Малыш!
Я пью твою печаль,
я ем ее, она бездонна,
но электрическая ночь всех городов — маяк для Бога.
Бог — демиург и драматург, а значит драма неизбежна,
а значит встретимся еще и будем снова пировать.
Я обниму твои колени.
Малыш, в печали — та же нежность,
в печали — те же дорогие, лирические вечера.
Малыш, малыш, ты пахнешь горем,
ты словно лиственность рябины
вдруг выгибаешься под ветром
всем телом, всей тоской в глазах.
Я обниму твои колени…
Малыш, ты ночь наполовину,
но в этой тьме есть столько света,
какого нет в других ночах.
Над нами мгла.
Малыш, я рядом
и всем чутьем к тебе протянут,
я сам дрожу когда губами снимаю дрожь с твоей руки.
Я обниму твои колени.
Я зацелую твои раны.
Малыш, огонь горит повсюду,
все фонари — есть маяки.
Малыш, не бойся злого ветра,
смотри, нас двое во вселенной
теперь не бойся злого ветра,
не угасай, не засыпай.
Я обниму твои колени,
Я обниму твои колени…
Теперь не бойся злого ветра,
моя прекрасная листва.

Аль Квотион

Я танцевала с ним в странично-белой комнате,
еще до самых первых звезд и букв,
он говорил с немыслимой огромностью:
я вижу страсть твою, не вижу рук.
Как на иконе, краски мира блекли медленно
в окладе юбок, пиджаков и медных труб,
он говорил, сминая это медное:
я вижу шепот твой, не вижу губ.
И я терялась бисером рассыпанным
на внесезонный снеголиственный палас,
он говорил, целуя этот бисер:
я вижу грусть твою, не вижу глаз.
Он говорил, так говорил, что время молкло
в предчувственном, предмысленном бреду:
я вижу то, что, будучи бесплотным,
предшествует творенью моему.

Алина Лён

Какое неверное слово — «бывшая»,
как будто она перестала быть…
Такими словами не в небо дышат,
с такими словами кладут в гробы.
Не может стать бывшим живое, сущее,
ничем не зависящее от тебя -
она на ветру свои косы сушит,
и косы ее на ветру летят,
она надевает зеленые платья,
она по утрам обнимает сны,
и если всмотреться — ее собратья
секунды огромной цветной весны.
Она — настоящая!
Так же длится,
все так же букетом несет весь мир
и крошки кидает в кормушки птицам,
и пахнет, как солнце, свирель и мирт.
Какое неверное слово — «бывшая»,
она — настоящая, видит Бог.
Бог видит — то кошкой сидит на крыше,
то в окна ее трет свой теплый бок.
Да разве же может быть бывшим море,
трава или звезды?
Смешны слова.
Она настоящая — духом, кровью,
от легкого сердца до старых ран.
Она пахнет хлебом, грозой и вишней,
она — звуки скрипки, ольха, олень!
Так знай же, кто смел называть ее бывшей:
она — настояща.
А ты — лишь тень.

Аль Квотион

Тебе говорили, что ты похожа на небо,
но в собственном зеркале ты видишь скорее графику
не лишенного таланта мастера, но уже ослепшего,
и его старания смежны с твоим старением.
Или видишь пейзаж бледных живых коленей,
поражаясь стадиям и росту вселенной из семени.
Но зеркало с твоим отражением — вещь среди прочих,
и так человек становится равен мебели.
Из мебели проступают бедра — холодные, мокрые,
проступают предплечья стволами неведомых лиственных,
ты смотришь на себя. Ты, возможно, похожа на дерево,
на мои стихи и на старое мамино платье.
Ты похожа на многое, но это сходство поверхностно,
ты похожа на многих, но никем из них не являешься,
ты — прохожий в городе, но в то же время ты кожа,
которую охватила дрожь под чужими пальцами.
И сейчас ты в зеркале — голая и откровенная,
задумчиво видишь себя, как нечто предметное,
вспоминая время не зеркал, но глаз человеческих,
в которых и вещи обретают дух и характер.
Вспоминаешь комнату с именем, двери с прошлым,
из твоей груди вырастали большие маки,
и кто-то стоял, обнимая тебя за плечи,
и кто-то сказал, что ты похожа на небо.

Аль Квотион

Августина, оставайся со мной после полуночи,
когда свет уличных фонарей делает из меня поэта,
желтый маленький свет,
похожий одновременно на глаз кошки и мимозу в вазе женщины;
маленький, не лишенный своей внутренней музыки свет,
или та степень вечерней усталости,
в которой я хочу не изменить тебя,
а просто обнять;
та степень, та степь,
простирающаяся от век до позвоночника,
не оставляющая во мне конфликтности,
только безусловное ласковое согласие
с твоими дурными привычками,
темпераментом и характером,
с твоим мягким телом в послушании одеял;
та степень усталости,
которая заставляет действительно любить тебя.
Августина, нежность — это состояние ума,
утомленного борьбой,
находящего свое спасение в словах «да, конечно»
и в тепле кожи, дышащей слабостью и беззащитностью.
Августина, нужность — это время суток,
это ночное пиршество самых потаенных чувств,
не имеющих днем права голоса.
Августина, я есть скулящий пес
у божественных врат твоего детского сна,
дикий барбарис, проросший сквозь их петли;
я есть форма и температура,
соответствующие твоей брошенной на подушку руке,
я есть поцелуй и время,
соответствующие каждому вздрагиванию пальцев.
Августина, я уже убрал линейку и ножницы,
я уже не хочу перешить небо в белую скатерть,
Августина, я прошу разрешения у нагретых простыней обвить твое тело,
Августина…
Оставайся со мной после полуночи.

Аль Квотион