Увидел эту картинку и вспомнил свое детство. Словно витраж сложился из разрозненных дат и событий, и вот я уже перенесся на полвека назад. Это была другая страна, даже другой мир, в котором я ощущал себя несчастным человеком. Все из-за нее. Галки со второго этажа. Она была намного старше, но это не мешало мне бредить ею по ночам, а днем искать ее след, словно гончая. Куда бы Галка ни пошла, я следил за ней, зная, что она придет к тому углу на Фестивальной. Стоило ей надеть свое голубое платье с открытыми плечам и медальон на черной бархотке, как я понимаю, куда она спешит.
Галка путала следы, заходя к подругам или в магазин, но я был уверен, что к семи она окажется на углу Фестивальной. Прячась за спины прохожих, я крался за ней в нескольких шагах, слыша как стучат по тротуару ее черные туфельки. Одна мысль, что Галка, забыв свою гордость, опять будет дожидаться Игоря, просто бесила меня. Ведь я был все время рядом, а она и не думала замечать. Да, я был несколько младше и проигрывал ростом этому Игорю, но я был безумно влюблен. Что такое разница в пятнадцать лет, когда соседка со второго этажа является каждую ночь во снах. Как на этой картинке с вернисажа, Галка задумчиво улыбалась, поджидая ненавистного Игоря, а я страдал.
Во снах, как и наяву, мне хотелось кричать об этом, но горло перехватывали судороги отчаяния. Как она могла так растоптать свою гордость. О чем можно было мечтать, прячась за углом на Фестивальной. Этот Игорь не доверчивый подросток. Он крутил романы направо и налево, а, добившись цели, бросал свою жертву. Это знали все. Все кроме Галки. Она не хотела этого знать. Она ждала. На глазах у всего города.
Как-то я даже стрелял в Игоря из рогатки, спрятавшись в кустах сирени на другой стороне улицы. Перед тем, как осуществить свой коварный план, я тренировался в парке, за что чуть не был избит. Да, я был готов и на большее. Только бы отвадить этого Игоря. Только бы Галка поняла, что ждать нужно не этого шалопая, а другого. Честного и преданного парня.
Всего год мы прожили в квартире на первом этаже старенького дома на углу Марата и Фестивальной. Отец был военным и мы часто меняли адреса. Только, вот та весна и лето врезались в память на всю жизнь. Образ Галки со второго этажа остался в душе моей, накрепко связан с чувством отвергнутой любви. Горькой и сильной. Наверное поэтому, так и не забытой с годами. Эта улыбка и открытые плечи с медальоном на черной бархотке еще долго терзали душу подростка.
Прошло столько лет, но случайная встреча с картиной на вернисаже, всколыхнула воспоминания. Как похожа героиня на ту Галку, возможно, так же безответно влюбленную в красавца Игоря, кружившего головы всем женщинам в округе. А моя любовь осталась незамеченной. Никем. Интересно, как художнику удалось так точно передать детали. Такие, как я их запомнил на всю жизнь. Меня не покидает чувство, что он когда-то тоже жил в доме на углу Марата и Фестивальной. Я даже попытался отыскать его подпись на холсте. Впрочем, это не важно. Главное, что мы оба были влюблены в красавицу, ждавшую другого в своем синем платье с открытыми плечами и медальоном на черной бархотке.

Наши ангелы это мы сами,
Только там - в параллельных мирах.
Мы общаемся странными снами
Или в таинствах и ворожбах.

Берегут наши души от гнева,
От обид и нечаянных слез,
От коварных советчиков слева,
Глупость шепчущих часто всерьез.

Ты на правом плече, мой хранитель,
Только образ земной твой иной.
Ты души моей грешной обитель,
И твой голос до боли родной.

Последний день зимы словно собрал все не отданное тепло и выплеснул его на головы ошалелых прохожих. Даже тем, кто сидел в многочисленных офисах и конторах, было видно, что пришла весна. Это подметили и двое молодых мужчин, беседовавших за чашкой кофе у окна столичной квартиры.

- Старый календарь не врет, - один из них прищурился от блика солнечного света на полированной столешнице. – Год Жар-Птицы принесет не прост жаркое лето. Это будет пекло.

- Так в десятом году было не холодно. Леса в Подмосковье горели так, что от смога через улицу домов не было видно.

- То ли еще будет, Тим.

- Ладно, ты чего звал-то? Могли бы и по телефону обсудить.
Хозяин квартиры пристально посмотрел на гостя. Взгляд был долгий и неприятный.

- Кстати, Тим, телефончик свой покажи.

Гость почувствовал себя неуютно, но протянул хозяину сотовый. Тот быстро снял заднюю крышку и вытащил аккумулятор. Положив их перед собой, спокойно продолжил:

- Я пообщался с родителями твоих учеников. Все отзывы положительные. Особенно отмечают лексикон и пунктуальность. Мелочи производят главное впечатление, особенно, если преподаватель следит за обувью и пользуется хорошим дезодорантом.

- Ну, за то и платят, - гость попытался улыбнуться.

- Я дал тебе хорошие контакты, где за академический час меньше сотни баксов не платят. Гарантий мы не даем, а статистику поступления наших подопечных предоставляем. И будь уверен, они ее проверяют.

- Да, просто так с деньгами никто не расстается.

Хозяин не стал развивать предложенную гостем тему.

- Судьбу человека очень просто поменять через имя. Вот, например, заменим Тима на Тимура. Звучит. Так и видится скачущий перед лавиной степняков исполин на боевом коне. Тамерлану тесно в городах и роскошных дворцах, ему и всей Азии мало.

Оратор многозначительно замолчал, наслаждаясь произведенным эффектом. Гость тоже не проронил ни слова, теряясь в догадках. Оба смотрели в окно, за которым бушевало солнце. Возможно, это были отголоски бурь на светиле или предвестники чего-то большего.

- Я хотел предложить тебе поработать в одном проекте, - неожиданно прервал затянувшуюся паузу хозяин. – Человек, который до тебя там работал, уехал. И уже не вернется. А дело стоящее.

Они переглянулись, и гость, уступая лидерство, отвел взгляд на изящную кофейную чашечку, на золотом ободке которой играл солнечный зайчик.

- Арифметика простая, - уверенно продолжил хозяин, - восемьсот тысяч выпускников будут штурмовать в этом году стены девятисот ВУЗов. На прошлой неделе еще 130 из них лишились лицензий. Для желающих попасть в 56% бюджетных мест не будет проблемой заплатить тысячу рублей за правильные номера ответов ЕГЭ. И за среднюю цифру в пяток экзаменов мы поимеем – 800 000 на 1000 и на 5. Четыре миллиарда за пару дней. Добавь такую же долю от девятиклассников. Даже, если скинуть четверть на непредвиденные потери, сумма получится достойная.

Гость, не мигая, смотрел на собеседника, удивленный таким масштабом.

- А ты думаешь зря министерство образования публикует новый указ об изменении перечня вступительных экзаменов в ведущих университетах страны за три месяца до этих экзаменов. Отменят, конечно, но средства вложены не зря. Паника позволяла без штурма брать города еще в средневековье.

Холодная улыбка чуть тронула тонкие губы хозяина.

- Человек не меняется. Разве что, камзолы теперь без накладных карманов.

- И чем я могу быть полезен? – дрогнувшим от волнения голосом произнес Тим.

- Хороший вопрос, - длинные пальцы комбинатора вскинулись веером, и подушечки их мягко коснулись друг друга. – Сеть из сотни сайтов, зарегистрированных в разных уголках мира уже ждет клиентов. Ты можешь задать любой вопрос поисковым системам об экзамене и первая десятка сайтов в появившемся перечне будет моей. Даже если кто-то попытается их блокировать, большая часть адресов останется доступной. Платежная система позволяет вывести средства мелкими переводами в неограниченных количествах. Точные даты экзаменов еще не опубликованы, но я узнаю их вовремя. Вместе с ответами, конечно.

Он пристально посмотрел на Тима и, выдержав паузу, продолжил.

- Мне нужен координатор, способный надежно управлять этой структурой. Ты же ИТ-шник. Я полистал твой дипломный проект. Никому не нужно в этой стране, но вполне разумно. Думаю, что справишься, так что выбор за тобой.

- Это будет договор? - Тим явно нервничал.

- Вот кредитка, - на стол перед гостем лег поблескивающий пластиковый прямоугольник, - здесь сто тысяч евро. Код доступа – номер твоего дома и квартиры. В конце июня я переведу на нее пять процентов от собранной суммы.

- Я согласен.

- Тогда смелее, - хозяин кивнул на кредитку. – Только не покупай сразу кабриолет.

Его тонкие губы опять тронула холодная улыбка. Словно игрок в покер, скрывающий свои эмоции при крупной ставке, хозяин столичной квартиры был немногословен и сдержан.

- Обсудим детали. На этой флэшке все данные по информационной Читать далее...

Туман над Таврией и привкус дыма,
Но эдельвейс на Роман-Кош еще цветет.
Кто станет первым президентом Крыма,
Потомок скифов или проскользнет койот?

***

Ни власти ни денег ни перспектив,
Лишь на бумаге речитатив.
В Европе родился еще один грек.
Кто Киеву выпишет кругленький чек?

***

Ночь Сварога сгущается опять,
Пытаясь скрыть зловещую печать,
Над русами довлеющим заветом,
Но верю, это ночь пред рассветом.

***

Враги «Дождем» пытались смыть следы
Запекшиеся кровью Ленинграда.
Во мне набатом память той беды.
Предательство нам забывать не надо.

Зима в этом году была странная. На Рождество дожди, а к масленице снег почти сошел. Возможно, где-то еще можно было рассчитывать на строительство снежной крепости и катание на тройках в последние февральские выходные, а в Подмосковье все было тоскливо. Будто весь снег свезли на Олимпиаду в Сочи, оставив нам серые лужицы на тротуарах и голые ветви отощавших за зиму деревьев на газонах.
Мне не сиделось дома, и я вышел прогуляться. Город казался вымершим из-за отсутствия привычной суеты. Даже в спортивном баре не было оживленной перепалки у большого экрана, свойственной какому-нибудь чемпионату. Только дикторы наперебой перекрикивали друг друга, стараясь придать своему голосу небывалый восторг. Наш спортсмен сделал, что мог - вошел в тридцатку сильнейших.
Знакомая аллея была полностью притоплена растаявшим снегом и не выказывала признаков жизни. Только извилистые чугунные ножки скамеек по обе стороны зеркальной глади были на четверть срезаны водой и отражались не полностью.
Я остановился под резной аркой «Тенистая аллея», не решаясь сделать первый шаг «яко посуху», когда услышал знакомый голос за спиной:
- Боишься ноги промочить? - у нее всегда было радостное настроение. По крайней мере, мне так запомнилось. – Наперегонки? – Бросила она небрежно, словно мы и не расставались. – Кто последним добежит до фонтана, тот в него ныряет!
О, это было в ее стиле. С ней можно было совершить любой безрассудный поступок, ощущая при том полную свою правоту. Однако, с нашей последней встречи прошло несколько лет, и я как-то поотвык за это время. Но выглядеть обескураженным не хотелось, и я выпалил первое, что пришло в голову:
- А судить кто будет?
- Надеешься отыграться? – ее очаровательная улыбка просто лишала меня воли. – Наивный…
Именно таким я себя чувствовал, и ничего не мог с этим поделать. Она была намного сильнее меня. Наверное поэтому притягивала, вернее привязывала к себе незримыми нитями. И с ней я чувствовал, что могу парить подобно зрительницам на шоу фокусника Коперфильда, рискнувшим выйти на сцену.
Да, когда-то я так же рискнул. Вышел из тени в яркий круг подле нее, и все закрутилось. Стремительно. Неудержимо. Помимо моей воли. Не жалею, конечно, но когда она ушла, мне было паршиво.
Очень.
Наверное поэтому сердце мое сейчас то затихало, то бросалось вскачь, словно, как и я, не понимая, что предпринять. Ликовать, бежать прочь или выплеснуть еще не утихшую боль. Однако, неожиданно для себя, я бодро ответил:
- Мне вспомнилась забавная фраза комментатора.
Она вопросительно вскинула на меня свои потрясающие черные очи. И я понял, что автор известного романса писал именно о такой женщине. Чтобы как-то выпутаться из накрепко переплетенных мыслей, воспоминаний и переживаний, я смело продолжил:
- Представь. Наш лыжник пытался на подъеме догнать соперника, но смог только приблизиться к нему. С лыжни нашему не хочется уходить, он так и топчется в сантиметре позади. А диктор, стараясь придать оптимистический настрой этой ситуации, заявляет. Идут буквально ноздря в ноздрю.
Она звонко рассмеялась, и я следом за ней. И тут мир вокруг стал другим. Словно вернулась весна. Неожиданно. Вне всяких графиков и ожиданий. Сама. И я упивался ею с каждым судорожным вздохом между неудержимым смехом, то сгибавшим меня пополам, то милостиво отпускавшим.
В душе вновь что-то проснулось, и я почувствовал готовность бежать наперегонки до оттаявшего фонтана, и обязательно проиграть, и окунуться, будь там хоть пригоршня студеной воды. С ней так всегда. И противиться этому чувству нет никаких сил. Вот только приходит она всегда как-то не вовремя. Впрочем, и уходит также.

- Сдурели совсем с этими сотовыми, - кто-то недовольно проворчал рядом. – То ли сам с собой разговаривает, то ли с кем-то. Не поймешь. Чему радоваться-то?
- Она вернулась, - не стесняясь прокричал я в ответ прохожему.
- Кто? – он замедлил шаг, оборачиваясь.
- Любовь!

- Почему ты не спишь?
- Не знаю, – он задержал дыхание, прислушиваясь к себе, но, не найдя ответа, коротко выдохнул. – Полнолуние.
- Становишься вампиром? - ее голос прозвучал насмешливо.
- Наверное, возраст. Уже никуда не нужно спешить, а спать не хочется.
- Хочешь сказать, что только в молодости ты мог урвать десять минут в метро. Заснуть стоя, держась за поручни в раскачивающемся вагоне, и проснуться на своей остановке. Потом пробежаться по эскалатору наверх и пройтись пешком до дома по ночному городу. За каждым окном была своя жизнь, и короткого взгляда было достаточно, чтобы разбудить воображение.
- Да, - не отрывая взгляда от залитого лунным светом вида за окном, меланхолично произнес он. – Теперь мне и заглядывать в окна не надо. Так все знаю.
- Например.
- У всех свои проблемы и они важнее судеб мира. Сын не сделал уроки и не хочет идти в школу, дочь забеременела и бросает институт, у брата лопнул бизнес, сестре не дали обещанную должность, а самого подставили конкуренты. До остального нет дела.
- Ну, не всем же бежать на майдан.
- Может, потому и бегут, что поняли это раньше меня. Хотят что-то изменить.
- А ты уже не хочешь? – она умела задеть его за живое.
- Скорее, не верю в то, что после такой заварушки всем сразу станет лучше. Десяток наверху пересядут в другие кресла, а остальным нужно будет убирать мусор и отстраиваться заново. Старую песню «на майдане возле церкви революция идёт» пели не раз.
- Значит, не зря семья и любовь главное в жизни.
- Наверное, - нехотя согласился он, все еще стараясь рассмотреть что-то в лунном пейзаже за окном. – Но меня не покидает чувство, что я не успел или не смог сделать главного. Не выполнил предназначения.
- И каково же оно?
- Честно говоря, последнее время все чаще об этом задумываюсь. Ну, зачем-то я появился здесь! На свете немало случайностей, но должно же быть что-то главное. Не хаос все это создал, а чей-то разум. Иначе зачем?

Он резко замолчал, словно испугался этого вопроса, на который так и не нашел ответ. И теперь, в эту лунную ночь, пытался разглядеть подсказку в том таинственном пейзаже за окном. Взглянуть на мир и на себя в ином свете.
Мелькнула шальная мысль, что темный мир вампиров и оборотней не так уж плох. В знакомых контурах деревьев и зданий ему открывалось нечто новое, более хрупкое и незримое ранее. Прежде он слышал о тонких мирах, но только теперь смог понять, как они могут выглядеть. Похоже, один такой мир приоткрыл перед ним завесу. Вернее – безмолвный краешек ее.
В ночной тишине лунный свет давал возможность проникнуть вглубь знакомых предметов и строений. Он словно раздвигал руками полупрозрачные покровы, проникая все дальше в неизвестную прежде суть. Она не пугала, а манила к себе.
- А ты любил по-настоящему? – неожиданно спросила она.
- Да, - хрипло откликнулся он.
- Меня?
- Конечно, кого же еще.
Он обернулся, чтобы поцеловать ее в подтверждение своих слов и удивленно застыл. Она тихо спала, привычно подсунув ладони под край подушки. В лунном свете была такой же, как двадцать лет назад.
- Спишь? – едва прошептал он.
- Ты еще не понял, с кем разговаривал? – до боли знакомый голос опять звучал насмешливо. – Твой настойчивый вопрос так барабанил в двери, что мне позволили откликнуться.
Он ошалело присел на край кровати, пытаясь сообразить, что происходит.
- Ты пришел не землю, чтобы еще раз испытать любовь, - ее голос стал серьезнее. – Просто не помнишь, как просил об этом. И нам позволили еще раз пройти этот путь. И встречу, и первые объятия, и твои стихи… Во всех мирах так мало этой искренней привязанности, которую на земле называют любовью, что миллионы просто упиваются ею.
- Подглядывают, что ли? – хрипло вырвалось у него.
- О, не переноси людские пороки на остальные миры.
- Значит, ты – это ты?
- Да… - голос рассмеялся. – Размышляешь, как настоящий землянин. Ладно, спи, а то нашумел тут своими вопросами. И поцелуй … - голос замялся, - меня.

В небольшом аквариуме стайка рыбешек медленно кружила среди башенок и водорослей, окутанных вихрями мелких пузырьков воздуха, чем-то напоминавших снежинки, с той лишь разницей, что они поднимались вверх. У лежащей на мелкой гальке разбитой амфоры, суетились вечно занятые чем-то сомята, а по стенке зеленоватого стекала, словно промышленный альпинист скользила большая улитка. Обитатели миниатюрного подводного царства с любопытством скосили черные бусинки немигающих глаз на заглянувшую в комнату сухощавую женщину неопределенного возраста.
- Свет, Руслан пришел, - сообщила она лежащей на широкой кровати блондинке.
Та засуетилась, приводя себя в порядок и озабоченно озираясь на дверь. Из коридора небольшой квартиры слышались приглушенные голоса хозяйки и гостя. Судя по тембру и неторопливым коротким фразам, мужчина представлялся уверенным в себе крепышом. Так оно и было на самом деле.
- Свет, привет, - привычно произнес он и, чмокнув в щеку лежащую на высокой подушке блондинку, сел на край кровати подле нее. – Как ты?
- Лучше всех, - с нескрываемой тоской откликнулась она, словно из другого мира. – Смотрела вчера открытие в Сочи. Из наших никого. Подъемники шикарные, да и трассы выглядят красиво. Никогда такого порядка не видела там.
- Завидно ? – Руслан сгреб ее бледную неподвижную руку в свои огромные, словно лопаты ладони, и нежно погладил, словно пытаясь отогреть. – Мы еще покатаемся с тобой. Вот увидишь.
- Не в этой жизни.
Он молча достал из внутреннего кармана кожаного пиджака флажок с символикой олимпийских игр в Сочи и, сунув его в лапы плюшевому медвежонку, который словно только того и ждал, стал размахивать обоими перед блондинкой. Подражая зычному голосу судьи-информатора на страте, Руслан громко произнес:
- На старт вызывается Светлана Долгова, Советский Союз… Долгова! Долго собираетесь, девушка. На старт! Кто-нибудь, найдете эту Долгову. Вечно она на другой трассе гоняет. Эй, Долгова! Дисквалифицирую…
- Ты забыл, - у нее неожиданно задрожала нижняя губа, - меня давно дисквалифицировали. Пожизненно.
Она быстро прикрыла левой ладонью глаза, а правая так и осталась неподвижно лежать на коленке гостя. Он спокойно отложил медвежонка в сторону и достал из необъятного кармана большой носовой платок. Мягко отстранил ее руку и смахнул навернувшиеся слезинки с когда-то красивых глаз блондинки.
- Это от ветра, Светик. Опять забыла очки надеть. Сколько раз тебе говорить, на трассе ветерок. Глазки беречь надо. Внизу репортеры и поклонники, а у тебя глазки красные будут. Не хорошо-с.
- Да, - она улыбнулась, еще всхлипывая, - я сейчас. Это пройдет.
Светлана прижала своей левой рукой его огромную ладонь к своим губам и зажмурилась. Он не шелохнулся, спокойно глядя на упавший со лба завиток.
- Не смотри на меня, Рустик. Я такая некрасивая… и убогая. От меня прежней ничегошеньки не осталось.
- Отшлепаю, - его голос тоже дрогнул, но только на мгновение. Думаешь, что если ты в постели валяешься, то можно мой платок мочить… Кстати! В какой-то сказке говорилось, что слезы девицы-красавицы волшебной силой обладают. Вот я возьму это платочек, да пойду к ведьме на Чертову гору. Пусть поколдует.
- Здесь столько этих ведьм перебывало, дорогой, что никакая Лысая гора не сравниться.
- Так, ты тут шабаши устраиваешь, - зловеще прошептал он. – С ведьмаками, небось?!
- Еще с какими, - она потянула его голову к себе на грудь, зажмурившись от нахлынувшего чувства. – Я часто вспоминаю, как ты откопал тогда меня из снега и нес на руках. Километров десять. От боли я теряла сознание, а когда приходила в себя слышала, как ты повторял – «Все будет хорошо. Только потерпи». Я терплю, Рустик. Терплю. Только прошло двадцать шесть лет. У нас бы уже дети выросли, а, может, и внуки появились. Сил моих больше нет. Даже плакать нечем… Мать на тень стала похожа, а после смерти отца почти не разговаривает. Это все моя вина. Она давит каждый день. Каждый час.
Она гладила его огромную голову на своей груди одной худенькой левой рукой и все шептала, словно молилась кому-то.
- А когда тебе дали семь лет, я дважды вены резала, да мать умереть не дала. Теперь даже посуду не оставляет на тумбочке. Я так до окна ни разу и не доползла. Вся моя жизнь на этой кровати. Как в тюрьме.
Он мягко отстранился и молча посмотрел ей в глаза. Она почувствовала это и ответила тем же. На лбу женщины прорезались две глубокие морщинки.
- Я виню себя в том, что из-за денег на бесполезные операции ты пошел к браткам. Ты сломал свою жизнь, став тем, кем никогда бы не был. Если бы не я. Если бы не моя травма. В свои девятнадцать я была бесшабашной…
- Ты, - он приподнялся и нежно приложил свой палец к ее губам. - Ты была королевой. Королевой всех склонов и трас. Ты бала не Долговой, а Долгожданной. Ты была просто Снежной королевой. От слова нежной.
- Перестань, пожалуйста, а то я опять расплачусь.
Он словно не слышал ее.
- У меня было время подумать. Я понял, что это судьба. Наша с тобой.
- За какие Читать далее...

Клинок утреннего солнца рассек январскую морозную муть между высотками и ало вспыхнул на полоске окон дома напротив, словно разделяя пылающей гранью темное и светлое в этом мире.
В это время года жители столицы затемно уходили на работу и возвращались, когда уже было темно. В повседневной суете им недосуг было смотреть в окно, лишь торопясь из дома в метро или обратно, они отмечали про себя, что живут впотьмах, вечно надеясь, что когда-нибудь придет лето.
В одном из окон дома, под самой крышей, кто-то курил и наблюдал, как воробьи и голуби, сидевшие на ветках застывших деревьев и балконах, то слетались дружно вниз что-то поклевать, то пугливо вспархивали назад, потревоженные редкими прохожими
- Вот так и мы, - подумал Егор, аккуратно стряхивая пепел, - стремимся к свету, а добыть крохи на пропитание можем только в темноте.
Внизу началось какое-то оживление. Присмотревшись, Егор понял, что это двое школьниц остановились под фонарем, чтобы покормить замерзших пташек. Девчушки крошили что-то себе под ноги, и голуби суетились, отталкивая друг друга. Серые воробьиные комочки пытались проскочить мимо нахохлившихся голубей и урвать свое, но те отбивали наскоки шустрых воришек.
- Все, как у нас, - грустно отметил Егор, - Кто-то хапнул кусок и пытается его сберечь, кидая крохи голодранцам. Только в отличие от птиц, наша гордость всякий раз жжет внутри. Все можно было бы сделать иначе.
Кто придумал устроить мир так, чтобы каждый стремился обменять свою жизнь на какие-то блага. Молодость – на деньги. Здоровье – на мнимую карьеру. Любовь - на удачный брак. А те, у кого был особый талант, долго сопротивлялись, пытались создавать что-то свое, но в итоге либо ломались и, как все, старались выгодно продаться, либо спивались, проклиная мир, вышвырнувший их и растоптавший все новые идеи.
Птичья стайка внизу испуганно разлетелась в стороны, уступая дорогу спешащему мужику. Девчушки, очевидно, что-то крикнули торопыге, но он лишь отмахнулся. Да, нужно глядеть в оба. Иначе беда.
- Я тоже шарахался в стороны, - признался себе Егор. – Пока не встретил ее.
О закурил еще одну сигарету, вспоминая их первую встречу.
Нина поразила его тогда своей отчаянной смелостью. Даже - дерзостью. Она всегда имела какое-то особое мнение по любому вопросу. И это бала не бравада. Это было естественно. Менять свое мнение Нина не любила, и если соглашалась с какими-то неопровержимыми фактами, то делала это свысока. Она всегда гордо держала свою красивую строптивую головку, в которой явно присутствовал здравый смысл. Он пытался аргументировано бороться с неукротимой хозяйкой, но почти всегда уступал. Даже если той приходилось соглашаться, всем своим видом она показывала, кто тут прав.
Егор улыбнулся. Как давно это было, а он все помнит, будто случилось все вчера. Первое, что натолкнуло его на мысль о своем особом отношении к новой знакомой, были детали. Он никогда не придавал значения одежде и через пару дней не вспомнил бы, кто во что был одет на вечеринке. А тут, на тебе! Он четко помнил все ее наряды и «фенечки». Даже начал их сравнивать.
Нина словно нарочно всегда надевала что-то новое, а уж бус, сережек, брошек или колечек был целый арсенал. Он тогда впервые начал приглядываться к этим женским хитростям и пытался понять их язык. Все девчонки использовали сие тайное оружие, но Нина владела им, как потомственный ниндзя. Издалека и, не глядя на жертву, она разила наповал.
Рука непроизвольно потянулась за новой сигаретой. Тут же вспомнилась тогдашняя зажигалка Нины. Как она объяснила – старая дедова вещь, прошедшая с ним до Берлина. Выпросила ее у бабки и берегла, как фамильный бриллиант. Умело сработанная из стреляной гильзы и затейливого колпачка в виде головы дракона, зажигалка была украшена тонкой чеканкой в виде непонятных символов. Позже Егор узнал, что это словесный оберег древних славян.
- Деда за всю войну ни разу не ранило, - любила повторять Нина, - и меня убережет.
Зажигалка на старой льняной ниточке всегда была на длинной шее строптивой красавицы. Как амулет. И он действительно выручал. В этом Егор сам убедился однажды. Это было на втором курсе института. Он едва знал сопромат и боялся провала. Очевидно, это было так явственно написано на лице злостного прогульщика, что Нина сжалилась. Сама вложила в холодную от предчувствия неминуемой беды ладонь Егора ту заветную зажигалку и что-то прошептала. Через полчаса он выскочил в коридор из аудитории, где шел экзамен, и кинулся при всех к ногам спасительницы.
- Я твой, колдунья! – не задумываясь, выпалил тогда обалдевший от свалившейся на него удачи студент.
Минуло почти полвека.
Нина все такая же непокорная гордячка. Седая головка все так же приподнята над окружающей суетой. Правда, во взгляде появилась грусть. То ли о чем-то несбывшемся, то ли о сделанном когда-то зря. Она не говорит. Только они по-прежнему вместе. С тех самых пор, как он впервые прикоснулся к ее амулету. Это был вторник. 11 января. Колдунья ли она на самом деле или это Читать далее...

Клинок утреннего солнца рассек январскую морозную муть между высотками и ало вспыхнул на полоске окон дома напротив, словно разделяя пылающей гранью темное и светлое в этом мире.
В это время года жители столицы затемно уходили на работу и возвращались, когда уже было темно. В повседневной суете им недосуг было смотреть в окно, лишь торопясь из дома в метро или обратно, они отмечали про себя, что живут впотьмах, вечно надеясь, что когда-нибудь придет лето.
В одном из окон дома, под самой крышей, кто-то курил и наблюдал, как воробьи и голуби, сидевшие на ветках застывших деревьев и балконах, то слетались дружно вниз что-то поклевать, то пугливо вспархивали назад, потревоженные редкими прохожими
- Вот так и мы, - подумал Егор, аккуратно стряхивая пепел, - стремимся к свету, а добыть крохи на пропитание можем только в темноте.
Внизу началось какое-то оживление. Присмотревшись, Егор понял, что это двое школьниц остановились под фонарем, чтобы покормить замерзших пташек. Девчушки крошили что-то себе под ноги, и голуби суетились, отталкивая друг друга. Серые воробьиные комочки пытались проскочить мимо нахохлившихся голубей и урвать свое, но те отбивали наскоки шустрых воришек.
- Все, как у нас, - грустно отметил Егор, - Кто-то хапнул кусок и пытается его сберечь, кидая крохи голодранцам. Только в отличие от птиц, наша гордость всякий раз жжет внутри. Все можно было бы сделать иначе.
Кто придумал устроить мир так, чтобы каждый стремился обменять свою жизнь на какие-то блага. Молодость – на деньги. Здоровье – на мнимую карьеру. Любовь - на удачный брак. А те, у кого был особый талант, долго сопротивлялись, пытались создавать что-то свое, но в итоге либо ломались и, как все, старались выгодно продаться, либо спивались, проклиная мир, вышвырнувший их и растоптавший все новые идеи.
Птичья стайка внизу испуганно разлетелась в стороны, уступая дорогу спешащему мужику. Девчушки, очевидно, что-то крикнули торопыге, но он лишь отмахнулся. Да, нужно глядеть в оба. Иначе беда.
- Я тоже шарахался в стороны, - признался себе Егор. – Пока не встретил ее.
О закурил еще одну сигарету, вспоминая их первую встречу.
Нина поразила его тогда своей отчаянной смелостью. Даже - дерзостью. Она всегда имела какое-то особое мнение по любому вопросу. И это бала не бравада. Это было естественно. Менять свое мнение Нина не любила, и если соглашалась с какими-то неопровержимыми фактами, то делала это свысока. Она всегда гордо держала свою красивую строптивую головку, в которой явно присутствовал здравый смысл. Он пытался аргументировано бороться с неукротимой хозяйкой, но почти всегда уступал. Даже если той приходилось соглашаться, всем своим видом она показывала, кто тут прав.
Егор улыбнулся. Как давно это было, а он все помнит, будто случилось все вчера. Первое, что натолкнуло его на мысль о своем особом отношении к новой знакомой, были детали. Он никогда не придавал значения одежде и через пару дней не вспомнил бы, кто во что был одет на вечеринке. А тут, на тебе! Он четко помнил все ее наряды и «фенечки». Даже начал их сравнивать.
Нина словно нарочно всегда надевала что-то новое, а уж бус, сережек, брошек или колечек был целый арсенал. Он тогда впервые начал приглядываться к этим женским хитростям и пытался понять их язык. Все девчонки использовали сие тайное оружие, но Нина владела им, как потомственный ниндзя. Издалека и, не глядя на жертву, она разила наповал.
Рука непроизвольно потянулась за новой сигаретой. Тут же вспомнилась тогдашняя зажигалка Нины. Как она объяснила – старая дедова вещь, прошедшая с ним до Берлина. Выпросила ее у бабки и берегла, как фамильный бриллиант. Умело сработанная из стреляной гильзы и затейливого колпачка в виде головы дракона, зажигалка была украшена тонкой чеканкой в виде непонятных символов. Позже Егор узнал, что это словесный оберег древних славян.
- Деда за всю войну ни разу не ранило, - любила повторять Нина, - и меня убережет.
Зажигалка на старой льняной ниточке всегда была на длинной шее строптивой красавицы. Как амулет. И он действительно выручал. В этом Егор сам убедился однажды. Это было на втором курсе института. Он едва знал сопромат и боялся провала. Очевидно, это было так явственно написано на лице злостного прогульщика, что Нина сжалилась. Сама вложила в холодную от предчувствия неминуемой беды ладонь Егора ту заветную зажигалку и что-то прошептала. Через полчаса он выскочил в коридор из аудитории, где шел экзамен, и кинулся при всех к ногам спасительницы.
- Я твой, колдунья! – не задумываясь, выпалил тогда обалдевший от свалившейся на него удачи студент.
Минуло почти полвека.
Нина все такая же непокорная гордячка. Седая головка все так же приподнята над окружающей суетой. Правда, во взгляде появилась грусть. То ли о чем-то несбывшемся, то ли о сделанном когда-то зря. Она не говорит. Только они по-прежнему вместе. С тех самых пор, как он впервые прикоснулся к ее амулету. Это был вторник. 11 января. Колдунья ли она на самом деле или это Читать далее...

Давным-давно повелось на Руси встречать Коляду. Так называли прежде новое солнце нового года. К концу декабря зима набирала силу, укрыв все белоснежным саваном – и летние хлопоты, и осенние свадьбы, и несбывшиеся надежды. Все начинали заниматься домашними делами и готовились к празднику. Так над одной из тысяч деревушек, окруженных бескрайними полями и заснеженными лесами, неспешно курился дымок печных труб да запах пирогов.

Те обитатели леса, что не улетели в теплые страны и не залегли в спячку, сражались с врагами, морозами, и голодом. У кого быстрые ноги, у кого чуткий слух, у кого могучие рога. Кто норовил обустроить себе норку или дупло, а кто продолжал вольную жизнь под кронами вековых дубов да елей. Дыхание сытной людской жизни манило многих на опушку. Зверушки и пташки собирались здесь поутру посудачить о своем и поделиться новостями. Кто-то уже побывал в соседней деревне и трещал о том, что разнюхал. Все оживленно подхватывали самые невероятные предложения, как присоединиться к людскому пиршеству. Праздник никого не обходил стороной. Так было всегда.

Вот только пролетевшие года и вихри над Святой Русью многое изменили. Люди позабыли своих предков, свою историю и стали молиться чужим богам. Сильные и добрые всегда доверчивы, как дети, потому что судят о других по себе. Этим воспользовались серые, невесть откуда прокравшиеся на землю, одаренную Создателем несметными богатствами.

– Предлагаю вечером в деревню не летать, - серьезно заявил черный ворон.
– Опять будут петарды и салюты палить. Сколько наших подпалили в прошлом году…
– Так, ведь, самое время упустим, - возразила молоденькая галка. – Людишки головы свои теряют от того зелья. Добро так и разбрасывают. Нас не будет, воробьи да голуби все растащат. Они и так едва летают от обжорства.
– Голову свою не потеряй, - буркнул ворон, - а прокормиться мы всегда сможем. Не было такого, чтобы нас земля родная не прокормила. У людей память коротка, они на всё заморское падки. Мы последние хранители остались. Среди нас попов нет и не будет.
– Почему попов? – скороговоркой выпалил молоденький щегол.
– Поп это память отцов предавший, - шепнула коноплянка, склонив аккуратную головку набок и, не мигая, глядя на недотепу.
– Т-т-т-очно, - отозвался дробью о ствол сосны дятел.
– А как же без пирогов? – в один голос пропели сойка и сорока. – Коляда же!
– Да-да, - поддакнула лазоревка, - на Солнцеворот самый короткий день. Успеть бы.
– Так три дня гулять будут, - прощелкал клест. – Успеем.
– Эх, перепуталось все у них, - нахохлился свиристель. – Новый год пред Рождеством теперь. Срамно.
– Хорошо хоть Крещение оставили на морозец. – чирикнула синица. – Чую, ударят на новолуние холода.
– Да-а, - протянула баском сова, - все перепуталось у них. Где это видано, чтоб на Коляду прорубь не парила. Дожди теперь.

Все разом замолкли, пристально разглядывая что-то вдалеке. Над опушкой нависла такая тишина, что даже лиса, замерла у старого дуба, испуганно прислушиваясь и не решаясь опустить лапку в снег.
– Да, прилетит она, - первой не выдержала сорока. – Я вам говорю!
– И я верю, - тихонько пропела откуда-то малышка пуночка.

Неожиданно послышался хруст снега под чьими-то тяжелыми шагами. Все обернулись на звук. Из-за расщепленной молнией сосны вышел старый лось. Его влажные черные глаза поблескивали. Верхняя губа чуть нависала над нижней, и казалось, что именно это мешало ему говорить. Все почтительно ждали пока сохатый подойдет.
– Я тоже верю, - громко фыркнул лось и, словно в подтверждение своих слов, зачерпнув рогами, словно лопатой, горку снега высоко подкинул его.

Это было так убедительно, что ни у кого не осталось сомнений, что долгожданный гость прилетит. Непременно. Уж если сохатый сам пришел на сбор, то непременно. Все загалдели, перебивая друг друга, что никогда не сомневались.
– Её год, - гаркнул ворон и все притихли. – Прилетит.
– И будут колядки петь, а не петарды палить? - с надеждой спросил сыч.
– А как же! – сама себя подбодрила соечка. – Это же так весело.
– А мы подпоем! – неожиданно согласился молчавший все время рябинник.
– Угу-угу, - отозвался с верхушки сосны филин.
– Зачем людям эти китайские лягушки и крысы, - возмущенно затрещала галка. – Они спят зимой, а мы должны их год встречать. Ужели в наших лесах и реках никакой достойной живности не осталось. Драконов нам только не хватало!
– Она должна прилететь, - мечтательно пропел дрозд. – Давно пора.
– Забыли двуногие о ней, - прохрипел простуженный поползень. – Сколько лет прошло. Никто не позвал. Она и обиделась.
– Если людям она не по сердцу, - вспорхнул юрок, - мы ее к себе позовем. Пусть с нами живет. И светлее и теплее будет. Морозы скоро.
– Нет, братья, - тоненько чирикнул невесть откуда залетевший чиж.- Я сам слышал, как люди ее звали. Да! Сидел я давеча на подоконнике одного дома. Там на веревочке всегда кусочек сала висит. Три девчушки вокруг свечки сидели и ее звали. Правильно звали, как в Читать далее...

Давным-давно, в одной восточной стране было у отца три сына. Первенец - красавец. Стройный, статный, работящий, во всем порядок уважал и в каждом деле первым был. Его так и звали. Первый. Одна беда – всегда один. С детства сторонился шумных компаний, да так и жил бобылем. Попросит кто помочь, никогда не отказывал. Только делал все по-своему. Добавить к общему делу мог самую малость - только себя. А уж если приумножить или поделить что – всегда пожалуйста, но только результат прежний. Одни обижались на Первого – не работа это, а видимость одна. Другие его оправдывали, мол, хочет, чтобы все, как он были, но не всем это по нраву было. Только Первому до этого дела нет, отойдет в сторонку и надменно молчит, но ему прощали. Безотказным был, а порой только его и не хватало. Вот и терпели.

Второй сын был куда покладистей. Любил общество и его в любую компанию звали, потому что очень честным был. Если что надобно ровно пополам поделить, Второго зовут. Это он на раз. Даже если что-то и нацело не делится, он все равно справится. Еще этот добряк умел ловко все удваивать. Понадобится кому свое добро вдвое увеличить, кликнут Второго, он вмиг сделает. Причем, все гладко и ровненько. Да он и сам такой был – плечи округлые, голову всегда склоняет, спина дугой. Гибкий, как девица, весь в мать. Его даже знакомые меж собой четным прозвали. В отличие от Первого. Тот прямолинейным был, как оловянный солдатик, никогда никому не кланялся.

О третьем сыне долгое время вообще помалкивали. Никакой он был. Братья давно в деле, а этот так и норовил куда-то закатиться. Впрочем, и это у него неловко получалось. Он овальный был. А уж неумеха, каких свет ни видывал – за что ни возьмется, все вдребезги. Ни прибавить, ни отнять не мог. Ноль без палочки. Его так и прозвали. Ноль. А коли приумножить кто попросит, так мокрого места от добра просителя не останется. Только Ноль. Будто ничего и не было. Если кому что поделить нужно, так его даже не подпускали. Такого натворит, что описать трудно. В сердцах кто-то посетовал:
- Ну, что же ты, Ноль. Ну?!
После этого к нему кличка приклеилась. Нуль.

Отец все терпел, стараясь младшего дома держать. Кому хочется, чтобы третьего сына дураком звали. Хотя божественное «ра» в обидном прозвище не зря звучало. Как-то случилась в той стране беда. Чужеземцы напали. На первый взгляд внешне такие же, а вот знаки у них отрицательные. Если что перемножать или поделить, чужеземцы в любой стычке верх брали. Схлестнется самый маленький чужак с достойным силачом, а знак перевешивает. Только если равные по силам сойдутся в рукопашном, оба в прах.

Тут кто-то смекнул, что такая беда на встречу с Нулем похожа. Кинулись в ноги к отцу. Умоляют младшего сына на защиту отправить. А тому любопытно стало – почему неумеху вспомнили. Пошел он крушить чужеземцев. Приблизится к любому, только пыль летит. Взмолились пришлые о пощаде. Перемирие объявили и совет созвали.

Долго ли коротко судили-рядили, то неведомо, но порешили так. Ноль будет пограничником. Встанет посредине всех с разными знаками и никого не пропустит. Еще договорились Нулю никакого знака никогда не давать. Чтобы соблазна не было. Так с тех пор и стоят – по обе руки Нуля. Он главным оказался.

Правда жулики всех мастей так и норовят неумеху за собой поставить, чтобы значимость себе придать. Стали замечать, что Первый частенько теперь близнецов младшего за собой рядками выстраивает. От одного вида этой компании у многих голова кругом идет. Стали отцу опять жаловаться на младшего. Только мудрым мужчина оказался, ответил просто:

- Если кто-то не научился плавать, это не повод осушить все реки и озера. Создатель сделал нас разными, потому что у каждого свое предназначение. Заветы нам давно переданы, их нужно только выполнять.

из прошлых жизней отголосок
знакомый взгляд издалека
в душе хранится твой набросок
недорисованный пока

В себя вбирая мудро Запад и Восток,
Уподобляясь взору гербовой орлицы,
Русь видит, многое читая между строк.
У новогодней лошади перо Жар-птицы.

Корешась с ним с разбитых коленок,
Не вдавались мы в тонкость имен,
Не смущал и традиций оттенок,
Он обрезан, а я был крещен.

Мой футбол и его партитура
Не мешали мечтать об одном,
И не знала соседская Шура,
Кто обрезан, а кто был крещен.

А когда щеголял я в шинельке,
Паганини наигрывал он.
Вместо Шурки женился на Нэльке
Ведь обрезан он, а не крещен.

В один год мы отцов хоронили,
Поминая потом всем двором.
На своих и чужих не делили:
Кто обрезан, а кто был крещен.

За окном сероглазая осень,
Вместе курим, ведь общий балкон.
Что сказать, если внуки нас спросят:
Был обрезан Христос иль крещен.

А за окном опять метель метет,
И шаль уже не греет мои плечи.
Холодное предчувствие, как лед,
Он не придет, и лживы его речи.

В камине распоясался огонь,
И отблески полощутся на стенах.
Меня своей тревогою не тронь,
Довольно обжигалась на изменах.

Огонь свечи ознобом у стекла,
Его в ночи, как мотылька, поманит.
И хоть метель дорожки замела,
Пусть он придет. Пусть он меня обманет.

Давным-давно, когда превыше всего ценились доброта, преданность и честь, среди зеленых лесов и золотых полей одной удивительной страны, в низинке, где любила притаиться в июльский полдень прохлада, был Родник. Именно с большой буквы, потому что обращались к нему очень уважительно. И не зря.

В лютую стужу вода у него была теплая, а в жару – студеная. Всегда кристально чистая, а уж какая вкусная – не оторваться. Сколько бы не пили, всем хватало. Даром. При встрече Родник не делил людей на хороших и плохих. Жажда у всех одна. Потому вокруг него всегда порядок был. Любая душа доброту понимает, и чем может одаривает. Не то, чтобы взамен. Баш на баш. Нет. По зову сердца. Кто траву лишнюю уберет, кто камнем бережок поправит, кто помолится в тени старого дуба, что ветвями от непогоды Родник укрывает. И это чувствуется.

Любой путник здесь мог не только жажду утолить, но и тревогу душевную успокоить. У кого ее нет. А Родник все понимает. С ним помолчать, что исповедаться. Уходя, путник повернется к Роднику и до земли поклонится. От души.

Однажды, нашлась горячая голова, затеяла, было, капище там соорудить. Отговорили. Ни к чему это. Душе для общения с высоким не нужны ни хоромы, ни дворцы. Что может быть лучше чистого синего неба и Родника в собеседники. А он не прост был. Каждый, кто припадал к Роднику, потом свое отражение в нем видел. Чудеса ли то или вода такая, только вся правда. Как на ладони. И не перед кем оправдываться или клясться в чем. Все, как есть.

Бывало осерчает кто, шлепнет по воде ладонью. Пойдут круги, пропадет отражение, но на душе-то от этого не легче. Себе не соврешь. Да еще стыд одолеет – с кем воевать надумал. Только Родник и обидится мог. Вода в нем замутиться, рябь на поверхности, и все вокруг как-то не так. Словно отвернется он от тебя. Можешь уйти, конечно, только тяжесть на сердце камнем давить будет. Тошно станет. Если не совсем пропащий, вернешься и покаешься. Родник зла не помнит.

В лихолетье пытались его извести. Чужие кони топтали берега, дуб вековой спалили, водой торговать затеяли. Даже времянку соорудили, чтобы иным богам молиться. Куда там. Исчез Родник. Без него и тропинка к тому месту быльем поросла. Будто и не было ничего.

Только душа вранья не приемлет. Испивший однажды родниковой воды из берестяной плошки, дождевую воду в пластиковом пузырьке отвергает. Мертвая она. Хоть с заморских ледников по цене злата. Отвергает. А Родник тот помнят и детям своим о нем сказывают.

Хоть и давно то было, а отыскать заветное место можно. От грязи очистить, камнем бережок укрепить, да деревца посадить. Оживет Родник. Побежит чистый ручеек, унося муть в болотце. Там ей и место. Сколь еще времени пройдет, чтобы речушки местные от всего наносного очистились, чтобы появился в них, как встарь, жемчуг? То неведомо.

Мать – Сыра Земля все помнит. На добро добром откликается. Родник в чужие руки не отдаст. Только родным своим. Пора вспомнить, кто мы. Да не по книжкам, неизвестными толмачами писанными, а в душу свою заглянуть. Вкус той воды вспомнить.
Живая она.

Под утро пошел первый снег. Это разбудило Сергея. Из разбитого окна на чердаке тянуло холодом, но он просунул руку меж острых осколков и подставил ладонь снежинкам. Они быстро таяли, оставляя на грязной коже прозрачные бусинки. Свет от яркой рекламы на противоположном доме попеременно окрашивал в разные цвета и падающие снежинки, и бусинки на ладони. Это монотонное чередование незатейливой палитры напоминало калейдоскоп. Беззвучный и бездушный.

Сергею стало совестно за свои давно немытые руки. Последние мгновения и без того короткой жизни идеально чистых снежинок проходили не среди сородичей на тротуаре или крыше, а на заскорузлой коже, давно не знавшей горячей воды. Хоть бы они еще пожили до первых прохожих или внезапного осеннего потепления, а то сразу превращаются в грязь. Он поспешно отдернул руку и стал вытирать о штаны. Стало еще хуже.

- Так и душу свою не отмыть зараз, - кольнула ехидная мыслишка.
Сергей лихорадочно осмотрелся в поисках какой-нибудь воды. На яркой зеленоватой ноте калейдоскопа взгляд уперся в помятую пластиковую бутылку с ободранной наклейкой. Остатки водопроводной воды пошли на благое дело.

Боясь упустить остатки первого снега, он вновь подставил ладонь с растопыренными пальцами навстречу парящим в тишине красавицам. Однако, они словно сторонились его, боясь замараться, и пролетали мимо. Стало досадно, что он теперь даже первый снег проворонил.
- Ну, пожалуйста, - мысленно взмолился Сергей.

Тут он заметил, что из ранки на пальце сочится кровь. Очевидно, порезался второпях о разбитое стекло. На красной ноте калейдоскопа кровь, скопившаяся в ладони, показалась черной. Это огорчило его еще больше. Однако на следующем шаге монотонной палитры цвета приобрели естественные оттенки, и несколько снежинок, зависнув в нерешительности, увязли в красном пяточке на его ладони.
- Мы стали одной крови, - радостно вспыхнуло в сознании.

Сергей даже улыбнулся, чего так давно с ним не случалось.

Как мало нужно, чтобы вдруг ощутить себя счастливым. По-настоящему радоваться всей душой. Не для кого-то и для чего-то, а оттого, что благодать внезапно заполнила его, как дырявый сосуд. Хлещет из всех щелей, а не кончается. И так сладко и так хорошо, что слезу прошибло. Вот ведь как бывает. Отверженный близкими и друзьями, потерявший все, что только можно, он впервые почувствовал себя счастливым человеком. Именно человеком, прожившим не самую плохую толику, отмеренной Создателем.

Когда-то в прошлой жизни он был таким же робким и несмелым, как эти снежинки. В первый снег той далекой осени, когда легко поступил в столичный институт, он вляпался. Иначе назвать то состояние отчаянной влюбленности было сложно. Впрочем, это он сейчас так может говорить о себе. С иронией и легкой грустью. А той осенью он и говорить-то не мог. Другой бы ударил по тормозам, а он только глаза закрыл и руки раскинул. Не жил, не думал, не дышал.
Он влюбился.

Тогда утром тоже пошел первый снег. Сергей торопился в институт, и буквально, столкнулся с девушкой, вдруг закружившейся на дорожке вдоль витиеватой литой ограды под начавшимся снегопадом. Чтобы не упасть на скользких плитках, они инстинктивно ухватились друг за друга. Смеясь и извиняясь, девушка попыталась отстраниться от незнакомого парня, но он как-то очень серьезно шепнул ей на ухо:
- Это судьба.

У Светки на ресницах лежали робкие снежинки, и она смотрела в упор, не мигая, словно боясь их вспугнуть. По крайней мере ему тогда так показалось. Они были одной крови. Это связало их на всю жизнь. По крайней мере ему так казалось. И Серега пропал. Он вдруг выпал из одной жизни в другую. Возможно, тогда тоже переключился какой-то незримый калейдоскоп, и новый яркий цвет обозначил тот переход. Вернее – большой скачок, как кто-то говорил им на лекции. Запомнилось только эта фраза. Запомнилась, потому что была созвучна новому миру Сереги. Остальное кануло в Лету.

Чтобы жить в новом мире, ему нужно было держать Светку за руку. Без этого он терялся. Вернее мир переставал существовать, и вместе с ним растворялась его душе. Где и как он не понимал. Просто пустота и мрак заполняли все вокруг. Наверное тогда калейдоскоп стал черно-белым. Без нее и с ней. Однажды Светка не появлялась в институте три дня, и он не смог уйти из учебного корпуса. Ждал. Ночевал в гардеробе и не притрагивался к еде. Когда увидел ее вновь, предложил пожениться. К его удивлению и неописуемому восторгу она согласилась.

Только некоторое время спустя Серега узнал, что когда он вляпался, Светка залетела. После рождения дочери в калейдоскопе появился третий цвет. Оранжевый. Светка-маленькая была рыжей, с веснушками и неусидчивым характером. Первые лет семь она росла на Сереге, словно экзотический фрукт. Они общались на своем языке и были братьями по крови. Он называл ее Огонек, она его – Серенький. Сколько так они жили, Серега не помнил. В том мире времени вообще не было. А после случился провал в памяти.


На улице стало светать, и огни привычной рекламы на Читать далее...

- Вот вы где! – я искренне улыбнулся, поглядывая на свою дальнюю родственницу. – День добрый. Далеко забрались. Подальше от любопытных глаз?
- Нет, - отмахнулась она, - просто люблю этот парк. Здесь дорожки извилистые, гулять хорошо. Так только до революции парки разбивали. Потом товарищи лишь прямые дороги делали. В светлое будущее. А здесь митингов никогда не проводили и бюджет не выделяли. Все осталось, как было. Еще Савва Морозов деньги пожертвовал на больничку и парк при ней. Душевно тут.

Она замолчала и отвернулась, глядя куда-то вдаль, но я почувствовал ее горькую улыбку. Отчего-то мне в такие моменты становилось неловко. Мы не так часто виделись, но эту улыбку я всегда ощущал всем сердцем. Она никогда открыто не укоряла меня или других родственников, но я знал, что и они в такие моменты чувствовали тоже самое.

- А ты думал найти меня в палате для лежачих? – не поворачиваясь с иронией спросила она.

О, я с детства помнил эту манеру подтрунивать. Над собой, над происходящим вокруг и над многочисленными нашими родственниками. Как-то так получилось, что нас, не в пример другим семьям, осталось много. Деревенские корни ли сыграли свою роль, привычка ли, воспитанная с детства, держаться дружка дружку, несмотря ни на что, или бескрайние просторы, откуда пошел наш род. Не знаю. Но мы по-прежнему дорожили поистершимися родственными связями. До сих пор. И эта ирония не казалась обидной. Наоборот. Это была фамильная черта. Впрочем, были и такие, кто подался на заработки в дальние страны, да так и не вернулся.

- Не кори тех, кто ушел, - она словно прочла мои мысли. – Каждый выбирает по себе…
- Да я, собственно, - оправдываться мне не хотелось, и я протянул ей пакет с яблоками. – Вот. Витамины.

Она с интересом взяла мой скромный гостинец и заглянула внутрь. С жадностью вдохнув одуряющее сладкий запах наших деревенских яблок, она с благодарностью посмотрела на меня. Я ждал этого. Знал, что никакие заморские штучки не обрадуют ее, как эти яблоки из родных мест.

- Вот спасибо, мил человек. Вот порадовал. Меня тут пытаются ерундой всякой пичкать. Ни запаха, ни вкуса. Трава прошлогодняя. А эти люблю. Прелесть какая.

Она достала из пакета большое румяное яблоко и, обхватив его длинными тонкими пальцами с морщинистой желтоватой кожей, поднесла к лицу. Надо же, как может преображаться немолодое лицо. Только что язвила и хмурилась, а тут вдруг озарилась. Именно так. Другого слова и подобрать нельзя. Сквозь прикрытые веки смотрит куда-то вдаль, и видит там нечто такое, отчего душа ликует. Я всегда удивлялся, становясь свидетелем такого ее преображения. Вот, кажется, плохо все вокруг, тошно, а она закроет глаза и улыбается. И это не позерство, не игра на публику. Вот такая она на самом деле. За то и любят все наши.

- Человеку много не надо, если он любить умеет, - не оборачиваясь ко мне, тихо проговорила она. – Не смотри, что время с внешностью делает. Это наносное. Кто душой живет, богат малостью. Вот весточка из родных краев такой радостью наполнит, что все невзгоды преодолеть можно. Не воевать с воришками, кои землю нашу сейчас поганят, а простить их, как людишек умом слабых. Убогие душой завсегда не только чужим трудом жили, но и чужим счастьем пытались согреться, но это лишь зависть рождало.

- Отчего же никто камень не кинет? – не выдержал я. – Ведь накипело.

- Ах, мил человек, - опять грустно улыбнулась она, - Война никого не щадит, потому как кровью питается. Первыми забирает лучших, тех кто за справедливость жизни кладет, а убогие всегда в подполе прячутся. Да ты садись, в ногах правды нет.

Мы помолчали. Всколыхнувшееся было желание ругать всех и вся внезапно затихло во мне. Она и так все знала, а понимала намного глубже, потому любые слова были бы лишними. Наверное именно это многие чувствовали рядом с ней. Потому и уважали. Она давно была самой мудрой в нашем роду. Причем, мне казалось, что так всегда было до меня, и так будет после. Наверное поэтому я пришел к ней сегодня. Никогда не числился у нее в любимчиках и не рассчитывал на какое-то наследство. Быть может, она даже имени моего не помнит. А, вот, поди ж ты. Знаю, что плохо ей, а помочь не знаю как. Разве что, вот эти яблоки из глубинки.

- Равнодушие убивает все, - неожиданно произнесла она, словно отвечая на незаданный мною вопрос. – Пока я кому-то нужна, не умру.

У меня что-то сжалось внутри и перехватило дыхание, словно предстояло проститься с кем-то очень дорогим, а она неожиданно вскинулась и смеясь кинула в мою сторону.

- Негоже напоминать мне о возрасте. Да, и не собираюсь я сгинуть из-за кучки уродцев.

- Мужчи-и-на, - кто-то бесцеремонно тормошил меня за плечо. – У вас яблоки рассыпались.

Открываю глаза и нелепо озираясь по сторонам. Сижу на лавочке, а какая-то сердобольная дама собирает яблоки. Хорошо дожди начисто выдраили брусчатку аллеи.

- Вам плохо? - дама встревожено смотрит на меня. – Валидольчик дать?
- Нет-нет, - отнекиваюсь я. – Спасибо. Задремал на солнышке.
- А-а, - Читать далее...

Я всегда любил бывать здесь. В детстве отпуска родителей мы проводили в этом доме. Когда по наследству он перешел к старшему брату, мы приезжали сюда уже со своими детьми. Теперь, вот, и внуки тут. Так повелось, что его никогда не называли дачей, только – дедов домик.

С годами меня особенно тянуло сюда поздней осенью. Дорога неблизкая, но времени теперь достаточно. Все проблемы забываются, когда заходишь на «Капитанский мостик». Так мы называем беседку у самого обрыва. Ее еще отец поставил. Внизу речка плавно поворачивает к порогам, и потом пенится в бурунах до следующего поворота.

Когда-то давно мне подумалось, что если инопланетяне и прилетают на землю, то ради вот такого уголка. Красота, тишина и чистота. Все под рукой - огородик, охота-рыбалка, грибы-ягоды. И главное – душевный покой. Не с кем и незачем воевать. Когда я признался себе в самой заветной мечте, то лучшего места для нее на земле не оказалось. Мне хотелось написать книгу. Не роман или детектив. Нет. Написать о себе. Все, как было на самом деле. Хотелось выбрать какого-то воображаемого попутчика, которому по русской традиции можно выложить подноготную. Все-все. Пути наши более не пересекутся, и это дает свободу. Рассказывать не то, что повторял своим близким по многу раз. Нет. Рассказать, что-то важное, сокровенное. Без прикрас, как оно было на самом деле. Не исповедь, чтобы грехи загладить, а правду.

Я еще не притронулся к перу. Пока только хожу вокруг, словно на прогулке окрест дедова дома. Нарезаю круги по лесам и все думаю. Прежде сомнения одолевали. Кокой из меня писатель. Каменщик я. В разных городах столько всяких домов поставил, что на свой городок хватило бы. А тут, поди ж ты, свербит внутри. И придумывать ничего не надо, все помню. Имена, даты, как влюблялся, женился-разводился, как предавали и выручали.

Да, видно, руки не те, чтобы перо держать. Я с камнем без рукавичек общаюсь. Он в ладони, как родной, лежит. На ощупь о нем могу всю биографию сказать, и как его положить ловчее, чтобы служил долго. С книгой другой подход нужен, но я упрямый. Напишу. Помнится, ставил я часовенку одну. Место красивое и батюшка душевный попался, а никак не вырисовывается часовенка. Эскизы-чертежи есть, да чужие они. Взял на подумать три дня. Походил вокруг, посмотрел, что да как. И вдруг увиделась она мне, да так ладно на пригорке встала, что душа успокоилась. Все к месту.

Так что, напишу я эту книгу. Подумаю маленько, и напишу. Обязательно. Все, как есть. Только торопиться нельзя. Правда суеты не любит. Всякие мелочи важны. Особенно, что себя касаемо. Есть грех – любит человек приврать. Покрасоваться, значит. Потому я и подумал, что писать надо здесь. Дедов дом вранья не терпит. Не позволит. Да, и кому тут врать-то, никого на сотни верст.

- Пора.
Так некстати прозвучало за спиной, что захотелось выругаться. Никак не привыкну, что и в этом мире, все, как в том.
Это за мной. Время мое пришло.

Пахнет осенью в сонном пролеске,
Ждет покрова листва на траве,
И брусника сплела арабески,
Щеголяя в своем озорстве.

Тишиной укрываются клены,
Растеряв золотую парчу,
И багровые медальоны
На пригорке. Бери - не хочу.

Сколько щедрости на прощание,
Как дары, пред святым алтарем.
Знаешь, вьюга проводит в изгнание
Заунывным своим тропарем.