Там, внутри, в глубине,
Протяженность уходит, сжимается,

Сливается с бесконечностью.

И вот уже нет ничего — только шар,
Беспредельный, невидимый,
В котором чудовищной плотью
Пульсирует чернота.

А в немыслимых далях
Одинокий, затерянный

Смотрит
Мерцающий глаз —

Догорает сердце костра.

Оркестр усы наканифолил,
В тромбонах солнце зажжено,
И полька просится на волю
В шикарном парке казино.
Сюда на водопой ползут
Еще не старые старушки
И очень старые старушки,
Которых донимает зуд.
Гуляют в разных направленьях
Неторопливые вдовцы,
В прыщах, сомненьях и томленьях
Проходят бледные юнцы.
А вон Пьеро с несчастной миной —
Ах это вовсе не смешно! —
Их разлучили с Коломбиной
В шикарном парке казино.



Усы торчат, смычки на взводе,
Оркестр дудит, зевак полно,
И только полька верховодит
В шикарном парке казино.
Перед эстрадой горстка пар
Толкается окороками,
Над ними девочки в канкане
Показывают свой товар.
К двум герцогиням самозваным
Спешит полковник отставной,
Целует ручки, вертит станом
И блещет челюстью вставной.
Ах, среди этой мешанины
Пьеро, бедняжке, мудрено
Найти шалунью Коломбину
В шикарном парке казино!



Но вот оркестр убрал со сцены
Усы и трубы заодно,
И тьма густеет постепенно
В шикарном парке казино.
И разбредаются девицы,
Не подцепившие вдовцов:
Увы, им негде угнездиться
И не с кем высидеть птенцов.
А старички, от попурри
Уставшие душой и телом,
Бредут обратно к пожелтелым
Своим законным Бовари.
Лишь дух Пьеро, белей жасмина,
В густых аллеях, где темно,
Оплакивает Коломбину
В шикарном парке казино.

О, как же я хочу,
Нечуемый никем,
Лететь вослед лучу,
Где нет меня совсем!

А ты в кругу лучись,-
Другого счастья нет,
И у звезды учись
Тому, что значит свет.

Он только тем и луч,
Он только тем и свет,
Что шепотом могуч
И лепетом согрет.

И я тебе хочу
Сказать, что я шепчу,
Что шепотом лучу
Тебя, дитя, вручу.

Ты вправе, вывернув карман,
Сказать: ищите, ройтесь, шарьте.
Мне все равно, чем сыр туман.
Любая быль как утро в марте.

Деревья в мягких армяках
Стоят в грунту из гумигута,
Хотя ветвям наверняка
Невмоготу среди закута.

Роса бросает ветки в дрожь,
Струясь, как шерсть на мериносе.
Роса бежит, тряся, как еж,
Сухой копной у переносья.

Мне все равно, чей разговор
Ловлю, плывущий ниоткуда.
Любая быль как вешний двор,
Когда он дымкою окутан.
Мне все равно, какой фасон
Сужден при мне покрою платьев.
Любую быль сметут как сон,
Поэта в ней законопатив.

Клубясь во много рукавов,
Он двинется подобно дыму
Из дыр эпохи роковой
В иной тупик непроходимый.

Он вырвется, курясь, из прорв
Судеб, расплющенных в лепеху,
И внуки скажут, как про торф:
Горит такого-то эпоха.

1929

То, куда вытянут нос и рот,
прочий куда обращен фасад,
то, вероятно, и есть «вперед»;
все остальное считай «назад».
Но так как нос корабля на Норд,
а взор пассажир устремил на Вест
(иными словами, глядит за борт),
сложность растет с переменой мест.
И так как часто плывут корабли,
на всех парусах по волнам спеша,
физики «вектор» изобрели.
Нечто бесплотное, как душа.
Левиафаны машут хвостом
по волнам от радости кверху дном,
когда указует на них перстом
вектор призрачным гарпуном.
Сирены не прячут прекрасных лиц
и громко со скал поют в унисон,
когда весельчак-капитан Улисс
чистит на палубе смит-вессон.
С другой стороны, пусть поймет народ,
ищущий грань меж Добром и Злом:
в какой-то мере бредет вперед
тот, кто с виду кружит в былом.
А тот, кто — по Цельсию — спит в тепле,
под балдахином и в полный рост,
с цезием в пятке (верней, в сопле),
пинает носком покрывало звезд.
А тот певец, что напрасно лил
на волны звуки, квасцы и йод,
спеша за метафорой в древний мир,
должно быть, о чем-то другом поет.
Двуликий Янус, твое лицо —
к жизни одно и к смерти одно —
мир превращает почти в кольцо,
даже если пойти на дно.
А если поплыть под прямым углом,
то, в Швецию словно, упрешься в страсть.
А если кружить меж Добром и Злом,
Левиафан разевает пасть.
И я, как витязь, который горд
коня сохранить, а живот сложить,
честно поплыл и держал Норд-Норд.
Куда — предстоит вам самим решить.
Прошу лишь учесть, что хоть рвется дух
вверх, паруса не заменят крыл,
хоть сходство в стремлениях этих двух
еще до Ньютона Шекспир открыл...

I

"Скоро тринадцать лет, как соловей из клетки
вырвался и улетел. И, на ночь глядя, таблетки
богдыхан запивает кровью проштрафившегося портного,
откидывается на подушки и, включив заводного,
погружается в сон, убаюканный ровной песней.
Вот такие теперь мы празднуем в Поднебесной
невеселые, нечетные годовщины.
Специальное зеркало, разглаживающее морщины,
каждый год дорожает. Наш маленький сад в упадке.
Небо тоже исколото шпилями, как лопатки
и затылок больного (которого только спину
мы и видим). И я иногда объясняю сыну
богдыхана природу звезд, а он отпускает шутки.
Это письмо от твоей, возлюбленный, Дикой Утки
писано тушью на рисовой тонкой бумаге, что дала мне императрица.
Почему-то вокруг все больше бумаги, все меньше риса".

II

"Дорога в тысячу ли начинается с одного
шага, -- гласит пословица. Жалко, что от него
не зависит дорога обратно, превосходящая многократно
тысячу ли. Особенно отсчитывая от "о".
Одна ли тысяча ли, две ли тысячи ли --
тысяча означает, что ты сейчас вдали
от родимого крова, и зараза бессмысленности со слова
перекидывается на цифры; особенно на нули.

Ветер несет нас на Запад, как желтые семена
из лопнувшего стручка, -- туда, где стоит Стена.
На фоне ее человек уродлив и страшен, как иероглиф,
как любые другие неразборчивые письмена.
Движенье в одну сторону превращает меня
в нечто вытянутое, как голова коня.
Силы, жившие в теле, ушли на трение тени
о сухие колосья дикого ячменя".

Все меньше тех вещей, среди которых
Я в детстве жил, на свете остается.
Где лампы-«молнии»? Где черный порох?
Где черная вода со дна колодца?
Где «Остров мертвых» в декадентской раме?
Где плюшевые красные диваны?
Где фотографии мужчин с усами?
Где тростниковые аэропланы?
Где Надсона чахоточный трехдольник,
Визитки на красавцах-адвокатах,
Пахучие калоши «Треугольник»
И страусова нега плеч покатых?
Где кудри символистов полупьяных?
Где рослых футуристов затрапезы?
Где лозунги на липах и каштанах,
Бандитов сумасшедшие обрезы?
Где твердый знак и буква «ять» с «фигою»?
Одно ушло, другое изменилось,
И что не отделялось запятою,
То запятой и смертью отделилось.

Я сделал для грядущего так мало,
Но только по грядущему тоскую
И не желаю начинать сначала:
Быть может, я работал не впустую.

А где у новых спутников порука,
Что мне принадлежат они по праву?
Я посягаю на игрушки внука,
Хлеб правнуков, праправнукову славу.

1957

Не самозванка — я пришла домой,
И не служанка — мне не надо хлеба.
Я страсть твоя, воскресный отдых твой,
Твой день седьмой, твое седьмое небо.



Там, на земле, мне подавали грош
И жерновов навешали на шею.
Возлюбленный! Ужель не узнаешь?
Я ласточка твоя — Психея!

Февраль к Апрелю льнет фривольно,
Как фаворитка к королю.
Апрель, смеясь самодовольно,
Щекочет нервы Февралю.

Ночами снежно-голубыми
Мечтает палевый Февраль,
Твердя Весны святое имя,
О соловье, влекущем вдаль...

Дымящиеся малахиты
(Не море ль в теплом Феврале?)
Сокрыв прибрежные ракиты,
Ползут и тают в блеклой мгле.

Снег оседает. Оседая,
Он бриллиантово блестит.
И на него сосна седая
Самоуверенно глядит.

Осядет снег,- седые кудри
Смахнет бессмертная сосна.
Я слышу дрожь в февральском утре:
О, это вздрогнула весна!

1918

Когда подхожу к стереофонической установке
и с осторожностью «обуваю» голову в наушники -
моя голова столь хрупка,
но и аппаратура - вещь не менее хрупкая,
что же нужно больше беречь? -
то это именно я - тот, кто подходит к стереоустановке,
тот, кто просовывает голову
в иную ночь, в иную тьму.
За пределами, кажется, все неизменным осталось:
освещенная комната,
Кэрол, читающая роман Вирджинии Вулф,
пачка сигарет, кошка по кличке Фланель - она играет
с бумажным комком -
все то же самое, как если бы и я был здесь, -

и все совершенно иное, ибо внешняя тишина,
наступившая
из-за резиновых кружков, зажимающих уши,
уступает место иной тишине,
внутренней - планетарный ток крови,
черепные каверны, слух открывается для иного
звучанья,
тишина - в ожидании,
бархат тишины, осязание тишины, нечто, похожее
на разбегание галактик, музыка сфер, задыхающаяся
тишина, безмолвное звучанье звездных сверчков,
сгусток ожидания (две, три секунды), и вот - он
проколот,
бывшая ранее тишина исчезает, сверкающее безмолвие
еще остается
в чертом (или красном, или зеленом) плюше наушников,
и вот взрывается первый аккорд,
тоже внутри меня, музыка - внутри моего хрупкого
черепа -
в Британском музее я видел хрустальный череп,
в прозрачной глуби которого вспыхивал космический
свет, -
так и музыка не приходит через наушники, она
возникает внутри меня,
я сам - свой собственный слушатель,
прозрачное пространство, в котором бьется ритм,
и наконец, в центре черепной пещеры музыка
начинает ткать желанную мной паутину...

" Засвети же свечу
   или в лампочке свет.
   Темнота по плечу
   тем, в ком памяти нет,
   кто, к минувшему глух
   и к грядущему прост,
   устремляет свой дух
   в преждевременный рост...  " 

За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей —
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе;
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе.

Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звёзды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.

И будет дух твой одинок.
Под серым камнем сон глубок, —
И никого — из всех из нас,
Кто б разгадал твой тайный час!


Пусть дух молчание хранит:
Ты одинок, но не забыт,
Те Духи Смерти, что с тобой
Витали в жизни, — и теперь
Витают в смерти. Смутный строй
Тебя хранит; их власти верь!
Ночь — хоть светла — нахмурит взор,
Не побледнеет звезд собор
На тронах Неба, но мерцаньем
Вновь звать не будет к упованьям;
Их алые круги тебе
Напомнят о твоей судьбе,
Как бред, как жар, как боль стыда,
С тобой сроднятся навсегда.
Вот — мысли, что ты не схоронишь;
Виденья, что ты не прогонишь
Из духа своего вовек,
Что не спадут, как воды рек


Вздох Бога, дальний ветер — тих;
Туманы на холмах седых,
Как тень — как тень, — храня свой мрак,
Являют символ или знак,
Висят на ветках не случайно…
О, тайна тайн! О, Смерти тайна!

Мы всюду. Мы нигде. Идем,
И зимний ветер нам навстречу.
В церквах и в сумерках и днем
Поет и задувает свечи.
И часто кажется — вдали,
У темных стен, у поворота,
Где мы пропели и прошли,
Еще поет и ходит Кто-то.
На ветер зимний я гляжу:
Боюсь понять и углубиться.
Бледнею. Жду. Но не скажу,
Кому пора пошевелиться.
Я знаю всё. Но мы — вдвоем.
Теперь не может быть и речи,
Что не одни мы здесь идем,
Что Кто-то задувает свечи.

5 декабря 1902

Не слушай сплетен о другом.
Чурайся старых своден.
Ни в чём не меряйся с врагом,
Его пример не годен.

Чем громче о тебе галдёж,
Тем умолкай надменней.
Не довершай чужую ложь
Позором объяснений...

На потолке души качается

с хвостом улыбки

электрическая люстра

утровечерия сестра

ржавый кучер заратустра

венчается с невестами

стами поэмами

железобетонными

в платьях из тканей

ИКСЛУЧЕЙ

энергии журчей

МИРУТР = возвьет

цветистую рекламу

на синем бархате из

линий букв

трамвайных искр

хрустальной талостью

РЕКОРДОВ ВЫСОТЫ

+ 3,15

кислорода

вознеси оглоблями судьбу

известий

РАДИОТЕЛЕГРАФА

с острова равата

где ради графа или лорда

уничтожили воинственное племя

ЛЮДЕЙ-РАСТЕНИЙ

с крыльями

вершинных птиц

хаматсу-хаву

ПЕРВЫХ АВИАТОРОВ

прилетевших к

Соломону

на постройку хоама

первых прочитавших

сверху ПУТЬ ЗЕМЛИ _____

Кто предпочел другим дорогам в жизни
Дорогу волн, в которых скрыты рифы,
Хранимый только стенками скорлупки,
Того и чудо не спасет от смерти,
И лучше бы ему вернуться в гавань,
Пока его рукам послушен парус.

Я нежному дыханью руль и парус
Доверил, полюбив впервые в жизни
И лучшую найти надеясь гавань,
Но вскоре путь мне преградили рифы,
И не вокруг меня причина смерти
Бесславной крылась, но в самой скорлупке.

Надолго заключен в слепой скорлупке,
Я плыл, не поднимая глаз на парус,
Что увлекал меня до срока к смерти.
Однако Тот, кто приобщает жизни,
Успел меня предупредить про рифы,
Дав — издали хотя бы — узреть гавань.

Огни, что ночью призывают в гавань,
Путь указуют судну и скорлупке
Туда, где штормы не страшны и рифы.
Так я, подняв глаза на вздутый парус,
Над ним увидел знаки вечной жизни
И в первый раз не испугался смерти.

Не потому, что верю в близость смерти.
При свете дня хочу войти я в гавань,
Куда ведет дорога долгой жизни;
К тому же не уверен я в скорлупке,
И ветра не выдерживает парус,
Увлекшего меня на эти рифы.

Когда бы гибель не таили рифы
И не искал бы я спасенья в смерти,
Я повернул бы с наслажденьем парус
И где-нибудь обрел благую гавань.
Но я горю под стать сухой скорлупке,
Не в силах изменить привычной жизни.

Ты, без кого ни смерти нет, ни жизни!
Скорлупке утлой угрожают рифы,
Направь же в гавань изможденный парус.

Вонзите штопор в упругость пробки, —
И взоры женщин не будут робки!..
Да, взоры женщин не будут робки,
И к знойной страсти завьются тропки.

Плесните в чаши янтарь муската
И созерцайте цвета заката…
Раскрасьте мысли в цвета заката
И ждите, ждите любви раската!..

Ловите женщин, теряйте мысли…
Счет поцелуям — пойди, исчисли!..
А к поцелуям финал причисли, —
И будет счастье в удобном смысле!..

Древняя тщета течет по жилам,
Древняя мечта: уехать с милым!

К Нилу! (Не на грудь хотим, а в грудь!)
К Нилу — иль еще куда-нибудь

Дальше! За предельные пределы
Станций! Понимаешь, что из тела

Вон — хочу! (В час тупящихся вежд
Разве выступаем — из одежд?)

… За потустороннюю границу:
К Стиксу!..

7 сентября 1923

А смертным власть дана любить и узнавать,
Для них и звук в персты прольется,
Но я забыл, что я хочу сказать,
И мысль бесплотная в чертог теней вернется...