[700x402]

Путешествие

Человек, засыпая, из мглы выкликает звезду, ту, которую он почему-то считает своею, и пеняет звезде: «Воз житья я на кручу везу. Выдох лёгких таков, что отвергнут голодной свирелью.

Я твой дар раздарил, и не ведает книга моя, что брезгливей, чем я, не подыщет себе рецензента. Дай отпраздновать праздность. Сошли на курорт забытья. Дай уста отомкнуть не для пенья, а для ротозейства».

Человек засыпает. Часы возвещают отбой. Свой снотворный привет посылает страдальцу аптека. А звезда, воссияв, причиняет лишь совесть и боль, и лишь в этом ее неусыпная власть и опека.


Между тем это – ложь и притворство влюбленной звезды. Каждый волен узнать, что звезде он известен и жалок. И доносится шелест: «Ты просишь? Ты хочешь? Возьми!» Человек просыпается. Бодро встает. Уезжает.

Он предвидел и видит, что замки увиты плющом. Еще рань и февраль, а природа цвести притерпелась. Обнаженным зрачком и продутым навылет плечом знаменитых каналов он сносит промозглую прелесть.

Завсегдатай соборов и мраморных хладных пустынь, он продрог до костей, беззащитный, как все иноземцы. Может, после он скажет, какую он тайну постиг, в благородных руинах себе раздобыв инфлюэнцы.

Чем южней его бег, тем мимоза темней и лысей. Там, где брег и лазурь непомерны, как бред и бравада, человек опечален, он вспомнил свой старый лицей, ибо вот где лежит уроженец Тверского бульвара.

Сколько мук, и еще этот юг, где уместнее пляж, чем загробье. Прощай. Что растет из гранитных расселин? Сторож долго решает: откуда же вывез свой плач посетитель кладбища? Глициния – имя растений.

Путник следует дальше. Собак разноцветные лбы он целует, их слух повергая в восторженный ужас тем, что есть его речь, содержанье и образ судьбы, так же просто, как свет для свечи – и занятье, и сущность.

Человек замечает, что взор его слишком велик, будто есть в нем такой, от него не зависящий, опыт: если глянет сильнее – невинную жизнь опалит, и на розовом лике останется шрам или копоть.

Раз он видел и думал: неужто столетья подряд, чуть меняясь в чертах, процветает вот это семейство? — и рукою махнул, обрывая ладонью свой взгляд (благоденствуйте, дескать), – хоть вовремя, но неуместно.

Так он вчуже глядит и себя застигает врасплох на громоздкой печали в кафе под шатром полосатым. Это так же удобно, как если бы чертополох вдруг пожаловал в гости и заполонил палисадник.

Ободрав голый локоть о цепкий шиповник весны, он берет эту ранку на память. Прощай, мимолетность. Вот он дома достиг и, при сильной усмешке звезды, с недоверьем косится на оцарапанный локоть.

Что еще? В магазине он слушает говор старух. Озирает прохожих и втайне печется о каждом. Словно в этом его путешествия смысл и триумф, он стоит где-нибудь и подолгу глядит на сограждан.

Попрощаться бы с кем-нибудь, что ли,
да уйти безразлично куда
с чувством собственной боли.
Вытирая ладонью со лба
капли влаги холодной.
Да с котомкой, да с палкой. Вот так,
как идут по России голодной
тени странных бродяг.
С грязной девкой гулять на вокзале,
спать на рваном пальто,
чтоб меня не узнали — ни за что, никогда, ни за что.
Умереть от простуды у дружка на шершавых руках.
Только б ангелы всюду...
Живность вся, что живёт в облаках,
била крыльями часто
и слеталась к затихшей груди.
Было б с кем попрощаться да откуда уйти.

Ноябрь 1995

Он, сам себя сравнивший с конским глазом,
Косится, смотрит, видит, узнает,
И вот уже расплавленным алмазом
Сияют лужи, изнывает лед.

В лиловой мгле покоятся задворки,
Платформы, бревна, листья, облака.
Свист паровоза, хруст арбузной корки,
В душистой лайке робкая рука.

Звенит, гремит, скрежещет, бьет прибоем
И вдруг притихнет, — это значит, он
Пугливо пробирается по хвоям,
Чтоб не спугнуть пространства чуткий сон.

И это значит, он считает зерна
В пустых колосьях, это значит, он
К плите дарьяльской, проклятой и черной,
Опять пришел с каких-то похорон.

И снова жжет московская истома,
Звенит вдали смертельный бубенец…
Кто заблудился в двух шагах от дома,
Где снег по пояс и всему конец?

За то, что дым сравнил с Лаокооном,
Кладбищенский воспел чертополох,
За то, что мир наполнил новым звоном
В пространстве новом отраженных строф—

Он награжден каким-то вечным детством,
Той щедростью и зоркостью светил,
И вся земля была его наследством,
А он ее со всеми разделил.

1936

Высоко в небе облачко серело,
Как беличья расстеленная шкурка.
Он мне сказал: "Не жаль, что ваше тело
Растает в марте, хрупкая Снегурка!"

В пушистой муфте руки холодели.
Мне стало страшно, стало как-то смутно.
О, как вернуть вас, быстрые недели
Его любви, воздушной и минутной!

Я не хочу ни горести, ни мщенья,
Пускай умру с последней белой вьюгой.
О нем гадала я в канун крещенья.
Я в январе была его подругой.

1911

Небо вечери в стену влюбилось, —
Все изрублено светом рубцов —
Провалилось в нее, осветилось,
Превратилось в тринадцать голов.

Вот оно — мое небо ночное,
Пред которым как мальчик стою:
Холодеет спина, очи ноют.
Стенобитную твердь я ловлю —

И под каждым ударом тарана
Осыпаются звезды без глав:
Той же росписи новые раны —
Неоконченной вечности мгла.



9 марта 1937

Ни денег, ни вина…
Г. Адамович

— Пойдёмте, друг, вдоль улицы пустой,
где фонари висят, как мандарины,
и снег лежит, январский снег простой,
и навсегда закрыты магазины.
Рекламный блеск, витрины, трубы, рвы.
— Так грустно, друг, так жутко,
так буквально.
А вы? Чего от жизни ждёте вы?
— Печаль, мой друг,
прекрасное — печально.
Всё так, и мы идём вдоль чёрных стен.
— Скажите мне,
что будет завтра с нами?
И безобразный вечный манекен
глядит нам вслед красивыми глазами.
Что знает он? Что этот мир жесток?
Что страшен?
Что мертвы в витринах розы?
— Что счастье есть, но вам его, мой бог,
холодные — увы — затмили слёзы.

1995, январь

"Благодарю, Господь! Ты нас обрек несчастьям,
Но в них лекарство дал для очищенья нам,
Чтоб сильных приобщил к небесным сладострастьям
Страданий временных божественный бальзам.

Я знаю, близ себя Ты поместишь Поэта,
В святое воинство его Ты пригласил.
Ты позовешь его на вечный праздник света,
Как собеседника Властей, Начал и Сил.

Я знаю, кто страдал, тот полон благородства,
И даже ада месть величью не страшна,
Когда в его венце, в короне первородства,
Потомство узнает миры и времена.

Возьми все лучшее, что создано Пальмирой,
Весь жемчуг собери, который в море скрыт.
Из глубины земной хоть все алмазы вырой, -
Венец Поэта все сиянием затмит.

Затем что он возник из огненной стихии
Из тех перволучей, чья сила так светла,
Что, чудо Божие, пред ней глаза людские
Темны, как тусклые от пыли зеркала".

Над саквояжем в черной арке
всю ночь играл саксофонист.
Бродяга на скамейке в парке
спал, постелив газетный лист.

Я тоже стану музыкантом
и буду, если не умру,
в рубашке белой с черным бантом
играть ночами на ветру.

Чтоб, улыбаясь, спал пропойца
под небом, выпитым до дна, —
спи, ни о чем не беспокойся,
есть только музыка одна.

Все чуждо в доме новому жильцу.
Поспешный взгляд скользит по всем предметам,
чьи тени так пришельцу не к лицу,
что сами слишком мучаются этим.
Но дом не хочет больше пустовать.
И, как бы за нехваткой той отваги,
замок, не в состояньи узнавать,
один сопротивляется во мраке.
Да, сходства нет меж нынешним и тем,
кто внес сюда шкафы и стол, и думал,
что больше не покинет этих стен;
но должен был уйти, ушел и умер.
Ничем уж их нельзя соединить:
чертой лица, характером, надломом.
Но между ними существует нить,
обычно именуемая домом.

Не покидай меня, когда
горит полночная звезда,
когда на улице и в доме
всё хорошо, как никогда.

Ни для чего и низачем,
а просто так и между тем
оставь меня, когда мне больно,
уйди, оставь меня совсем.

Пусть опустеют небеса.
Пусть станут чёрными леса.
пусть перед сном предельно страшно
мне будет закрывать глаза.

Пусть ангел смерти, как в кино,
то яду подольёт в вино,
то жизнь мою перетасует
и крести бросит на сукно.

А ты останься в стороне —
белей черёмухой в окне
и, не дотягиваясь, смейся,
протягивая руку мне.

Я вздрагиваю от холода,-
Мне хочется онеметь!
А в небе танцует золото,
Приказывает мне петь.

Томись, музыкант встревоженный,
Люби, вспоминай и плачь,
И, с тусклой планеты брошенный,
Подхватывай легкий мяч!

Так вот она, настоящая
С таинственным миром связь!
Какая тоска щемящая,
Какая беда стряслась!

Что, если, вздрогнув неправильно,
Мерцающая всегда,
Своей булавкой заржавленной
Достанет меня звезда?

Поэтам следует печаль,
А жизни следует разлука.
Меня погладит по плечам
Строка твоя рукою друга.

И одиночество войдёт
Приемлемым, небезутешным,
Оно как бы полком потешным
Со мной по городу пройдёт.

Не говорить по вечерам
О чём-то непервостепенном -
Товарищами хвастать нам
От суеты уединенным.

Никто из нас не Карамзин -
А был ли он, а было ль это -
Пруды и девушки вблизи
И благосклонные поэты.

Я зеркало протру рукой

и за спиной увижу осень.

И беспокоен мой покой,

и счастье счастья не приносит.


На землю падает листва,

но долго кружится вначале.

И без толку искать слова

для торжества такой печали.


Для пьяницы-говоруна

на флейте отзвучало лето,

теперь играет тишина

для протрезвевшего поэта.


Я ближе к зеркалу шагну

и всю печаль собой закрою.

Но в эту самую мину-

ту грянет ветер за спиною.


Всё зеркало заполнит сад,

лицо поэта растворится.

И листья заново взлетят,

и станут падать и кружиться.


1999

В ночи, в чужом автомобиле,

почти бессмертен и крылат,

в каком-то допотопном стиле

сижу, откинувшись назад.


С надменной лёгкостью водитель

передвигает свой рычаг.

И желтоватый проявитель

кусками оживляет мрак.


Встаёт Вселенная из мрака —

мир, что построен и забыт.

Мелькнёт какой-нибудь бродяга

и снова в вечность улетит.


Почти летя, скользя по краю

в невразумительную даль,

я вспоминаю, вспоминаю,

и мне становится так жаль.


Я вспоминаю чьи-то лица,

всё, что легко умел забыть,

над чем не выпало склониться,

кого не вышло полюбить.


И я жалею, я жалею,

что раньше видел только дым,

что не сумею, не сумею

вернуться новым и другим.


В ночи, в чужом автомобиле

я понимаю навсегда,

что, может, только те и были,

в кого не верил никогда.


А что? Им тоже неизвестно,

куда шофёр меня завёз.

Когда-нибудь заглянут в бездну

глазами, светлыми от слёз.

1998

Напялим чёрный фрак
и тросточку возьмём —
постукивая так,
по городу пойдём.
Где нищие, жлобьё,
безумцы и рвачи —
сокровище моё,
стучи, стучи, стучи.
Стучи, моя тоска,
стучи, моя печаль,
у сердца, у виска
за всё, чего мне жаль.
За всех, кто умирал
в удушливой глуши,
за всех, кто не отдал
за эту жизнь души.
Среди фуфаек, роб
и всяческих спецух
стучи сильнее, чтоб
окреп великий слух.
…Заглянем на базар
и в ресторан зайдём —
сжирайте свой навар,
мы дар свой не сожрём.
Мы будем битый час
слоняться взад-вперёд.
…И бабочка у нас
на горле оживёт...


  1996, март

Она надевает чулки, и наступает осень;
сплошной капроновый дождь вокруг.
И чем больше асфальт вне себя от оспин,
тем юбка длинней и острей каблук.
Теперь только двум колоннам белеть в исподнем
неловко. И голый портик зарос. С любой
точки зрения, меньше одним Господним
Летом, особенно — в нем с тобой.
Теперь если слышится шорох, то — звук ухода
войск безразлично откуда, знамён трепло.
И лучше окликнуть по имени время года,
если нельзя удержать тепло.
Но, видно, суставы от клавиш, что ждут бемоля,
себя отличить не в силах, треща в хряще.
И в форточку с шумом врывается воздух с моря
— оттуда, где нет ничего вообще.

17 сентября 1993

Я скажу тебе тихо так, чтоб не услышали львы,
ибо знаю их норов над обсидианом Невы.
Ибо шпиль-перописец выводит на небе «прощай»,
я скажу тебе нежно, дружок, я шепну невзначай.
Всё темней и темней, и страшней, и прохладней вокруг.
И туда, где теплей, скоро статуи двинут — на юг.
Потому и шепну, что мы вместе останемся здесь —
вся останешься ты и твой спутник встревоженный — весь.
Они грузно пройдут, на снегу оставляя следы.
Мимо нас навсегда, покидая фасады, сады.
Они дружно пройдут, наши смертные лица презрев, —
снисходительны будем, к лицу ли нам, милая, гнев.
Мы проводим их молча и после не вымолвим слов,
ибо с ними уйдёт наше счастье и наша любовь.
Отвернёмся, заплачем, махнув им холодной рукой
в Ленинграде — скажу — в Петербурге над чёрной рекой.

1994

Еще горят лучи под сводами дорог,
Но там, между ветвей, все глуше и немее:
Так улыбается бледнеющий игрок,
Ударов жребия считать уже не смея.

Уж день за шторами. С туманом по земле
Влекутся медленно унылые призывы…
А с ним всё душный пир, дробится в хрустале
Еще вчерашний блеск, и только астры живы…

Иль это — шествие белеет сквозь листы?
И там огни дрожат под матовой короной,
Дрожат и говорят: «А ты? Когда же ты?»—
На медном языке истомы похоронной…

Игру ли кончили, гробница ль уплыла,
Но проясняются на сердце впечатленья;
О, как я понял вас: и вкрадчивость тепла,
И роскошь цветников, где проступает тленье…

Едва коснется тень заветного числа,
Как давняя мечта под сводами гробницы,
До ломоты в костях, желанная, приснится,
Победно распрямив во мне свои крыла.

В эбеновом дворце, где смерть переплела
— О, царственный соблазн! — созвучий вереницы,
Ты будешь, как гордец, обманутый в темнице,
Чей одинокий взор вдруг ослепила мгла.

Когда из звездных бездн, как отзвук иноверий,
Падет вселенский блик причудливых мистерий
На недостойный мир сквозь вечное всегда,

Пространство, возродясь, отвергнет изначальность
И низкие огни покатятся, — тогда
Астральным таинством зажжется гениальность.