„Существует лишь два типа людей, которым светит надежда: человек, почувствовавший прикосновение Бога и тянущийся к нему, а также скептик или самоуверенный атеист.
Но что касается описателей религий и подражателей свободной мысли, то это мертвые души, которые следуют за смертью, называя ее жизнью.“

Благословляю ежедневный труд,
Благословляю еженощный сон.
Господню милость и Господень суд,
Благой закон — и каменный закон.

И пыльный пу́рпур свой, где столько дыр,
И пыльный посох свой, где все́ лучи…
— Ещё, Господь, благословляю мир
В чужом дому — и хлеб в чужой печи.

1918 г.

Сознанье строгое есть в жестах Немезиды:
Умей читать условные черты:
Пред тем как сбылись Мартовские Иды,
Гудели в храмах медные щиты…

Священный занавес был в скинии распорот:
В часы Голгоф трепещет смутный мир…
О, бронзовый Гигант! ты создал призрак-город,
Как призрак-дерево из семени — факир.

В багряных свитках зимнего тумана
Нам солнце гневное явило лик втройне,
И каждый диск сочился, точно рана…
И выступила кровь на снежной пелене.

А ночью по пустым и гулким перекресткам
Струились шелесты невидимых шагов,
И город весь дрожал далеким отголоском
Во чреве времени шумящих голосов…

Уж занавес дрожит перед началом драмы,
Уж кто-то в темноте — всезрящий, как сова, —
Чертит круги, и строит пентаграммы,
И шепчет вещие заклятья и слова.

О, есть неповторимые слова,
Кто их сказал — истратил слишком много.
Неистощима только синева
Небесная и милосердье Бога.

В волшебных колодцах бывает волшебной вода.
Волшебных борщей не бывает в колодцах волшебных.
Волшебники ведают, что наливать и куда
Их вкусы волшебны и нет у них мыслей враждебных.

У каждого есть, несомненно, волшебный двойник.
Листая волшебные горы тетрадок и книг
Он редко выходит сюда из волшебной каморки
Волшебный подсолнух погрызть на волшебном пригорке

И в этот волшебный, пронизанный звездами час,
Он щелкает, щелкает семечки - наши заботы
И флейтой волшебной выводит волшебные ноты,
На конкурсе душ исполняя все лучшее в нас

Не в это ли время трава шевелится во рву,
Треща от натуги, чтоб выразить, как неотрывна!
И это настолько наивно, что горлом в траву
Ныряет волшебная флейта и плачет надрывно.

Ныряет волшебная флейта в колодец, где звон
Карманных ключей и кружение крошек табачных и хлебных...
И в каждую дырочку флейты вливается сон,
Который потом изливается в пальцах волшебных

Юнна Мориц

Мне каждый день — длинней тысячелетий
Без той, кого на землю не вернуть,
Кто и сейчас мне указует путь
В иную жизнь из этой тесной клети.

Не в силах мира суетного сети
Меня поймать — я знаю мира суть!
Я должен годы долгие тянуть
И черпать силы в лучезарном свете.

К чему страшиться смерти? Ведь Господь
На муку и на гибель шел смиренно,
Терпел, в ничтожество ввергая плоть;

Ведь смерть, оледенив Мадонне вены,
Величья не посмела побороть, —
И светлый лик сиял без перемены.

Франческо Петрарка

Времена не выбирают,
В них живут и умирают.
Большей пошлости на свете
Нет, чем клянчить и пенять.
Будто можно те на эти,
Как на рынке, поменять.

Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; я в пять лет
Должен был от скарлатины
Умереть, живи в невинный
Век, в котором горя нет.

Ты себя в счастливцы прочишь,
А при Грозном жить не хочешь?
Не мечтаешь о чуме
Флорентийской и проказе?
Хочешь ехать в первом классе,
А не в трюме, в полутьме?

Что ни век, то век железный.
Но дымится сад чудесный,
Блещет тучка; обниму
Век мой, рок мой на прощанье.
Время — это испытанье.
Не завидуй никому.

Крепко тесное объятье.
Время — кожа, а не платье.
Глубока его печать.
Словно с пальцев отпечатки,
С нас — его черты и складки,
Приглядевшись, можно взять.

Александр Кушнер

Но тихо в мире, тихо так,
Что внятен осторожный шаг
Ночного зверя и полет
Совы, кочевницы высот.
А где-то пляшет океан,
Над ним белесый встал туман,
Как дым из трубки моряка,
Чей труп чуть виден из песка.
Передрассветный ветерок
Струится, весел и жесток,
Так странно весел, точно я,
Жесток – совсем судьба моя.

Чужая жизнь – на что она?
Свою я выпью ли до дна?
Пойму ль всей волею моей
Единый из земных стеблей?
Вы, спящие вокруг меня,
Вы, не встречающие дня,
За то, что пощадил я вас
И одиноко сжег свой час,
Оставьте завтрашнюю тьму
Мне также встретить одному.

Что такое осень – это небо,
Плачущее небо под ногами.
В лужах разлетаются
Птицы с облаками,
Осень, я давно с тобою не был…

И с высоты непостижимой
Низвергся Вестник, оку зримый,
Как вихрь сверлящей синевы.
Огнем и сумраком повитый,
Шестикрылатый и покрытый
Очами с ног до головы.

И, сводом потрясая звездным,
На землю кинул он ключи,
Земным приказывая безднам
Извергнуть тучи саранчи,
Чтоб мир пасти жезлом железным.

А на вратах земных пещер
Он начертал огнем и серой:
«Любовь воздай за меру мерой,
А злом за зло воздай без мер»…

И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,
И Гете, свищущий на вьющейся тропе,
И Гамлет, мысливший пугливыми шагами,
Считали пульс толпы и верили толпе.

Быть может, прежде губ уже родился шопот
И в бездревесности кружилися листы,
И те, кому мы посвящаем опыт,
До опыта приобрели черты.

Я благодарю этот мир за все, что у меня есть;
Благодарю за всё, чего у меня нет,
Я благодарю за всё, что ушло из моей жизни
Благодарю за всё, что осталось позади.
Я благодарю за то, что только собирается прийти в мою жизнь
И за всё, что в ней уже было.

Когда мозаик никнут травы
И церковь гулкая пуста,
Я в темноте, как змей лукавый,
Влачусь к подножию Креста.

Я пью монашескую нежность
В сосредоточенных сердцах,
Как кипариса безнадежность
В неумолимых высотах.

Люблю изогнутые брови
И краску на лице Святых,
И пятна золота и крови
На теле статуй восковых.

Быть может, только призрак плоти
Обманывает нас в мечтах,
Просвечивая меж лохмотий,
И дышит в роковых страстях.

Как облаком сердце одето
И камнем прикинулась плоть,
Пока назначенье поэта
Ему не откроет Господь:

Какая-то страсть налетела,
Какая-то тяжесть жива;
И призраки требуют тела,
И плоти причастны слова.

Как женщины, жаждут предметы,
Как ласки, заветных имен.
Но тайные ловит приметы
Поэт, в темноту погружен.

Он ждет сокровенного знака,
На песнь, как на подвиг, готов:
И дышит таинственность брака
В простом сочетании слов.

1910

Воспоминанье слишком давит плечи,
Я о земном заплачу и в раю,
Я старых слов при нашей новой встрече
Не утаю.

Где сонмы ангелов летают стройно,
Где арфы, лилии и детский хор,
Где всё покой, я буду беспокойно
Ловить твой взор.

Виденья райские с усмешкой провожая,
Одна в кругу невинно-строгих дев,
Я буду петь, земная и чужая,
Земной напев!

Воспоминанье слишком давит плечи,
Настанет миг, — я слез не утаю…
Ни здесь, ни там, — нигде не надо встречи,
И не для встреч проснемся мы в раю!

1909 г.

Люби лишь то, что редкостно и мнимо,
что крадется окраинами сна,
что злит глупцов, что смердами казнимо,
как родине, будь вымыслу верна.

Наш час настал. Собаки и калеки
одни не спят. Ночь летняя легка.
Автомобиль проехавший навеки
последнего увез ростовщика.

Близ фонаря, с оттенком маскарада,
лист жилками зелеными сквозит.
У тех ворот — кривая тень Багдада,
а та звезда над Пулковом висит.

Как звать тебя? Ты полу-Мнемозина,
полумерцанье в имени твоем,
и странно мне по сумраку Берлина
с полувиденьем странствовать вдвоем.

Но вот скамья под липой освещенной...
Ты оживаешь в судорогах слез:
я вижу взор, сей жизнью изумленный,
и бледное сияние волос.

Есть у меня сравненье на примете
для губ твоих, когда целуешь ты:
нагорный снег, мерцающий в Тибете,
горячий ключ и в инее цветы. 

Ночные наши бедные владенья,
забор, фонарь, асфальтовую гладь
поставим на туза воображенья,
чтоб целый мир у ночи отыграть.

Не облака, а горные отроги,
костер в лесу, не лампа у окна.
О, поклянись, что до конца дороги
ты будешь только вымыслу верна...

Под липовым цветением мигает
фонарь. Темно, душисто, тихо. Тень
прохожего по тумбе пробегает,
как соболь пробегает через пень.

За пустырем, как персик, небо тает:
вода в огнях, Венеция сквозит, —
а улица кончается в Китае,
а та звезда над Волгою висит.
О, поклянись, что веришь в небылицу,
что будешь только вымыслу верна,
что не запрешь души своей в темницу,
не скажешь, руку протянув: стена.

1938

Разметав отвороты рубашки,
Волосато, как торс у Бетховена,
Накрывает ладонью, как шашки,
Сон, и совесть, и ночь, и любовь оно.

И какую-то черную доведь,
И - с тоскою какою-то бешеной -
К преставлению света готовит,
Конноборцем над пешками пешими.

А в саду, где из погреба, со льду,
Звезды благоуханно разахались,
Соловьем над лозою изольды
Захлебнулась тристанова захолодь.

И сады, и пруды, и ограды,
И кипящее белыми воплями
Мирозданье - лишь страсти разряды,
Человеческим сердцем накопленной.

Снегом времени нас заносит — все больше белеем.
Многих и вовсе в этом снегу погребли.
Один за другим приближаемся к своим юбилеям,
белые, словно парусные корабли.

И не трубы, не марши, не речи, не почести пышные.
И не флаги расцвечиванья, не фейерверки вслед.
Пятидесяти орудий залпы неслышные.
Пятидесяти невидимых молний свет.

И три, навсегда растянувшиеся, минуты молчанья.
И вечным прощеньем пахнущая трава.
...Море Терпенья. Берег Забвенья. Бухта Отчаянья.
Последней Надежды туманные острова.

И снова подводные рифы и скалы опасные.
И снова к глазам подступает белая мгла.
Ну что ж, наше дело такое — плывите, парусные!
Может, еще и вправду земля кругла.

И снова нас треплет качка осатанелая.
И оста и веста попеременна прыть.
...В белом снегу,
                как в белом тумане,
                                  флотилия белая.
Неведомо, сколько кому остается плыть.

Белые хлопья вьются над нами, чайки летают.
След за кормою — тоненькая полоса.
В белом снегу,
             как в белом тумане,
                               медленно тают
попутного ветра не ждущие паруса.

1976

Выше! Выше! Лови — лётчицу!
Не спросившись лозы — отческой
Нереидою по — лощется,
Нереидою в ла — зурь!

Лира! Лира! Хвалынь — синяя!
Полыхание крыл — в скинии!
Над мотыгами — и — спинами
Полыхание двух бурь!

Муза! Муза! Да как — смеешь ты?
Только узел фаты — веющей!
Или ветер страниц — шелестом
О страницы — и смыв, взмыл…

И покамест — счета — кипами,
И покамест — сердца — хрипами,
Закипание — до — кипени
Двух вспененных — крепись — крыл.

Так, над вашей игрой — крупною,
(Между трупами — и — куклами!)
Не общупана, не куплена,
Полыхая и пля-ша —
Шестикрылая, ра-душная,
Между мнимыми — ниц! — сущая,
Не задушена вашими тушами
Ду-ша.

1923

Я укрою тебя виноградным листом.
Словно у Бертолуччи - под гремящим мостом -
Над - проносится жизнь, над телами и над головами.
День темнеет и глохнет.Сядем в маленький юркий «Рено»,
Поцеловано, выпито, говорено
Золотыми словами.
Речь к обрыву бежит и впадает во встречную речь,
Может быть, кто-то знает - что прекраснее
девичьих плеч?
Проведённый опрос однозначно привёл
к результату:
Ничего нет прекраснее! Голых, в дерюге,
в парче,
Даже с лилией нежной на обнаженном плече,
Как читали когда-то.
Я три века тому, уже что-то тебе говорил,
Я рычал молодым кочетком, я сапсаном
парил,
Я по пьянке парик проиграл и под Псковом
именье,
Я со шпагою на Пугачева ходил,
Я помещика Герцена в страшном похмелье
будил
Под церковное пенье.
У любви, у разлуки, есть словно на сцене-
фоны,
Это жизнь или гибель отдельно живущей
страны.
Фон намного важнее переднего плана.
Но без спросу судьба ищет встречи с
другою судьбой,
Потому первый вальс я, как прежде ,
танцую с тобой,
А последнее танго не стану.

5 мая 2022