А еще бывают вещи-старики.
Они неприметны и немногословны, иногда покашливают в укромном уголке, пока никто их не видит, щурятся от яркого света, и очень боятся быть выброшенными на помойку. Они терпеть не могут многозначительного и высокопарного слова "реликвия", ибо не считают себя музейными экспонатами. Молодятся или скромничают.

Моя мама, лет семь назад переезжая из Украины в Подмосковье, забила грузовой контейнер домашним скарбом. Тем, что в тот момент ей казался наиболее нужным.
Ровно половину вещей, приехавших за полторы тысячи километров, покалеченных в дороге, я потом лично препроводил в мир иной, то есть на свалку. Что-то мне было жалко, что-то не очень.

Но жальче всего было то, что осталось там, на родине. Не поместившееся в железный фургон, разошедшееся по соседям и знакомым. И мародерам.
Мама в тот момент не стала меня беспокоить своим переездом, обошлась силами вышеупомянутых соседей. В результате исчезли отцовские фотоархивы, мамины дневники, мои детские альбомы, школьные реликвии, институтские папки с фотографиями и уникальными конспектами, и главное - негативы.

Зато на новое место жительства приехали фибровые чемоданы, набитые, как оказалось, ржавыми железками. Приехали лопата и топор, сломанная электрошашлычница и холодильник "Донбасс-2" с отвалившимся мотором, пластмассовые банки с гвоздями и шурупами, прохудившиеся кастрюли и сковородки, засохшие кисти для побелки, деревянная швабра и ...господи, я не могу все это перечислять. Папа, который ушел от нас за восемь лет до этого, был из тех, про кого говорят: "хозяйственный, всё в дом". И мама сохранила святую верность папиным железкам, в ущерб семейному архиву. Я не могу ее за это осуждать, хотя понимаю, что те мои детские, исчезнувшие рисунки несопоставимы по ценности с сохранившимися папиными плоскогубцами, болтами и гаечными ключами.

На маминой лоджии стоит, укрытое пыльным куском полиэтилена, пожилое существо по имени Фотоувеличитель "Ленинград". Отец им когда-то гордился. С его помощью я учился фотоискусству. А рядом стоит жестяной фонарь с красным треснувшим стеклом. Когда-то, очень давно, его стараниями отцовская спальня превращалась в магическую комнату, исполненную таинственного свечения, когда и говорить хотелось шепотом - несмотря на шумный солнечный день, гогочущий где-то там, за занавешенным окном. А вот и ванночки - четыре ребристые кюветы разного размера и предназначения. Проявитель, фиксаж, промывка, и накопитель готовой мокрой продукции.

Хах, жив и глянцеватель, молодящийся, и почти новый. До его триумфального появления в доме готовые снимки сначала сушились на полу, на расстеленных газетах, потом вставлялись между страницами самых толстых книжек - для выпрямления. А тех, кого не успели засунуть под пресс, ждала участь скрутившегося в трубочку, неудобопросматриваемого кусочка черно-белой жизни. Он чаще всего ломался, исходил сетью шелушащихся морщин, и умирал в огне угольной печки.

Но иногда из какого-нибудь толстого словаря или кулинарии вываливалось давно забытое школьное фото. Как пятирублевка, завалявшаяся в кармане старого пиджака. Я обожал такие случаи, и, бывало, перетряхивал все десять домов малой советской энциклопедии, мучимый жаждой кладоискателя, запамятавшего место, где сам же спрятал ценности.

Этим вещам я многим обязан. Оставшись дилетантом в фотографии, я намертво запомнил азы, без которых не мыслю умения фотографировать.

Вряд ли, вряд ли когда-нибудь я разложу все эти предметы в темной комнате, в сакральной последовательности, чтобы привычно священнодействовать, превращая черное в белое, мелкое в крупное, в красной мгле ощущая себя средневековым колдуном, Фаустом, алхимиком, властелином появляющихся из никуда образов и теней.

Хотя знаю, что пальцы до сих пор помнят и ребристый стержень фотобачка, который надо вращать по часовой в течение пяти минут. И упрямо-жесткое движение рамки на планшете увеличителя, и вибрирующий хруст фоторезака. А обоняние безошибочно распознает ни с чем не сравнимый запах проявителя. А уши - потрескивание жарящихся в глянцевателе снимков.

Но что же делать с ними? Выбросить? Подарить? Кому? Никакое решение не годится.
И будут продолжать пылиться эти милые, все умеющие, но никому не нужные вещи до тех пор, пока... пока что?

Почините любовь

Моя любовь нуждается в ремонте. Где найти такую мастерскую, таких мастеров, чтобы склеили, починили, залатали мою любовь. Чтобы навсегда. Чтобы стала, как новая, как целая и примагничивающая все вокруг. Чтобы не трескалась больше от сухости фраз, не расстраивалась как старое пианино от слез, не шипела, как радиоприемник без антенны, обиженный на все сущее.
Я обрываю листья объявлений, я обрываю телефоны, я обрываю связи с внутренним миром, переключаясь на внешний – пока не починят там, внутри, чтобы не было так больно. Алле! Почините мою любовь! Мастер, доктор, маэстро, я уже мчусь к тебе, ты только дождись – довезу, не растеряю.
За окнами моего лавлЁта мир по прежнему причудлив и стремителен. Но без тебя он пуст. Несмотря на глазастые колизеи чужих домов, которые внимательно смотрят мне вслед, ведь в этих окнах нет тебя… а силуэты машин-метеоров тускнеют, растворяясь в неоновой кислоте ночи, ведь в этих машинах нет тебя… И ни одна стрелка не укажет мне правильную дорогу, ни один дорожный знак, ни одна карта, меня ведет лишь стук сердца. Мастер, мастер, я уже близко. Любимая, ты мой мастер, ты мой доктор. Наш лавлет. Наш дом. Наша кухня. Наши пригоревшие блинчики. Первый – комом. Второй с горчицей. Третий с медом. Наше счастье - первооткрывателей друг друга. А теперь отойди от края и возьми меня за руку. Полетели вместе!

Рафаэль Холишед писал о виски: «…виски, употребляемое умеренно, останавливает старость, укрепляет молодость, помогает пищеварению, прекращает кашель, гонит грусть, веселит сердце, успокаивает чувства, придает бодрость, лечит водянку, заживляет раны, предотвращает головокружения, обмороки, заикания, лечит зубную боль, прочищает горло, очищает дыхание, останавливает тошноту, успокаивает сердцебиение, дрожание рук и укрепляет кости – словом, превосходное лекарство, если употреблять его систематически». Согласен на сто процентов.
Напиток - собеседник.
И никаких закусок.

***И.

Мой мальчик дождь с прозрачными руками,
С безжалостными детскими зрачками,
Постой немного здесь. Не уходи
Туда, где ждут такие же дожди.
Прижмись к груди моей, отдай свою усталость.
Чтоб ни одной слезинки не осталось -
Глаза в глаза, согрею, обниму,
И отпущу. Но так и не пойму.

2.08.09.

Когда ругают что-то хорошее и талантливое, я пожимаю плечами. Вкусовщина, зависть, нехватка культуры или толстокожесть, мало ли. Таланту пофигу хула. Если он не неврастеник. "Быть знаменитым некрасиво" - считал Пастернак. "Хулу и похвалу приемли равнодушно" - кажется, Пушкин.
Но когда хвалят бездарность, когда восхищаются посредственностью, когда восторгами дают шанс и надежду на признание серости - этого я не терплю.
Я всегда был скуп на похвалы, и никогда не давал шансов кому-то возомнить о себе что-то. Чтобы не так больно было ему же потом падать.
Хотя... хвалить надо всегда. Особенно талантливых, поддерживать их, как огонек в ладонях.
А серость, бездарь всегда выживет. За счет других своих качеств - побочных. У кого-то папа богат, у кого-то физиономия смазливая и попка аппетитная, а кто-то просто подлец-ябеда.
Так и получается. Мнящая о себе серость, выходящая в лидеры. Рулящие страной троечники. Бездарь, которую цитируют.

Это везде в жизни - и в политике, и в любви, и в творчестве. Хотя в творчестве это особенно выпукло проявляется.
И вот уже желторотые птенцы внемлют бездарям, принимая второсортное за откровение. В музыке, литературе, кино. В интернете.
А кто судия, спросит скептик.
А хрен его знает.

У тебя много друзей и знакомых.
Ты так считаешь, и не задумываешься ни о чем. Комфортно быть никому ничем не обязанным. Комфортно видеть только то, что у тебя перед носом – стакан и монитор.
И твоя внутренняя близорукость действует успокоительно.
Ведь быть настоящим другом, а не номинальным – это не очень комфортно, не так ли?
А однажды на поминках ты вдруг понимаешь, что на тебя смотрит сотня глаз и ждет каких-то правильных слов и откровений. И ты в панике, потому что не готов быть… гм… взрослым. И до тебя наконец-то доходит, что ты был единственным близким другом для своего собутыльника. И об этом знали все, кроме тебя.

Этот дом стар и неизлечимо болен.
По ночам он кашляет, сипит и пукает.
Иногда у него случаются запоры.
Тогда я набираю секретный номер, и ко мне приходит Затраханный Сантехник.

Он втискивается в прихожую, оставляя рифленые следы от грязных сапог, его комбинезон воняет девонширскими болотами и прокисшим солидолом. С озабоченным видом Затраханный Сантехник осматривает ванную комнату, будто видит ее впервые. Оглядываясь, смотрит на меня собачьими глазами, прячет их, как нашкодивший первоклассник, и виновато прикрывает за собой дверь ванной.

Я ему не мешаю священнодействовать в одиночку.
В чем заключается Сакральный Ритуал Прочистки, мне знать совсем необязательно.

Я завариваю чай и слушаю бодрые новости Маяка. Ровно через восемь минут Затраханный Сантехник открывает дверь ванной комнаты и полушепотом зовет меня, называя то Хозяином, то по имени-отчеству - под настроение.
Он стесняется моей интеллигентской эспаньолки и золоченого пенсне, и старается подбирать самые приличные выражения. Впрочем, он с рождения немногословен.

Я спрашиваю, не хочет ли он испить земляничного чаю с булками.
Он выдавливает из себя, что не голоден, и вообще торопится. «Да ладно, не звезди», - дружелюбно отвечаю я, и он ломается.
Мы сидим на кухне, пьем чай с булками, и я выслушиваю Историю Его Жизни. Она ничем не отличается от трех тысяч подобных историй, слышанных мною от других сантехников.
Затраханный Сантехник в детстве был Правильным Мальчиком, писал стишки в стенгазету, строил планы спасения зверушек от хищных людишек, рисовал талантливые, но никому не нужные карикатуры на учителей и одноклассников. А еще он слушал Пугачеву и танцевал под Ottavan. Закончив половину института, он залетел на химию за фарцовку финскими джинсами. Там и научился сантехническому ремеслу. Ремесло ему нравится. Жизнь – не очень.

Теща с женой, телевизор с сериалами, учебники по водопроводному делу, семинары, курсы повышения и межведомственные летучки, срочные вызовы и ночные дежурства, мысли о бесконечности бытия и бренности сущего, стишки в районную газету, по субботам "русское лото", сын-балбес и сосед-гаишник.
Он считает, что вполне заслужил те две сотенные бумажки, что я сунул ему в нагрудный кармашек комбинезона.

Он неловко раскланивается и уходит, грохоча чемоданчиком, как сельский доктор. Дом облегченно вздыхает. Из крана весело журчит рыжая струйка кипятка.
Я вижу в окно, как Затраханный Сантехник пересекает двор. Я чувствую себя Щтирлицем, смотрящим вслед пастору-лыжнику. На свежем снегу остаются рифленые следы.

Его ожидает следующий больной.
Почему же он затраханный, спросите вы. А черт его знает.

Мне всю жизнь задают похожие вопросы.
Почему ты не идешь в воду? – На пляже.
Почему ты не идешь танцевать? – На дискотеке.
Почему ты держишь рюмку? – Во время застолья.
Почему не поешь? - У костра.
Почему не читаешь вслух стихи? Почему не говоришь нежные слова? Почему не едешь в Америку? Почему не кричишь во время секса? Почему не издаешь книжку?
И т.д.

Дорогие мои почемучки, все, о чем идет речь, я умею делать. Ну ладно, плаваю не очень, но не в этом суть.
Я умею делать хорошо то, что делаю не часто. И понимания этого вполне достаточно для того, чтобы чувствовать внутренний комфорт.

Если надо, я могу все, что угодно. Возьму этот долбаный микрофон караоке, и спою лучше всех. Прочитаю стихи так, что девушки прослезятся, свои стихи, разумеется. Буду плясать так, что молодые удивятся. Выпью бутылку из горлышка, напишу песню, сделаю супер фотоснимок, прошепчу самые нежные слова, заплачу при всех.
Но я этого не делаю всегда и везде. Я исполнен внутренним содержанием, как воздушный шар. И, чтобы не лопнуть, иногда выпускаю пар. Пукаю.

Однажды, когда мне было лет двадцать, в компании двоих собутыльников я попал на случайную вечеринку. Богемная публика отмечала рождение художницы-авангардистки. Единственное, что моих маргинальных приятелей сближало с хозяйкой дома – это животный секс. Я же в ту пору был девственником.
Гости вежливо шутили, говорили замысловатые фразы, употребляли аперитив, мои друзья налегали на водку и огурцы. Молодой человек, вздумавший почитать стихи вслух, вдруг запнулся и конфузливо замолчал. Он хотел прочесть пародии Леонида Филатова – не то на Роберта, не то на Андрея, но подзабыл слова. Я стал подсказывать. Молодой человек изумленно покосился на меня и забыл вообще все напрочь. И мне пришлось дочитать вместо него все до конца. Успех был ошеломителен.
Особенно радовались мои полутрезвые приятели.

С тех пор во мне укрепилось эта уверенность в том, что, если надо – я смогу. Смогу выйти на сцену, смогу стать центром внимания. Но, лишь в исключительных случаях.
Вот на днях отплясывал на пенной вечеринке. Видели б меня мои коллеги, друзья, или жена, к примеру. То-то бы изумились. К слову, на работе, в коллективе, где я тружусь полтора десятка лет, мало кто в курсе моего умения, скажем, играть на гитаре, или петь. И никому и в голову не придет, что тот самый симпатичный солист из легендарного ВИА - это их знакомый.
Просто я на концерты надеваю парик и мажу рожу тональным кремом.
Впрочем, я хотел сказать совсем не об этом.

Намедни посетил Хакасию. Кота встретил.
[700x474]

Я не люблю, когда меня обманывают.
Потому что чувствую себя маленьким, беззащитным и никому не нужным.
Однажды мне сказали, что я умею писать хорошие стихи. Некоторые даже учили их наизусть и читали вслух. Некоторые при этом делали мокрые глаза. Специально.

Я им поверил, хотя внутренний голос твердил другое.
За несколько лет лжи я написал целую книжку. Которую для смеха издали. И стали продавать в магазинах.
Те, кто покупал ее, делали это с издевкой, чтобы мне было больнее.

А когда я ее прочитал, то понял, что внутренний голос был прав.
Я умею писать стихи.
Но они плохие.

Сапожник, шьющий негодные ботинки.
Повар, готовящий невкусную еду.
Музыкант, играющий фальшиво.
Я не хочу пополнять ваши ряды.
Выкуплю тираж книжки и отвезу на дачу. Для растопки в самый раз.
Хотя твердые обложки и горят не очень хорошо.

Суки. Лживые суки.

По большому счету Непризнанные Гении мало чем отличаются от Раскрученного Фуфла, хотя и терпеть не могут друг друга. Непризнанные Гении не догадываются, что они на самом деле являются Нераскрученным Фуфлом.
В процентном отношении их примерно поровну. Разница лишь в том, что Непризнанные Гении себя именно так называют, а Раскрученное Фуфло себя таковым не считает.
Из Непризнанного Гения очень легко сделать Раскрученное Фуфло. А Раскрученное Фуфло никогда не превратить в Непризнанного Гения.
Фуфло, оно и есть фуфло.

Это цитата сообщения Жагуара Оригинальное сообщение

Фотошоп: Работа с фото. 69 уроков

Фотошоп: Работа с фото. 69 уроков 

[показать] Стоп-кадр	[показать] Превращение фотографии в картину	[показать] Состаривание фото
[показать]  Гламурный эффект	[показать] Замена цвета волос	[показать] Замена отражения в очках
[показать] Мягкий фото-фокус	[показать] Ты - Звезда!	[показать] Ослепительная улыбка
[показать]

Читать далее...

А вот не нужны мне твои влюбленные глаза, молочная дымка белков с поволокой, копоть флюидов, и розовое ухо, переходящее кверху в ярко-красное, и чуть дрожащая рука с волосками на пальцах-макаронах, и трусы, нечаянно торчащие из-под ремня, и ломкий голос, наведенный кукольным мастером Андрэ, и банка раскрытых шпрот, воняющих до первого этажа.
Кстати, о трусах.
Вытащил широкую резинку с надписью не по-русски аж до пупа, встал перед зеркалом - помолодел, приобщился к тинейджеровской дурацкой моде.

А школьный друг мой Сережка, помнится, в пору всемирного дефицита любви и колбасы сам себе шил трусы плавкообразного типа, слыхом не слыхивая о каких-нибуль HOM или DIM, - этих трусов не было видно, даже когда он наклонялся, приоткрывая незагорелую ложбинку ниже спины, и однажды заслужил прозвище от физручки, зашедшей в пацанскую раздевалку как всегда вовремя - сексуальный маньяк. Да он таким и был, губки бантиком, хрен торчком. Шестнадцать лет! И кудри, едрена карусель! И штаны в ателье он заказывал, это сейчас говорят – «с приспущенной талией», или на бедрах, то есть молния на ширинке у него была сантиметров десять, а не двадцать пять, как у всех нас, тогдашних. В таких штанах в школу могли запросто не пустить.

Люблю нарциссов. Сам такой. Это не болезнь, а мироощущение. Это спать в обнимку с зеркалом, как делал еще один мой знакомый.

Мне нравятся такие доктора, которые успокаивают клиента, мол, не волнуйся, дорогой, у меня было то же самое, только еще хуже. Пускай это хирург, а если - венеролог?
У моего вчерашнего врача были липкие ладошки нашкодившего пятиклассника и большой карман сбоку халата, для денег. Я прикинул - в одну смену тысяч десять туда проваливаются легко. Спасибо, господи, что я не врач.

Я отпускаю твои бесстыжие глаза восвояси, я выбрасываю банку шпрот, расплескивая пахучее эстонское масло, я роняю тебя в ванну прямо в одежде, соединяя с водой - вечным последним свидетелем всего, я излечиваю твое бессилие своим всевластием, я не хочу вспоминать, но мысли стекают на подушку и мерцают, как гнилушки на болоте памяти, я сплю. До завтра.
*

Друг познается в беде. Все вроде понятно. Вот есть у тебя друг, и вот пришла беда. Смотрим - друг помог, значит он настоящий друг. Друг слинял - значит говно он, а не друг?
Не все так просто.

Записные друзья могут не отдавать долги, могут исчезать именно тогда, когда ты в них нуждаешься, могут подколоть при всех чисто по-дружески, могут трахнуть твою подругу. Им ведь все прощается, они ведь - друзья.

Мне кажется понятие друга складывается исподволь.
Живет человек, ест, пьет рядом с тобой, ты его считаешь просто знакомым, просто приятелем, просто коллегой или соседом. Короче, френдом.

Но когда в сложной ситуации он однажды подставляет плечо, когда в следующий раз плюет на свои дела и любимую лень, и тащится за тридевять земель сделать что-то для тебя, или доверяет тебе то, что ты сам никогда бы не посмел никому доверить, и эти маленькие бриллиантики-подарки судьбы накапливаются, как денежка в копилке, и ты уже сам готов отвечать взаимностью на любую мелочь, и потихонечку подсаживаешься на наркотик взаимопонимания, тогда формируется это ощущение уверенности в человеке, потребность в нем, и прибегаешь к нему, когда тебе плохо, и стучишься, когда тебе хорошо, и чувствуешь - вот оно, вот, настоящее, теплое, живое и мужественное - это дружба, воспетая песнями и фильмами, великое, мощное и светлое чувство, и не понимаешь, что обычная порядочность, принятая за искренность, и усугубленная потребностью в ком-то, кто был бы всегда под локтем - не дают оснований садиться человеку на шею, и заёбывать его до такой степени, что новоприобретенный лучший друг тихо звереет и мысленно посылает нахуй.
За что?!! - верещит раненое самолюбие посланного, и вот за это непонимание и не жалко.
А нехрен.

Иногда мы совершаем поступки, за которые потом бывает стыдно. Болезненно даже бывает.
Речь не о глобальных подлянках ближнему, и не об ошибках на мучительном распутье.
Просто сделаешь что-то, или брякнешь, не подумав.
И тут как тут проявится твоя подленькая составляющая, до сих пор не казавшая носа.

Убирал сегодня в квартире, наткнулся на кусок каучукового дерьма. Очень, знаете ли, натуралистичного вида сувенирчик.
И вспомнил, как притащил его когда-то домой, и положил на пол. Зачем, спрашивается? Ведь знал зачем.

И зашел ребенок трех лет от роду.
А я его деловито так спрашиваю: кто это сделал? Типа шутку решил пошутить.

Ребенок смотрит и понимает, что в чем-то виноват. Но вроде как и не виноват, и что сказать, не знает. Смотрит - говно. И его в чем-то обвиняют вроде. Потупился ребенок и слезки закапали.

Какая же я сука. Стыдно перед ним до сих пор. Хотя он уже забыл этот эпизод.
А может помнит… Я потом извинялся перед ним. А толку…

Преддверье осени. Июль. Воскресенье.
Мелкий дождь заштриховывает картинку за окном, словно пьяный фотошопщик. Род Стюарт оплакивает последнюю любовь, наивный.
Варю суп из белых грибов.
На кухне тепло, теплее, чем в комнате, где мерцает монитор и смотрят со стен глаза когда-то близких тебе людей. Не хочу туда возвращаться. Там пахнет лекарствами и скукой.
Когда я что-то начинаю готовить, то никогда не знаю, что получится в результате. Это как писать стихи. Или картину. Хотя картин я никогда не писал.
Я сегодня пустой бамбук.
И равнодушное время струится сквозь меня, не задерживаясь на сгустках мыслей, чувст и эмоций.
Потому что их нет.

Кого бы обнять и кто бы обнял.

Она легка была - со всеми всегда на ты,
Ее причуды были не злы, не сладки.
И ей не нравились ни срезанные цветы,
Ни шоколадки.
Ее глаза нуждались, как лебеди, в небесах,
Луна сияла бережною заплаткой.
Ей странно снились - то принцы, то паруса,
То шоколадки.

Однажды в дождь, приняв поцелуй огня,
Она загадывала мне загадку,
Когда кусала, лизала, пила меня
Как шоколадку.
Она плела про царственное бытье,
Дрожа в прошитой дождем палатке,
Она не знала, что я не люблю ее,
Лишь шоколадки.

А жизнь сжимала мокрые кулаки,
Идя вразнос, вдрабадан, вприсядку.
Как пьяный клоун - раздаривая пинки.
И шоколадки.

О, заложники любви, сновидцы адреналиновых облаков, бескрылые ангелы со стеклянными глазами, вам уже мало мимолетности и сиюминутности, вас не устраивает простое прикосновение, вам нужны крепкие объятия, треск костей и алые капли из прокушенных губ, ваша чувственность - как мокрый водолазный костюм, сковывающий движения вне заданной стихии, вы не замечаете, как стремительно теряете способность слышать что-либо, кроме зова крови и плоти, видеть что-либо, кроме иллюзий, терзаемые, терзающие сами, умирающие каждой ночью, нетерпеливые мои, не обращайте на меня внимания, я давно уже не ваш, и атавистические бугорки под лопатками давно взрезаны тем, что называют крыльями, я не бьюсь о стекло, потому что давно воспользовался форточкой, мне не жаль вас, потому что мы существуем в разных мирах, пересекающихся так спонтанно и невзначай, как взгляды незнакомцев, едущих на противоположных дорожках эскалатора, я заставил себя стать созерцателем, а вы все еще соучастники.

Выйдет человек из твоей жизни - будто из одних гостей заскочил в другие. Да и не вернется.
И не держишь обиды на него, поскольку не чужие вроде были, да и глупо было бы.
На дождь или осень есть смысл обижаться?

И, кажется, не будет его больше рядом, прежнего. Не должно быть.
Как не будет и тебя самого, наивного, прошлогодне-весеннего.
И не хочешь думать о нем, а все же думаешь, совсем по чуть-чуть, по чайной ложке перед сном.
И ведь хорошо тебе, согласись, уже давно хорошо. Не с ним.

И вот тут наступает то самое вдруг. Вдруг ты сталкиваешься с его тенью, голосом, словами, смехом, следами на воде – давно чужими, и все же такими теплыми, родными.
И, будто проходя мимо, будто заглянув в чужое окно, ненароком, почувствуешь, как накрывает волна стыдной ревности.
Почему ему без меня так хорошо?
Дай бог ему всего самого-самого, а все же, все же…

У кошки скорбное лицо.
Полынный воздух сух и горек.
Вползает полдень на пригорок,
И озирается с ленцой.
И сухотравьем шелестя,
Руководит кузнечным хором.
И смотрит во поле с укором
Березки свежая культя.

Наивность выпита до дна.
Рыдает реквием в платочек.
У жизни слишком много точек,
И вот последняя. Одна.
На взлете черной полосы -
Больная девочка с лукошком.
В лукошке спит наследство кошки.
А кошка смотрит на часы.

И разрывает кошкин мурр
Тот мир, что добр и простодушен,
В котором завтрак есть и ужин,
Бонжур и мартовский лямур.
Несут сметану старики.
Но полдень головой качает,
И точку тризны назначает
За огородом, у реки.

***