Мой милый гой, ты помнишь, как щетинилась судьба, изрыгающая тебе похмельным зачатьем на свет божий. Помнишь ли ты, как распростертая длань тоски - бога мужиков, сверлящая твою душу пьяненькими и добрыми глазками батяни, указывала тебе путь в кабак – действительную церковь безвременья. Вспомнишь ли ты, как сломалась грань стограммовой жидкости и ухнула в тебя палящим и обжигающим вкусом терпкого плесневелого хлеба. Забыл ли ты свои завьюженные обещания, всплывающие желчными остатками в маленьком окошке канализации. Где же твой азарт, шипящий и бурлящий пеной, исчезающий в засаленных и замызганных кружках, оставляющий мутную коричневую боль. Догадываешься ли ты, как бесцельное существование приобрело покорность, побрякивающую галерными цепями. Ты, наверно, до сих пор не определился с мыслью, за «белых» ты или за «красных», ведь то и то можно пить, к тому же там и там были евреи. Заметил ли ты, как из упругого пупырчатого корнишона, источающего уверенность и жесткость, превратился в опухший, расплывчатый и просроченный огурец, набухший лицом и заплывший брюхом. Больно ли тебе от мысли, что ты нужен только для массовки и пасторальных сцен. Крепка ли до сих пор твоя уверенность, как крепок твой напиток. Жив ли еще дядя Коля, вечно наполненный до краев сорокаградусной житейской, плюхающий в тебя афоризмами прожитого и вызывающий у тебя трепет и уважение. Ты все так же ненавидишь глянцевую жизнь и любишь пластиковые стаканчики. Тебе все еще нужен мудрый начальник, а не тупой создание по верх тебя, в которого летят твои комки слюней. Ты же знаешь как, уверен, что так, но опять захмелевшая нога соскальзывает с точки опоры, и снова лицом в грязь. Но ты все еще так же упруг, как мячик, только амплитуда движений сокращается. Снова и снова ты разочаровываешься обманом искренности пятого номера, как в южной могучей и влекущей красоте, очерченной смуглостью и цыганистой оболочкой, манящей тебя в бездну желаний, а там лишь раздавленная мужчинами плоть и солоноватые слезы горечи, обдающие ледяным душем твой член. Плавится ли твой стеклянный взор при звуках скрипки, отбивающих твою требуху полутонами безграничного грифа души. Помнят ли тебя друзья или ты остался в них искренним и бесполезным куском веселья. Роняешь ли ты сдавленные слезными железами комки воспоминаний о родных, ухающие в тебе бреющем полетом безысходности. Все так же ненавидишь столицу не понятно, чьей страны, выплевывающую в твою общность возвращенцев, привносящих и умножающих злобу провинции на жизнь, уносящую ее от тебя на шикарном лайнере в будущее, оставляя тебя там, где ты есть. До конца ли тебя убедили в том, что ты сам виноват в том, что ты есть.

Нет, брат, это не я, это время, ведь тогда я проживал свой золотой век счастья, короткий, как пушечный выстрел бабьего лета.

[399x322]

Поликарп смотрел в её прозрачные козьи глаза и думал: «Где же ты, моя голубушка…Какими неведомыми тропами ведет тебя на заливные луга, к реке…»
Она всегда проходила мимо, и каждый шаг небольших каблуков отдавался расколотым орехом.
Теперь они сидели в чайной. Маленькие пальцы теребили выбившиеся пряди. Постоянно накручивала их на указательный… И смотрела, так пусто, так прозрачно, так по-козьи…
К ней прилипло это странное, даже обидное прозвище. Небольшого роста, худая до ломкости, Света появилась в их конторе, чертила, писала, долго стажировалась, да она и сама не знала, чем занимается.
Все больше улыбалась, красила ногти, и, украдкой, подтягивала чулки.
Вот коза, Светка! – гремели, будто эмалированная посуда мужики, - пытаясь шлепнуть или ущипнуть.
Грузный Поликарп выглядел старше своих тридцати, боялся простудиться, боялся открытых дверей, сквозняков, промочить ноги и держаться за поручни в трамваях. Он видел и слышал, как зовут Свету, как заигрывают с ней, как дарят шоколад в ярких обертках, и его глаза наливались таким же сумасшествием как у тех нарисованных белок, неестественно-оранжево-пушистых белок, краснооктябрьских, сказочно-пушкинских.
Поликарп был застегнут на все пуговицы снаружи и изнутри, и где-то глубоко колотилась зыбкая песочная хрупкая, как домашнее печенье, надежда, что и ему хватит наглости расстегнуть хотя бы одну пуговицу на клетчатой синей рубашке, подойти и, кто знает, даже подарить Свете шоколадного зайца. Или нет, цветы… но какие…
Зачем козам цветы.
Их же нельзя есть.

За окном смеётся вьюга.
Зябко от такого смеха.
У меня не стало друга…
Он не сгинул, не уехал.

Он живёт на том же месте,
Ходит в те же гастрономы.
И домой с работы ездим
На автобусе одном мы.

Он не гнал клевет цунами,
Не точил я перья в жала,
И собака между нами
Ни одна не пробежала.

Мы здороваемся дружно,
Что-то мямлим про погоды.
Я – ненужный, он – ненужный…
То ли время, то ли годы?..

Раньше мы делили счастье,
Беды пили, - рвётся зуммер.
Значит - умер я отчасти…
Значит - он отчасти умер…

«Где же ты, моя голубушка…Какими неведомыми тропами ведет тебя на заливные луга, к реке…»