"Давай,давай,бросай курить и лечи невроз",-
Мне сообщает неспешно,со смехом в нос
И затягивается передразнивая и корчась.
"Не когда-нибудь через год,а тотчас.
Это я тебе говорю и ВОЗ".

Что мне ВОЗ,мне бы только чуть-чуть в запас
Сил,тоску,жизнь которой размером с час
И смирения обходиться меньшим.
А иначе я сдохну здесь же,
Сдохну,так и не открывая глаз.

Вновь смеется,вновь у нас наступает вечер.
Мне дышалось бы,будь он вечен,
Будь незыблем и будь он пуст.
Сизым дымом слова из уст
И пятьсот тысяч гирь на плечи.

К чертовой матери все раскаяния и катастрофы.
Я разрываю себя на строфы,
Гласные,маленькие листы.
Три абзаца приторной тошноты.

К чертовой матери войны внутри и вне,
Каждую боль,из тех,что живет во мне.
Невозможности и стремления,
Хуевы меры времени.

К чертовой матери,будь оно ценное или нет,
Страхи и хроники прошлых лет,
Выписанные на скатерти,
Ради всего святого,к чертовой матери.

Огромная пропасть,больничный до первых чисел,комната,
Душа,размазанная по столу,пальцам и краю ворота.
То,что не было срезано,вечно вспорото.
Так уж заведено.

Я провожаю гадкие,безразличные,рваные,сутулые облака,
Выдыхаю новые,вытираю губы краешком кулака.
От кровати,шкафа до потолка -
Это дно.

Мне орать здесь тщетно,взмаливаться,недокрикиваться,
Слушать,как гравий с деревьями перекликивается.
Ну пожалуйста,память пусть сама выкинется
В окно.

Время не может лечить, оно может лишь разрушать. Будь то память, вы, я или же целый мир.

N,худощавый подросток,прикуривает сигаретку,подносит ее к лицу,
Смотрит на тлеющий огонек и терпит щипящий дым.
Как еще быть такому неосторожному не лжецу,
Кроме как быть одним?

Все повороты кроют в себе обрыв,N принимает решение не идти.
Закрывает плотнее окна,пытается забывать маршрут
Тот,в котором оборваны все пути,
Верит,что это можно и так живут.

К N приходила просто огромная боль,чуть позже она отстала
И он ее вытер с щек,даже чуть-чуть скорбя.
А я здесь думаю "черт возьми,что бы я не писала,
У меня все получается про тебя".

Они шли рука об руку и дышали практически в унисон.
Что ни явь,то им казалось - сон,
Что ни день,то новое воскрешение,не рубеж.
И нутро было из одной стали и одна на две их душонки брешь.

Вечности не присутствовало,кроме той,что текла в них по всем сосудам
Так же,как остальное ихнее - с одинаковой амплитудой
Звука.Это когда она закричит на другом перекрестке мира,
А он вздрогнет,выглянет из окна квартиры.

Или он вдруг поймет,что опаздывает на вокзал,спохватиться,станет бежать,
У него сведет грудь,а она проснется потому,что не может дышать,
Опуститься на подушку ослабшая,шепнет,мол,я знаю.
И он ответит ей,что вернется когда потеплеет,к маю.

Вскоре он решает исчезнуть совсем и дарит ей необъемлемое,ужасное ничего.
И тогда лицо ее превращается в более белое,чем его.
Она морщится,делает шаг в одну из нулей сторон
Без лишнего и без вечного,с похорон.

А вернувшись,оставляет ему на ужин,который он уже никогда не съест,
Нежности в трижды больше возможных масштабов небес,
Чай,отбивные в духовке,лампу зажженную на столе.
Ложится на пол и просит его быть где угодно,только бы не в земле.

Мне бы писать нескончаемо,дико и тонко.
Так же,как пишут зная,что завтра умрут,
Строчки,которые будут взрывать перепонки
Хуже,чем самая долгая из минут.

Вскоре,когда ты навечно врастешь в подушку,
Все потолки оживут и покажутся миром.
Так там нещадно,совсем нестерпимо душно,
Что это ад твой скорее,каторга,не квартира.

Шорохи губят,капли бросаются из-под крана,
Каждая оглушительно,словно бы капало из тебя.
А ты,пережеванный,выцветший,с рваной раной
Вдоль живота.И вообще никого не любя.

Так невозможно - от вторника до субботы,
От пятницы до среды.
Утро - холод и облака - сироты,
Выпрашивающие еды.
Воровато,в пол-оборота,
Ежится горсточка пустоты.

Не спасет ни один телефонный справочник,
Двухзначные номера.
Пусть все придумает некий сказочник,
Я выйду из-под его пера.
Внутри он носил много язвочек
И двойной перелом ребра.

Вёсны пронизывают с затылка до самых пят,
Пыльные до удушья.
Я заказываю сто пятьдесят,
Затыкаю уши
Кучке своих бесят
Чтобы никто,совершенно никто,
Не слушал.

Это идиотизм,мой мальчик,мы с тобой никогда не жили,
Только затягивали петлю потуже.
Как только нас не комкали,как только не потрошили,
Во сколько крат нам становилось хуже -
Очевидцы все правильно изложили.

Тогда мне казалось,лучше того не осознавать совсем,
Лучше вообще ничего не помнить или залечь обездвижено
Посередине комнаты в сером квадрате стен,
Залечь,и сутками множить выжженное.
Попросту множить тлен.

А как это в нас вмещалось,в тысячи раз огромнее нас самих,
В миллиарды громче пулеметных очередей?
Как это не превратило нас в паралитиков или глухих?

Кажется,мы набиты горой гвоздей
И они укладываются в стих.

Я вижу драматизм даже в тарелке супа.

Ничто ничего не стоит.Ничто из присвоенного,
Ни этот,ни какие-либо другие миры,
Когда в наших душах две идентичных пробоины,
Две одинаковые дыры.

Когда я сижу,напротив бездонные кратеры глаз,
Узоры,и их ни на что непохожие рифы,
Время червем обползает,обходит нас,
И начинает слагаться в рифмы.

Я поселилась бы там,в каждом таком откровении
И была бы просто безмерно рада.
А тому,кто дал мне тебя,полагается премия.
Это правда.

"-Ладно тебе,из меня никакой филолог,
Я скорее висельник или киллер
Без вариантов и оговорок
И я много знаю о мире."

Так он сидел, и его подбородок дрожал.
Руки белесые,цветом как облака.
Вообще-то он редко ко мне заезжал,
Такой похожий на чудака.

Уходя,каждый раз забывал взять ключи
И потом возвращался за ними.
Тогда мы молчали как палачи
В серой,клубами,пыли.

А как-то,понурый,ворвавшись без стука,
Был страшно небрит и не снял сапог.
Я помню,бросила ему сухо:
"-Все уладится,бог."

У меня для тебя есть,ни много ни мало,ад:
Это дикое скопище колоссальных неправд.
Этот ворох глупейших подлостей,
Эти пять неоконченных повестей,
Тихий,удушливый март.

Я помню нас сильными,идущими на расстрел.
Как ты состарился и одновременно помолодел,
Какой - то неосязаемо толстокожий.
Мне кажется каждый прохожий,
Нас почему - то жалел.

А сейчас развалины,будто произошел теракт.
И я принимаю одну неизбежность,факт:
Теперь я вообще ничего не боюсь.
У тебя остановится пульс -
Мой остановится в такт.

Знали бы вы,многоуважаемые психиатры и педагоги,
Каково это,слушать город и становиться им.
Как нелепо и судорожно я придумываю предлоги
Вам недалеким,сгорбленным и седым,
Оббивая эти и без того стоптанные пороги.

Чего мне стоят ваши диагнозы с вашими незачетами,
Ваши "Придете в марте",когда у меня внутри
Огромное небо со своими разбитыми самолетами,
Бескрайнее море и свои потопленные корабли.
Вы меня губите этими нормами и расчетами.

Как я стою возле вашей двери и сглатываю слюну,
Раскладываю катастрофы по ящикам с диким рвением,
Захожу,а вы кидаете мне в самую глубину:
"Придете в августе" и "Это сезонное обострение".
Многоуважаемые,я до завтра,не то,что до августа,недотяну.

Самое страшное расстояние - это между углами комнаты,
Когда находясь почти что в ипохондрическом приступе,
Секундная стрелка в ушах эквивалентна ударам молота.
А ты считаешь все трещины на полу,пылинки и выступы.

Самая полная тишина - натяжение воздуха перед взрывом,
Или же остановка сердца наполовину парализованного старика,
Хотя минуту назад он пил чай и ощущал себя даже живо.
Дело в том,что мы никогда не чувствуем тупика.

Самый последний миг - отнюдь не самый последний вдох.
Это любое событие,вплоть до того,когда рассыпаешь соль,
Либо пьянеешь,либо когда мигрень застигает врасплох,
Это каждый.Поэтому стоит грамотнее выбирать роль.

Дни гибнут молча,с удовольствием,улыбаясь,
Превращают нутро в рубец.
Я волочу их,на крик срываясь,
Неподъемнейшие - свинец.

Каждый пропущен через себя насквозь,навылет,
Зажеван мной до безвкусия,
До безумия сух и жилист,
Каждый - конвульсия.

Дни лезут в уши,шевелятся там тараканами,
Множатся,я выгоняю их.
Отчаяние пьется стаканами.
Мир невозможно тих.

Здравствуй,Чейк,я жива и расскажу тебе кое-что.
Целый день метро жрало меня с потрохами.
На выходе из вагона душа приросла к пальто
И я снимала ее пылинками с рукавов,сдыхая.

Было страшно,на улице все превращалось в пыль,
Забивалось в бронхи жутким,удушливым комом.
Толпа шевелилась,как разбившийся о стекло мотыль
И тлея внутри меня,что-то впадало в кому.

Ближе к ночи я выскребла из себя боль,всю ее извлекла,
Села в маршрутку,а она едва не слетела с трассы,
А бог улыбнулся мне иконками с лобового стекла.
Я ведь самоубийца,Чейк,я в этом лучше любого аса.

Утро врезается в меня с разбегу,вскрикивает и летит в окно.
Вспыхивает за ним,брызжа на стекла,течет по городу,
Превращая его в позолоченное,чуть потертое волокно,
Обнажая самую худшую его сторону.

Возвращается в комнату,теплое,резкое,слепленное второпях,
Делит мне потолки поровну и вылизывает все карнизы.
Утро прокуривает занавески и запутывается в голубях
Пыльными полами своей ризы.

Безжалостное,швыряет в толпы,выбивая сон из припухших век.
Дышит в уши с остервенением собачонкой,невыносимостью.
Мое утро давно пора отослать на ВТЭК
Для определения степени инвалидности.

Сколько в тебе зимы,гололедиц,самоубийств?
Сколько в тебе раскаленного олова?
А вокруг бесконечная высь.
Холодно.

Сколько в тебе остановок,сердца и панорам?
Сколько в тебе укладывается времени?
Глухие,сдавленные отголоски драм
В темени.

Сколько в тебе ничтожного,свернутого клубком?
Сколько в тебе неоконченных повестей?
Недожеванных криков ком и ком
Совести.

Сколько в тебе утерянного,отданного за бесценок?
Сколько в тебе замыканий,стен,плесени?
Пустота вокруг твоей сцены.
Месиво.

Нам нужно остановиться,вырасти,выбить из себя дурь,
Вытащить из себя боль,как кипу газет из ящика,
Старательно залатать каждое отверстие из под пуль,
Как бы ни было долго,душно,бессонно и давяще.

Так можно и выжить лет до сорока,до первой проседи
И жалких,чудных морщинок возле уголков рта.
Закармливать себя ложью,что боги тебя не бросили,
Таких концов не бывает и вообще это клевета.

Нам на следующей выходить,а душа как старое решето.
Сплюнем ее на лед с остатками ото всех бурь
Чтобы не корчилась в глубине,взвизгивая под пальто.
Давай остановимся и давай вовсе не гнуться от пуль.