В Ново-Девичьем фреска
у северо-западной грани:
"Чудо в Царьграде".

Хочется войти в этот город -
и не уходить никогда:
бирюзова вода его моря,
и от края до края
положение риз.

Дня и ночи там нет;
ни любимых, ни разлюбимых -
все любовно светятся изнутри
разноцветным светом,
сияют единым,
с Возлюбленным - во плоти.

Один лишь священник
с беспечальным шагом стихий
бодро, извечно
навещает прибрежье,
окуная в игристые волны
Богородицын Плат - тогда
головы утонувших всплывают, как рыбы
и нездешне поют с надеждой.

За моим балконом на Петра и Павла -
колокола, пение, визг "болгарок",
нараспев все выше и выше
евангелие по дороге в Еммаус,
швырканье лопат, трескотня
молотков отбойных; садится солнце -
детский сад неустанно
облагораживают таджики,
насыпая новые горки-песочницы,
расковыривая тропинки, спиливая напрочь
старые корабли, качели и лестницы в небо.

11.7.09

Ночью на Самсона - гроза!
Молниям тесно в мире.
Белые столбы света,
сверкающие кубы и камни
падают с грохотом -
сквозь влажную занавесь
стучится Самсон к Далиле...
А мотыльки-филистимляне
кружат в струях дождя
под ослепительными фонарями:
стены их - воздух;
власы Самсона то жгут, будто стрелы,
то свисают остриженным ливнем.

10.7.09

Никуда не исчез
Иоасаф-царевич Индийский -
он живет-поживает затворником
в основании колокольни Ново-Девичьего.
И, проходя мимо камушков
над могилами "философа-спиритуалиста"
Льва Лопатина и его безвестного брата
(имя "Николай" почти стерлось
от дуновений минувших лет),
мимо оливы, цветущей в июне,
и ангела Ольги Мравинской -
нет-нет, да и бросишь взгляд
сквозь липы, на оконце той колокольни.
Хочется передать царевичу
медовик, купленный на Усачевке,
шепнуть, что небеса уже сворачиваются,
как свиток -
да он и сам это знает,
читая не по складам в своем сердце
летопись мира...

Третий тропарь, 6-ой песни канона Тихвинской иконе Богородицы.

"Яко ты едина еси О Богоневесто Бога преблагаго Мати, претерпевшаго нас ради распятие, не изволила еси на Твоем храме Кресту железну быти, но древяну: во имя Рождьшегося от Тебе, Спасителя нашего Христа и Господа. на крайнее человеколюбие правоверным, и на спасеное всем смотрение."
[430x513]

Cеверным святым на Москве
осталось не так уж и много престолов -
Сергий и Герман Валаамские
одни устроились крепко
в невероятной красоты храмине
на подвории, что на 2-й Тверской-Ямской;
а Зосима и Савватий, Соловецкие чудотворцы,
под крылом Егория в Ендове
смотрятся исихастически странно
рядышком со стеклогигантами Балчуга.
Прокопий Устюжский приютился у Малого Вознесения,
на Большой Никитской, осеняемый Англиканской
неоготикой своея прародины,
напротив Консерватории, где сидя
размахивает руками Чайковский,
как Платоновский Эрос,
вечно нищ-бесприютен.
А над головой Артемия Веркольского
снова пронеслась молния в 1930-е годы:
его придел в церкви Параскевы на Пятницкой
дочиста снесли (вместе с самою церковью),
"и от великаго грома ужасеся отрок и испусти дух" -
а гром гудит до сих пор под землею
от "Новокузнецкой" до "Третьяковской",
и убегает ударивший Артемия прямо в грудину
алый конь. Один Александр Свирский
потаенно присутствует духом
в круглой усыпальнице-ротонде Зубовых,
в Донском монастыре,
чудясь на неведомые ему масонские символы:
"Окружность - бесконечность,
квадрат - вечность,
треугол с тетраграмматоном - Святая Троица..."
И тихо припадает
к Тихвинской Богоматери...

Мальчик пахал
землю-и-небо
Гром раскатился
разгрохотался
Надвое – мир
И вот тогда отрок Артмеий
отдал свой дух Отцу
и Сыну и Духу Святому
Молния взнак легла
на белое тело
и, убегая, конь с перепугу
ударил его в самое сердце
Долго не было места ему
ни средь живых
ни среди мертвых
И в первоцветах
вьюнош Артемий
узнан нетленным
заборонил землю-и-небо

5-6.7.09

Много чудного есть
на галерейчатой «теплой» паперти
собора «во имя Пречистыя Одигитрии
в Ново-Девичьем поле»:
тут вам и архангел Михаил
с феатрально поднятым лицом
и короткой шпагой,
и огненные пурпусики-херувимчики,
летающие над запертыми кованой дверью
воротцами рая,
тут вам и «Коронация Марии»,
жирно и умело
восстановленная реставросами.
В окна льется свет, сквозь березовый сон.
под бронированным стеклом – «Страшный суд».
Обычно к нему приникают
туристы с вездеглазыми камерами,
снимают чаще всего
почему-то красные и черные квадраты
с еле видными фигурками казнимых гиенской мукой,
видя в них предвосхищенье
«русского авангарда»,
или монахов, бородатыми пчелами
слетающихся в Сад Богородицы,
а еще серафима на границе двух царств
в огненном заостренном столпе
и «милосливого блудника»
на другой стороне, левее.
А внутри главного храма прямо под фреской,
изображающей спасение Цареграда от авар, славян и руссов
с помощию Ризы Пресвятой Богородицы,
лежат под простыми надгробьями
царевна Софья, царица Наталья Кирилловна
и схимницей Еленой уснувшая для страстей
первая жена Петра Первого, Евдокия Лопухина.
У Софьи, «царь-девицы» с широким умом,
дородством персидским, с хитростью змеиной
и любовностью голубиной,
я всё выспрашиваю ответа: «Был человек иль не был?
Или выдумал эту сказку болярин Бунин?»

Сколь ни ходи теперь вокруг Смоленского собора
Ново-Девичьего монастыря «в урочище Лужники»,
хоть посолонь, хоть противосолонь,
и днем, и нощию –
нигде не видно таинственной колонны,
увенчанной урной с простою на первый взгляд надписью:
«Был человек».
От сирени, которой дышали Денис Давыдов,
востроглазый Погодин, граф Уваров
и радеющий в зорях Андрей Белый,
осталась дикая заросль у западной паперти.
Тут же – белая книга с апокалипсными словами
раскрыта лежит на столбе, а не урна,
и из-под завитой решеточки в духе киевского барокко
смотрит чудом уцелевший Спас
над местом упокоенья отца декабриста
Муравьева-Апостола, старого масона.
Вокруг собора – плитняк,
староузорчатая гробница основательницы обители,
схимонахини Елены Девочкиной,
накрыта стеклянным, непробиваемым
параллелепипедом с неугасимой лампадой;
денежки, бросаемые к ея основанью,
словно счастливицы, блещут
внутри и снаружи…
О том, что человек «был»,
захожему страннику с фотоаппаратом
или страннице с альбомчиком для акварелей,
расскажут отменные кресты начала 19 столетья,
куб на могиле почти забытого
и самого гениального математика века 20-го
Николая Бугаева с «Боренькиной березкой»
(«Куб – вечность», Бугаев предвосхитил Малевича);
А невдалеке – витиеватые кресты историков
Рима «Второго» и «Третьего»
и в разнотравьях глухая плита над Евгенией Тур,
графиней Салиас-Турнемир, описавшей в своих «Катакомбах»
мучеников Рима Первого.
А еще «был человек» доктор Астров,
тёзка Чеховского, из «Дяди Вани», «теозоф»,
смело жертвовавший из своих изобильных гонораров
на все безумства и прозрения «Серебряного века»,
У него собирались «Аргонавты», «зористы»,
и как бы на память всего «бывшего и несбывшегося»
из-за решетки покойного «теозофа» и доктора
рвутся в небо благоуханные снопы пионов,
а памятник давно укрылся под ними…
Поднимаясь в собор,
Наполненный либо незримым пением,
Либо французскими всхлипами и вспышками японцев,
Не торопись входить внутрь: в галерее ожидает разгадка –
«Страшный Суд» 16 века,
Справа – Богородица, слева – изящный Предтеча:
«Был человек послан от Бога, имя ему Иоанн…»

Вынули ноздри
лучистым копьем,
вырвали язык
и сказали: «Славь!»
Где один – там вдвоем и втроем
наводят на солнце зябкую плавь.

Отдых в смерти –
и то не дан:
обнимает, целует тебя Назорей.
Погрузиться бы
в травяной Иордан –
но зовет воскреснуть
Тот, Кто мира сильней.