На закате дня
молния разрезала
солнце пополам.

* * *

В глазах растаял сон.
Кому его поведать?
Старцу? Солнцу? Росе?

* * *
Во сне лицо онемело.
А за окнами
Ждёт весна.

1989-2008

В опоньских же фарсах, конечно,
всё действительней, и чуднее,
и гораздо страшнее -
и Нуё, помесь совы, змеи,
обезьяны и чёрта,
мешавшее шумом и грохотом спать по ночам
доброму Императору,
неспособному обидеть даже москита,
а также ее убиенье
в ночной чаще, при свете факелов
доблестными самураями
с застывшими лицами-масками -
показалось мне трогательным;
а чуть раньше "реализмом духовным"
повеяло от расправы Нуё
над бедным бонзой,
коего как старца и светоча
послал Император-поэт
утихомирить молитвой поганца.
Лесное чудово, закружась в диком танце,
стало срывать с монаха
одежку за одежкой
в знак его постепенного
умалишенья. И наконец
сорвало с него все, кроме халатика
и повязки на голове. И в таком виде,
дрожа, бонза поплелся к Государю
и более не пришел в себя. Зато как страшно и радостно
было созерцать "Сумо в аду" -
сам Дзидзо, покровитель детей и странников,
больных, беременных, стариков и тронувшихся умом,
калек и недочеловеков,
спускается в преисподнюю
и разрешает от уз
всех, кто его призывал хотя бы раз в жизни -
адские слуги сперва хохочут
над ним и над его хромой, болящей, не могущей шагу ступить
разнесчастной паствою,
и сам Царь мертвых Яма,
красногривый, в роскошных одеждах
чем-то смахивающий на Ивана Грозного,
предлагает Дзидзо союз - "Или убирайся подобру-поздорову!"
Но сострадательный боддисатва
сперва дарует здоровье
всем связанным, обреченным, томящимся под властию
вечно голодных демонов -
начинаются прыжки, радостные объятия, танцы -
а затем соглашается провести
один-единственный поединок сумо
и, помолившись Небу, Буддам и ангелам рая,
он одним мизинцем
вышвыривает за круг
самого Домовладыку.
Такие мы видели сказки
явнее самой яви..

Мы благополучно проспали
утренние фарсы-кёгэн
про гигантского Паука и про двух драчунов-гончаров
в отельчике на Второй Линии в Киото
(где-то рядом жил Блистательный
принц Гэндзи со своей несравненной Мурасаки
лет за тысячу с лишком
до нашего про-пробужденья) -
и покамест Белый Паук
забрасывал липкой
пенополиуретановой паутиной
изумленных зрителей, выбегая из храма -
а затем, не поделив первое место на рынке,
знаменитые гончары из храмовой слободки Мибудэра
стали крушить друг у друга тарелки во славу Будды
(обновленье! проснитесь, сони! пусть ваши мечты
разобьются на счастье!) -
и пока легкие тени на велосипедах
пролетали по тротуарам,
мощеным сибирским камнем, -
друг мой Мотой читал,
что ждет нас сегодня вечером:
"Чудовище Нуё" и "Гаки-дзумо".
Заполдень вид наш был от жары таков,
что нас пригласил одинокий сторож
в зал для медитаций
или в просторный дом
"усадьбы настоящего самурая",
но мы, так и не собираясь
по-настоящему пробуждаться,
пошли не ошуюю, а одесную -
и попали в благожелательно-свирепые руки
распорядителя фарсов.
Пробормотав мне: "Ёроши-ка!?" - он меня встряс и взъерошил,
попросив подождать немного,
чтоб попасть на лучшие места
(а толпа ухитрялась подсматривать за убиением
Белого Паука - там за него взялись
храбрецы древних дней -
стоя слева под сценой
и безо всяких билетов).
И вот, кёгэн за кёгэном,
до сумерек и заката
я улетел в детство.
Что-то похожее было,
когда я смотрел трехлеткой
в открытом Летнем театре
крымским днем бесконечным
"Волшебные пилюли" и "Приключенья Кузнечика".

"Нежное, потаенно-неброское
распускание-дуновение
светящейся вести восторга", -
таково приблизительно смыслополе
японского "кото-ба" - РЕЧЬ.
ЯЗЫК - такого понятья
для японца вовсе и нету,
да и есть ли вообще мышленье понятьями -
подлинная истина и жизнь?" -
так, вдохновясь разговором о небытии
между Японцем и Хайдеггером,
вслед за умершим Нишида
проходя по Аллее Философа
прямо к Гинкакудзи
(Гин - серебро, Кин - золото, просьба не путать!),
я запел про себя
о том, что созерцал, но не видел -
песня вливалась сквозь поры:
"Дочиста прополоть
воспоминания света -
вычистить до краев
чашу, где четверо пляшут,
не доверяя словам,
кость сломать пустоте
и отхлебнуть семь бед
из вечнозеленой чарки".
Друг катил меня ввысь
(где вы, кони и девы
бездрожного Парменида?) -
а рядом вели слепого
смотреть на скалы и храмы,
на голокожие клены
и сутулые сосны -
и тут-то я понял,
что он видит не кожей,
не ладонями, не лицом, не очами сердца,
а всем существом: так лучилось
его лицо - единственное в толпе
средь канадок, немок, италианок,
французов и предков Ямато -
жителей "страны КударА",
Южной Кореи…
Спасенья не было - мы
тихо текли в потоке
по узкой дорожке с опалубкой из бамбука
мимо залов с древними ширмами
(там ползали с благоговейным стоном и босиком),
мимо песчаной Фудзи
и белопесочного же Океана,
и наконец - пришли
через мосточек, под коим
плавали мудрые кои -
к зеленоватому камню: на нем
лет восемьсот назад
сидел много дней за струйкой воды
одинокий отшельник.
Затем лесным садом
храма Дзисёдзи
мы поднялись на гору,
покрытую редкими мхами -
там их рассаживал и лелеял,
отвечая на вопросы любопытных,
"мхи-звукопас" в синей робе;
а внизу, по пути к Гинкакудзи,
я утонул на мгновенье
в тихой и светлой сфере:
словно упала в источник,
скользнув по мхам и волнам,
голова моя, как монетка с изображением рыбы...
Феникс что-то горланил.

Киото 11 октября 2004

Музей Кукол в Киото - при буддистском храме Хоккёдзи...
А никакого "Музея моды" в Киото в помине нет - есть Институт Костюма (18-20 веков),
куда пускают по записи - человек двенадцать за день - по предварительной записи за месяц вперед,
и стоит сие так дорого, что можно лучше спокойно-преспокойно
отправиться к куклам в Хоккёдзи -
все буддистские храмы
настроены на безмятежный лад,
и просмотры чудес бесплатные.
А уютный музейчик японских и западных кукол
есть и в Йокохаме. Читаю: "Есть в Киото (древнем Хэйан-кё)
храм Киёмидзудэра - "храм Чистой Воды";
весь Киото, да будет вестимо, стоит на целом океане
пресной воды, первозданной, сокрытой в пещерах,
и, в отличие от подводных озер Юкатана,
никак не связанном с морем,
а объём его гораздо больше,
чем у младостарца Байкала.
На утёсе стоит терраса,
про неё бытует поговорка:
"Броситься вниз с КиёмидзудэрА" -
значит "совершить очень смелый поступок";
терраса стоит на самом высоком в Японии скальном обрыве -
она выстроена для любования осенью
и поклонения Будде".
Тут-то мне и приходят на ум
"страна за золотыми облаками"
и крыло Иерусалимского храма.
Для меня Киото - уже не просто слово,
а скорее - воспоминание, хотя я там ещё не был;
я ощутил его древнее начало,
его пространность - и место
искушения Красотою.

Есть та келья среди бамбуков и клёнов-каэдэ - Гиондзи.
Её основала прекрасная Гио вместе с подругой
и уединилась туда навсегда
после того, как её покинул
блистательный аристократ и рыцарь Тайра-но Киёмори...
Есть там храм Шисен-до, построенный в семнадцатом веке - в "Эдовскую эпоху",
по выраженью Мотои -
с фресками Кано Таниу: "Двадцать шесть мудрецов-поэтов".
А поелику школа Кано исповедовала китайский изыск,
чем-то они мне напоминают
иконостасы в Ростове Великом
(спасибо Прокудину-Горскому - гляжу у него и радуюсь),
изнаписанные в причудливостильном
и вовсе не "строго-эллинском"
стиле "эпохи Тишайшего"
последователями разжалованного из патриархов
и удаленного в Иверский Валдайский
"инока Аникиты".
Император Камэяма-тэнно через сто лет после
таинственной Спас-Нередицы
построил Нандзэндзи - центр школы Риндзай;
это его "задужбина", там он и похоронен,
а над ним Тишина и в ней безмолвно летают
вещие слова Риндзая (он же Линцзи, шестой патриарх
Южной Ветви чань): "Встретишь родителей -
убей родителей; встретишь патриарха - убей патриарха;
встретишь Будду - убей Будду; только так ты сможешь достичь..."
("Пойдем и туда, к Камэяма-тэнно").
Есть еще Эйкан-до - "основатель Хонэн, а строитель Синдзё,
ученик Кободайси, великого основателя школы сингон...
"В лоне горы Листья клёна упали Не видя солнечного света"
(Фудзивара Канъё, век 9-й по нашему исчисленью,
от Рождества Христова).

Священную рощу Уэно называл
своей "доброй советницей"
архиепископ Николай Касаткин -
там приходили ему на ум многие
разгоняющие горечь его бытия в Японии
благие мысли и озаренья.
Оно и понятно - сто с лишним лет назад
в Уэно бродили олени, бегали лисы
(белые или золотистые, с черной мордашкой),
среди сакур, кленов-момиджи и криптомерий
прятались, как дети, синтоистские божницы,
и лишь с западного краю
подбирались к опушкам священного леса
лаборатории Токийского университета.
В сентябре, после Осеннего равноденствия,
называемого Хиган - в Уэно в буднишный день
немноголюдно. На сакурах - знаменитые вОроны,
издалека на орлов похожие,
зорко рассматривают прохожих
и проникают в самую душу.
Моя спутница содрогается:
"Как хорошо, что сейчас осень!
Весной, в праздник любования Цветеньем Сакуры,
тут не пройдешь - все выпивают, орут песни под гитару,
магнитофоны на полную мощность..."
Долго с ней смотрим в туннель
из множества врат-тории,
свет в конце -
словно из другого космоса
иная звезда. Да и всё иное.
Где-то вдали под французскую музыку
вытанцовывает японский Полишинель.
Нам предлагают сняться, но нам этого на дух не надо...
Мы расстаемся. Подруга убегает в Васэда,
а я целый день созерцаю нравы.
Вокруг меня - нищие из Уэно,
похожие кто на бурлака из Репинских зарисовок,
кто на тибетца, кто на благочинного (не вру!) из Донского.
Со мной - фотоаппарат, вода с сывороткой
(с первых минут в Япан-стране полюбил сей напиток)
и вдобавок иконка Серафима Саровского.
Вижу влюбленных,
выпивающих тихо в сторонке
под конной статуей какого-то генерала
(камень серого цвета, зелень листвы с празолотцем) -
вижу индианку с филиппинкой, дивных пери,
идущих как бы по воздуху
из музеев восточных-западно-азиатских -
и голубей, бродящих стадами в поисках подачек.
Чуть что - взлетают, чуть не раня крыльями тех, кто им подал!
Какая-то милая дама подкидывает вверх свою туфлю -
и голуби врассыпную...
Она ждет друга, он наконец приходит.
А несметных воронов приехал покормить ровно в полдень
таинственный человек на самодельном веломобиле о семи колесах.
Вороны его узнали.
И брали мясо
из его рук,
а двое
сели с ним рядом -
спереди и сзади,
и он кормил своих любимцев долго-долго.
Проезжали панк-семьи на многочисленных колясках.
И еще многие люди пробегали, проезжали, пролетали.
И каждое третье лицо мне казалось знакомым.
А затем - наконец-то! - моя подруга вернулась:
"Опоздала на два часа! Человек бросился под поезд...
Отключили свет, отключили воздух, его доставали из проема.
Он остался жив. Ему повезло. Мы сидели где-то час целый
в полной тьме". Я удивился её спокойствию.
И мне вспомнился Рене Шар (я тут же сказал ей об этом):
"Чтобы я мог родиться, целый поезд был должен пройти над моей колыбелью"...

Североитальянский мастер 15 века, возможно, Граначчи.
[595x604]

Вот, человек, ты ищешь сострадания, ты ищешь понимания, а понимаешь ли себя сам? Преподобный Сергий просился у родителей своих в лес, и вот, они оставили его при себе, потому что Отец наш - Бог, един для всех, мы все братья, даже родители и дети. Но родители поддержали детскую немощь Сергия, значит, он должен был поддержать их немощь старческую. Что же искал он в лесу? Сокровищ? Да и более, чем сокровищ. Он начал свою молитву среди стройных сосен, а вокруг него вырос лес учеников, монашество, пустившее корни по всему миру. Он, малограмотный парень, ушел в лес, чтобы основать там главную Духовную академию вселенной. Ты, человек, ищешь сострадания себе и желаешь сострадать другим, а знаешь ли ты, что такое сострадание? Это не значит входить в богооставленность другого и пребывать там, нет. Это не погружение в горькие глубины несчастья, добровольное разделение с горюющим беды.
Сострадание - это как раз счастье ЧЕРЕЗ КРАЙ, когда с другим можешь поделиться своим миром, любовью, радостью.
Что искал Сергий в лесу? Он искал этого счастья через край. Уста глаголют от полноты, но только тогда эта полнота может быть ликующей, когда в сердце ваше погружается уголь Тела Христова, и от радостного кипения, вы можете выплеснуть любовь, где это нужно. Вот Сергий ищет нищету и плачет о себе, чтобы найти веселие. Он ищет кротости, чтобы смеяться над дьявольскими условностями мира. Он алчет правды, чтобы найти источник жизни, вкусив который не захочешь пить вовек. Он милостиво копает огород крестьянину и рубит дрова для пропитания братии, чтобы Христос возделывал для него Русский Виноградник. Страданиями и болезнями Сергий очищает свое сердце, чтобы огонь Бога, нисходящий туда, не нашел бы того, что подлежит сожжению. Любовью и благодарением он ищет мира в сердце, чтобы благословить других на войну. Он - оскорбление этому миру, мир гонит и ненавидит таких как он, потому что мир стоит на подобных, они - камни из Небесного Виноградника.
Блажен, кого гонят и неправедно злословят за имя Божье, сто раз блажен тот, к кому и после смерти приходят больные, бесноватые, приносят свои болячки и гной душевный, чтобы исцелиться и получить утешение, сострадание. Таков Сергий, смирение сделало его прозрачным, что где ищу его я, там вижу Христа. Нищета умалила его так, что рядом с ним только богатство Божье. Он не подаст тебе ни хлеб, ни камень, но ты уносишь от него полный живот мира. Не поднимая глаз от лопаты, тихим голосом он призывает тебя на войну с грехом, который корнями вен оплел твою душу. Он утешает тебя тем, чего у него много - Богом.
Смотри, человек, на преподобного Сергия и учись состраданию. Людям не нужны твои рубаха или кусок хлеба, им жизненно необходимо, чтобы ты благодарно наслаждался жизнью, чтобы лицо твое было исполнено ликующей радости от созерцания мира Божия. Ищи мира для сердца твоего и счастья для души своей, одаривай людей блаженной и благодарной улыбкой. В этой радости - стабильность других людей, их мир и радость. Самокопание и подозрение себя в теплохладности и неискренности ввергают окружающих в страх и неуютность. А когда им так становится страшно и неуютно, им становится зябко и хочется чего-нибудь съесть. И тут-то они понимают, что ты как раз о том и думаешь, что сам делиться одеждой и хлебом не сможешь. Они неправильно понимают твое неправильное напряжение и самокопание.
Что искал преподобный Сергий в лесу? Богатства? Да, и более чем богатства. Делиться можно миром, который уже есть, любить, и значит - отдавать, при этом улыбаясь, улыбаясь. Тогда они радостно глядят на тебя, освящающего все своей небесной улыбкой, и радуются:
"- Вот молодец, кажется, у него не плохо это получается, у него это отлично получается".
Получается жить.

(Мирослав БАКУЛИН)

В автобусе друг меня просит
плотно закрыть занавески и отключиться -
"чтоб не мешать спящим",
и я понимаю, что паланкин на колесах
действительно есть подобие храма для сна
и в нем витает дух эпохи Момояма.
И тут меня осенило: не успел я ответить,
как друг мой усталый заснул,
и я, никому не мешая,
поглядываю в щелку меж занавесей -
наш путь идет по краю
светящегося обрыва,
"момиджи" - нежные клены -
едва касаются сквозь стекло моего лица,
как бы желая скрыть от моих слегка воспаленных очей
огневидный океан - Токио.
А дальше я засыпаю.
Неодолимо.
Меня пробуждает - конечно,
рождающееся меж гор солнце,
и первым делом - Христос
из белого камня,
отблеск меньшой гигантов
из Лиссабона и Рио -
раскинул руки, расширил Сердце
у католицкого храма
при въезде в град Киот
("Не отсюда ль Киот Провансалец,
весьма заумный певец Парцифаля,
раскаливший Вольфрама фон Эшенбаха?" -
кивнул мне платан).
И я вспомнил, что днесь - воскресенье.
Нашли - и Сад,
и пещеру - и видели Свет Воскресшего
(я говорю без шуток)
в Благовещенском Соборе,
легком, небесного цвета -
пели всё по-японски,
и вдруг: трогательное "Премудрость, прости"
и "Святая- святым".
А подпевали - пальма,
золоторогое древо "эноки"
и безымянное древо
с шершавой серой кожей
и оранжевыми капельками "крови"
в разломах коры.
И лишь вечером,
созерцая "ута-авасэ" -
поэтическое состязанье,
посвященное "умилостивленью духа
императора Го-Сиракава"
(о нем еще речь впереди),
я вспомнил: на Руси в этот день
"Иван-Бражник" осенний -
а в Ямато "Белые росы", "сирацу"...
И в распевной опоньской речи
"сирацу" звучало мне сиро
как "сыро-серебро", убеляя
и слух и время:
"Белая роса -
капля слезинки-благодарности
из очей Будды", - напевала древним распевом
Сацуко Итихара...

Олень забыл о себе
и начисто исчез
Осталось одно золоторогое древо
на островке посреди пруда
подпертое двумя кольями -
деяньем и созерцаньем -
клонящееся к своему отраженью
Давно растворились камни
их не сочтешь не рассыпешь
выискивая лики на предвечерней дороге
А "Свететихий" неслышен, внезапен, чист и неузнан

12.10.04 Киото - 21.9.08 Москва

Да и Россия по-опоньски будет
"Ро-си-а" - сиречь "роса Западной Азии",
но об этом не думал
император Го-Сиракава,
создавая "за златыми облаками"
песни "имаё" -
смиренно учась у гетер
и странствующих музыкантов,
у жрецов и исполнителей
священных песнопений и танцев "кагура".
Он стремился достичь
тайного состояния "югэн" -
просветления в туманном, неясном,
неопределимом
(на мой вопрос Мотои ответил,
как всегда, загадкой:
"Югэн - это когда осенним
вечером, в полной тьме,
дует ветер и несет листья,
и тогда - чувствуется...")
Однажды, во время "утаавасэ" -
поэтического состязанья,
которое вернее было б назвать
со-бытием, со-звучием и со-чувствием
единодушных--- ищущих "югэн"
несчастный Го-Сиракава наконец-то впал
в то самое состоянье - и вскоре был свергнут,
пострижен и отправлен на маленький островок Сираминэ,
где его преслучайно встретил
величайший из всех поэтов -
смиренный и нищий Сайгё.
Разозленный, полуслепой, одинокий
император-монах - и преподобный Сайгё-хоси
все время стоят перед моими глазами:
бывший властитель предал свою душу
аду и, переписав шиврат-навыврат
сутру Алмазного Лотоса, подписал ее своим именем
и ввергнул в море - а вскоре
цепью необъяснимых, загадочных
взаимных убийств началась в стране Ямато
всеразрушительная междоусобица,
длившаяся двести пятьдесят лет
(о ней - перестрадав "Короля Лира" -
снял свой "Ран" столь нелюбимый
японцами Акира-упрямый).
А Сайгё, услыхав об этом
от государя, превратившегося в дракона,
так ему говорит: "Что ж, раз ты попираешь
милосердие Будды - то я замолчу и ничего больше
ты от меня не услышишь".
Он немножко раздосадован,
поелику император-монах был свергнут
самым подлейшим образом:
осмеян и предан внуком.
На этой исторье, поведанной
японским Гоголем - Акинари Уэда,
я увидел отствет Тарковского
и Византии, Палеологов и Ангелов,
но до сих пор стою ошеломленный
перед разгневанным Го-Сиракава,
и не знаю, как его величать:
то ли японским Иродом (что похоже на правду),
то ли страдальцем-эстетом, то ли
перевернутым двойником Иова...

Даль загадал
апокалиптическую загадку:
"Крылья орловы,
хобота слоновы,
груди кониные,
ноги львиные,
голос медный,
нос железный;
мы их бить -
а они нашу кровь пить".
Я думал, что в Японии
увижу разгадку воочию,
но в октябре
всё тихо и мирно,
ни москитов, ни комаров,
и лишь один раз многоножка
выскочила ночью из-под татами,
заставив моего друга
совершить прыжок, достойный Бэнкэя -
в то время, как мы
обсуждали Наото и его определенье:
"Вагинов нагружает вневременной Петербург трупами".
Проглядел он в "Козлиной песни" - сарказм, музЫку и боль:
они суть выражения жизни,
и не "отсутствие жизни и смерти".
"Вагинов - коллекционер"?!
Скорее уж - собиратель.
"Коллекция как форма времени," - звучит запальчиво и несерьезно;
время нельзя "собрать",
вневременное нельзя "загрузить"
(тут и "Сверкнула молния.
На лист пиона упал
ястребиный помет".
А нам пора отправляться!)

Мотой говорит не "постоялый двор",
а "постоялый дворец" - и: "Мы будем обедать соборно".
А перед тем, как проглотить на дорогу пару соленых печений из риса в соусе "мирин"
и миску супа "мисо" с клецками "mochi", я дочитал Филонова:
"ВАНЬКА КЛЮЧНИКЪ: страда омолоти лЪпотъ тождество сновъ створныхъ слому горъ
и вешни прямитъ росль высокую сЪвая ширелья в лозы вина Ъльнь зовами мiра тихозоръ пращей
ожерезлой духъ летъ вьетъ радугами заритъ тихосдвигомъ оземнъ чтобы двинуло землю
вЪно невЪсты на югъ черезъ ВЪну рани подночья оволокъ дивый хороведомъ орымъ
поддыбитъ бЪгъ снЪговъ гость устами за виномъ и хлЪбомъ входитъ в небо верхушками
пенья легокъ и чистъ".
И - в путь! Ночь на дворе, и тайфун утих.

И есть в Эйкан-до (863 год), - я читаю, почти засыпая, -
"Явление Будды из-за гор"
и "Паранирвана Будды", - по-старояпонски "Нехан", -где плачут
над принцем Готамой даже демоны и обезьяны -
Есть Ясака-дзиндзя - более древний
храм синтоистский, чем сам град Киот или созвучная русскому уху древнейшая Нара -
там чтут бога-героя Сусаноо-но микото - буяна, изгоя и вечного витязя -
и прекрасную деву Кусинада-химэ, добытую им
после долгих скитаний
и даровавшую ему, как мне мнится,
новую юность и мудрость
(Эос ошиблась, забыв попросить для богов Олимпийцев
не токмо вечность, но и присномладость своему любимцу Тифону!).
Есть там Хэйандзингу - основал его император Камму-тэнно
в веке девятом - там по вторым воскресеньям каждой луны - чайные церемонии
(для успокоенья нервишек, как выразился мудрый мой Юсукэ-сан).
А в садах обитают белые цапли, зимородки, полярные совы, орланы - птичий Ноев ковчег, не иначе...
Есть там..."
Всё скачет и дмится - как будто запели горлом под древние гонги
монахи горы Энрякудзи,
сожженные в 16 веке японским "Петром Первым" -
тайно принявшем римскую веру Ода Нобунагой,
а от расписанного по его повелению замка Адзути -
с его "блистательным, мощным и великолепным, исполненным силы" декором,
не отягченным раздумьями над "ускользающим сном бытия" -не осталось и пепла.
"Огненной смертию" погиб и сам Нобунага...
Читаю: "... И есть там Благовещенский собор православный - неподалеку
от замка Адзути и Старого Императорского дворца. Самый старый
в Японии - поелику собор Воскресенья в Канда (он же Nikolai-do)
сгорел во время Великого Токийского землетрясенья 1926 года
("...запах трупов напоминал запах гниющих апельсинов", - записал
безумно-бесстрастный Акутагава), а отстроили Nikolai-do
по-новому проекту, с "синайскими" украшеньями; уцелел только колокол,
отлитый по благослову Николая Японского равноапостольног
по форме древлебуддийских колоколов.
Храм в граде Киоте старее даже изящной по-питерски
церковки в Хакодатэ - он 1903 года, и есть у него "двойник" - храм в Тоёхаси.
--- В утреннем холоде мне снится Наото. В виде сфинкса. Мне прыгал на грудь.
Но я отверг его. Отказал. А ведь три дивных вечера
мы провели с ним на Васильевском острове - давно это было! -
наизусть читая Вагинова и Хармса.
Снова взялся за "Пропевень": "Богоборно двоенежнъ умученъ
Богоравьем девъ умученъ в нежави любавной..." И сам сквозь сон добавляю:
"Ночью один сквозь клёв и любечь дождя бодро один
поёт кузнечик - король, разрывающий своё сердце".
А Мотои между тем сидит на семинаре: "Русская литература и православье"...
Кого они там читают? Карсавина? Соловьёва?
"Детлым чаром девьим током жил цветочных жив вселенно побираюсь..."

*Нехан (яп.) - небытие.

9 октября 2004 Иоанн Богослов. Час Быка
Завтра ночью едем в Киото.
Сквозь тайфун? Третий день льет-заливает,
отсиживаемся в доме Мотои под горою.
Ветра, однако, не чувствуется.
Смотрим по ящику: в Токио затопило
столь милые сердцу станции метро "Синдзюку" и "Канда".
Дядьки, используя чемоданы вместо надувных матрасов,
пускаются вплавь (лестницы - в глубине, под ногами).
А запоздалые парочки
визжа, крутят зонтиками, как цветами
(это тайфун с ними заигрывает), а еще -
Птица-молния многократно
зафиксирована в небе над Токийским заливом
и небоскребами Отэмачи.
И к полуночи как раз отыгрался ливень.
Оркестры сверчков-судзумуши
и кузнечиков-киригирису - смыты потоками,
и только один судзумуши бодро сипит сквозь влажную
завесу ночи. Выглядываю: как там, вдали, у соседей - не посбивало гранаты? В темноте мокнет пальма.
Благоухает "кинмокусэй" - "золотое дерево": он расцвел второй раз в году...
Темно- лиловая, плотная мгла...И теплая в сердце струя -
"Завтра мы с другом едем в Киото,
там нас ждет праздник хризантем в Эйкан-до
("Храм созерцания прекрасного", какой-то маньяк,
видимо, под влияньем Мисимы..." - как Асако мне рассказала, очень любившая с сестрой
бродить в тех местах, - так вот, этот храм был сожжен осенью 1994 года).
А в другом храме, имя забыл - бьет с 862 года источник (страна Ямато тогда имела не менее двухсот лет ранних
бурь и расцвета, а Рюрик с Трувором и Синеусом сами знаете откуда пришли в тот памятный год и куда).
Женщины молят о рождении детей у этого родника.
И ждет нас еще "Мибу-сан-но-кайдэндэн" - фарсы кёгэн, зародившиеся при буддистском храме
Мибудэра; их придумал на основе народных игрищ удивительный проповедник Энкаку - который сам
пиесы писал, сам играл и проповедовал мимам, сам создал из них, бродунов и бездельников,
первую труппу при храме.
И ждут нас танцы в синтоистском храме Инари - "там к Лисе относятся настороженно!"
Я вспомнил, как расписывали Инари разные там японисты как "центр культа Лис" - и улыбнулся.
Сыну звоню: он выдумал новую шутку: "Этот пояс я носил в молодости..." Ему два с половиной
годика... Прилечу домой - ему, поди, игрушки уже не нужны будут, как мне (до сих пор играю!).
А самое таинственное - ждут нас Рёандзи и самый старый из уцелевших в Опоньском Царстве
Благовещенский собор в Киото...