Самсон играет возле костра, он видит ангела, а не льва
Его сестра не родилась – а Далила никогда ему не сестра
Мед в пасти льва – отмазка, родительская пастила

Тут надо снова подумать,
чтобы сошлись мир и мир –
не растерзали друг друга, размахивая руками

У дикобраза метко выстреливает игла
а у Самсона помыслы в ночи ласковой мягче льна
Хоть вотканы в диск они и напружены до зела

Возлюблены горы
Твои -
близкая даль промедленья,
сноп лучей над пасмурным морем,
одинокий дельфин перед красной лодкой
в утренней скачке волн -
и паром на приколе.

Синие, пурпурные, чёрные -
мгновения треплет ветер.

7.2.13 Урануполис

Во сне затекла рука,
Приснилось, что я распят,
По цвету мои бока
Напоминают закат,

Вдали – на Крестовском, там –
Достроенный стадион.
Его открывает сам
Стеклянноглазый Нерон.

И начинается бег
Самоубийц и светил.
И нет никого вовек,
Кто взял бы и победил.

* * *

Мы – христиане в новом Риме,
По нам родные плачут львы,
Но мы пока еще хранимы –
Пока не обратятся мимы
И пешеходы из Москвы.

Нам пир подлёдный уготован -
И Обжигающий руду
Нам будет рад. Бесперебоен
Напротив Пушкинского дома
Звонарь, сверкающий в аду.

24-25.1.12 Москва

Л.Б.


У пчелиной печи
тают следы
сверкающих крылышек

нектар из воздуха
белых цветов

с почек застывших -
прополис зимы

(настежь все двери)

Январь, и снова оброс,
выбелен Теплый Стан.
Взглянул – никаких звезд!
Один морозный туман.

У зимней ночи огня
не выпросить – хоть умри.
Царство теперь – это я,
точнее, оно внутри

сердечной меры зерна
спрятано - не ища,
найдешь ледяной отдар
просоленного луча:

«Бог ест ничто, и в нем
теряется человек,
да соберется вновь,
где звезды закончат бег,

где омега и «Ом»
развернутся быком».

23.1.13 Москва

Е.И.

Первый Младенцу сон
В тесной земной плоти:
Мария колеблет трон,
Иосиф – снова в пути.

Высок золотистый глаз,
Творящий не для игры –
И узок в пещеру лаз:
Снаружи стоят дары.

Рыбы уходят на дно,
драконы спят в углах теорем.
Зимний эдем,
и другого здесь не дано –

Солнце сжимает
дневной земельный удел,
месяц декабрь
точен, как самострел.

Знамений столько,
что ночью слепит глаза,
не выносящие льда и снега
за небеса.

Снег всё покрывает
всему верит, всё переносит
не сорадуется тьме чистоте
миросердствует долготерпит
не ищет своего
и вот-вот перестанет
если не имеешь снега
то иди в горы
и тай на языке
всесожжений

28.11.12

Пока баран упасаем двумя волками в улыбчатых масках
пока потрясает рыбкой и машет копьем кентавр
и лезет пантера по каменному стволу Сант Амброджо –
Сиф ненадолго уходит от Древа и снова становится Древом

Пока терзает грифон опалённого зноем вепря
пока два сэнмурва играют, совокупляясь хвостами
пока саблезубый тигр пляшет на бегемоте –
пастырь, стоя на спинах быков, пасёт молодых львиц

и это не дополнение к Амвросию и Златоусту

26.11.12

Нет Его ни в пустынях, ни в городах, ни в темницах,
Ни в ближнем, ни в дальнем, ни в океане, ни в перелётных птицах,
Мир опустел от Христа, Христос отпустил весь мир –
Остаётся ещё, пожалуй, пешком взойти на Памир,
Где вечный снег тает в чаше на собственной тризне,
Где два грифона, съедая по ягоде в год, берегут древо жизни.

26.11.12

Суд звона: колокол,
летящий вниз быстрее купола.

Суд мёда: воск, горящий заживо
в твоих метаниях.

Суд паука: на солнце
хрупкое беззвучие.

Ни одного несовершенства
в мирозданиях.

Брак пеликанов -
рыбокрылые запасники
чистейшей тягости, ударов
откровения.

Брак чернозобых
гагар -
узоры страсти и бесстрастия,
что помнят змеев
изначального творения.

У света-пламени
есть много точек чёрных:
икринок, колотых сердец
и звёзд в изгнании,

росинок маковых
и слов неутончённых…
Ни одного несовершенства
в мироздании.

Как много зернышек в гранате,
перегородок, пленок, лиц –
как будто в пламенной палате
Единый бьется. Без границ

Он в сердце, здесь – кровавым ливнем
смывает множество богов.
Не разрушай моих наивных,
безвинных, маленьких кругов,

иль по зерну кроши на землю.
Она исчезнет без снегов.

Бел мой конь,
на ощупь – гладок,
что кость икон.
Остр мой меч,
внезапно летящий снег.
Щит луны –
давно отраженный свет,
а перевязь солнечная –
далеко:
то восходит, то снова
спускается злат-венец,
прилипая к вскудрявленным волосам.
Ни метель, ни дева,
ни друг, ни льстец
не коснутся следов, что оставил я сам.

Первый след на небе: алмаз,
а на бумаге – знак,
просвечивающий сквозь нас,
и не схватить никак

ни ритм, ни слово, ни густоту
послеполуночных глав –
будто по сумрачному листу
ангел летел, каллиграф –

белым по утлому наведя
контур пещерных нег:
первый свет – снежинА
дождя,
а второй – человек.

У врат Овечьих,
пустых колодцев,
средь роз, проросших
из крестоносцев –
сияют медью
не вполнакала
загадки, тайны,
щиты, зерцала.

Пророки разом
поотразились,
языки – смолкли,
а знанья – слились,
и пилигримы
пропели гимны
пещере ясной,
Мадонне зимней.

Я стою за единство, которого нет.
Троя срыта – и под гомеровским гимном
шевелится древняя Велиуса
со своими сестрами, воспетая львами
и косатыми колесницами, а не слепым аэдом,
у которого столько родин, сколько островов в океане.

Вот загон, обозначенный лишь камнями.

Стадо, рассыпанное по долинам,
окружают всадники цепью, и не нужны им
ни плети, ни луки.
Только волк вдалеке синеет.

И четверо апостолов из двенадцати –
из семидесяти, из четырехсот – я не знаю, сколько
подо мной рассыпано зерен -
обнимают взглядом холмы Троады, пьют из Скамандра,
и находят сандалию Ксеркса, жезл Цезаря, последний завет Ахилла.

Поднявшись из кургана
под праздник Всех Святых,
изрек средь урагана
седой отшельник Рибх:
«Где здесь земля? Где небо?
Открыты в эту ночь
пути – и в явь, и в небыль,
и сам себе помочь
никто да не мечтает,
пока исчезнет тьма,
Одни считают чаек,
другие – враз с ума
сошли, чтобы заполнить
густую пустоту;
что помнить, что не помнить –
последнюю черту
не перешли, пожалуй
лишь те, кто на мосту.

Не виден им корабль,
до Пасхи – далеко,
но Рождества им брызнет
святое молоко.

Я снова скроюсь к Богу,
Он – нековарен, чист,
пусть перейдут дорогу
и бард, и трубочист,
и Мэган с Диармайдом –
кругом так много морд!
Ликатых раскидает
всеокий Тетраморф,
собрав огонь Самайна
и крепость новых вин –
он выплеснет их тайно
на дымный Хэллоуин».

31.10.12

А помнишь капельки ягод во льду на рогах оленя,
Что на рассвете пришел к отшельнику в Эмэйшани -
Затем навестил на Печенге святого Трифона в пене,
И птицы сидели и пели – на загривке и между ушами,

Как будто не осень настала, а вторая весна в Поднебесной,
Ранняя, неопалимая – ту, что на Юг не взяли?
Тесно в горах ей, в лесу и в полях ей тесно,
Вот и бежит нехожеными путями…

А у нас на горах дом как Ноев ковчег посреди снега-воды
Собирает по паре друзей, по паре лавровых венков и морских свиней
И по три граната, и четверть муки и цветных сухарей
Две свечи – и вперед: архангелы ждут у дверей, ждем-пождем тамады

ведь у нас не Афон – ни трезвения нет, ни моноидей
пир всю ночь до утра – нас не разлучит султан, собирающий мак
Дом открыт для гостей, хоть кругом жрёт людей Ненадей
собирая приверженцев в неугасимый и чистый БигМак

И как нарвалов стая из
наружу бьется ночи время
ни до, ни после нет его

оно не ластится, как птица
не проповедует, как день
и не возносится, как ветер

но все дает и всё уносит
и жизнь ест сон, не ищет своего
и не сорадуется смерти

ни вспышке и не угасанью
его не можно зацепить
оно не кончится вовек

ведь начинается внезапно
и с этих слов -
«Который час?»

А сторож отвечает: «Ночью –
Её не жди, и утром тоже.
Нет больше времени. Любя

ты эти льды не разодвинешь,
но можно вынырнуть нарвалом
в крещенской проруби, на морось

списав подарки и помарки
осенней хлористой зимы».
Вернулся, вышел – воскресенье.