Не пишу стихов, не слушаю старых песен, не фотографирую свои загорелые ноги и задёргиваю шторы в комнату, не пропуская солнечный свет, его и так хватает сполна.
Я как в том мае снова учусь говорить "прощай", но на этот раз к моей точке, ты ставишь две своих, откладывая финал до октября. А в октябре что? Переполненные электрички, синие шарфы и мои ахивздохи по поводу очередной неудачной влюбленности, влюленности не в тебя. Хотя и в тебя её вряд ли можно назвать удачной и вряд ли влюблённостью. Я путаюсь.
Я путаюсь в показаниях, в словах, маршрутах, выбираю себе свадебное платье и сохраняю на телефон. А на заставку ставлю чужие счастливые фотографии и проникаюсь этим счастье, вообще учусь радоваться за других, пока плохо получается, и меня тошнит оттого, что я потихоньку гнию изнутри. 
Видимо, пора стать не худой, красивой, уверенной и счастливой.
Видимо пора стать человеком.

Повысила планку.

Мне опять всё равно и ровно, я завожу разговоры о мальчиках с Женей только от скуки, читаю глянцевые журналы и не верю в сказки, которые там написаны, верю в себя и в минус 11 килограмм к заветному восемнадцатилетию и поэтому спорю на бутылку дорогого шампанского.

Это самое дорогое шампанское мама пытается влить в меня по вечерам, когда я ничего не ем, не крашусь, убираю платья далеко в шкаф, одеваю кроссовки и бегу на площадку.

Это и есть мои из крайности в крайность, а у мамы от этого сердце болит.

Мои ноги бронзовеют и я даже нравлюсь себе в отражениях, фотографируюсь в зеркалах, плету косы на голове и по ночам объедаюсь помидорами, потому что таблетки от живота не помогает.

У меня новые занавески в комнате, и, кажется, новая жизнь. Я ставлю новые фотографии в рамочки, новые фотографии со старыми-добрыми мальчиками, которые точно никуда не уйдут, а даже если и уйдут, то всё равно вернутся, на мои просьбы подать мне руку, а лучше обе. И обычно это просьба звучит так : "Слав, подними меня с пола и пошли играть". А больше и не нужно ничего.

Не нужно никаких обмороков, трясущихся рук, шрамов и синяков, не нужно бессонницы и всех тех драм, в которые я год от года свято верю.

У меня теперь белое пианино, загорелые щеки, большое зеркало в комнате и новые шторы, и , кажется, жизнь.

И если честно, мне так стыдно за себя и так зло, потому что я не могу побриться налысо, чтобы поддержать маму, потому что я боюсь взять её руку, когда она лежит на капельнице, дабы ничего не задеть, дабы не сделать больно, но потом сама же своими же ночными слезами в подушку рву ей сердце. Я знаю, точно знаю, что всё будет хорошо, но волосы валяются по квартире и это тот случай, когда отрезанных под корень локонов не жаль, совсем не жаль.

Я в больницах снова становлюсь ненормальная, снова затыкаю нос и дышу ртом, чтобы не падать в обмороки от этих воспоминаний, и убегаю домой, убегаю туда, где в холодильнике ледяной компот, пью его и не напиваюсь. 

Напилась уже горя с полна за эти семнадцать лет, но разговаривая с Богом по вечерам я говорю лишь "спасибо", я говорю лишь о счастье, а всё что было плохого - оставляю в воротнике зимнего зеленого свитера, и думаю, выброшу его в этом году, вместе со всеми слезами.

Лето-не лето. Я хочу к Жене есть капустные котлеты и баклажаны, не спать всю ночь, драться с комарами и болтать о глупостях, но меня держат стены моей квартиры и недоделанный ремонт.

Я сплю-не сплю, ем-не ем, и всё как-то не так. Тебя нет в городе, тебя нет в стране, я жутко скучаю если честно и если честно, именно твоего плеча мне в такие моменты не хватает. Но я знаю, ты приедешь и всё будет хорошо. 

Всё будет хорошо.

Как бы банально это не звучало, как бы просто это не звучало, это теперь главная фраза, которую я могу говорить. И в нашем доме это "всё будет хорошо" висит в воздухе, висит и не находит покоя, не находит выхода.

Я знаю, я верю.

Пусть это тяжелые времена, но я пройду этот путь от начала и до конца.

И справлюсь.

Справлюсь.

Мне некому отправлять ммс-ки, поэтому я больше не крашусь и не фотографируюсь на фоне занавесок, у меня не блестят глаза и снова волосы убираются в пучки и никак иначе.
Чертовски уже неделю болит голова, на каждом шагу мне попадаются знаки, которые я не вправе разгадать сама.
И хорошо лишь тогда, когда в конце тренировки открывается второе дыхание и я бегу в три раза быстрее и верю в себя сильнее.
Хорошо лишь тогда, когда мы с мамой на последнем сидении 424 автобуса смеемся на весь салон и не говорим о любви, говорим только о том, какие мужики козлы и как они все меня недостойны, но когда-нибудь точно самый лучший понесет меня на руках в загс в пышном белом платье.
Это всё мечты, мы и сами знаем об этом.
Но чудо точно случится, ведь мечты сбываются и я всё-таки покрасила пианино в белый, и всё-таки решилась на ремонт в комнате и ремонт души, рассказываю её на выходных Жене и сжигаю все оставшиеся мосты через эти багровые реки.

Я видела тебя, я слышала тебя, но больше тебя не чувствовала, а значит всё, баста, прощай.
Мы больше не увидимся никогда. Ты сегодняшний и я прежняя.

И если честно, дела идут хорошо, но каждое утро я просыпаюсь и не слышу детских криков под окном, не вижу Фомичевой, которая открывает глаза на секундочку, а потом снова зажмуривает и залезает с головой под одеяло, как будто её застукали и она не хочет со мной разговаривать. Я не вижу каждое утро бардак на столе, не спотыкаюсь о свой неразобранный чемодан около кровати, в котором половина вещей так и не одеты ни разу, а сверху всегда лежат парашюты, если вы понимаете о чем я.

И каждое утро я иду готовить себе завтрак, вспоминая те времена, когда можно размазывать манную кашу по тарелке и уплетать горячий бутерброд cсыром и вчерашней колбасой. Горячий украинский бутерброд! И даже борщ дома не такой вкусный, как там. И любимые пацаны за соседним столом не отдают мне свои помидоры, которые я люблю до ужаса и они об этом знают. Знают, и поэтому каждый раз, ровно четыре головы поворачиваются ко мне, улыбаются самыми искренними улыбками и держат на вилках помидоры, после чего у меня в тарелке их становится ровно пять, а значит картошку сегодня можно не есть.
Там каждое утро было так сладко одевать кроссовки, шорты, которые скорее похожи на трусы из-за своей длины и верх от купальника и надеяться, сильно надеяться и ждать, чтобы не штормило и можно было после зарядки вбежать в холодное море и смотреть как парни еще тренируются и кайфовать, потому что ты уже плывешь, плывешь прямо в одежде и горячее тело охлаждается, охлаждается и приходит в покой.

А эти украинские загорелые лица с белозубыми улыбками, эти хитрые хохлы, которые всегда продают абрикосы по разным ценам? И мы скупаем по очереди все стаканы с шелковицей, которая как ежевика, только слаще и сидим жуем, улыбаемся фиолетовыми губами. И мы самые крутые в самых стремных банданах с черепами и цветочками, кидаемся ракушками, делаем массаж на пляже, говорим глупости, делаем глупости и репетируем новые номера на вечерний конкурс и я ору на всех, как вожатая со стажем и дёргая пацанов за уши, потому что не слушаются и ничего не хотят делать.
И каждый вечер не сидеть у телевизора, а собираться на сцену, волноваться перед каждым выступлением, по сто раз проверить не забыли ли чего, все ли всё помнят, еще кому-то надавать по затылку за то что матом слишком громко ругается и идти во главе банды малолетних головорезов и кричать о том, что Раменское лучше всех, а Раменские баскетболисты и подавно.

И немыслимо непонятно мне это чувство, когда чемодан мой огромный, который физруки назвали косметичкой, убран далеко в кладовку и вряд ли понадобится до следующего лето, и так непонятно мне, что я больше не придумываю танцев, не пишу песен…

И йокает где-то в груди каждый раз, когда на рабочем столе вижу эту фотографию, фотографию, где самые загорелые лица, самые родные лица и самые искренние улыбки, и горящие добром глаза.

Наверное, такие моменты, длиною в жизнь, никогда не выветрить из сердца и не стереть из памяти. Я люблю вас, всех тех, кто почти год назад сидел вместе со мной в кафе, пил кофе с молоком из пакетиков и ел кукурузные палочки. Вы мои навсегда, вы со мной навсегда.

Я ругаюсь с мамой, отправляю смски туда, где не ждут, а если и ждут, то только глаза мои красивые, но никак не слова теплые, падаю в обмороки в икее и просыпаюсь в комнате своей мечты. И столько плаонв, столько дел, что я не вправе бездействовать, поэтому я покупаю беговые кроссовки и бегу. И мои проблемы становятся меньше, каждый мой шаг отдаляет меня от них.
И я забываю про диету, но всё равно по привычке ничего не ем, состригаю длинные ногти и крашу их в мятный, от которого веет холодом, таким необходимым в эту июльскую жару.
В эту июльскую жару мне необходимо море, море, на котором я опять главарь малолетних головорезов, но в этом году не сложилось, поэтому городские площадки встречают меня обгоревшую и выгоревшую.
И временами измотанную.
Я оюсь устать, но еще больше я боюсь остановиться, поэтому я бегу, бегу от своих проблем, хотя, временами, мне кажется, что я бегу от самой себя.
И от этих немых четырех комнатных стен.

Столько мыслей и идей в голове, ну просто рой. И если о пчелах, то я совершенно случайно отправляю смски Гарику в Америку и с меня снимают несчастные тридцать рублей, даже несерьезно как-то.
Если о серьезном, то я всерьёз подумываю перетащить к себе трюмо и кровать из Денисиной комнаты и перестать наконец-то в каждом предложении использовать повторы.
Если о повторах, то на экзамене мне опять помогали стихи Рождественского, опять мешали свои стихи, и дрожали руки, потому что синюю шариковую ручку они не держали ох как давно.
Ох как давно я не ела пончики из икеи, не покупала себе подряд три комплекта кружевного нижнего белья и не видела папу загорелого и с усами-щеточкой.
У меня столько нового, и внутри намного больше, чем снаружи, но я молчу, заваривая себе в чашку черничный чай, молчу и провожаю взглядом папу, такого родного и такого чужого одновременно, снова ставлю ударения не в тех местах, но отныне верю в себя безоговорочно и бесповоротно.
Я бегу с экзамена, улыбаясь витринам, забегаю в фотоателье, имея в кармане 150 рублей и фотографируюсь на документы, высовывая язык. Я сумасшедшая и счастливая, наступаю в метро на ноги симпатичным мальчикам, но думаю всё равно об одном, о том, о чем еще рано говорить.
Если говорить о том, что рано, то рано еще ставить на себе крестики, счастье есть!
Я бы переудаляла все сопливые посты из дневника, но рука год от года не поднимается выбрасывать из сердца хлам.
Если о хламе, то в эти выходные я снова трезвая, снова с бардаком в комнате и с синими коленками, робко выглядывающими из-под платья.
Я пишу ерунду и сама же себя прощаю, знаю точно, что всё получится, знаю точно, что будет еще куча лёзных записей и одна, раз в год, такая, но зато какая!

 

Я снова закрываю глаза и перехожу дорогу на красный, вечерами мажу лицо пудрой, зная, что никто не будет целовать меня в щеки и собираю волосы в хвост, не надеясь на то, что кто-то будет гладить меня по макушке.
И ночью сна не нужно, а днём его просто нет. В отстутствии мамы я сижу на кухне и строю пирамиды из рафинада, солнце встаёт, солнце садится, а я не здороваюсь и не прощаюсь, пытаюсь быть счастливой, пытаюсь стать счастливой, закрываю глаза, но не сплю, открываю глаза, но не просыпаюсь.
Я сижу на кухне, строю пирамиды из рафинада, рушу пирамиды из рафинада и жду пока придёт дождь и смоет с меня всю гадость.
Жду пока придет дождь, в котором можно писать стихи и прятать стихи, бежать в храм в платке бабушкином, перепрыгивать через лужи, набивать новые синяки и ходить с мокрой и кудрявой головой.
Я устала быть выпрямленной, выглаженной, вычищенной, я сама не своя.
Я, кажется, только и делаю, что работаю над собой с утра до утра.
Я устала от солнца, я хочу дождя.

Нет, всё-таки счастье близко.
Я мечтала влюбиться взаимно и счастливо, в итоге влюбилась в пробежки по утрам. И пока солнце прячется за одеялом луж, я рву полевые ромашки и дарю их маме, а она плачет от счастья, и я знаю, сегодня в больнице это маленькое счастье не даст ей загрустить.

Мне страшно от того, что я опять могу обходиться без всех, но не могу оходится без Земфиры, творога и книг. Мне страшно, что неведомо откуда на руках снова синяки, а на глазах снова слёзы.
Я не хочу, чтобы так было, но так, прости, получается.
И я снова ничего не жду, не хочу ни с кем разговаривать, ловлю себя на мысли, что скучаю по твоему голосу, а потом на том, что я обещала себе не влюбляться в людей с пожарищем вместо душ.

Больницы встречают меня пустыми коридорами, белыми стенами и этим запахом, от которого я раньше падала в обмороки. И это "раньше" тоже встречает меня на каждом шагу, на лестничных клетках, в фотографиях на стенах, а главное в зеркалах.
Раньше и волосы были длиннее, и руки тоньше, и глаза вроде больше и зеленее, и сердце чище. Чище от всех этих слов, в которые больше не верится, хотя иногда так по-страшному хочется кинуться в омут с головой, пусть даже ошибиться, пусть даже разбиться, но лететь.
А не стоять над пропастью и сомневаясь вниз смотреть.

Все думают, что я такая счастливая, если так громко смеюсь и вечно улыбаюсь, на самом деле вся пустота внутри заполняется лишь звенящим смехом и в отсутствии твоего - лишь моим.
Я перебираю книги, пересматриваю открытки, рву тетради, выбрасываю кучу нужного и оставляю хлам. Самый ценный хлам. Раскладываю его по коробочкам, папочкам и полочкам - так бы и в душе.
Но нет.
3 дня не спать - это уже любовь, а что если я не сплю почти неделю? Засыпаю только под утро и смотрю сны, от которых не хочется открывать форточки и высовывать горячие ступни из-под одеяла.
Это не любовь, это эгоизм.
И я сама об этом знаю, сама себе в этом признаюсь, и больше не боюсь ошибаться.
Больше не боюсь.
Мама думает о моей свадьбе, мама думает о моем счастье, а потом мы обнявшись долго плачем над руинами замков из песка.
И я бы хотела писать о счастье, я хотела бы, чтобы этот дневник был наполнен смехом, но в нём одни синяки и ссадины и литра два слёз.

[464x700]

Я взрослею за месяц на целую жизнь, решаю, что просыпаться с плохим настроением значит терять еще одно замечательное утро. Пусть не солнечное, пусть не тёплое, но всё равно замечательное.
 Мне улыбаются, в меня верят, и я плачу только тогда, когда этого никто не видит, кроме прохожих, кроме водителя маршрутки и охранника в магазине. Просто всем этим чувствам нужен выход, нужен выход, но вешаться на шею я не привыкла. Хотя, наверное, стоило бы научиться за эти семнадцать с половиной лет.
 По загорелым ногам бегают мурашки, я не включаю в комнате свет и не открываю занавески, собственно, как и форточки. Поэтому больше не кричу, только шепотом иногда прошу о чем-то, что вряд ли сбудется, если сомневаться, но точно сбудется, если верить.
 Все эти вопросы веры загоняют меня в тупики и я хотела бы сейчас говорить с тобой, даже нет, я хотела бы слушать тебя.
Не только твой голос, как это было с остальными, а именно твои слова.
И я убегаю, прячу синяки за толстовками, прячу чувства за гордостью и не хочу думать, даже не хочу думать о том, что кто-нибудь сможет поступить со мной так же, как он. Не кто-нибудь, снова вру.
Что ты сможешь поступить со мной так же, как он.
Я боюсь.
Я смеюсь тебе в трубку самым искренним смехом, после плачу самыми искреними слезами и хоть и надеюсь на хорошее, в голове уже прокрутила все ходы отступления и приготовилась жечь мосты.
Я так сильно привязалась к тебе, а ты?
 И в эти два дня твоего-моего молчания так сильно мерзнут руки, так хочется улыбаться, как и две недели назад, но мама видит, что я думаю совсем не о литературе и гладит меня по голове, и прижимает к сердцу, и целует в вечно холодный нос.
 А меня всё так же гложет один и тот же вопрос.

[464x700]

И хочется мне, чтобы это было то самое, долгое, крепкое, неизлечимое, невыветриваемое из головы даже морским штормовым.
Мечтается мне только об этом в последние две недели.
И мама смеётся, покупает мне не те йогурты, что я спрошу, вяжет не те свитера, что я прошу и (хоть бы мне не казалось) выздоравливает.
Я встречаю полгорода, пока возвращаюсь домой в баскетбольных шортах ненакрашенная и уставшая, одеваю каблуки и бегу на улице опять, мне так одиноко в этих четырех стенах, если ты не звонишь и не пишешь смски.
Ты, наверное, догадываешься обо всём, но не нужно, не нужно мне об этом знать.
Иначе я перестану по ночам летать.

И за окном дождь, а во мне-свет. На улице холод, а в комнате-тепло.
Я бегаю в резиновых сапогах за молоком, снова не хочу учить литературу, разбирать хлам в голове и сердце и поэтому перехожу на хлам в квартире. 
А впереди еще столько всего летнего, фруктово-ягодного, солнечного, гитарного, закатно-рассветного, что кружится голова и сосёт под ложечкой от предвкушения.

Я прячусь от света за занавесками и под одеялами и мажу губы кремом через каждые 15 минут, потому что они беспощадно трескаются.
В отсутствии твоих звонков и смсок мне так тяжело быть счастливой, слушать громкие песни и наводить порядок в голове.
Май холодает и одевает меня в куртки, толстовки и свитера, которые скрывают новые синяки. Я не знаю почему и отчего и, наверное, так и не узнаю.
Терять счастье тяжело, но еще сложнее его находить.
Хотя вчера было легко одеть платье и выбежать на улицу с одной мелочью в кармане за каплями в нос, а потом наматывать круги по городу, оттягивая время, чтобы не идти домой. К этому бардаку, который напоминает о бардаке в голове. А на улице всё так хорошо и поэтично.
Просыпаясь рано, я с самого утра грызу своё сердце.
Ну зачем, скажи мне зачем?
Не играй, пожалуйста со мной. Я уже наигралась.
Наигралась и нахлебалась горя на годы вперед и учусь, черт возьми, учусь думать и точно знать, что меня только хорошее впереди ждет.

И телефон молчит, и мертвым грузом лежат у меня на душе вопросы, и я грызу своё сердце безжалостно и жестоко.
Мучаюсь, бегаю на кухню за 4 чашкой компота и каждые 15 минут мажу губы кремом.
Они трескаются, беспощадно трескаются.
И в этой пустой квартире, не издающей не звука мне иногда хочется выть.
А не к счастью своему плыть.

И никто не знает, хорошо ли это, когда тебе всё равно, когда в груди сердце прыгает быстро разве что от давления и стаи собак, пробегающих мимо.
Никто не знает, знаю только я.
Наверное, главный секрет успеха, это уйти прежде, чем уходить станет больно. И я ухожу
?
Сама задаю себе вопросы, на которые в этом мае точно не отвечу. Я безумно счастлива, что смогла сказать "нет" косметике и "да" хорошему настроению, но с хорошим настроением не пишутся стихи, поэтому я нахожу поводы для грусти.
И это так легко!
Так легко бежать в ситцевом платье по цветущей аллее, высовываться из окон, не боясь упасть, если на улице нет ветра - находить его в вечноспещащих автобусах и вечнонезакрывающихся окнах.
Так легко!
Так тяжело прятать слёзы, когда спрашивают про папу, когда последний звонок так близко, а детство так далеко.
Но я ведь справлюсь.
День ото дня я повторяю это и не хочу верить больше ни во что, кроме того, что стану счастливой, научусь быть счастливой.
Наверное, главный секрет успеха, это преуспеть в том, чтобы быть счастливой, не смотри ни на что.

Завтра день, которого я ждала всю неделю и ломала своё терпение и свои пальцы, только чтобы ничего не испортить.
Получилось.
Получилось даже молчать и делать вид, что ничего не происходит, хотя в груди шипело и прыгало и иногда даже выпрагивало, но запихивалось обратно. Именно запихивалось, так непоэтично.
Поэтичного вообще в последнее время мало. Только чьи-то гитарные песни ночами напролёт под моими окнами. Под моими окнами, но не для меня. Мне не обидно, не слёзно и не страшно. У меня всё впереди. Я теперь это точно знаю.
И я бы даже хотела искренне всем сердцем, чтобы эта запись была без соплей, но увы и ах.
Вы их найдёте где-то между строчек.
И за эти недели, что я не отправляла сюда посты, я поставила столько точек, что и не сосчитать. Я набила столько шишек, что и не представить. Мои ноги повидали столько синяков, что и не вспомнить. А если и вспомнить, то я была бы похожа на море. То самое море, которое ждёт меня в августе.
Я знаю, ждёт!
А я жду завтрашнего дня, снова пробую на вкус свои губы, снова считаю синяки и хрущу косточками на коленках.
В комнате играет "Браво", а во мне играет "Земфира". И это не то чтобы счастье, а так, будни.
Будни, в которых нашлось место для всего задуманного и запланированного.
Я чувствую себя взрослой.
Иногда настолько, что вместо шоколада покупаю домой молоко и хлеб.
О чем я?
Ах да, я опять о том, что любви в моей жизни по-прежнему нет.

Хочется либо новых песен либо новых фотографий, в итоге новые сапоги и трусы с пингвинами, а на сладкое еще и с жирафами. У меня снова проблемы, о которых нельзя рассказывать никому, разве что маме и лечащему врачу и за оформлением кредита, перечитывая документы я вдруг начинаю реветь и похоже девушка понимает о чем я. А я ухожу туда, где продают холодильники и прячусь за самый большой.
Я знаю точно, что всё будет хорошо, знаю это наверняка. Встречаю свою бывшую учительницу по сольфеджио и она желает мне счастья. Спасибо.
Спасибо!
И в такие вечера, когда девочки собираются где - то без меня, у меня почему - то болит сердце и я обнимаю маму так крепко, что она ругается, а потом иду в комнату, плюхаюсь на кровать и обнимаю свои колени, еще крепче. И сижу так долго.
Так долго.

Мне так не хочется писать мелодрамы и размазывать сопли по клавиатуре, но временами на меня нападает грусть и я заливаю в себя корвалол, не разбавляя. Я отказываюсь от еды, от шампанского, отказываюсь верить в то, что через 9 понедельников лето.
Я одеваю платья в обтяжку и перехожу с подошвы на каблуки. Главное не падать, главное не падать, главное не...
Главное не терять тех, кого можно взять под руку по пути от стадиона до дома, тех, кто доедает торты после маминого дня рождения, тех, кто так душевно рассказывает наши общие воспоминания.
Воспоминания...
Это всё такая живопись. Они как акварель растекаются по мне каждый вечер, как теплое молоко, начиная от макушки и заканчивая пальчиками на ногах. И поэтому я не сплю, шляюсь в 3 часа ночи за ананасами в банке, но магазины совсем меня не ждут. И в аптеке в это время совсем нет очереди, но ананасов тоже нет. Зато есть аскорбинки и плакат Дениса Майданова, до которого я, малышка, не дотягиваюсь. А в Турции переживают и мне тепло от этого. А мама спит крепко под шерстяным одеялом лицом к стенке. Ма, прости, я научилась бесшумно открывать  и закрывать двери, а это значит, что теперь все ночные улицы - мои.
Мои.

Солнце просыпается к концу марта и лижет мне пятки своим языком, я не закрываю форточки теперь никогда, я перестаю застёгивать пальто и устраиваю соревнования с соседскими мальчишками по перепрыгиванию луж. Мне бы резиновые сапоги, мне бы не появляться дома, мне бы забросить школу, но теперь ежедневно провожаюсь до дома, улыбаюсь и не хочу ничего менять.
Ни-че-го.
А из Турции порциями приходит тепло вместе с смсками в 3 часа ночи.
Я отхожу после двухдневной спячки и включаю музыку погромче.
Знаю точно кто будет рад новым записям в дневнике, знаю точно, кто рад видеть меня улыбающуюся, знаю точно, кто пересматривает каждый день мои фотки и никак не решается на что-то большее.
Всё знаю.
Малыш, не грусти, пусть я и не умею больше влюбляться до истерик и стихов, зато я умею любить всем сердцем, умею прыгать от счастья выше всех и улыбаться именно тебе, а не кому-то другому на каждоей своей фотке.
Малыш, я уже неделю, каждый день рву колготки. И ничего не могу поделать с тем, что кудрявятся волосы, блестят глаза и хлопают ладоши.
Ничего не могу поделать с тем, что блузки отныне настолько прозрачны, что видно тела, не могу ничего поделать с тем, что нарисованные пчёлы не дают покоя ни мне, ни моим тетрадкам.
А знаешь, малыш, я даже влюбилась бы, но не хочу портить себе весну, поэтому конверсы, загар, солнцезащитные очки и в путь.
Воспоминания - оставим на выходные, сок - вместо шампанского и все таки родные, и всё такое важное.

[700x700]

Я наверное никогда не возвращалась домой такая счастливая, наматывала круги по городу с Лёшей в наушниках, улыбалась, прыгала через лужи и закусывала губу. И ветра не было и руки не мерзли и на глазах не появлялись слёзы. Хотя знаешь,через размазанную тушь этот город намного красивее и огней как-то больше, но это всё лирика, о которой хорошо бы писать стихи, но я завязала. Я послала все истерики к чёрту
И март заканчивается вместе с четвертью, рваными колготками, новым пальто, душевными разговорами и тёплыми взглядами.
И я опять молю Бога, чтобы он берег этих людей так же, как они берегут меня. А может даже и больше.
А кстати, я скучаю, перечитываю одну-единственную смску и улыбаюсь, как-то всё это уж больно греет сердце. Как-то всё это уж больно мило.
Как-то сильно мне нужно быть к кому-то привязанной, приклеенной, приложенной, что нет ни малейшего шанса на одиночество.
Нет ни малейшего шанса ворошить старые чувства, вспоминать старые сопли и называть эту весну твоим именем.
Я выросла, хоть вовсе и не пыталась, потихоньку верю в себя,выпрямляю спину и гуляю по городу и ничего не боюсь.
С ветром в сердце намного лучше, чем с ветром в голове.
А я улыбаюсь, и я для всех, но как-то не о тебе.