Мастерскую я унаследовал от фотографа. У стены еще стояло
лиловатое полотно, изображавшее часть балюстрады и белесую урну
на фоне мутного сада. В плетеном кресле, словно у входа в эту
гуашевую даль, я и просидел до утра, думая о тебе. На рассвете
стало очень холодно. Постепенно выплыли из темноты в пыльный
туман глиняные болванки,-- одна, твое подобие, обмотанная
мокрой тряпкой. Я прошел через эту туманную светлицу -- что-то
крошилось, потрескивало под ногой,-- и концом длинного шеста
зацепил и открыл одну за другой черные занавески, висевшие как
клочья рваных знамен, вдоль покатого стекла. Впустив утро --
прищуренное, жалкое,-- я рассмеялся, сам не зная чему,-- быть
может тому, что вот я всю ночь просидел в плетеном кресле,
среди мусора, гипсовых осколков, в пыли высохшего пластилина,--
и думал о тебе.
Когда при мне произносили твое имя, вот какое чувство я
испытывал: удар черноты, душистое и сильное движенье; так ты
заламывала руки, оправляя вуаль. Любил я тебя давно, а
почему любил -- не знаю. Лживая и дикая, живущая в праздной
печали.
Недавно я нашел на столике у тебя в спальне пустую
спичечную коробку; на ней был надгробный холмик пепла и золотой
окурок, грубый, мужской. Я умолял тебя объяснить. Ты нехорошо
смеялась. И потом расплакалась, и я, все простив тебе, обнимал
твои колени, прижимался мокрыми ресницами к теплому черному
шелку. После этого я Две недели не видел тебя.
Осеннее утро мерцало от ветра. Я бережно поставил шест в
угол. В широкий пролет окна видны были черепичные крыши
Берлина-- очертанья их менялись, благодаря неверным внутренним
переливам стекла,-- и среди крыш бронзовым арбузом вздымался
дальний купол. Облака летели и прорывались, обнажая на
мгновенье легкую изумленную осеннюю синеву. Накануне я говорил
с тобой в телефон. Не выдержал, сам позвонил. Условились
встретиться сегодня, у Бранденбургских ворот. Голос твой сквозь
пчелиный гуд был далек и тревожен. Скользил, пропадал. Я
говорил с тобой, плотно зажмурившись, и хотелось плакать. Моя
любовь к тебе была бьющейся, восходящей теплотой слез. Рай
представлялся мне именно так: молчанье и слезы, и теплый шелк
твоих колен. Ты понять это не могла.
Когда после обеда я вышел на улицу -- встретить тебя,--
голова закружилась от сухого воздуха, от потоков желтого
солнца. Каждый луч отдавался в висках. По панели, с шорохом,
торопливо, вперевалку, бежали большие рыжие листья.
Я шел и думал о том, что верно на свиданье ты не придешь.
А если и придешь, то все равно опять поссоримся. Я умел только
лепить и любить. Тебе было мало этого.
Вот и грузные ворота. Сквозь проймы их протискивались
толстобокие автобусы и катились дальше вдоль бульвара,
уходящего вдаль, в тревожный синий блеск ветреного дня. Я ждал
тебя под тяжелой сенью, между холодных колонн, у железного окна
гауптвахты. Было людно: шли со службы берлинские чиновники,
нечисто выбритые, у каждого под мышкой портфель, в глазах --
мутная тошнота, что бывает, когда натощак выкуришь плохую
сигару. Без конца мелькали их усталые и хищные лица, высокие
воротнички. Прошла дама в красной соломенной шляпе, в пальто из
серого барашка, юноша в бархатных штанах с пуговицами пониже
(колен. И еще другие.
Я ждал, опираясь на трость, в холодной тени угловых
колонн. Я не верил, что ты придешь.
А у колонны, неподалеку от окна гауптвахты, был лоток --
открытки, планы, веера цветных
Мы уничтожены и друг для друга не происходим
Я в блокнотах, ты тоже запряталась под работой
Мы в свободе, но эти просторы давят как фобия
Утопия, бездомные души достойны "нобеля"
И вот он я, тот необходимый твой гений
А вот она, бесконечная, и я в ней растерян
И третий день, спотыкаясь об пустые страницы
Сделаю вид, что просто кончилась тушь, и прочая чушь...
Все, кажется, счастливы, правда только я, как всегда, не по-настоящему. Happy End. Казалось бы идельная жизнь..но не моя. Ночь, горячее Латте, любимые сигареты, прогулки там всякие по периллам моста. Романтика. Тёплая кофта, когда холодно. Или на крайняк, объятья. Выслушивает весь мой бред и верит моим улыбкам. Восхищается не понятно чему и считает меня красивой. Наивно думает, что я влюблена в него. Не обычные ощущения. Всё это конечно вызывает улыбку на лице, но внутри всё равно пустота. Чтобы он для меня не сделал. Возможно я привязалась, но не больше. Просто потому что кроме него никого и не осталось. Совершенно никого. И мне хочется плакать. Но он не поймёт. Пусть лучше думает, что я счастлива так. Ведь я врядли смогу бросить его теперь. Потому что очень боюсь быть жестокой.. И боюсь снова той угнетающей пустоты..
Мы уничтожены, и друг для друга не происходим
Мы не любим, лишь жалкий сценарий этих пародий
Твои слёзы, возглавят хит-парад моих хобби
Я улыбнусь, ты на это промолчишь и утопишь
Я их кумир, после миллиона проданных копий
Всегда один, мне кричат - необходимый я вроде!
Малыш, спасай, от всех моих дурных происшествий
что угораздил я вляпаться без тебя..
Звёзды забьют на небеса и все попадают вниз
Я привращу их в самолёты и убью этот мир
Твои надежды в виде слёз играли в самоубийц
И разбивались об асфальт - тебе идёт быть такой
Добро пожаловать в мой выдуманный Dominowood
Я такой тесный, ты ищи во мне места для двоих
Чтобы мне больше не пришлось существовать одному
И погибать за нас двоих...
Ты заплачешь и выйдешь из дома,
остановится сердце?
два ли, никогда не узнавшие, кто мы,
мы не любим, чтоб нас узнавали.
Все амбиции, видишь, спасли ли?
Искололась и алкоголичка?
Нет, с тобою и врозь мы же - жили,
только я прогорела, как спичка.
Ты навзрыд, на коленки,
к вокзалу побежишь,задымишь сигаретой,
почему же тебе не сказали,
что навеки закончилось лето?
Позвонишь - недоступна, разбилась
или просто не стало со скуки,
не проверивший, что же случилось,
ты в бессилье заламывать руки станешь, скажут:
"а кем приходились?"
Замолчишь и сломается датчик.
И какие мечты там не сбылись, разве важно?..
Конечно, заплачешь.
Это будет холодная осень.
Тёплой осени больше не будет.
Только я буду знать, эта проседь - обо мне.
И меня не забудет.
Да, когда я умру - ты заплачешь и поймёшь,
каково расставаться.
Только, взрослый и глупый мой мальчик,
обещай и тогда - не сдаваться.