— Принес?
— Нет, — говорю я. Начинается обычная прелюдия. Мы могли быобойтись и без неё, но оба от этого выигрываем: Саид наслаждается властью, я — не получаю по роже.
— Почему, — спрашивает Саид очень спокойно. Я даже слегка удивляюсь.
— Я не знаю, где достать бананы, Олег.
— Что?
— Я не знаю…
— Что? — наконец взрывается Саид, — что? Ты что, не хочешь искать мне то, что я сказал? Чмо! Ты будешь искать! Понял! Будешь!
Он бьет меня очень жестоко. Если остальные избивали меня просто потому, что так надо, то Саид бьет меня из ненависти. Ему нравиться бить. Он получает от этого истинное удовольствие. Он, немытое вонючее чмо на гражданке, хозяин и властитель душ здесь.
Саид слаб и удары у него не такие мощные, как у Боксера или Тимохи, но он очень упрямый и жестокий, и бьет меня очень долго, несколько часов. Он делает это заходами, сначала бьет, потом садится отдыхать, а меня заставляет отжиматься. Я отжимаюсь, а он бьет меня каблуком по затылку, иногда снизу поддевает пыром в зубы. Снизу он бьет нечасто, видимо, мешает незатянувшаяся еще дырка в голени, и он все время пытается ударить меня по затылку так, чтобы я разбил лицо о доски пола. В конце концов, ему это удается. Я падаю, и лежу на грязных досках пола, из разбитых губ течет кровь.
Саид снова поднимает меня и опять начинает бить. Он бьет ладонью по разбитым губам — старается попадать по одним и тем же местам, знает, что так больнее. От каждого удара я сильно вздрагиваю, мычу. Я сильно устал, я то отжимаюсь, то закрываюсь руками, напрягая мышцы, чтобы удары не уходили глубоко внутрь тела, потом снова лечу на пол и отжимаюсь, потом меня снова бьют. Я уже потерял счет этим ударам, кажется, Саид бьет меня с самого рождения и ничего другого не было в моей жизни, только грязные доски пола и пиздюли. Черт с ними, с бананами, найду я тебе эти бананы. Но Саиду уже наплевать на бананы. К нему присоединяются еще разведчики, несколько человек, они окружают меня и молотят локтями в спину. Я стою согнувшись, прикрыв руками живот, мне не дают упасть, чтобы была возможность бить коленом снизу…
Меня загоняют в туалет. Тяжелый татарин Ильяс подпрыгивает и ударяет меня ногой в грудь. Я отлетаю и выбиваю спиной окно. Большие осколки стекла падают на меня, на живот, на голову. Я успеваю зацепиться руками за раму и не вываливаюсь на улицу. Даже не порезался. Меня опять сбивают ударом с ног, я лечу на пол и больше не встаю, лежу среди битого стекла, и лишь пытаюсь прикрыть почки и пах.
Наконец разведка берет тайм-аут и закуривает.
Саид стряхивает пепел прямо на меня, он старается попасть горячим углем мне в лицо.
— Слышь, пацаны, а давайте трахнем его, — предлагает он. — Давайте его опустим, а?
Рядом с моим лицом лежит большой острый кусок стекла. Я беру его сквозь рукав, он удобно ложится в ладони, словно нож — длинное толстое лезвие, заостряющееся на конце.
Я встаю с пола, сжимая стекло. Жалко, что нет ключей от оружейки…
Кровь капает с разбитого лица на лезвие. Я в упор смотрю на Саида, на Ильяса на остальных разведчиков. Я стою перед ними, сжав в руке запачканный кровью кусок стекла и смотрю, как они курят. Саид больше не стряхивает на меня пепел.
— Ладно, — говорит кто-то из разведки. — Оставьте его, пошли. Все равно марганцовки нет…
Они уходят. За выбитым окном степь. Стрекочут цикады. На взлетке разгоняются штурмовики и уходят на Чечню. Пустой плац освещен лишь одним фонарем, на улице никого, ни одного офицера, ни одного солдата. Чернявый майор был прав. Я один в этом полку.

Ночью меня избивают еще сильнее. Мне мстят за ту вспышку сопротивления в туалете и бьют сразу всей ротой, навалившись толпой. Мне даже не дают подняться с кровати, меня не избивают, а именно опускают, давая понять, что я — чмо, и должен быть чмом и не выеживаться. На меня накидывают одеяло и пиздят дужкой от кровати. Потом вытаскивают в коридор и бьют там, потом бьют в каптерке, подняв на ноги и прижав руками к стене, чтобы не упал. Я начинаю терять сознание. Кто-то очень сильно и мощно ударяет меня кулаком в правый бок, у меня там что-то взрывается и сильно жжет, боль пронзает все тело до самого мозжечка, я хриплю и падаю на колени, а меня продолжают избивать ногами.
Я отрубаюсь.

Разведка ушла. Я лежу в углу каптерки на куче бушлатов, стены до потолка забрызганы кровью. На полу валяется зуб, я подбираю его и пытаюсь вставить в рот. Потом выбрасываю зуб в окно.
Некоторое время лежу не шевелясь. Боль такая, что невозможно дышать, отбита каждая мышца, грудь и бока превратились в один сплошной синяк.
Затем приподнимаюсь на локтях и по стенке добредаю до двери. Запираю её на ключ, ложусь на кучу бушлатов и лежу почти до самого утра.
Когда светает, я беру лезвие и начинаю отчищать кровь со стен, мне тяжело дышать, и я не могу разогнуться — в правом боку у меня что-то набухло и пульсирует, но отчистить кровь надо и я шкрябаю лезвием по обоям. Долго сдираю коричневые капли, я не очень-то стараюсь и отдираю их прямо вместе с Читать далее...

"ДЖИЛИАН: Когда я сказала, что мы просто падаем в постель и не занимаемся сексом, вы ведь поняли, что это такая шутка, правда? Я так думаю, мы занимаемся сексом достаточно часто — как в среднем по стране, хотя я точно не знаю, сколько это — «в среднем по стране». Наверное, столько же, сколько и вы. И иногда это секс — как в среднем по стране. Скажем так, средненационального уровня. Я уверена, вы понимаете, что я хочу сказать. Я уверена, у вас это тоже бывает. Может быть, прямо сейчас, когда вы дочитаете эту главу, вы и займетесь тем самым средненациональным сексом.
Вот так все у нас и происходит. Уже не так часто, как раньше (и вообще никакого секса, когда Оливер болел). Как правило — в определенные вечера в неделю: в пятницу, в субботу и в воскресенье. Нет, это уже бахвальство. В один вечер из перечисленных трех. Обычно — в субботу. В пятницу я никакая — усталая после рабочей недели. В воскресенье я уже думаю про понедельник. Так что обычно — в субботу. Чуть-чуть чаще весной и летом, чуть-чуть чаще, когда мы в отпуске. Насчет эротических фильмов… никогда не знаешь, подействует это или нет, хотя, говоря по правде, сейчас они на меня оказывают прямо противоположное воздействие. Когда я была моложе, меня возбуждали такие фильмы. А сейчас я смотрю на экран и думаю: все происходит не так, — я имею в виду, не только со мной, но и вообще со всеми. Все происходит не так. Вот почему они меня больше не возбуждают. А вот Оливера — по-прежнему возбуждают, что иногда создает сложности.
Вот так и выходит, что ты говоришь себе: ну ладно, в следующий раз — мы никуда не торопимся. Но это мгновение, когда возникает желание, оно с годами становится таким… хрупким. Вы сидите, смотрите телевизор, вроде как обоим хочется заняться любовью, но не то чтобы очень, а так… в плане «было бы неплохо», потом вы переключаетесь на другую программу, смотрите какую-нибудь ерунду, и минут через двадцать вы уже оба зеваете, и момент упущен. Или одному из вас хочется почитать перед сном, а второму не хочется, и он или она лежит в полумраке и ждет, пока тот, кто читает, не выключит свет, и тогда ожидание и надежда переходят в легкую обиду, и момент снова упущен. Или вы дольше обычного не занимаетесь сексом и вдруг понимаете, что такой длительный перерыв создает двойственное отношение. С одной стороны, вы уже соскучились друг по другу, а с другой — вы уже начали забывать про секс. Когда мы были детьми, мы думали, что монахи и монашки должны пребывать в состоянии тайного, но перманентного сексуального возбуждения. Теперь я думаю, что большинство из них вообще не думают о сексе, им это просто не надо. Момент упущен.
Не поймите меня неправильно. Мне нравится заниматься сексом. И Оливеру тоже нравится. И мне все еще нравится заниматься сексом с Оливером. Он знает, чего мне хочется и что мне нравится. С оргазмом у нас — никаких проблем. Мы знаем, как сделать так, чтобы оба наверняка достигли оргазма. Кто-нибудь, может быть, скажет, что в этом-то и проблема. Если проблема вообще существует. Я имею в виду, мы всегда — ну, или почти всегда — занимаемся любовью одним и тем же способом: одинаково по количеству времени, одинаково по количеству времени на прелюдию (ужасное все-таки слово), в одной и той же позе или позах. И мы это делаем потому, что нам так приятно, — потому что, как мы выяснили по опыту, это подходит нам лучше всего. Так что секс постепенно становится тиранией, или обязанностью, или чем там, не знаю. Но как бы там ни было, вырваться уже невозможно. Негласное правило о супружеском сексе, если вам вдруг интересно — а вам, может быть, вовсе не интересно, — можно сформулировать так: по прошествии нескольких лет запрещается делать что-то такое, чего вы не делали раньше. Да, я знаю. Я читала все эти статьи и колонки полезных советов о том, как разнообразить свою половую жизнь в браке, чтобы муж покупал тебе сексуальное белье, чтобы периодически устраивать романтические ужины при свечах, чтобы выделять больше времени на то, чтобы побыть вдвоем, — я читала и смеялась, потому что в жизни все совсем не так. В моей жизни, по крайней мере. Выделять больше времени? Всегда найдется белье, которое нужно срочно постирать. "
Барнс "Любовь и так далее"

Поймите же, русский человек восхитителен, пока не заправит рубашку. Как человек Востока, он обворожителен. Только когда он начинает требовать, чтобы его воспринимали как самого восточного из людей Запада, а не самого западного из людей Востока, в нем проявляется расовая аномалия, с которой крайне сложно иметь дело. Никогда не известно, какая из сторон его характера возобладает через минуту.

(с) Редьярд Киплинг. Бывший

"Религия как мода и РПЦ. Я крещен в соборе Парижской Богоматери, крещен католиком. Произошло это скорее всего по французской традиции. Мой русско-еврейский отец был атеистом и мог воспринимать мое крещение разве что слегка иронично. Я никогда с мамой не говорил о ее отношении к религии, но думаю, что она была агностиком. Она прожила несколько школьных лет в женском монастыре в Дамфризе (в Шотландии), однако я никогда не видел, чтобы она молилась или хотя бы раз пошла в церковь. Ни она, ни отец особенно не внушали мне ничего. Помню только, что когда во время оккупации они ненадолго отдали меня в русскую иммигрантскую семью, жившую на острове Рэ, меня заставляли перед сном становиться на колени и читать «Отче наш…». Комизм ситуации заключался в том, что я не знал ни одного слова по-русски, так что должен был выучить текст наизусть, не понимая ровным счетом ничего. Мне это казалось абракадаброй. Словом, вырос я атеистом. Как я неоднократно говорил и говорю, в религии меня смущает запрет на сомнения: надо верить — и все. Никаких «почему», никаких «как».
Во всех случаях ответ один: «потому». Впрочем, дело хозяйское, каждый живет как хочет. Я отношусь к религии вполне терпимо. Другое дело Церковь. Об этом я тоже говорил и продолжаю говорить: алчная, агрессивная, властолюбивая, она берет на себя функцию единственного посредника между человеком и Богом — что само по себе, на мой взгляд, недопустимо. Но меня отталкивает от Церкви главным образом глубокое противоречие между тем, что она проповедует, и тем, как живут священнослужители. Здесь есть прямая параллель — то, что проповедовала КПСС, и то, как жило ее руководство.
Во всех народных сказках и легендах священник всегда мерзок, лицемерен, сластолюбив, вороват. И одна из характерных черт всех значимых революций — невероятно жестокое преследование священников и варварское разрушение храмов. Может быть, самые яркие примеры тому — Французская революция 1789 года и Русская революция ноября 1917 года. Нельзя без содрогания читать описания того, что творили с этими людьми. Откуда такая ненависть к Церкви и к священнослужителям?
По-моему, дело не в том, сколько кровавых войн развязала Церковь. И не в том, сколько людей по ее прихоти сожгли заживо, замучили, сослали с вырванными ноздрями, языками, с клеймами во лбу[34]. Дело, как мне кажется, в другом: во лжи, в обмане, в том, что человек в конце концов не может больше выносить проповедь смирения, скромности, жизни в бедности, набожности, когда видит, что и проповедник, и Церковь от этой проповеди далеки. Да, конечно, были и есть искренние, верующие священники, как были искренние и верующие коммунисты, но ни те, ни другие не правили и не правят балом.
Как-то я имел неосторожность высказать, в том числе и в этой книге, некоторую критику в адрес Русской православной церкви. Если говорить коротко, то я укорил ее за торговлю спиртными напитками и табачными изделиями (на льготных, предоставленных государством, условиях). Я укорил ее за агрессивность, за стремление диктовать моду, поведение, за стремление проникать в школу, в армию, на ТВ, хотя место ей в храме — и только. И еще я позволил себе сказать, что среди христианских церквей самая темная, самая отсталая, самая нетолерантная — Русская православная. И я привел данные, из которых явствует, что по качеству и уровню жизни, по развитию демократии и свободы на первом месте идут страны с преимущественно протестантской верой, на втором — страны католические, и на третьем, последнем, страны православные, в частности Греция, Болгария и Россия. Боже, что тут началось! Как же кляли меня церковники, как же требовали моего отлучения от телевидения, моей высылки из страны! Легко догадаться, что сделали бы со мной эти проповедники добра и терпимости, имей они власть.
Ныне в России носят кресты напоказ, чтобы всем было видно. Носят государственные деятели и столпы бизнеса, носят отъявленные бандиты. Меня отвращает не вера как таковая, пусть я и не согласен с ней, меня отвращает вера «как бы», вера «лайт». У меня нет ни малейшего сомнения, что если бы завтра вдруг по мановению волшебной палочки вернулся к власти Сталин, все эти воцерковленные дамы и господа заменили бы свои кресты на другие символы со скоростью молнии, смазанной маслом. Ложь, лицемерие — вот чем охвачено российское общество сегодня, вот что произошло и продолжает происходить. "
Познер "Прощание с иллюзиями"

Главное сделать первый шаг. Самое трудное вначале, потом пройдет. Это как, когда вы хотите зайти в воду, но не можете решиться. Вам она кажется холодной, вы заходите по колени, и останавливаетесь. Но чем медленнее вы продвигаетесь, тем мучительнее для вас процесс. Иногда, самым безболезненным способом сделать то, что вы сделать не решаетесь, это плюхнуться с разбега. 

... "Если бы не это", моя жизнь сложилась бы совсем иначе.
Никогда не следует поддаваться искушению пересмотреть свою судьбу, это ловушка, откуда не выбраться и где вас ждет одна лишь боль. Я познала и счастье и несчастье, но мне не на что жаловаться!..

(с) Эрик-Эмманюэль Шмитт "Мечтательница из Остенде"

" Сжигают ли книги, запрещают ли, изымают ли с полок школьных библиотек, как все еще происходит и в США, и в других странах, — под этими действиями лежит один общий знаменатель: боязнь иного мнения, опасение, что оно бросит вызов принятым нормам и традициям и повлечет за собой непредсказуемые последствия. Чем менее уверено в себе общество, тем более жестко и жестоко оно реагирует. Советский Союз — ярчайшее тому подтверждение. О том, как обошлись с Пастернаком, Бродским, Солженицыным, знают все. Но ведь несть числа жертвам советской государственной машины: Булгаков, Пильняк, Зощенко, Ахматова, Цветаева, Платонов, Мандельштам, Хармс… Любое общество, которое по той или иной причине страшится свободомыслия и тем более инакомыслия, страдает в своем отношении к писателю раздвоением личности. С одной стороны, оно видит в писателе несомненный плюс, поскольку тот может силой своего таланта добиться для этого общества гораздо больше, чем пропагандистский аппарат (например, Горький, Гайдар, Фадеев). Но с другой стороны, писатель способен нанести сильнейший удар по принятым взглядам, подорвать общественный порядок — и потому потенциально опасен. Эта шизофрения проявляется так или иначе во всех обществах, в зависимости от исторических и прочих традиций.
Невозможно в рамках этой книги подробно рассмотреть причины того, почему русская литература развилась как часть контркультуры, как течение, которое противостояло царизму. Крупные русские писатели крайне редко увлекались искусством ради искусства, они всегда, или почти всегда, занимали определенную позицию, отстаивали определенные взгляды — за что и страдали.
Удивительно, как мало помнят советские граждане о тех, кого «просвещенная Россия» мордовала за то, что они писали, о чем думали. Например, Николай Новиков, которого на пять лет похоронили в Шлиссельбургской крепости по приказу Екатерины II; она же отправила в сибирскую ссылку Александра Радищева, чья замечательная книга «Путешествие из Петербурга в Москву» была запрещена в 1790 году и не печаталась в России сто пятнадцать лет (!) — до 1905 года. Я уж и не говорю о судьбе Лермонтова, о том, что Достоевский был приговорен к смерти (и спасен театральнейшим образом в последнюю минуту), об отлучении от церкви и предании ею анафеме Льва Толстого… А помним ли мы, что «наше все» — Пушкин — имел в качестве персонального цензора самого царя, без разрешения которого не мог печататься? Александр Сергеевич был вполне по-советски невыездным, и сколько бы ни просил он о выдаче паспорта, неизменно получал отказы.
Думаю, справедливо предположить, что где-то в последней четверти восемнадцатого века в России родилась традиция, в соответствии с которой писатель либо противостоял системе, либо служил ей. И революция 1917 года не изменила ее.
Все те, кто вынужден был «писать в ящик», с кем расправлялись и морально, и физически, все эти люди — не случайные жертвы тупой бюрократии. Им заткнули рты вполне намеренно, считая их опасными. Разумеется, это не сугубо русское явление. И Мольер, и Байрон, и Гейне страдали от недовольства короны. Еще совсем недавно «левым» американским писателям устраивал своего рода аутодафе Комитет по антиамериканской деятельности Палаты представителей конгресса США. Тем не менее я не могу назвать вторую страну, писатели которой не только брали на себя функцию совести нации, но и выражали полную готовность нести за это ответ."
Познер "Прощание с иллюзиями"

"Всегда ли хорош экстремизм, всегда ли плох — не мне судить. Даже если бы мой авторитет позволял мне высказать такое суждение — что с того? Экстремизм — это некое состояние ума, которое переживают все или почти все, особенно в молодости. Кое-кому удается преодолеть его, иным — нет, но пока жив человек, будет жив и экстремизм. Полагаю даже, что невозможно добиться некоторых вещей без экстремизма. Скажем, революции. Всего того, что требует от человека полной отдачи без оглядки и без размышлений о возможных последствиях. Начинаешь думать над всеми этими «да, но…», «а что, если…», «возможно, однако…» — и прощай достижение немедленных результатов. В некотором смысле у экстремизма есть свои плюсы. Однако он страдает тяжелейшими пороками, в какой-то мере в нем самом заложены семена его поражения. Экстремист конечно же никогда не признается в том, что он — эскапист, что на самом деле он бежит от сложностей, избегает их. Он ищет «простых» решений. Например, самый простой для него способ борьбы со страшным преступлением, с убийством — это смертная казнь. Такой взгляд разделяет большинство — думаю, всемирный опрос общественного мнения подтвердил бы это. Но вся история человечества доказывает, причем окончательно и без сомнений, что смертная казнь проблему не решает. Можно даже сказать, что, напротив, обостряет ее. "
Познер "Прощание с иллюзиями "

... Ближе к ночи туман, застилающий разум, совсем плотным стал, а я вдруг поняла - это не что иное, как ломка. Сразу вспомнились рассуждения инкуба о том, что секс тоже наркотик, но дело было в другом. Мне не хватало тех самых глаз, дыхания, улыбок... Мне не хватало его! Дайте! Дайте любого! Пусть злого и неразговорчивого, но только дайте!

(с) Гаврилова А. "Большая и грязная любовь"

"Американцев, на мой взгляд, отличают некоторые совершенно замечательные черты: удивительная и совсем не европейская открытость, удивительное и совсем не европейское чувство внутренней свободы, удивительное и совсем не европейское отношение к работе. Есть, конечно, и черты иные — тоже не европейские: в частности, отсутствие любопытства ко всему, что не является американским, довольно низкий уровень школьного образования.
Образ туповатого, малоообразованного, хамоватого американца, который так культивируется в Европе, не более чем неудачная каррикатура. Образ этот рожден, как мне кажется, одним характерным для всех европейских стран чувством: завистью. Это же относится и к русскому антиамериканизму, к образу «америкоса», столь дорогому многим русским сердцам. Да, американцам и Америке завидуют, многие втайне хотели бы жить так, как живут они, потому носят джинсы и «ти-шерты»[11], жуют жвачку, пьют кока-колу, едят в кинотеатрах попкорн, преклоняются перед голливудскими звездами и блокбастерами, млеют от американских сериалов, восторгаются американской попсой — и завидуют.
В России это принимает престранные формы. Антиамериканизм становится знаменем различного рода молодежных объединений — «Наших», «Нацболов», «Молодогвардейцев», всякого рода полуфашиствующих шовинистических групп. Им противостоят «продвинутые либералы», для которых Америка — вершина цивилизации. Порой все это обретает комические черты.
В России мои противники из «патриотического» крыла обзывают меня «американцем», подразумевая тем самым, что я ненавижу Россию и желаю ей гибели; мои противники из «либерального» крыла (а их, поверьте, ничуть не меньше) не могут обозвать меня «американцем», поскольку это было бы высшей похвалой. Поэтому они используют такие обидные словечки, как «приспособленец», «и нашим, и вашим» и тому подобные.
Смешно. И скучно."
Познер "Прощание с иллюзиями"

Переполненная бурной внутренней жизнью, Эмма Ван А. делила себя между раскрытым романом, лежавшим у нее на коленях, и грезами, захватывающими ее, когда она взглядывала на морскую бухту. Мне чудилось, будто передо мной идут параллельным курсом два корабля — корабль ее грез и корабль чтения; время от времени, когда она опускала веки, их пути на миг скрещивались, пенные шлейфы за кормой сливались воедино, а потом ее корабль снова уходил вдаль. Она читала лишь с одной целью — не пускаться в это плаванье в одиночку, читала не для того, чтобы заполнить духовную пустоту, но чтобы охладить чересчур бурную творческую фантазию. Литература служила ей родом кровопускания, помогавшего избежать лихорадки…

(с) Эрик-Эмманюэль Шмитт "Мечтательница из Остенде"

Мужчины часто ревнуют, а порой и ужасно ревнуют к бывшим любовникам своих подружек, долгие годы, иногда до конца дней своих, мучаясь вопросом, не было ли ей с ними лучше, не сильнее ли она кончала, зато без проблем смиряются с тем, что их дамы вкалывали в прошлом на ниве проституции. Став предметом финансового договора, сексуальная деятельность словно удостаивается прощения, кажется безобидной и в каком-то смысле даже освящается библейским понятием труда как проклятия.

(с) Мишель Уэльбек. Карта и территория

Мужик — ленивый и грубый дикарь. Он не любит, чтобы ему надоедали. Он любит покой и отдых. И с тех пор как существует человеческий род, он видит, что связан с беспокойным, нервным, раздражительным и истерическим спутником, имя этому спутнику — баба. У нее всякие там настроения, слезы, обиды, тщеславные желания и полная нравственная безответственность. Но он не мог ее уничтожить, она была ему необходима, хоть и отравляла ему жизнь.

"Любовь у нашего вида появилась вместе с широким тазом у наших самок – есть такое мнение. Идея состоит в следующем. У австралопитеков никакой половой любви не было, один голый секс. И ничего, прекрасно работало – детеныши рождались, и самки вполне справлялись с их воспитанием. Но потом пошла мода на поумнение. То есть на рост мозга. Большой мозг в маленькой черепушке, ясен перец, не поместится. Значит, коробку нужно увеличивать. А если у ребенка увеличивается голова, значит, надо менять и конструкцию родовых путей. Иначе все старания напрасны: младенцы с большой башкой, то есть потенциально более умные, просто не будут рождаться, не проходя в тесные родовые пути и убивая мать при родах. И вот у нас уже все поползло. Как в анекдоте: тут всю систему менять надо!
Вывод, товарищ конструктор? Бросайте свои старые чертежи в корзину и увеличивайте таз! Наращивайте диаметр родовых путей!
Легко вам сказать, товарищ полковник! А знаете ли вы, что любое конструктивное решение имеет свои плюсы и минусы? Увеличение задницы женщины, конечно, увеличивает разумность вида, но зато снижает подвижность конструкции – самка с широким тазом уже не может столь же быстро передвигаться, как с узким. Она с меньшей вероятностью сможет убежать от хищника или догнать мелкую добычу. И потому неплохо бы ее защитить и с ней поделиться добычей… Кто это сделает? Да хахаль ейный! Пусть и защитит, и едой поделится. Хватит ему жить по принципу «наше дело не рожать – сунул, вынул и бежать». Будем создавать ячейку общества!
Вот к чему привело простое увеличение жопы – к пересмотру конструкции и всей организации взаимоотношений внутри вида."
Никонов "Человек как животное"

"Самая известная история смертельной конкуренции двух разумных видов на нашей планете – это история многотысячелетней войны на уничтожение между кроманьонцами (нашими предками) и неандертальцами. Менее известно широкой публике о других разумных существах. А между тем каких нибудь сто тысяч лет назад на Земле жило как минимум пять (!) разумных видов, включая наш. Однако на финишную прямую вышел только один. Неандертальцев, хомо эректуса, флоресийского человека, так называемых «денисовцев» наши предки полностью загеноцидили. После чего процесс соревнования переключился уже на внутривидовую конкуренцию – мы стали резать друг друга."
Никонов А.П. "Человек как животное"

 и вы едва ли
Вблизи когда-нибудь видали,
Как умирают. Дай вам Бог
И не видать...

(с) Михаил Лермонтов. Валерик

Значит, нужно сознательно избавляться от грехов, пожал плечами монах. Всего-то делов. Нужно, знаете ли, не рассуждать, а обожествляться.

Редко где найдется столько мрачных, резких и странных влияний на душу человека, как в Петербурге.

Все умирает, Зиночка, все, даже и воспоминания!.. И благородные чувства наши умирают. Вместо них наступает благоразумие.

Мы нюхаем пакет молока, чтобы определить, не истек ли срок хранения. И вот так же мы смотрим друг на друга. Эта не годится, говорим мы. Слишком стара. Даже думать нечего. Женщина с истекшим сроком годности нам не нужна, ведь в этом нет смысла. Бесполезно для сохранения вида. Здесь я хочу сказать несколько слов о несправедливости. Я сочувствую женщинам, считающим все это несправедливым. Женщины — футболисты творения. В тридцать пять лет уходят на пенсию. Но до того должны устроить свою жизнь. Крыша над головой, муж, дети. Женщины быстрее привязываются к мужчине. К любому. Это можно наблюдать у женщин, которые начинают приближаться к опасному возрасту. Красивые женщины, которые могли бы заполучить любого мужчину, внезапно выбирают некрасивого зануду. Инстинкт пересиливает. Сохранение вида. Некрасивый зануда с машиной и страховкой жизни под ипотеку. Крыша над головой. Не столько для нее самой, сколько для ребенка. Колыбель должна стоять в сухом и хорошо отапливаемом помещении. Зануда обеспечивает бóльшую гарантию, что ипотека будет выплачиваться каждый месяц, нежели красавец, знающий, что может выбирать себе женщин. Красавец, трахающийся со всеми подряд, может втихомолку сбежать. Инстинкт настолько силен, что женщина действует даже не в личных интересах. Она бы тоже предпочла каждую ночь прижиматься к красавцу. Но у красавца другие планы. Для него главное — оплодотворить как можно больше женщин, а тем самым передать дальше свои сильные, здоровые гены. Таковы биологические часы. Стрелки указывают одно и то же время. Для женщины — время остепениться. Для мужчины ещё рановато.